Путешествие на Алтай

День пятнадцатый

Материалы музея по старообрядчеству. – Мёд. - Беседа о возможной работе. – Дождь. - 25 км пешком, потеря жезла. - Оля, Ира, ночью собаки.

Нам уже всё ясно. Уезжать, конечно, надо именно сегодня. Чтобы идти далеко в горы, нужно несколько дней и другое снаряжение, а в самом посёлке делать нам уже нечего. Присутствует определённая исчерпанность всего путешествия, томящими волнами накатывает психологическое утомление. Единственное место, куда, по всей видимости, нам так и не суждено попасть – это музей старообрядчества. Сожалеем, что хозяйку музея нынче не отыщешь, – занята на покосах, да и отвлекаться ради двух человек она будет вряд ли. Сейчас, конечно, мне кажется, что имело смысл проявить настойчивость, особенно в свете наших теперешних странствий, но тогда нас поджимали сроки.

Музей Раисы Павловны Кучугановой частный, расположен в её пустующем доме, где она и организовала всё это дело. Причём сама она не старообрядка, поэтому ей было очень трудно получить доступ в этот мир. Не каждая бабушка соглашалась с ней разговаривать. В результате её многолетних изысканий вышла в Новосибирске пятитысячным тиражом книга «Старожилы Уймонской долины». Издана она тоже была своеобразно, – приехал как-то в село один богатый человек, посмотрел, поговорил с ней и предложил: «Пиши книгу. А издание я на себя возьму». Таким образом, ни копейки за прекрасное подарочное издание с качественными текстами на мелованной бумаге и красочными иллюстрациями автор не получила. Допечаток тоже не было, что странно, так как книга разошлась мгновенно, да и каждый приехавший турист счёл бы своим долгом такую книгу приобрести. Хотя бы потому, что больше никаких книг на эту тему нигде нет. Но бизнес, видимо, чисто психологически как-то проще делать на Юре Шатунове. Привычнее. А что: свой парень, не умствует…

Как я уже сказал, местные старообрядцы к созданию музея относятся не очень хорошо и Кучуганову не поддерживают, потому что тем самым их секреты, элементы их внутренней жизни выходят на всеобщее обозрение. Не для того, дескать, мы уходили от мира, чтобы нас потом как в зоопарке выставляли. Поэтому она очень рада, что в Свете такую поддержку нашла. А в рамках Верх-Уймона, где каждый человек наперечёт, два человека, да ещё столь энергичных – уже сила.

Кучуганова работает в школе и дети от своих бабушек и прабабушек несут и несут потихоньку своему учителю записи и рассказы, накопив таким образом богатый материал. Это пословицы явно местного происхождения, частушки, побасёнки, былички, песни. Интересно, что очень много внимания там оказалось уделено взаимоотношениям молодой невестки со свекровью. Оля сразу же предположила, что мужчина, в основном, проводит день в поле, на охоте или в лесу по каким-либо хозяйственным делам, а женщины в это время находятся в избе или во дворе и вынуждены как-то сосуществовать. Одна история Оле так понравилась, что она немедленно мне её пересказала.

…Женился молодой парень. Девушку взял красивую, но не всё в ней свекрови было по нраву. Были как-то мужчины на покосах (а дело это не одного дня). Невестка спрашивает после ужина у свекрови разрешения пойти к подружкам. А та ей отвечает: «А ты обеги поскотину, да иди». Девушка вышла из дома, а сама думает, что это за блажь такая у свекрови? Делать, однако, нечего, обежала. Для городских жителей необходимо заметить, что поскотина – это изгородь, окружающая одновременно село и выгон, сделанная для того, чтобы скотина, пасущаяся сама по себе, не могла далеко уйти и не потравила поля. Так вот, возвращается невестка домой, спрашивает: «Ну что, мама, отпускаете меня теперь?». А свекровь на неё и не глядит даже. «Обеги поскотину», - говорит. Второй раз обежала молодая поскотину, возвращается к свекрови, а та ей в третий раз говорит: «Обеги поскотину». Молодая жена из дому-то вышла, а сама пошла к матери и говорит ей: «Что, мол, у свекрови, за причуды такие? Что это она меня к подружкам не пускает, а заставляет поскотину обегать?» А мать ей отвечает: «А вы, доченька, отужинали уже?» - «Отужинали». - «А ты после ужина края стола-то чисто вытерла?». Тут молодая жена всё поняла, вернулась домой, вытерла стол и пошла тогда к подружкам…

Мораль сей басни такова: с тех пор никогда молодая жена не оставляла крошек на столе. Действительно, ход потрясающий, отсылающий к притчам дзэнского толка. Невестка не обратила внимания на грязный стол и не поняла поэтому иносказания свекрови, пока не измоталась, пытаясь б у к в а л ь н о выполнить её условие. Укажи ей свекровь на стол прямо, смахнула бы она эти крошки нетерпеливо и думать бы про них забыла. А теперь – будет помнить. И не только она, но, кстати, и все те, кто об этом услышит.

