Николай Смирнов

Путешествие на Алтай

День семнадцатый

Утром Саша нас не будит! - Блины, сборы, провожание. - Майма, пьяный на обочине. - Своя машина. - Новосиб, вокзал, звонок Сороке. - Ирина, Сорока, философия свадьбы, пьяный подхвостень.

Утром случается невероятное – Саша нас не будит! И он (насколько это возможно в его случае), и Вера ходят тихо и разговаривают негромко. Время начало одиннадцатого и мы никуда не торопимся. Хватит спешных марш-бросков, недосыпаний, стремительных сборов и прочих прелестей путешествий, подобных нашему. Когда-то и остановиться на минуту надо, прийти малость в себя.

Попиваем чай и периодически пресекаем попытки хозяев собрать нам в дорогу нехитрую котомку с творогом, колбасой и варёной картошкой, которая испортится через несколько часов. А вот шикарные местные помидоры берём с удовольствием.

Саша опять пытается удивиться, что мы собрались ехать стопом. Каждый раз перед ним надо раскручивать всю цепочку доводов: на автобусе очень долго – раз, очень дорого – два, совершенно неинтересно – три. Саша смутно подозревает, что основное дело в последнем, делает кучу необязательных движений: вздыхает, почёсывается, ёрзает на стуле, трубит носом коротко, - и начинает объяснять нам, где лучше вставать для голосования и что делать, если в дороге мы всё-таки застрянем.

Всё-то он знает…

- Вы тогда на электричке поезжайте! – поучает он нас, покряхтывая и шумно дыша. – Доберётесь до Бийска, а там электричка с Луговского прямо до Новосибирска идёт. Сделайте несколько пересадок и к ночи всё равно с Тальменки приедете. А там и денег не надо платить, контролёру дадите двадцатник или сколько он там попросит, и ладно.

Я благодарю, записываю на всякий случай название станции, но мне совершенно ясно, что это не понадобится. Саша уже много чего нам обещал без тени сомнения, а мы после оказывались не у дел, понадеявшись на его заверения.

- Ступеньки надо будет завтра починить, - ни к селу, ни к городу произносит он. – За неделю так и не выбрался, а теперь точно починю. Гости-то уехали!

И он заливается тонким хохотком. Меня распирает желание захохотать вместе с ним.

Вера идёт нас провожать до автобуса. В глазах у неё слёзы. Для неё наступает время тяжкое и многотрудное, потому что в ней пробудилось и оформилось нечто новое, с чем отныне она будет один на один. Оля в свойственной ей предельно конкретной манере даёт последние напутствия, касаемые связи со Светой и нами, а потом мы спешим на автобус, уже подошедший к остановке. В глазах у Веры слёзы, ей трудно дышится, она совершает незаконченные жесты прощания. Для неё расставание с нами замкнуто на моменте, нам проще видеть перспективу дальнейших взаимоотношений, проще вплести их в узор среди прочих разводов и линий, ибо контраст невелик. Мы з н а е м, что общение продолжится, и охватываем это будущее, обнимая на прощание нового нашего товарища. Автобус уезжает, и долго-долго Вера смотрит нам вслед, пытаясь уловить наши взгляды и взмахнуть прощально рукой, а потом поворачивается и уходит назад. Несравнимо дальше наша дорога до дома, но и слаще она несравнимо.

Мы стоим и голосуем, совсем отвыкнув от этой процедуры за последние восемь дней. Но машины, полные отдыхающих, проезжают мимо нас равнодушно, либо интересуются оплатой.

Не хотите – как хотите, у нас времени много. Мы уехали отовсюду, где бы ни стояли, уедем и из Горно-Алтайска.

Впереди нас прямо на обочине валяется без движения невнятный мужик, а рядом также невнятно валяется велосипед. Некоторые водители тормозят около него и обращают наше внимание на это явление. Я на всякий случай подхожу: мало ли всё-таки что! Переворачиваю мужика на спину, заглядываю в красно-сизую морду, от которой курится густой перегар, и отстраняюсь в досаде. Один раз такой попадётся, второй, третий, а потом увидишь умирающего сердечника и не подойдёшь, не желая лицезреть раздувшееся обезображенное рыло очередного алкоголика.

Приходится нам менять позицию. Мы идём вдоль шоссе, считаем дома и посмеиваемся, что таким образом тоже приближаемся к Новосибирску.

Доходим почти до выезда из Маймы. Дальше дорога круто заворачивает и полностью вступает во владения гор. Они уже нависают совсем рядом, кажется, ничего не стоит дотянуться рукой до них.

За поросшим кустами пригорком журчит родник и несколько женщин и пацанов на велосипедах с канистрами и пластиковыми бутылками проходят мимо. Пить действительно хочется, Оля темпераментно жестикулирует, общаясь с водителями, и всё чаще оглядывается на шум воды.

Вдруг проехавший уже мимо джип «Опель» цвета металик останавливается как бы в задумчивости и даёт задний ход.

- Что головой качаешь?

Оказывается, водителя ольгина жестикуляция не на шутку заинтриговала. Вот ведь бывает.

- Да вот удивляюсь: большая машина, места много, а останавливаться почему-то не хочет, - сообщает Ольга и водителя такая постановка вопроса интригует ещё больше.

Хозяина машины зовут Руслан, у него слегка обмякшие черты лица и чуть мутноватые глаза и я некоторое время анализирую ситуацию, прислушиваясь к внутренним ощущениям – стоит или не стоит связываться. Внутреннее чувство даёт добро и я ему всецело доверяюсь, особенно после всего увиденного и пережитого. На переднем сиденье лежит предмет, максимально не соответствующий обстановке кожаного салона джипа. Это огромный подсолнух с крупными чёрными семенами – подарок сыну с местного «юга». Руслан несколько небрежно засовывает его в бардачок, но там он мнётся и я по собственному почину беру цветок на руки, тихо восхищённый его размерами, тяжестью, упругостью и прочими технико-тактическими характеристиками.

Руслан безапелляционно, хотя и достаточно интеллигентно начинает расспрашивать нас, кто мы и откуда, сообщает, что никогда машину не останавливает, когда люди голосуют подобным образом, а вот сейчас «что-то любопытно стало». Мы в пику ему рассказываем историю, произошедшую с нашей подругой, уже достаточно взрослой и к тому же успевшей стать матерью троих детей, которая в тридцать шесть лет только-только подобралась к автостопу. И с ещё одной молодой девушкой, тоже соблазнённой нами, поехала подобным образом на психологическую конференцию в Питер. Возвращалась она на машине, водитель которой ехал через Москву во Владимир, собираясь объезжать столицу по кольцевой. В результате он сначала согласился подбросить подобранных спутников до киевской трассы, чтобы тем не пришлось ехать через Москву, потом довёз до Внуково, потому что там начинается удобное для автостопа место, потом до Апрелевки, а когда был за Обнинском, останавливаться стало уже просто неприлично. Высадив женщин на нужной им улице в Калуге, он ошарашенно произнёс:

- Как я здесь оказался? Что я здесь делаю?

Наша подруга улыбнулась в ответ лукаво и тактично. Довела до его сведения:

- А мы ведьмы.

И попрощалась, отклонив предложения продолжить знакомство.

Руслан предусмотрительно выясняет, куда нам надо, и, кажется, тихо радуется тому обстоятельству, что цели наши совпадают: Новосибирск. Мы тоже тихо радуемся. Не будет больше долгих стояний, не будет неизвестности и спешки. Наши последние в этом путешествии пятьсот километров автостопом мы проедем с комфортом и спокойно.

Руслан - примечательная личность. С яйцевидно вытянутой встрёпанной головой и толстыми шевелящимися губами, внешне напоминая Савелия Крамарова, он вдруг оказывается человеком нестандартных знаний и интересным собеседником. Он физик, так и не ставший учёным, в виду бесперспективности этой профессии даже в пределах Академгородка, откуда родом, но ставший удачливым бизнесменом средней руки с массой глобальных теорий и собственных практических разработок.

Узнав, что мы много фотографировали в пути, демонстрирует потрясающую цифровую фотокамеру, что аккуратно упакована у него на заднем сиденье в специальную коробку, обложенную изнутри пенопластом; с массой насадок и хитроумных приспособлений, облегчающих съёмку из любого положения.

Рассказывает, как много он снял уникальных кадров, в том числе и с дельтаплана – горящую тайгу, которые у него вынуждены были купить за серьёзные деньги его учёные коллеги, возглавляющие целые институты.

Руслан – физик нестандартный и идеи посещают его порой неожиданные. Он повествует об одном своём археологическом проекте, призванном подтвердить его же физическую теорию, которую он собирался запатентовать в теории управления, но на которую наложили вето его старшие и менее удачливые товарищи. Трудно сказать, насколько адекватны его задумки, но те моменты, в которых я разбираюсь, он излагает безупречно. Долго и со вкусом говорит про Якутию, где провёл несколько незабываемых лет.

- Якутия – самая богатая республика в России. Наверное, единственная, которая смогла бы жить отдельным государством. Количество золота и алмазов там просто беспредельно, особенно после того, как был разорван грабительский договор с «Де Бирс», и теперь никто не может нам диктовать цены, - утверждает он.

Потом признаётся, что единственная философия, которую он признаёт как нечто стоящее – философия Мартина Хайдеггера. Я делаю зарубку в памяти – Хайдеггера я не читал, хотя и слышал это имя неоднократно.

- Всё остальное я вообще не считаю за философию. Часто это просто истерики больных людей. Вот возьмём, к примеру, Кьеркегора – был такой датский философ. В молодости у него была невеста, потом она его бросила, потому что он её заколебал, а потом и вовсе умерла. Так его это так потрясло, что он стал писать всякие жуткие книжки, и все стали его восхвалять его как великого философа. А он всего-навсего описывал свои больные состояния. Достаточно только названия его произведений вспомнить: «Жало в плоть», «Страх и трепет»… А люди прочитали, обрадовались, что такой же псих, как они сами, принялся ещё и книжки писать, и назвали его классиком. А чтобы настоящей философией заниматься, очень много мужества надо.

Один раз нас останавливают гаишники. Руслан отсутствует долго и я уже начинаю беспокоиться, но он приходит, бухается устало на сиденье.

- Вот волки… Штуку пришлось оставить. Иначе, говорят, дунешь в трубку и на сутки застрянешь. Почуяли что-то. Я уж им объясняю, что возвращаюсь домой, еду осторожно, только тогда и деньги взяли. И зачем я пил только? Сам виноват, считай, легко отделался ещё.

Медленно, но верно мы приближаемся к Новосибирску и на практике поверяем его истинные размеры. Город действительно сильно вытянут вдоль Оби и Обского моря, на котором мы замечаем массу отдыхающих серфингистов, катера, лодки и водные велосипеды.

- Никогда не буду больше водку пьянствовать! – в очередной раз сокрушается Руслан, вскользь, но, как мне чудится, с затаённой завистью оглядывая отдыхающих. – Никакого удовольствия, только голова болит, и всё. К тому же все ведь знают, что я совсем не пью, а теперь отношение изменится, опять начнут зазывать во всякие компании, настаивать за столом, чтобы я выпил: а то я уже всех приучил, - за столько лет-то! – что меня в этом деле уговаривать бесполезно. Приеду домой, так ещё и жена на меня так посмотрит. Её-то не обманешь. Причём она даже ругаться не будет, спросит только: «Руслан, а зачем ты это сделал?», и… я, наверное, сквозь землю провалюсь! Потому что сам не знаю, зачем. Никакого пить желания не было, так что даже обидно, каким болваном я оказался!

Прощаемся мы в Академгородке, Руслан высаживает нас непосредственно около остановки автолайнов и подробно объясняет, на чём нам можно доехать до вокзала. Со своей взъерошенной упрямой головой и сомнениями относительно собственного необдуманного поступка он вызывает во мне глубокую приязнь.

- Добирайся удачно и не попадай больше в такие истории, - желаю я Руслану и вручаю ему упругий диск подсолнуха – его подарок сыну. – В общем, лёгких тебе дорог и… пусть жена не сильно ругается.

- Да я-то чего, - смущённо бормочет Руслан. – Я, считайте, дома уже. Это вам счастливо добраться.

Автолайн везёт нас прямо к вокзалу, этому знаменитому «новосибирскому паровозу». Новосибирск высится вокруг независимо, раскидывая гранитные лестницы, парапеты, фонтаны и проспекты. Он очень похож на Москву, но сам, вероятно, так не считает, сдержанно поглядывая на одичавших москвичей, бредущих по его мостовым. Очень чисто и очень красиво кругом. Внутри вокзал отделан ещё привлекательнее, чем снаружи. Везде мрамор, зеркала, изящные металлические дуги стягивают потолок на головокружительной высоте, мощные гранитные колонны в обрамлении строгих изогнутых лестниц, громадные окна и люстры, напоминающие диковинные цветы – всё это и есть новосибирский железнодорожный вокзал.

- Ну, конечно, он у них один, могли и постараться, - сварливо замечаю я, одобрительно смотря по сторонам.

Время на вокзале московское, и срок нашего завтрашнего отправления - шесть утра - мигом превращается в девять по-местному.

Итак, у нас впереди вечер и ночь. Я не хочу совершать никаких лишних движений, так как порядочно устал, но Оля постоянно возвращается к теме Ивана Сороки и его приглашения к себе. Прямо-таки лоббирует её, как Марк Порций Катон лоббировал в своё время на каждом выступлении в римском сенате разрушение Карфагена. Оля хочет спокойно спать, хочет принять душ, хочет поесть горячего.

- Ты там не будешь спокойно спать, - предрекаю я будущее. – Ваня помчится показывать нам все ночные заведения Новосиба и ты фиг отвертишься.

- Нет, я буду просто спать, - твердит жена. – Я хочу спать на нормальной постели и в тишине.

- Ты хочешь увидеть Сороку? Хочешь подтвердить своё воздействие на него? Или сама хочешь повоздействоваться?

- Да, я хочу его увидеть, - нехотя соглашается Ольга.

- Так вот не надо плести всякие инсинуации. Хочешь увидеться – иди и звони, никаких проблем.

Иван интересует нас обоих, но Оля несколько идеализированно воспринимает его облик, с одной стороны, и первобытные струны её души сильно отзываются на его энергетику, с другой. В этих ситуациях мой анализ, как правило, гораздо прозрачнее, и у меня нет никаких возражений, когда я вижу, что она сама ясно поняла и проговорила, что ей хочется на самом деле. Пусть жена делает то, что считает нужным. Я же не Саша с его типично мужицким недоверием к женщине.

Оля идёт звонить и пропадает неожиданно надолго. Я прогуливаюсь вдоль окон в зале ожидания, от людей меня отделяют огромные растения, и к людям мне совсем не хочется. Я рассматриваю железнодорожные пути, они тянутся в глубину, пересекаются, - огромная железная паутина. Завтра, так или иначе, мы поедем в Москву, домой. Сколько мы протопали, сколько проехали, и вот – всё заканчивается. Отрешённая суета и некая неотмирность вокзала обычно сильно на меня действует, заостряет чувствительность к тонким колебаниям эфира. Я исследую сферу своих чувств, катаю, как камешки, различные вопросы: доволен ли я? изменился ли я в чём-либо за эту поездку? есть ли у меня сейчас подсознательные желания, о которых мне не хотелось бы думать? не возникает ли у меня стремления испытать расслабленные сентиментальные эмоции, раствориться в музыке, например, или отдать волю убаюкивающему вокзальному плеску?

На моём пути возникает сотрудница зала ожидания.

- Здесь не положено ставить вещи, - она смотрит на меня, не мигая, и я соглашаюсь, глядя сквозь неё и мысленно поглаживая её по голове.

Тут и жена подоспела.

- Немедленно. Берите такси. И приезжайте. Пельмени уже остывают!

Именно так сказал Иван, когда услышал ольгин голос.

Мы выходим на улицу и пытаемся у местных таксистов узнать, во сколько нам обойдётся указанный Ваней маршрут. Если рублей пятьдесят, то уставшая жена готова платить и ехать. Водители, словно сговорившись, твердят одну и ту же цену. Она в три раза превышает ольгину платежеспособность. Как можно доехать другим транспортом таксисты, естественно, не говорят. Понять их можно. Московские таксисты не менее наглые и так же пользуются незнанием приезжими их города. А Новосибирск – тоже столица и сориентироваться в нём не так уж легко.