Но проблема этого материала в том, что в научной работе его использовать трудно, так как все эти данные не атрибутированы. Дело в том, что Кучуганова - человек без специального филологического образования и, самое главное, без знания о правильном оформления найденных элементов фольклора. То есть кроме возраста сказительницы необходимо указать и год записи, и фамилию, и не просто «от Агафьи Лукиничны», а обязательно с фамилией. Такие записи необходимо систематизировать по жанрам, темам, по частоте употребления, выявить, насколько часто встречаются среди них общерусские… Словом, подготовить всё надлежащим образом. Деталей может быть очень много, главное, уметь с ними работать. Тем более что край тут живой, ведь пришлых людей пока мало, и все они, так сказать, «на учёте», то есть местные знают их именно как пришлых и общаются с ними соответственно.

Являясь свободными от крепостного права, адаптируясь в новых природных условиях, северяне выработали принципы совместного проживания и общения, своеобразную жилищную, бытовую, художественную культуру. В ходе освоения юга Западной Сибири они обогатились опытом местных народов и составили самостоятельную этнокультурную группу сибиряков-старожилов с преобладанием элементов культуры северорусского типа, на которую наслаивались культурно-бытовые традиции последующих потоков колонистов из Поволжья и юга России. В результате в XVIII - первой половине XIX веков на территории современного Алтайского края сформировались локальные этнографические группы старожилов: кержаки, чалдоны, поморцы, вятские, казаки, сибиряки и другие.

Мы в очередной раз вспоминаем о том, чтобы приобрести местного мёда, и ребята соглашаются помочь нам в этом. Оля остаётся разговаривать со Светланой, а я выхожу вслед за Володей под неустанно моросящий дождик. Володя просит подождать и скрывается в зарослях каких-то кустов, растущих у самого забора. За забором, оказывается, продолжается территория участка, а приземистое кирпичное строение представляет из себя мастерскую, совмещённую с гаражом, где живёт мотороллер «Муравей», в данный момент несколько приболевший.
Долго и упорно Володя возится с мотором, копается не меньше получаса, пока не приходит Андрей, а я в это время неприкаянно стою у главной калитки, пребывая в полном неведении, – когда же мы двинемся и что для этого надо сделать. Андрей с Володей через вторую калитку, наконец, выкатывают своё наполовину доморощённое чудо с прицепленным к нему кузовом. Но молча продолжают его осматривать, постукивать и подкручивать, не обращая на меня никакого внимания и перебрасываясь ничего не значащими для меня словами:

- Трубка подтекает…

- Подержи здесь…

- Всё капает…

- Винт не держит…

Я ощущаю себя поразительно лишним в их обществе, но меня это мало волнует. Их самодостаточность привлекает и я присматриваюсь к их общению, пытаюсь вникнуть в их мирочувствование, понять их изнутри. Очевидно, что на них практически невозможно произвести впечатление каким-либо внешним феноменом, на всё они посмотрят взглядом, обращённым в вечность, и самоуглублённо продолжат заниматься своим делом. Только глубочайшие манифестации духа привлекут их внимание и вызовут искренний интерес. Их молчаливость, конечно, не может послужить для меня образцом для подражания, у меня просто иной темперамент, но то, что в них совершенно отсутствует столь обычное для чутких сензитивов стремление к выражению своего несомненно наличествующего мистического опыта, может послужить действительным примером. Особенно на фоне рассказов о многочисленных «гуру», косяками прибывающих на Алтай.

Володя, конечно, является для Андрея непререкаемым авторитетом, но в технике Андрей понимает явно лучше и сейчас он бросает короткие тихие указания, а понимающий его с полуслова Володя быстро их исполняет.

Наконец, Андрей промасленными почерневшими пальцами что-то с чем-то соединяет и прерывает мои скользящие размышления. Втроём мы разгоняем мотороллер. Андрей прыгает за руль, а мы с Володей залезаем в кузов с низенькими бортиками и присаживаемся спиной к дороге в разные углы на маленькую деревянную скамеечку, выкрашенную, как и кузов, тёмно-бордовой краской.