Но всё оказывается просто. Среди массы автобусов мы довольно быстро отыскиваем нужный нам номер, который ездит раз в час, но распахивает двери как раз когда мы к нему подходим. За восемь рублей мы через двадцать минут со всеми светофорами доезжаем по прямой до нужной нам остановки. На такси нас довезли бы за пять минут и сто пятьдесят рублей. Вот она, жизнь столичная…

В автобусе разговариваемся с пассажирами, направо и налево передаём приветы от Москвы и делаем комплименты местной столице. Нам объясняют, что красная цена такого проезда на такси – тридцать рублей. Вместе смеёмся над жадными таксистами. Один парень успевает вручить нам визитки магазина «Эльдорадо» (улица Нарымская, 19), где работает, и уверяет, что цены намного доступнее, чем в Москве. Как позже определила этот момент Ольга, дело было не в магазине, а в желании человека попасть в историю. Следует предположить тогда, что в тот момент история располагалась в наших карманах…

Дом Сороки – длинная девятиэтажка, в которой лифт принципиально ходит до восьмого этажа, а дальше шахта завершается. Мы это узнаём, потому что нужная нам квартира оказалась расположенной как раз на последнем, девятом этаже.

Дверь открывает симпатичная улыбающаяся блондинка лет тридцати пяти. Она, не представляясь, сразу же берёт нас в оборот, видимо считая, что заочно мы и так хорошо друг друга знаем. Мы с удовольствием стаскиваем с себя поклажу и облегчённо переводим дыхание: нас ждали, нам рады и о нас готовы позаботиться. Пока мы осматриваемся, не до конца ещё осознав, что наступил привал, к нам неслышными мягкими шагами выходит Иван.

- Ребята… Ольга… Николай… Вы приехали! Вовремя. У нас как раз все собрались, мы только что о вас говорили. Я т а к в а м р а д!

Своими длинными большими руками он обнимает нас и целует с огромной теплотой и дружелюбием.

- Проходите, мойтесь и… проходите, – его голос полон нежности, он переводит с меня на Олю влажный проникновенный взор. – Располагайтесь. Здесь вы дома.

Он уходит к гостям, а сноровистая жена его уже вручает нам два полотенца и демонстрирует особенности управления ванной комнатой. Я едва успеваю обвести квартиру глазами, как оказываюсь втиснут в просторную ванную необычной шестигранной формы. Ванина квартира явно подвергалась евроремонту. Коридор отсутствует, если таковым не считать небольшую нишу, образованную скошенным выступом совмещённой ванной и углом комнаты, возле которой располагается входная дверь. Она очень обширна и хорошо отделана. Комната тоже большая, а за полукругом ванной в стене виднеется широкий шестигранный проём. Я не сразу понимаю, что там кухня, и гости собрались именно там.

- Уже все собрались и ещё придут. Сегодня день памяти моего друга… Того, по Москве, - тихо поясняет Иван и тут же заявляет бархатно. – Поэтому сегодня мы будем пить.

Мои опасения оправдались. Правда, Иван решил не размениваться и устроить фирменное ночное заведение прямо у себя на кухне.

За столом сидят четверо, не считая хозяев. Я бегло со всеми здороваюсь, но толком приглядеться ни к кому не успеваю, потому что Иван, разговаривающий по телефону, неожиданно подзывает меня знаками и протягивает мне трубку.

- Это моя мама. Я ей говорил сейчас про вас. Поговори с ней.

Слегка оторопело принимаю трубку. Бодро объясняю пожилой женщине, какой замечательный её сын, показавший нам образец сибирского гостеприимства, когда мы только въезжали в Сибирь. Мать Ивана реагирует очень сдержанно и, как мне представляется по её интонации, безутешно чем-то опечалена.

Я усаживаюсь за стол и почти сразу прилично поддатый мужик, сидящий рядом со мной, которого зовут Игорем, начинает общение:

- Вот вы туристы. Уважаю. Но вот скажите честно: почему вы заср… Эльбрус?!..

Вот так вот сразу… Ребром вопрос ставит, не конформист.

Эльбрус – не единственное увлечение Игоря. Ещё это маленькая гибкая барышня с короткой причёской из светлых крашеных волос, которая вступает с ним в типические диалоги и привычно вывёртывается из его неуклюжих передних конечностей, с лаковым томным взором соглашаясь со всеми предложениями ухажёра.

- Любовь моя! – возглашает Игорь. – Ты знаешь, что такое оргазм? Ты хочешь понять, что это такое?

- Конечно! Научи меня, пожалуйста, а то мне всё мужики такие дохлые попадались… не то, что ты, - совершенно бесстрастно отзывается барышня.

«Не то, что ты» чует подвох, вздыхает терпеливо и разъясняет:

- Это когда ты на высоте семь тысяч метров, за спиной у тебя парашют, а под боком такая клёвая девчонка, как ты…

- Зачем тебе парашют? Ты такой мужчина, что у тебя всё должно получаться без парашюта…

- А если нам в воздухе так понравиться, что нам захочется повторить? – на лице Игоря застывшее выражение бессмысленной пьяной хитрости.

- Я тогда потом обязательно повторю! У меня-то будет парашют…

Улучив момент, ко мне наклоняется Ваня, сообщает вполголоса:

- На него нельзя обижаться. Он – артист.

Я мигом вспоминаю Короля и Герцога, повстречавшихся Гекльберри Финну. Что ж, попробуем не травмировать знаменитость…

Приходит Ольга. Сумбурное застолье, где никто никого не слушает, в самом разгаре. Артист отвлекается от случайной возлюбленной, оборачивается к Оле и второй раз громогласно осведомляется насчёт Эльбруса. Слово в слово. Оля ещё не разобралась, кто перед ней сидит, и мгновенно вскипает. Она впечатывает ладонь в стол, поправляет очки, словно подкручивает тубус оптического прицела и отчеканивает:

- Во-первых, я была на Эльбрусе, и там очень чисто. Во-вторых, туда вообще поднимается слишком мало людей, чтобы его заср… В-третьих, слишком многие отдали за то, чтобы туда подняться, здоровье и жизни. И из уважения к их памяти стоит прежде подумать над тем, что говорить, а не молоть всякую чепуху, которая оскорбительна для любого, кто там побывал!

Но Артиста смутить, наверное, можно только шпалой по голове. Он выясняет, на каких вершинах была Ольга, и какой у неё разряд.

- Любовь моя! – возглашает он после. – Как тебя зовут?!

Я без стеснения объясняю жене, что тут другая ситуация.

- Тут… Эльбрус из самолёта видно здорово, - многозначительно прищёлкиваю я языком. – Тут, скалолазка моя, принцип у человека. Правду человек ищет.

- Я уже вижу, - спокойно отзывается Ольга и переключается на стол. – Ириночка, а что вон там такое необычное?..

Артист ещё несколько раз повторяет столь полюбившуюся ему фразу про Эльбрус. Влюбчивый человек. Меня подобными мелочами лишить аппетита тяжело, но непонятно отношение к этому хозяев. Непонятно и то, что связывает между собой всех участников застолья, на каких они тут правах. По крайней мере, у Артиста права, судя по всему, неограниченные. Значит ли это, что он друг семьи? Если да, то почему тогда Ирина обращается к нему исключительно на «вы»? Почему растворился в общем шуме Ваня?

Я жадно впитываю ситуацию. Никаких иллюзий относительно этих посиделок у меня не было и сейчас я исследователь, внимающий каждому пустяку. Не часто я оказываюсь в такой компании. Поступки, реплики, жесты – всё вызывает во мне живейшее любопытство.

Вместе с тем я успеваю оценить преимущества жизни на девятом этаже. Из широкого окна угадывается Обь (особенно, когда об этом предупредили), а роскошный закат цветёт на чистейшем небе всеми оттенками малинового и сиреневого.

Иван призывает всех послушать наш рассказ, но ясно, что это никому здесь не нужно. Вообще, за таким столом никогда никому ничего не нужно, каждый занят обычно своим и старается только перекричать соседа, внушая ему своё, наболевшее. Похожая ситуация и здесь. Барышня делает удивлённое лицо и хлопает ресницами, Ваня ласково-бездейственно улыбается в пространство, возвышаясь над столом. Ирине, должно быть, любопытно, но она обслуживает стол и посидельцев за ним. Её мама просто присутствует. Артист ищет правду об Эльбрусе.

- Ну, Игорь, ну сколько можно-то?! – бессильно возмущается Ирина. – Что вы заладили всё одно да одно? Мы за столом всё-таки.

- Я «зелёный», - объявляет Артист. – Из «Гринписа».

Вот это ход! Да это просто Остап Бендер.

Медлительный Иван безлико улыбается и я откидываю все тормоза, вспомнив вдруг незабвенные школьные годы.