- Рукой придерживайся, - негромко произносит Володя, глянув мельком в мою сторону, и я ещё некоторое время размышляю: чего он там прошептал?

Инстинктивно хватаюсь обеими руками за борт и короткую металлическую стойку для тента. И правильно делаю, потому что улицы Верх-Уймона напрочь не предусмотрены для передвижения на подобном транспорте. Оглушительно треща и испуская клубы прозрачного сизого дыма, тотчас относимого ветром назад, мы судорожно рвёмся вперёд, и движение начинается. С невероятным треском мы летим по посёлку, намертво вцепившись в импровизированные поручни, а рядом с нами, привлечённая адским грохотом, необычным и для большого города, несётся целая орда местных животных. С соревновательным восторгом взбрыкивая копытцами, довольно долго скачет вместе с нами большенький уже телёнок; утратив всю свою степенность, хлопают крыльями и вытягивают шеи гуси – они злобно гогочут, растревоженные нашим вторжением. Изо всех сил семенят свиньи с поросятами, и у них тоже это весьма сноровисто получается. Позади остаётся мальчишка на велосипеде…

Если бы я нутром не ощутил опасность подобного передвижения и не ухватился изо всех сил за что ни попадя перед стартом, то мигом вылетел бы за борт, что-нибудь непременно при этом сломав. Володя, как ни в чём не бывало, сидит напротив – ему привычно.

Только в третьем доме нам сопутствует удача. Там мёд ещё есть и Андрей после проведённых переговоров приглашает меня следовать за ним. Мы проходим через крытый двор, я здороваюсь с немногословными жилистыми мужиками, добродушно усмехающимися в бороды и поглядывающими остро. Загорелые лица их грубы, обветрены и изрублены глубокими морщинами. Один из них совсем молод, он ещё похож на современного человека, двое остальных (один из которых, судя по всему, гость) в точности воспроизводят тот тип деревенского жителя, что ныне сохранился разве что на фотографиях столетней давности. Они бородаты, в выцветших фуражках и пыльных кирзовых сапогах, застиранные рубахи подпоясаны толстыми верёвками. Жилистыми узловатыми руками хозяин выволакивает бадью с мёдом, осторожно стряхивает стружку с горлышка, заскорузлым ногтём корябает крышку, терпеливо отковыривая прилипший кусочек земли с травинкой. Второй в это время выносит старинные весы, какие можно увидеть только в музеях. Хозяин наливает тягучий янтарь в нашу бутыль, а после мужики неторопливо, но сноровисто производят взвешивание и, шевеля губами, производит подсчёт, уставившись в дальний конец двора. Ни с чем не сравнимые ароматы густо заполняют пространство – свежие сосновые опилки, дёготь, кожа и мёд.

Перемолвливаемся несколькими словами. Володя говорит, что они уже третьи, к кому мы заехали, и только здесь мёд ещё остался. Мужики степенно сетуют на непрерывные дожди, а я – на отсутствие оных в столице. С достоинством прощаемся и выходим за забор. Мысль о том, что всё это дело можно было бы сфотографировать, у меня даже не возникает. Компенсируя это, тут же делаю снимок Андрея с Володей.

- Вы вроде как ещё старообрядцами не стали пока, верно ведь? – пытаюсь пошутить я.
Они с непроницаемыми лицами встают по обе стороны от мотороллера и выжидающе глядят в объектив. Потом немногословно прощаются, садятся в мотороллер и уезжают к стройке, коротко объяснив, как выйти к их дому. Очень хорошо. Никакого наигранного гиперрадушия, люди заняты своим делом и не намерены менять все свои планы из-за нежданных гостей.

Автобус в Усть-Коксу сегодня не ходит и мы настраиваемся на долгие пешие переходы. Так или иначе, завтра утром мы должны уезжать в Горно-Алтайск, а автобус ходит слишком неудобно, чтобы мы ждали его отправления. Тем более, что он вполне может и не отправиться. Оказывается, это тоже часть местной жизни: шофёр может прийти к автобусу, покряхтеть, почесать затылок и объявить, что ехать ему сегодня л е н ь. Всё тоже постоят вокруг, повздыхают, и… разойдутся. Причём если водитель не захочет, то не помогут ни дополнительные деньги, ни уговоры. Ну, вот он просто не хочет! Вот нет у него настроения сегодня! Для нас это вещь не представимая в принципе, но являющаяся, тем не менее, реальным фактом.