- Как говорится, из «Гринписа» – иди… выпей какой-нибудь водички ещё, что ли. Во-он той, например, или этой. Или покушай. Видишь: хлеб-соль стоит, а главное… - я гримасничаю доверительно, жестикулирую. – За всё заплачено! В общем, ешь и молчи, молчи и ешь. Это девиз сегодняшней встречи в верхах. То есть на верхах, откуда ты согнал уже всех альпинистов… Всех уже согнал? – я с преувеличенным вниманием вглядываюсь в его лысую макушку. – Нет, не всех. Ну и молодец. Потом ещё проведёшь сеанс изгнания. Экзорцизм, так сказать, захватил планету… А пока съешь в честь этого бутерброд. Одним словом, займи его… в смысле рот.

Параллельно Оля пытается что-то рассказать Ване с Ириной про Алтай, я даже немного в этом участвую, чтобы не бросать жену. Мать Ирины переговаривается с барышней, которую безнадёжно влюблённый Остап стойко преследует, всё порываясь одновременно закурить в квартире или закрыть фрамугу кухонного окна, которой я от него удачно отгораживаюсь.

Иван несколько раз переговаривается с кем-то по мобильнику, выходя в комнату, и торжественно объявляет:

- Сейчас приедет человек… Ирочка, ты его знаешь… с которым мы вместе служили и с которым мы как два брата и которому… ну, просто можно сказать: «Приезжай!», и он – где бы он ни был – обязательно приедет, потому что знает – Сорока зовёт!

Иван утверждающе подводит ладонью черту. Больше нечего говорить. Всё. Золотой человек приедет. Раз Сорока просит.

Приезжает Александр. К огромному огорчению и недоумению Вани сразу его предупреждает, что у него час времени и он не из дома, поэтому гитару не привёз, на что Ваня, да и я тайком, так надеялся. Александр независим и молчалив, поглядывает на Ваню с лёгкой усмешкой, вполне, впрочем, доброжелательной; в диалоги ни с кем не вступает – и правильно делает.

Приходит налитой краснощёкий и шумный мужик с добродушной физиономией своего парня. Ему на вид сорок с небольшим.

- Вовчик, - жизнерадостно отрекомендовывается он.

Я бью ладонь в ладонь, встряхиваю рукопожатие:

- Коляныч!

Остап мучительно соображает и, наконец, тоже спешит представиться:

- Игорёчек…

Фу, подхвостень.

Иван с огромным проникновением объясняет всем, кто такой Вовчик. Вовчик – это фотограф, снимавший свадьбу хозяев двенадцать лет назад. Тут же приносятся чуть выцветшие фотографии: Ваня-дембель в форме десантника, очаровательная молоденькая Ирочка…

Исчезает Вовчик незаметно, словно его и не было. Всё идёт своим чередом, как и предусмотрено в таких случаях.

Иван постепенно начинает солировать. Уследить за его образами совершенно невозможно. Мысль его совершает поразительные повороты и перемещения, соединяет воедино предметы, которые до того никак нельзя было заподозрить в наличие какой-либо связи.

- Я хочу, чтобы за моим столом сегодня никто не заснул, - кротко планирует он предстоящее, и я показываю Ольге язык – предупреждал ведь.

- А он так переживал, что не пригласил вас тогда к себе… - рассказывает Ирина и Иван её тут же перебивает:

- А я лежу в ванной. Тишина, спокойно… Такой кайф! Вот она рядом сидит. Я рассказываю, каких классных ребят подобрал, и тут вдруг думаю: «Что же я наделал?! Я – здесь, мне тепло и хорошо, а ребята одни в незнакомом городе, под дождём… И это я – Сорока – их бросил! Какой же я после этого сибиряк? К а к а я     ж е    я   с в о л о ч ь!..

Откровения Ивана и его душевная мощь поразительны. Он не признаёт никаких условностей и мы, с которыми он знаком всего восемь часов, являемся для него предметом нежнейшей заботы. Такая беспанцирная чувствительность меня даже немного пугает. Иван беззащитен как ребёнок, но – уникальный факт - его эмоциональность и сердечное обаяние, сметающие на своём пути все перегородки, настолько глубоки и размеренны, что не возникает ни малейшего ощущения нервозности, столь обычного при богатстве чувств. Напротив, Иван терпелив, безгранично снисходителен и уравновешен. Его огонь светит завораживающе ровно и ярко, и от непрерывности этого сердечного излучения всё пространство заполняется мягким тёплым светом одного-единственного человека: истового русака с внешностью фрица. Светом Ивана Сороки.

- На самом деле очень хорошо, что ты никуда нас не потащил, - успокаиваю я его. – Мы превосходно выехали за город, успев у речного вокзала полюбоваться на Обь, и совершенно волшебно переночевали в лесу под тем самым дождичком. А в пять часов вечера уже были в Горно-Алтайске.

Но очевидно, что на Ивана эти мои слова не произвели ровным счётом никакого впечатления. Он всецело погружён в мир своих восприятий и ассоциаций, проживает их настолько полноводно и цельно, что выглядит в этом смысле абсолютно самодостаточным и непроницаемым человеком. С великой убеждающей страстью изливает он переполняющие его чувства, не оставляя никаких шансов другому человеку принять активное участие в разговоре и поделиться чем-то своим. Лишь после, припоминая десятки мельчайших подробностей, которые собеседник, может, счёл бы малозначащими, он впустит его в себя, проникнется и обогатится.

Меня такое положение дел вполне устраивает. Я поехал на Алтай не устраивать диспуты на тему: «Чей мессия круче и кто живёт правильнее», а узнавать жизнь и людей. И я губкой впитываю эту неординарную личность. Наверное, самую неординарную из встреченных нами в пути. А после Никифорова, пожалуй, и самую сильную.

Из уст Ивана мы слышим его интерпретацию посиделок у Шмаковой и встречи с немцами. Завершает он эпизодом, мною уже забытым. Дело в том, что я заказал тогда блинчики с мясом, а получил с творогом. И при выходе сказал об этом Ивану.

- Вы себе не представляете! – Иван хватается за голову. – Я уже был готов идти ругаться со Шмаковой, которая т а к ошиблась, как вдруг Николай говорит: «Ты знаешь, я никогда не думал, что блины с творогом могут быть такими вкусными…» Вы представляете?! Нет. Вы себе н е представляете, что я тогда испытал! Ребята!.. Спасибо вам огромное. И пусть у тебя, Ольга, всегда болят твои щёчки от смеха. И карма моя будет легка, Николай. Я так вам рад!..

Он переводит сияющий вопросительный взгляд с одного человека на другого, как бы призывая и спрашивая: «Ну, что? Правда ведь, изумительные ребята?! Просто с у п е р!»

Потом он подходит ко мне с бутылкой водки и двумя чистыми рюмками.

- Сейчас мы с тобой выпьем в честь вашего приезда. Только я и ты, - доверительно говорит он мне со своей огромной душевной силой.

Остаться собой очень тяжело. Ваня ничего не навязывает, он даже не настойчив, просто с удивительной цельностью он живёт своими представлениями, не сомневаясь в них и потому не спрашивая ничего у окружающих. Мы его гости, поэтому о н ведёт вечер, и о н угощает. А мы славим щедрость хозяина с хозяйкой. Сейчас же он оказывает мне честь, он мне д о в е р я е т!

Я чувствую, как рука сама послушно тянется к рюмке – нельзя же обижать хозяина, он так гостеприимен!

- Ваня, я не пью. То есть совсем. Абсолютно. Мы прекрасно с тобой пообщаемся и без этого. Правда.

Ваня смотрит на меня с непонимающим сожалением, как на заболевшего.

- Ты ещё к этому придёшь, - ободряюще предуказывает он и отходит своими мягкими шагами.

Александр заявляет, что его свободное время истекло. У него дела, ему надо идти, и пить он не будет, потому что за рулём. Он знает Ваню давно и не теряется в нём. За это Иван, наверное, и ценит его, хотя это, вероятно, происходит на бессознательном уровне. Сейчас Иван видит, что уговоры бесполезны. Он молчит, явно замявшись, глядит на поднимающегося товарища, потом на часы и феноменальным образом поражение одним жестом превращает в полную победу.

- У тебя ещё есть две минуты, - разрешает он нехотя и делает акупунктурное движение пальцами.

И Александр садится.

Иван царит теперь безраздельно. Невозможно противостоять этой мягкой, властной и затягивающей силе. Я вдруг отчётливо осознаю, что все мы в руках виртуозного режиссёра, который ставит спектакль, где в главной роли – он сам, мы же довольствуемся ролями восхищённых статистов. И невозможно усомниться в обоснованности происходящего; Иван словно изгибает вокруг себя ткань пространства и времени, произвольно меняет незыблемые в остальном мире координаты.

Подхвостень забыт, его жалкие попытки запеть: «Семь тысяч метров под сапогом» и рассказать что-то тонут в оглушительном звоне магической ауры Ивана, на него все шикают, не отводя глаз от Мастера. Сам Ваня не обращает на Подхвостня ни малейшего внимания, он всецело обращается к нам, и всю силу своих чувств вкладывает в души благодарных и чутких слушателей.

Один раз Подхвостень всё-таки прорывается в эфир.

- Дайте мне сказать!!! – орёт он тупо и все с негодованием оборачиваются на эту помеху.

Иван пристально смотрит на него сверху вниз из-под полуприкрытых век, делает усталый разрешающий жест.

- Говори. Раз тебе е с т ь, что сказать.

Подхвостень шумно выдыхает, качает головой неверяще.

- Я хочу сказать: давайте выпьем!

Сбылась мечта, пробился к микрофону…

Медовое гудение обволакивает нас, кружение блуждающих облаков на горизонте превращается в медленно раскручивающийся и весомо тяжелеющий торнадо. Мир постепенно обретает вокруг гипнотическую вязкость, густота исходящих от Ивана вибраций становится невыносима. Всё тело, расслабленное мастерством сказителя, содрогается в резонансе с каждым его точечным жестом и движением глаз. Сновидческая нежность пульсирует в темени, сердце щемит невыразимая горькая сладость. На наших глазах творится теургический акт, унося за собой в запределье.

Иван владеет собой уникально. Он демонстрирует поведение, ужимки и эмоции разных людей, сам при этом нисколько не заигрываясь и ни на секунду не теряя из вида основную цель повествования.

С невероятной силой рассказчик утверждает своё представление о жизни, с всепоглощающей страстью ведёт наше внимание по изломанным пунктирам своих ассоциаций в малоизвестном мире обычаев и традиций. Эмоциональная сила рассказчика, кажется, беспредельна. Философия русской свадьбы – это философия самого Ивана.

- …И никто уже ничего не стеснялся, каждый знал, что это с в а д ь б а, что на ней можно всё, и каждый к ней готовился: сочинял частушки, шил костюмы, придумывал сценки. Люди несколько месяцев готовились отдохнуть и поэтому умели это делать по-настоящему. Потому что э т о   с в а д ь б а, и она происходит вовсе не для жениха и невесты, а для всей этой массы народа, который не мог этого ничего выразить в обычной жизни, но который знал так или иначе, что когда б у д е т   с в а д ь б а, можно будет в с ё !

И люди просто отрывались. Представьте себе: две женщины, ряженые, раскрашивают лица, так, что их уж и не узнать, в цветастых юбках, платках, накидках... И вот во время пляски они начинают подначивать молодых. При этом как бы между собой перекрикиваются: «А молодые-то у нас нынче неопытные, они и знать не знают, и ведать не ведают, что они делать-то должны!» – «Ну так давай мы им расскажем!..» – «А чего рассказывать – давай покажем!» - и все уже на них смотрят, и все знают, что сейчас будет… просто супер! И одна берёт заранее подготовленную свеколку с просверленной в ней дырочкой. А другая достаёт морковку и они делают вот так…

Ваня с хитрющей бабьей улыбкой косит на нас щёлочками глаз, приставляет воображаемую морковку к промежности и начинает неуклюже скакать на одном месте, дёргая тазом. Потом, мгновенно переменившись, предельно серьёзно втолковывает нам, что вторая, со свеколкой, в это время делает то же самое – и демонстрирует тут же, что конкретно она делает, с прежней шутовской физиономией.

- …И они так пляшут, сбегаются и разбегаются, и всё пытаются друг на дружку наскочить так, чтобы морковка попала точно в дырочку в свеколке… Вы представляете?

И свидетель свидетельницу в эти три дня… обязательно. Иначе никак нельзя. Просто никак. Потому что молодых надо обязательно поддержать и дать им пример, и друг жениха должен с подругой невесты познакомиться и подружиться. И все об этом знали, и помогали им намёками, и шушукались по особенному, и подталкивали их, если они медлили и    н а р у ш а л и, и сами при этом находили себе пары и… Потому что все знали, что э т о   с в а д ь б а, и здесь свои законы, и через три дня это всё закончится, и каждый будет снова заниматься своими делами и жить в своей семье. И только Петрович, повстречав потом Авдотью у плетня, перемигнётся с ней и скажет: «Как, мол, мы тогда, а?» А она в ответ: «Ой, и скажешь тоже, охальник!..» И так - до следующего праздника.

Какая сладостная сила вращается в доме! Это сила исторической правды, потому что – и мы это знаем из других источников – так всё и происходило. И мы – русские - плоть от плоти своего народа, который жил так столетиями, и велико поэтому искушение влиться в этот народный скоморошеский дух, отдать себя тому, чем жили наши предки, этой земной мудрости, недаром нашедшей именно такие формы для выражения своей заботы о гармоничной существовании своих любимых детей. Тогда ещё любимых.

Как соблазнительно отдаться голосу земли и крови, отдаться успокоенно этой плотской душевности, потому что она освящена традициями и имеет глубочайший смысл, отдаться без мысли и воли, покорённому её необоримой чувственной властью!

Эти вспотевшие, разгорячённые плясками и захмелевшие тела, вертящиеся, с распаренной, остро пахнущей кожей, истекающие соками и бесстыдно сверкающие глазами, зазывающие завертеться вместе, дрожать от сладости предвкушения, и вкушать с гибельным восторгом… И всё вертится перед глазами, искрит и сыплет брызгами огней…

Воля!!! Разум!!! Я – Николай Смирнов – человек разумный. От животного меня отделяют тысячи поколений. Пределы власти над моей душой - во мне самом.

Оранжево-красный океан с шипением и треском накрывает волна холодного светло-бирюзового пламени, и моё «Я» взлетает вверх по сушумне. Вот оно, подлинное ликование, истина человеческого существа! Меня тянули не в запределье, а в зазеркалье, но я вспомнил, что я свободен, и у меня не отнять эту память. Я счастлив, что пережил всё это, и за то спасибо Ивану, потому что благодаря нему я узнал себя лучше и стал сильнее.

Тут мы с Олей как-то разом вспоминаем, что сегодня у нас вторая годовщина нашей свадьбы. Так что подарок в лице Ивана имеет глубокую суть. У нас было всё совершенно по-другому, и нам важно осмыслить и понять, ч т о происходило два года назад. Мы знаем о колоссальном значении того, что тогда случилось, и должны отстоять его перед той мощью, что струится от рассказанного Иваном.

А он сидит, схватившись ладонью за щёку, и тихо раскачивается.

- Как горько… Как же нам горько… - качает он головой, словно вспомнив о какой-то печали.

Что там у него ещё такое?

Но Иван с вопросительным недоумением уже поднимает глаза.

- Горько?! – удивлённо переспрашивает он, словно только проснувшись, и обводит всех взором, наливающимся тихой нежданной радостью.

- Горько! – поворачивается он к нам и делает обеими руками короткое, но значительное дирижёрское мановение.

- Горько, - утверждает он со своей огромной нежностью, прикрывает на секунду глаза и почти только ими одними кивает нам разрешающе.

Дескать, теперь – можно.

Мы слегка смущённо встаём и под внимательным взглядом хозяина дотрагиваемся друг до друга, соприкасаемся нежно губами. Я испытываю огромную полноту ощущений, словно исчезло два года, и мы вновь очутились в калужской квартире. А рядом те, кто был нам тогда дорог, и кому были дороги мы…

- У-у… - нарочито недовольно тянет Иван, возвращая нас к действительности. – Сейчас мы с Иринкой покажем вам, как это делается.

Он по-кошачьи мягко встаёт и движением руки поднимает смутившуюся жену – чего, мол, враг, придумал ещё такое? – выводит её на свободное место, накрывает её своими большими ладонями и показывает, к а к надо.

Не понял, не почувствовал Ваня, что н а м надо именно так, как сделали мы, и нам совершенно неважно, как того требуют чьи бы то ни было обычаи.

Он хочет тут же начать демонстрацию дальнейшего, проиллюстрировать рассказанное, но Ирина, более внимательная к другим людям, понимает, что мы иные, она уже прониклась нами частично, и мужа решительно отстраняет.