Перед выходом Оля собранно и сосредоточенно разговаривает со Светланой. Как человек, схватывающий всё очень быстро и не теряющий ни одной возможности получить новую информацию, та что-то записывает, что-то отмечает в памяти и прекрасно видно, когда она это делает. Радостно смотреть на людей, работающих при обычном, вроде бы, общении, на их внимательные прищурённые глаза и скупые чёткие жесты, сопровождающие возникающие идеи. Идей много и дело вовсе не в том, что Светлана сама бы до них не додумалась, но для любого человека важно услышать от товарища ёмкое и уверенное подтверждение своим собственным мыслям. Особенно, когда они выражены так, как умеет выражать их Ольга: детально, по пунктам и без эмоциональных шатаний.

Если действительно удастся создать Школу Искусств – а другие варианты тут даже не обсуждаются – можно организовывать концерты, выставки рисунков и других детских работ, можно приглашать другие детские клубы и коллективы для участия в выставках и фестивалях, организуемых непосредственно в Верх-Уймоне. Как это можно делать? – находить адреса, рассылать приглашения. Соответственно, надо готовить перевозку, питание, ночлег, площадки для проведения фестивальных мероприятий. Пусть даже сначала приедет всего несколько человек. Они всё равно при надлежащей организации расскажут другим. Если есть желание превратить Верх-Уймон в активный культурный центр, то без объединения творческих людей не обойтись. Школа пока не имеет официального статуса? – надо добиваться этого статуса, добиваться не пустыми требованиями, а количеством подготовленных детей. Можно создать общественную организацию и проводить все мероприятия под её эгидой. Как её назвать – вопрос не праздный. Важно не размахивать именем Рерихов, чтобы частные проявления становящегося коллектива не могли снизить значение этих имён. Да и сами Рерихи никогда не настаивали на звучании своей фамилии, они настаивали на звучании слова «культура». Неплохо бы помнить об этом многим ретивым приверженцам, считающим почему-то, что качество дела непременно снизится, если вокруг не будет восторженных разговоров. Необходимо сотрудничать с Кучугановой и, возможно, дать местным ребятишкам возможность зарабатывать на продаже сувениров собственного изготовления по образцам, предоставленным Раисой Павловной. Оля сразу прикидывает, что можно будет сделать в Москве по возвращении, благо организаторскими способностями наделена в полной мере, и к кому в какой момент обратиться за содействием. Важно проговорить сейчас многие детали, высказанное раз обязательно осядет в памяти у человека с дисциплинированным мышлением, чётче настроит на практическое воплощение предполагаемого.

Потом мы прощаемся, понимая, что обрели новых друзей и что новые встречи не за горами. На улице так всё и моросит зарядивший с самого утра дождь. Сегодня было бы уже совершенно невозможно идти ни в какие горы, так что наше везение несомненно. Мы уходим в эту прохладную морось, унося с собой теплоту улыбок и добрых напутствий.

Перефразируя известную песню, можно спеть раздумчиво и волнообразно: «А у нас только дождь… над Верх-Уймоном сплошной пеленой…». Но мы ничего не перефразируем, просто идём, идём без мыслей и ожиданий, растворяясь в текущей с неба воде.

Облачная пелена наволглой знобкой ватой опустилась на лес в пятидесяти шагах от дороги. Облака висят над нами всего в пяти-семи метрах, и оттуда не прекращается ни на минуту холодный дождик – первый предвестник осени. Я никогда не видел облака так близко и если был бы в сапогах, а не кроссовках, то непременно влез бы в скрытые небесным туманом ряды ёлок. И напрасно Оля убеждает меня, что там мокро, холодно и, в целом, противно. Не её слова встают между мной и облаками.

То, что не замыто водяной моросью, виднеется особенно отчётливо, все краски поярчели и потемнели, сбит налёт пыли с коры и листьев, блестят весёлым разноцветием дорожные камни. Нигде не доводилось мне встречать столько оттенков у обыкновенных дорожных камней. Окатанные и угловатые кирпично-бордовые, фиолетовые и зелёные граниты, белые кварцы с толстыми прожилками бирюзового нефелина… Они в изобилии хрустят под ногами, я то и дело нагибаюсь и отягощаю карманы особенно приглянувшимися экземплярами. Некоторые видны за несколько метров в густой россыпи себе подобных, и кажется невозможным пройти мимо.