Чувствуя настоятельную потребность ответить, я пользуюсь заминкой и начинаю говорить. Я говорю о том, что у нас была совсем другая свадьба, что в гостях у нас было шесть человек, из которых желанны были только трое, что у нас никто не г у л я л, и люди пришли к нам не потому, что представился случай ритуально повеселиться, а потому что они не могли не прийти, так как были д р у з ь я м и. И нам не надо было совершать никаких лишних движений и много говорить, потому что те, кто сидели рядом, понимали нас по взмаху ресниц и лёгкой улыбке. И это великое счастье – ощущать, как люди сосредоточены на твоём счастье, как они поддерживают тебя и помогают тебе вознестись ещё выше. Мы соприкасались пальцами, улыбались друг другу, и это был незримый прекрасный танец светлых чистых энергий. И только так можно было слышать искорки, пробегающие от сердца к сердцу. И никто не напивался и не падал под стол в изнеможении, потому что к нам пришли не пить, а пришли к н а м. И никто больше был не нужен, ибо творилось таинство, интимное таинство нашей жизни, и всякие скоморохи и сексуальные шутки были бы грубыми и неуместными, так как нас не надо было раскрепощать и пробуждать к жизни, ибо мы тогда жили, и жили ещё как! А вечером мы пошли на Можайский овраг, за Оку, и там наслаждались необычной природой и её пахучей звенящей аурой, которую чувствовали ещё тысячу лет назад обитатели этих мест и сделали на возвышении капище, доступное только жрецам.

- То, о чём нам столь замечательно рассказал Ваня, можно назвать свадьбой тел, свадьбой плоти, - нахожу я наконец точные слова и окончательно освобождаюсь от сладкого дурмана, навеянного Иваном. – А у нас была свадьба духа, тот самый брак, который заключается на небесах. Нам важна была тишина, потому что иначе мы бы не услышали своё сердце, упустили бы возможность в тот момент прочувствовать друг друга, понять, ч т о совершалось с нами в тот день.

Иван безлико улыбается, глядя на нас. Он не понимает наших слов, ему чуждо то, о чём мы говорим. Но рассказано это было не для него, - м ы нашли себя, вспомнили, и нам хорошо.

В тему Ирина вспоминает, как они с Ваней недавно устроили фурор на свадьбе, куда были приглашены в числе многочисленных гостей. Ирина долго думала, что подарить, и сделала в результате следующее:

- Я купила детскую ванночку и пошла в банк, разменяла последние пятьдесят долларов на новенькие десятирублёвые монеты. Представляете, сколько получилось монет… Ровно сто пятьдесят. Потом взяла желатин – много желатина, и сделала следующее…

- А я был против, - Ваня хватается за голову, ему неймётся принять участие в рассказе. – Сразу ей сказал, дескать, сама всё это потащишь, и никто там тебя не поймёт.

- Тихо! Теперь я рассказываю, - смеётся Ирина. – Так вот: каждую монетку я завернула в разноцветную бумажку, - знаете, такая плотная бумага есть, плохо промокает. Навертела сто пятьдесят разноцветных фантиков. Потом стала наливать желатин в ванночку ровными тонкими слоями и каждый слой прокладывать этими монетками. Желатин где лучше застывал, где хуже, поэтому монетки опускались на разную глубину… Да, а ещё перед тем, как приготовить желатин, я развела зелёной акварельной краски, и поэтому желатин у меня получился такой зелёненький... как море. И вот получилась такая ванночка, доверху залитая желатином, в котором на разной глубине видно что-то разноцветное, и притом много. Вот… А сверху на желатин положила большой бумажный цветок, который сама сделала перед этим, а в цветок вложила маленькую куколку – как Дюймовочку. Потом всю ванночку завернули в обёрточную бумагу и повязали яркими лентами…

Ирина делает передышку, и Ваня тут же пользуется этим.

- А свадьба была кондова-ая!.. Все стоят, чопорно позёвывают. Изображают.

Ирина хочет его остановить, но Ваня отмахивается с неожиданной экспрессией:

- Ты свою часть уже рассказала, теперь моя очередь. Потому что твой подарок вывез целиком я. Ты бы там с этой ванночкой стояла, глазами хлопала! Вы представляете, да? – подходят важные гости такие, - а там собрались такие гости, которые привыкли о себе говорить, что они не последние люди в городе… И вот они стоят, и на лицах у них прямо так и написано: «А мы, между прочим, не последние люди в этом городе!», и торжественно вручают конверты там, сервизы, чего-то там говорят по трафарету… - Ваня хмурит брови, раздувается от важности, поглядывает по-индюшачьи. – И вот: наша очередь. А я эту ванночку спрятал подальше, ребятам двум подмигнул, чтобы сигнала ждали. А в зале гул такой стоит, все о чём-то там перешёптываются, носом клюют! И тут… ну, вы меня знаете… просто, ну… я   и д у !

Иван разводит руками. Всё понятно. Нечего больше добавить. Он   п р о с т о    идёт.

- Выхожу. Начинаю говорить… А никто ничего не понимает! - вы же понимаете – там уже очерёдность своя. Подарок, дежурная фраза, следующий. Подарок, дежурная фраза, следующий. А я вышел с пустыми руками, прошу тишины. Там никто никого и не слушает, все ждут, когда это поскорее закончится, чтобы за стол уже сесть! Я стою, жду тишины. Все начали замолкать. Я говорю: «Наши предки давным-давно, когда у них ещё не было ног, выползли из моря на сушу и так там и остались. Но частицу этой морской стихии – своей изначальной родины - каждый из нас носит в себе до сих пор. Когда рождается ребёнок, он тоже как бы выходит из моря на сушу, но навсегда сохраняет ощущение покоя и глубины…» Все молчат. Никто ничего не понимает!!.. «Так вот я дарю молодожёнам в подарок море, окунувшись в которое, они найдут немало интересного и многое вспомнят. Подарок – в студию!» Вносят этот бумажный свёрток. А никто ничего не понимает!.. Я говорю: «Мне нужны ассистенты!» Тишина. Все просто ничего понять не могут. Какие там ассистенты? Доставай конверт потолще, вручай, и – в аут. Тогда я подзываю свидетелей и говорю им: «Вы сегодня ручались за молодых. Вы помогли им тогда и должны помочь им теперь получить подарок. Разворачивайте!» Они неумело так, э… хм… кхе-кхе, начинают разворачивать бумагу. Обнаруживают ванночку… А все уже шеи тянут! Звука нет ни единого! Я показываю на куклу в цветке и говорю: «Вот так рождается человек из моря и распускается, словно цветок. Подарите это невесте, чтобы она в с п о м н и л а, что она должна будет сделать». Тишина… ну просто гробовая! Свидетельница осторожно, чтобы не испачкаться, вынимает этот цветок с куклой, несёт его невесте. Невеста не знает, что ей с этим делать! Вот-вот случится скандал! И тут я говорю: «А теперь пусть свидетели посмотрят, что в ванночке. Мне кажется, там есть что-то интересное…» Тут все вскакивают со своих мест, расталкивают друг друга, все хотят видеть, что в ванночке. Вы себе не представляете!! Свидетель. Свидетельница. Закатывают рукава и… это не передать, - Ваня корчит невероятно брезгливую гримасу, будто бы держа двумя пальцами что-то омерзительное. – Погружают руки в ванночку и начинают искать. И тут свидетель: «Нашёл!», свидетельница: «И я нашла!» - вытаскивают две монетки в фантиках. Я им говорю, – а они же ничего сами сделать не могут! – «Разворачивайте». Они разворачивают, а там…: «Ой, деньги…» Что тут началось! Вы себе не представляете! Все лезут в эту ванночку, ковыряются в этом желатине, достают эти монетки, возбуждённо кричат! Жених с невестой подскочили, невеста тоже одну монетку аккуратненько так: тяп! И жених тоже: хвать, хвать, хвать… Свидетель уже рукава по плечи закатал, пиджак давно сбросил… Лазает, ищет, лицо напряжённое! Вы себе не представляете… Про регламент все забыли. Все достают монетки.

Так я их заставил все эти монетки развернуть, пересчитать и сложить стопочками. И они все были счастливы, как малые дети. Потом, правда, конфуз вышел. Но это уже когда мы на автобусе ехали, через несколько часов, – а там специальный автобус наняли. И все опять сидят, такие все возвышенные, интеллигентные, про небо, про романтику… Песни всякие лирические поют. Потом начали ко мне приставать: дескать, вот вы такой интересный молодой человек, расскажите нам что-нибудь. Они-то меня не знают! Я и говорю: «Давайте я свадебную частушку спою». И все согласились – они-то не знали, ч т о я им собираюсь петь… А Иринка-то знала, она сидит, бедная, за рукав меня дёргает, не смей, дескать! А я сижу, мне эти сладкие лица уже вот где сидят, хочется хоть как-то их расшевелить. И я пою потрясающую матерную частушку. На весь автобус. Все как от меня шарахнутся! Мама моя! Они там про цветочки, рассветы всё, а я им – открытым текстом.