Долгая ходьба обыкновенно создаёт особенное состояние духа, успокаивая, сглаживая резкие перемены в ощущениях. Мышление и восприятие, очищенные от сиюминутного, словно бы фокусируются, превращаясь в чуткую антенну, улавливающую все перемены окружающего мира. Медлительные густые думы степенной волной проплывают, отталкиваясь от физического тонуса и самочувствия, но не цепляясь за них. Такое состояние, должно быть, возникает у нормального деревенского жителя за его бесконечно перемежающейся неторопливой работой, отсюда и религиозная чуткость, и особая душевность русского крестьянина. Город ожесточает, в Европе жили теснее и, следовательно, беспокойнее, а на просторах Руси, России свободному человеку работалось привольно и самоуглублённо. Оттого и особый склад северорусского крестьянина, помора, сибиряка…

Километр за километром свободно шагаем мы по хрустящей разноцветной дороге, по дороге к дому. Здесь три дня назад мы проезжали на автобусе, но такая перемена скорости передвижения равносильна избранию совсем другого пути. Многомерные слои реальностей, косо скрещиваясь, тающе переплетаются тонким запахом мерцающего узнавания.

Примерно через двадцать километров Оля после короткого совещания стопит нагоняющую нас телегу. Этот успех в нашей ситуации подороже иного «Мерседеса». Лошадка весело цокает, мотая большой своей головой и как бы при этом полуоглядываясь, пожилой мужичок, возвращающийся с сенокоса, деловито покрикивает и похлопывает вожжами по лоснящемуся лошадиному крупу, когда хитрое животное замедляет незаметно свой бег.

- Косили, косили, а что теперь будет, и не знаем… - раздумчиво сетует он. – Всё лето одни дожди, всё гниёт на корню, чего уж сено-то…

Дождик тем временем слегка стихает и к Замульте подъезжаем уже чуть подсохшие. Впрочем, кто как, потому что седушка была у нас одна и её присвоила себе Оля, я же притулился на мокрых досках как придётся. Нехотя слезаем у ворот нашего попутчика, отклоняем вежливо его бесхитростное предложение заночевать у него, дескать, утром проще будет уехать, и, вздохнув и поправив рюкзаки, продолжаем свой путь. За поворотом уже виднеется мост через Катунь и мы направляем свои стопы туда. У нас есть возможность хорошенько рассмотреть это деревянное сооружение, мощные заржавленные тросы которого туго намотаны на деревянные же клинья в два метра высотой. Чуть подгнившие выщербленные поперечные балки скреплены тяжёлыми стальными листами, те тоже давно покрыты ржавчиной. Посреди моста останавливаемся и долго глядим на безостановочно уплывающую воду Катуни. Кокса здесь уже потерялась, растворила свои воды в белой катунской зелени и мы зачарованно глядим на её шумное кипение.

Уже за мостом внезапно обнаруживаю отсутствие посоха. Я забыл его на телеге. Значит, не судьба. Честно признаться, уж очень взрослил он меня, если даже не старил. Держать его в руках и не быть патриархом было просто невозможно, невольно сдвигались совершенно не кустистые брови, взгляд зорчел и тяжелел, словно ощущая ответственность за большую семью или род, а язык стремился повелевать и распоряжаться. Посох внушительно пристукивал в такт излому бровей и скупому жесту, пока не понял, что поторопился лет эдак на тридцать. Тогда и отстал в дороге. Рановатенько, видать, покамест. Вдругорядь.

Машин практически нет и когда притормаживает одна из немногих, мы преждевременно радуемся. Это оказывается тот самый водитель, который вёз нас из Горно-Алтайска. Сейчас он развозит желающих в Замульту и Тюнгур, а после, уже совсем вечером, собирается возвращаться в Усть-Коксу, чтобы отправиться утром в плановый рейд до Горно-Алтайска. Он нас узнаёт и предлагает несколько вариантов. Договариваемся на том, что если он нас обнаружит по пути к Усть-Коксе, то непременно подберёт, а уж завтра утром железно держит для нас два места. Через полчаса он проезжает мимо нас снова и, остановившись, уточняет, всё ли остаётся в силе, а после лихо срывается с места и мчится в Тюнгур.

Скоро и мы доходим до поворота на Усть-Коксу и Тюнгур. Прямая дорога ведёт на Чендек, до него километров пятнадцать. Нам налево. Опять начинается дождь, на этот раз нешуточный. Мы натягиваем на себя что потеплее, разрываем на части заранее припасённую шоколадку и мокнем дальше. Ещё через час нам улыбается удача. На новеньком «Газике» мы долетаем до райцентра за двадцать минут, а ещё через десять находим дом Ирины, адресом которого нас предусмотрительно снабдила Светлана перед уходом.