- Я там чуть сквозь землю не провалилась! – вовсю смеётся Ирина. – Все ведь и на меня смотрят! А этому – хоть бы хны. Сидит себе, улыбается, сам довольный…

- Да… - снова перехватывает инициативу Иван. – В общем, все молчат, смешались, а у самих искорки в глазах прыгают. Потом одна женщина не выдержала, засмеялась. И другие тоже ка-ак засмеются! Я у них после этого стал совершенно своим парнем. Просто своим.

И Иван делает свой уникальный жест пальцами, собранными в щёпоть. Словно ставит дирижёрскую точку.

Ваня вырос в деревне, он пропитан сельской карнавальной культурой, он может вести себя словно прирождённый скоморох. С сожалением он говорит, как тяжёл для него город.

- Я ведь поэтому и уезжаю так надолго, что я не могу здесь находиться, - с неожиданно прорывающейся тоской признаётся он. – Раньше вот Иришка этого не понимала, а я просто мучился в этих четырёх стенах, с ума сходил. А она всё не понимала: чего тебе, мол, ещё надо-то? Боялась, что это я её разлюбил. А потом потихоньку привыкла, поняла. Но ей так же тяжело долго жить в деревне. Ведь это не на дачу съездить отдохнуть, грядки там прополоть раз в день… А я, как приезжаю к себе, так чувствую такой простор и такую свободу, какую никогда здесь, - он обводит рукой квартиру, - нельзя ощутить. Там я свободно могу уйти в лес, если не хочу спать дома или плохо себя чувствую, и могу идти, куда глаза глядят, а потом вдруг раз… остановиться, и понять, что хочу лечь и лежать. И заснуть в этом особенном месте, и проснуться совершенно другим человеком, обновлённым, очищенным… И ничего не надо бояться, потому что если заблудишься или пропадёшь надолго, то тебя обязательно пойдут искать и найдут, потому что все знают такие места, где человеку хорошо без всех, и где он разговаривает с природой…

Он грустно замолкает. Расчувствовавшаяся Ольга – а ей куда ближе моего ванины откровения – качает головой, говорит с материнской нежностью:

- Вот здесь ты сильно ошибаешься, Ваня. О таких местах, как ты говоришь, знают единицы, можно сказать, никто о них не знает. Иначе бы они давно потеряли свою силу.

Ольга исключительно точно подмечает эту ванино страстное желание слиться с людьми, которые его не понимают, и которые не могут ни в коей мере ему соответствовать. А он рвётся к ним, выполняет все их предписания… и всё-таки имеет репутацию «замороченного». А он всё равно рвётся, потому что он одинок, и не готов внутренне себе в этом признаться, признаться и сказать, что так будет всегда, как бы он ни стремился в эту разряженную и веселящуюся бездумно толпу. Он чувствует и может выразить то, что недоступно почти никому из тех, кто живёт столь цветисто и живописно, как он повествует об этом. Поэтому на самом деле он очень печальный шут. Он любит людей и приписывает им качества, которых у них нет и в помине, и всё ради того, чтобы оправдать перед самим собой своё бездействие, свою духовную пассивность. Ваня, Ваня, народная твоя судьбинушка…

Ярчайший пример этого фатального ослепления сидит с нами за одним столом. Этот жалкий субпассионарий мучает всех нас своими тупыми криками и предложениями законченного дегенерата. А Иван словно хочет упасть на самое дно вместе с этим существом и найти на этом дне ростки какой-то неведомой доселе и ничьему глазу не видной истины. При всём этом в нём поразительным образом сочетается православное смирение, доходящее почти до юродства, карнавальная языческая разгульность, любовь и понимание природы, потрясающая психологическая проницательность и дзэнская парадоксальность натуры. Временами мелькает тень Василия Розанова, но только временами.

Да, Ольга подмечает совершенно верно, но Иван слеп, он верит, что он – часть мира, состоящего из таких же людей, как он, он додумывает за них мотивы их поведения и пытается уверить себя, что является их полномочным представителем, что лишь он может судить здесь о подобных вещах. И поэтому он хочет возразить, но, со своей стороны, улавливает, что Оле возражать бесполезно, посему замолкает на полуфразе.

А субпассионарий, невесть каким образом оказавшийся в этом доме, ведёт нагло и тупо. Похоже, Ваня ему тоже по доброте безмерной предложил чувствовать себя как дома.

Разговор теряет общую нить и всё отчётливее слышны звуки, издаваемые этим существом. Оказывается, ему больше нечего пить. Иван немедленно собирается в ночной магазин. Пригласил в гости, а через двое суток уже пить нечего! Непорядок.

Они уходят, а мы беседуем с Ириной, и она проясняет нам многие вещи. Оказывается, Ваня с Артистом знаком всего двое суток. Они встретились на кладбище, причём Артист тоже пришёл к ваниному другу, которого, оказывается, тоже когда-то знал. И для Вани возможность общаться с человеком, который был близок к его товарищу, затмила все остальные соображения. Я изумлённо внимаю этому неожиданному обороту дела и в голове у меня сам собой рождается монолог с Иваном.

Ты роковым образом спутал свои воспоминания и сегодняшнее присутствие в своём доме этой субстанции, думаю я. Ты не долг перед павшим товарищем выполняешь при помощи алкогольного ритуала, а услаждаешь свою сентиментальность, забыв о том, что слово «никогда» - всего лишь слово, пугающее непосвящённых. В то время как твой друг рядом с тобой, и вы ещё встретитесь с ним, потому что смерть есть обман, и незачем поклоняться обману. И ты бы мог обратиться к нему со всей торжественностью и благословить его путь т а м, если бы уединился от окружающего тебя назойливого люда, родивши тогда в сердце глубины тончайших энергий. Но вместо этого ты пустил к себе в душу и дом воплощение телесной конечной памяти, этого типа, ныне вдребезги пьяного и давно уже забывшего причину знакомства, и пьёшь теперь вместе с ним, полагая в чудовищном заблуждении, что заливая водкой огненное зерно духа, ты свято чтишь друга и делаешь ему лучше.

Мы уже собираемся ложиться спать, но оказывается, что фактически этого сделать нельзя. Планировка квартиры такова, что кухня изображает дальний отсек комнаты, где нам предназначено спать. Двери при этом отсутствуют. На кухне же после возвращения Ивана с Артистом разворачивается самая натуральная попойка. Интересный разговор с Ириной безнадёжно смят. Иван, наконец, внял бесперебойным призывам собутыльника, и они на пару каждые десять минут заглатывают по стопарю. Впечатление такое, что они пьют воду. Артист, почуявший свободу слова, мелет какую-то ахинею, пересыпая её матерными ругательствами, начинает что-то бессвязное орать прокуренным басом, а Иван терпеливо с ним бьётся, пытаясь зажечь искру чего-то человеческого в бывшем приятеле своего друга.

Но на избранном ими горючем никакие искры не зажигаются. Только мертвенно-синие болотные огоньки тускло множатся, затмевая образ человека и превращая этот образ сначала в образчик, а потом в образину. Заканчиваются все эти пертурбации на стадии образюзи, но к сегодняшним испытателям это не относится. Иван принципиально не выходит из образа, а его подхвостень прочно занял позицию образины. Пьяные угрозы в адрес Ивана перемежаются у Образины с попытками декламировать Пушкина и бессвязными воплями на неизвестную тему.

Неужели в этом доме это нормальная ситуация? Неужели мать Ирины, ушедшая спать, настолько к такому привыкла, что Иван не считает важным приструнить распоясавшегося? Неужели он забыл, что мы проехали за день пятьсот километров и перед поездом хотели бы немного отдохнуть? Но вопросы поставлены неверно. Иван ничего не считает, не думает и не забывает. Он вкладывает всего себя в каждое текущее мгновение и смиренно принимает любую ситуацию как неизбежную данность. Сам по себе подход вовсе не плох, но любое отношение должно уравновешиваться определёнными константами, иначе фейерверк открытий превратится в бестолковую фата-моргану. Оная на кухне и происходит. Ирина уговаривает мужа одуматься, он ласков с ней, как с ребёнком, но на её слова не реагирует.