Сама Ира оказывается ещё на работе и нам открывает слегка удивлённая таким оборотом дела её компаньонка Ольга. Она сдержанно расспрашивает нас, изучая своими большими чуть выпуклыми глазами, наливает нам чай и молчаливо присаживается рядом, не сводя с нас внимательного строгого взора. Трудно понять, то ли ей неприятно принимать людей, возвращающихся от Светланы, то ли её что-то останавливает по причине когда-то обманутых ожиданий. Собственно, почти так и оказывается.

Мы коротко рассказываем о нашем путешествии, упоминаем Петра Никитина на немецкой «Ниве», и сразу же всплывает тема общины в Нижнем Уймоне. Оказывается, Ольга несколько лет назад приехала именно к Володе Петрову, вдохновлённая обаянием. На наш, правда, взгляд, чересчур своеобразным.

- Знаю я этого Никитина, приезжал он к нам периодически, - чуть саркастически поджимает губы рассказчица. – Вы бы видели его картины… Он о-очень свободный художник.

Выясняется более полно история Володи Петрова и созданного им поселения. Никакой общины в собственном смысле этого слова там не было, люди не были связаны совместным трудом и фактически жили на те деньги, какими располагал романтический основатель. А у романтического основателя деньги были от тех, кто к нему приезжал. Энтузиазм свойствен людям, пусть нынче и масштабы его уменьшились. Люди отдавали все свои сбережения, продавали квартиры – они ведь приезжали сюда навсегда! Вот только энтузиазм должен быть контролируемым. Иначе его, как дармовую духовную нефть, начнут использовать. Либо проходимцы, либо ещё бoльшие энтузиасты. И неизвестно, что опаснее. Сам Володя Петров, скорее всего, принадлежащий всё-таки ко второй категории, после очевидного краха своих планов общину в Нижнем Уймоне распустил, а сам уехал на Байкал – воздвигать новые построения. Свой дом строят сейчас и Ольга с мужем. Уезжать отсюда они, несмотря ни на что, не хотят.

Нам становится ясно, почему Ольга так закрыта и осторожна, – она прошла через разрушение веры в дело, которому отдала всю себя, и смогла пережить это, не озлобившись на идеи, под прикрытием которых её заставили понести столь ощутительные удары. На самом деле это весьма непросто, потому что каждый человек стремится к чему-то конкретному, близкому. В результате этого любая идея имеет тенденцию к персонификации, к отождествлению с попыткой своего воплощения.

В это время как раз приходит Ирина. Она улыбается, покраснев до кончиков ушей, и наше внимание переключается на неё. Мы проходим в её комнату и она раскладывает нам лежбище, на котором мы будем сегодня спать. Комната у неё невелика, но достаточно уютна, мощная деревянная кровать, напротив – письменный стол с полкой книг и несколькими картинами Николая Константиновича. Конечно, Света до неё не дозвонилась, как собиралась вначале, но мы всё равно не нарушаем её планов. По крайней мере, так кажется. С изумлением и уважением узнаём, что красивая резная кровать сделана ни кем иным, как Андреем, причём это был его первый опыт в работе с деревом. Андрей не просто молчалив и мистичен, его руки привыкли к работе, и я сразу вспоминаю то, о чём прочувствованно писал Бердяев – о поисках Бога в русском народе, когда мастеровые и работные люди, выполняя свой повседневный урок, проникались глубочайшими метафизическими вопросами и трепетали от предвосхищения смутно осознаваемых, но поразительно живых и чистых ощущений вышнего, сопровождающих их по жизни. И являющихся, кстати, во многом результатом как раз этого размеренного и вдумчивого труда.

Мы недолго беседуем с доброжелательной немногословной Ириной, она рассказывает нам о житье-бытье газеты «Уймонские Вести», редакция которой состоит из двух регулярных сотрудников, обмениваемся с ней некоторыми впечатлениями от местной природы. Долго говорить как-то не хочется. И нам, и Ирине завтра рано вставать. Поэтому мы укладываемся на уютных матрасах и нас быстро утягивает в царство сновидений.

Посреди ночи начинает нежданный концерт. Под окнами собирается несколько десятков собак и они начинают разом выть, лаять, рычать и драться друг с другом. Порой рычание достигает настолько высоких и раскатистых нот, что я, проснувшись и тщетно пытаясь не слышать этот кошмар, начинаю думать, что в город забрёл степной волк. Хотя по уровню шума это, наверное, тигр.

День шестнадцатый
Обратно вместе с чешскими альпинистами. - Штурм кассы. - Вера – отношения с Сашей. - Прощание с Лидой. - Сашины сказки, вареники и помидоры не в салате.

Ранним утром к площади подруливает неизменная «буханка» и неизменный водитель сдержанно кивает нам, едва намечая улыбку. Потихоньку начинают прибывать люди, особенное наше внимание привлекает группа туристов на другой стороне улицы. Парни и девушки, явно не наши. Что именно в них такого, что производит впечатление инаковости, сказать довольно трудно, но это верное впечатление. Потому что это чешские альпинисты. Наверное, всё-таки в России нет людей с такой внешностью, как это ни парадоксально, хотя отдельно взятый чех мог бы сойти за своего. Есть что-то в жестах, мимике, манере говорить, словом, в тех элементах поведения, на которые трудно сознательно обратить внимание, но которые превосходно показывают принадлежность человека к той или иной этнической или социальной группе. Ребята хотят ехать все непременно вместе, – а их тринадцать человек, в крайнем случае, впятером, но наш водитель неумолим и берёт только четверых. Долгое выяснение на жестах заканчивается, чехи, решившиеся ехать, прощаются с оставшимися и рассаживаются по местам, сложив потёртые рюкзаки в багажное отделение.

Они студенты, и вот приехали в каникулы в это беспредельно отдалённое от родной Чехии место покорять дикие горы и узнавать подлинную цену себе и своей дружбе. Оказывается, они две недели простояли лагерем на границе снега и земли на Белухе, сделали множество вылазок на разные окрестные вершины и теперь, уставшие, исхудавшие и обросшие, спустились на землю. Хотят домой. Я сижу рядом с водителем, Ольга же зазывает чехов на заднее сиденье и сразу берёт в оборот. Я иногда оглядываюсь и каждый раз наблюдаю одну и ту же картину – активно жестикулирующая Ольга что-то объясняет вовсю улыбающейся чешской студентке, худой, обгорелой от долгого пребывания на белках, со сверкающими белыми зубами и яркими смеющимися глазами в очках. Чешка в нелепой с моей точки зрения панаме и странной куртке, но на то она и иностранка. Её подруга тоже время от времени участвует в разговоре, но шум двигателя заглушает большинство попыток к общению, к тому же водитель опять включает музыку, и далеко не сразу пассажиры догадываются попросить его сделать её потише.

Я нахожусь на самом выгодном обзорном месте и, несмотря на то, что необыкновенно сильно хочу спать, буквально не могу сомкнуть глаз от бесконечно перемежающихся картин. Глаз стремится с фотографической точность впитать все перипетии горной дороги. За каждым поворотом в самых разнообразных сочетаниях таится что-то необыкновенное. Нависающие прямо над дорогой каменные толщи с чётким горизонтальным рисунком пород выглядят диковинными полуарками или склонившимися застывшими изваяниями, периодически мы переезжаем гремящие горные ручьи по шатким, на первый взгляд, деревянным мосткам и тут же взбираемся вверх, откуда только что преодолённый ручей представляется извилистой тонкой струёй. Взобравшись на перевал, несколько томительных секунд можно лицезреть всю обширную панораму по обе стороны от хребта, - и вот уже мы ныряем в новое нагромождение диких скал, отвесных склонов, ущелий, каменистых отмелей и корявых горных деревьев, цепляющихся за камни узловатыми сильными корнями; сквозь всё это неуклонно бежит петляющая перепутанным серпантином дорога с бесконечными знаками ограничения скорости, опасных поворотов и спусков-подъёмов. Улыбчивая пражанка Гана всё то время, пока молчала Оля, удивлялась тому, куда они все забрались, имея в виду даже не столько горы, сколько саму географию места. Призналась, что этот путь – из райцентра в столицу автономной республики - равен по расстоянию размеру всей их родной Чехии. Эти энергичные студенты, предпочитающие дикий Алтай исхоженным вдоль и поперёк благоустроенным Альпам, есть яркое свидетельство интереса к этому суровому и прекрасному уголку природы, знак того, что его будущее неизбежно связано с готовностью принять многочисленных гостей, стремящихся к его чистой и строгой красоте.

В Горно-Алтайск мы приезжаем совершенно вытряхнутые, измученные ожиданием каких-то странных пассажиров, которые упросили довезти их до дома в Майме, а после стали подсаживать кого-то из своих, когда конец дороги был уже так близко и мы вдоволь наболтались, ныряя по корявой глине и камням между двориками и палисадниками. Голова соображает медленно-медленно, ноги переступают словно бы сами по себе, но вокзал перед нами и мы твёрдо знаем, что билеты брать надо непременно сейчас.