В момент особого буйства Артиста Иван встаёт у него за спиной и сосредоточенно начинает совершать над ним гипнотические пассы, сам уже достаточно сильно покачиваясь. Артист басит очередной бредятину, а Ваня, полный пьяной собранности, длинными своими руками пытается вытянуть над его головой энергетические каналы, на что подопытный не обращает никакого внимания. Уморительнейшая картина! И, увы, очень грустная…

Оля отводит Ивана в сторону.

- Я этого больше не могу выдерживать, - говорит она ему напрямик. - Сделай что-нибудь, дай нам возможность отдохнуть.

Наверное, только моя жена с её таранной энергией впервые за долгое время пробивает защитные ванины хитросплетения, уводящие от нежелательных для него тем.

Для Ивана мучительна такая чёткая постановка вопроса. Он не в состоянии принять решение и сделать выбор, он туманно хочет, чтобы «всем было хорошо». Персонаж Достоевского, блин.

Каждое слово он вырывает из своей души с живым мясом:

- Я не хочу никому ничего запрещать… Он мой гость!..

- Иван, мы – тоже твои гости, и мы от него страдаем. Ты этого хочешь?

- Я не могу… Он – гость.

- Давайте выпьем! – тем временем находит Подхвостень неожиданное продолжение вечера. – Давайте выпьем за прекрасных дам.

Иван, покачиваясь, склоняется над ним, начинает втолковывать, но на середине опять срывается в закруглённый, ни к чему не обязывающий экспромт:

- Мы можем пить. А можем и не пить. Но как гостей мне умиротворить???..

- Семь тысяч метров под сапогом, - затягивает Подхвостень и достаёт сигарету.

Он уже давно в другом измерении и достучаться до него может только Майк Тайсон. Ваня, на кого ты размениваешься???

Ваня с Подхвостнем собираются. Подхвостень по-прежнему тупо хочет курить, и Ваня собирается вести его на лестничную площадку, потому что без друга тот никуда. А там, глядишь, и ещё к палатке завернут…

Я в очередной раз становлюсь свидетелем и участником дзэна.

- Куда ты опять уходишь?! – Ирина всплёскивает руками, глядит с возмущённым укором.

- Он не уходит, он уводит, - поправляю я её. – Уводит этого типа.

Моё замечание кажется мне оригинальным. Но только несколько секунд.

- Я его не увожу, - терпеливо поправляет меня Иван. – Я его возвращаю.

- Куда ты его возвращаешь?? – в отчаянии восклицает Ирина; она уже окончательно сбита с толку.

- К себе, - веско и ласково, словно несмышлёной, объясняет жене Иван.

Высший пилотаж. Нет слов. Но всё-таки, Ваня, на кого ты размениваешься?

- Смотри, какие они одинаковые!.. – с непонятной тоской и восхищением тихо говорит мне Иван, когда наши жёны отходят в сторонку, обсуждая, кого куда класть на ночь.

- Волосы разного цвета, - возражаю я.

Что я могу ему объяснить? Что он увлёкся Ольгой, узревая в ней бурлящую силу, которой нет у Ирины, потому что Ольга богиня, а Ирина фея? Что они одинаковы, пока стелят простыни, а дальше начинаются сплошные различия? Что Оля через пару минут пинками вышвырнула бы пьяную сволочь, которую приволок домой непутёвый муж, а не обслуживала бы его несколько суток без сна и отдыха? Что он, Иван, в теперешней ситуации сидел бы у двери, боясь пошевелиться, а не разглагольствовал о смысле жизни?

В районе двух часов ночи совершается чудо. Вечный собутыльник в ответ на очередную бессильно-гневную эскападу Ирины провозглашает тост в честь «твоей замеча-ик…тельной жены, Ваня», а Иван долго смотрит на него, словно не узнавая, и выплёскивает содержимое шкалика в раковину. Ирина радуется, хлопает в ладоши, восклицает «молодец», а Иван, картинно откинув назад голову, пристально наблюдает за Подхвостнем. Тот, вполне оправдывая своё название, медлит, но всё-таки поступает так же. Он опять вечно второй.

Долго длятся мучительные попытки Ирины уложить Ваню и Подхвостня спать. Ваня заявляет, что «Игорь» будет спать рядом с ним. Тогда получается, что Ирина оказывается на полу, но Ваня об этом не думает. Ира настойчиво объясняет ему, что на полу она постелила для «Игоря». Ваня решает проблему по-своему. Он уходит в спальню и укладывается на матрасе, постеленном для собутыльника. Но матрас рассчитан строго на одного человека.

- Ты что, хочешь, чтобы это… этот… спал рядом со мной? – взвивается Ирина.

Мне приходит в голову, что Ваня хочет таким образом их помирить, вызвать у жены просветление. Ваня, - он такой, с него станется. Но нет. Этого он не хочет. Он перебирается на супружескую кровать и благополучно засыпает, оставляя нам разбираться с его дружком, которого прикрыл своим гостеприимством.

Правильно, Ваня, из двух зол лучше не выбирать. Пусть выбирают другие, кто попроще.

А Подхвостень уже принципиально не в состоянии уяснить, что друг его ушёл спать и вечер завершён. Он то сидит молча, понурившись, то начинает пьяный базар и песни, то рвётся выпить с Ирой на брудершафт.

- Игорь, идите спать, - уговаривает та его. – Что вы нам спать не даёте!

- Любимая, я хочу с тобой выпить, - возглашает «Игорь».

- Я не буду с вами пить, идите спать, Ваня уже спит, время два часа ночи (три, четыре, пять).

- Ты знаешь, кто я такой? Я карма-йог! – выпаливает Остап, приоткрывая тайну своей жизни.

О, Господи! Настоящим коаном будет, если я выдержу всё это, не озлобившись. А что мне, собственно? - и это пройдёт. Вот Ирину понять сложнее. Она опять вступает с Остапом в выяснение, кто есть кто, и почему он так нехорошо себя ведёт. А тому как раз это и надо.

Доведённая до исступления Ольга, никак почему-то не могущая заснуть, с яростью набрасывается на Остапа:

- Какой ты йог?! Ты просто пьяная скотина, которую надо гнать отсюда поганой метлой. За стеной отдыхает старая женщина, Ивану завтра на работу, нам вставать ни свет, ни заря, Ирина полумёртвая уже от твоих пьяных выходок, поганая ты… паучина!

Кажется, она сейчас вскочит и просто его уничтожит. На месте. Но «Игорь» – существо с завидным самообладанием и железными нервами. Ольгину тираду он просто не замечает. Карма-йог всё-таки.

- Вот если бы ты пригласила меня под одеяло, я бы с тобой поговорил, - глубокомысленно замечает он.

Спрятался, Ванечка, отдыхаешь? Отдыхай, ненаглядный.

- Если ты скажешь подобное ещё раз, я тебе шею сверну, - безэмоционально сообщаю я. – Сейчас тебя спасает только то, что я в этом доме не хозяин. Я бы давно тебя выкинул в окошко.

Карма-йог обмякает в рассеянной задумчивости.

- Ничто их не берёт! – безнадёжно жалуется Ирина, моя посуду. – Пьют вторые сутки без передыху, и хоть бы свалились, в конце концов, что ли! Так и не спали эти дни. И я возле них, - то подай, то принеси, то сготовь. Двое суток посуду мою.

Но Ирина не выглядит измождённой и забитой, она посмеивается, пошучивает, и я понимаю, что для ваниной жизни она действительно подходит идеально. У неё нет глубоких метафизических запросов и лидерских претензий, то есть она может себя занять, но при этом не настолько глубоко, чтобы забыть о существовании мужа, а Иван к тому же периодически надолго уезжает. Таким образом, утомиться от его подвыподвертов она не успевает, а главное – целиком и полностью растворена в его тягучей медовой ауре, внимает ему с восхищением, сама при этом нисколько не комплексуя, так как вполне осознаёт свою роль в его жизни. Но даже её терпение не безгранично, и я узнаю, что перед отходом ко сну Ваня пообещал ей после сегодняшнего дня окончательно завязать узел на употреблении спиртного. Рассерженность Иры была в самом деле нешуточна.

Как говорят в таких случаях: «свежо предание…»

И почему только предсказать неприятность гораздо легче, нежели что-то положительное? Ваня, я очень не люблю ситуацию, когда вера и знание противоречат друг другу, но сейчас это именно так. Несмотря ни на что, я в тебя верю…

 

к началу | назад | далее

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№18 лето 2004 года дата публикации: 1.06.2004