Я узнаю у сидящего хиппи с косо вставленным пером в хитро уложенных волосах, кто тут за кем, и узнав, что мы вторые, а сейчас обед, мы успокоенно располагаемся рядом. Хиппи тоже не один, он с подругой, совершенно невзрачной и не промолвившей за всё время ни одного слова. Он ленинградец, и только приехал в Горно-Алтайск, собирается на Телецкое озеро. Они с Ольгой сразу как-то понимающе перебрасываются некоторыми походными фразеологизмами, Оля бесцеремонно заявляет, что такой внешний вид может быть только у питерца, и парень воспринимает это высказывание как должное. У парня тонкие нервические черты лица и длинные чуткие пальцы музыканта, глаза горят нестерпимым блеском, с непередаваемым влажным укором оглядывая мир, на груди болтаются несколько замысловатых амулетов, в на плече – не менее замысловатая высокохудожественная татуировка. И ещё это соколиное перо… Он производит очень магнетичное впечатление, но к панибратству не располагает, по крайней мере, с моей точки зрения, поэтому я незаметно рассматриваю его, пока мы сидим. Оля быстро переключается на вошедших в здание чехов и отправляется, на ходу отрабатывая для них сразу несколько вариантов нормального ночлега: на склоне над улицей Белинского, на берегу Маймы или Катуни. Тереза, а ещё более эмоциональная Гана, увидев её, машут руками, что-то восклицают на своём языке, улыбаются во весь рот. И жена спешит выполнять интернациональный долг. И пропадает надолго. После расскажет, что спустившиеся с гор одичавшие чехи были в шоке, узнав о наводнении в Праге, принесшем столько разрушений, и стремились найти что-нибудь в газетах о случившемся. Но что можно найти о Праге в Горно-Алтайске? И они ещё больше рвались на родину, но вынуждены были сидеть на краю света ещё несколько дней, ожидая сначала оставшихся в Усть-Коксе товарищей, а после - своего поезда.

Между тем начинают прибывать люди, резко нарушившие своими претензиями спокойствие нашего уголка. Несколько местных женщин ведут себя так, будто никакой очереди не существует, располагаются соответственным образом, что, учитывая скорое окончание обеденного перерыва, приобретает угрожающие черты.

Выясняется удивительная вещь. Перед обедом очередь состояла из доброго десятка тётушек, шапочно друг с другом знакомых, благо Горно-Алтайск город небольшой. Кроме них там стоял ещё этот парень из Питера с соколиным пером. Тётушки между собой договорились, что им тоже пора обедать, и решили вернуться к открытию кассы. Единственного из очереди, кто оставался рядом с кассой – Соколиное Перо – они проигнорировали, ведь он был не свой, и всё было ясно и без него. Своего представителя – держать очередь – оставлено тоже не было. Соколиное Перо, естественно, подумал, что они решили больше не стоять и что он оказался, таким образом, первым. Тут и мы подоспели. К моменту открытия кассы за нами уже встало человек пять, и вернувшихся заявлять свои права тётушек это возмутило до глубины души. Их негодование настолько искренне, что я невольно пытаюсь объяснить людям их ошибку, чтобы они не повторяли её в будущем.

- Везде, где существуют очереди, существуют правила их сохранения, - втолковываю я. – Если очередь расходится, люди оставляют одного человека, а сами переписываются, чтобы ничего не напутать.

Не могут же они поголовно сойти с ума и не вспомнить азбучную истину! Оказывается, могут.

- Зачем это нам переписываться и кого-то оставлять, мы и так друг друга знаем! – галдят сзади, отчаявшись добиться правды и явно считая мои слова издевательством.

- А парень, который стоял вместе с вами, вас не знает, и к нему никто из вас не подошёл. Вы же тут все взрослые люди, в СССР, что ли, никогда не жили? Не знаете, что такое очередь?

- А чего это мы должны были к нему подходить?

- Мы между собой решили!

О, косная толпа! Хорошо, попробуем ещё раз.

- Кроме вас, здесь полно людей и им всё равно, что вы решили между собой. Точно так же, как вы пытаетесь сделать вид, что вас ничего не касается и все должны соблюдать ваши правила.

- Да мы тут живём!

- Да у нас дел полно, мы тут не на отдыхе, нам некогда стоять!

- Постоите часок, не развалитесь… туристы!

- И откуда такие берутся только?..

Мы с Соколиным Пером злорадно объясняем, откуда мы берёмся, чувствуя в этот момент глубокую солидарность. В иной ситуации нет для питерца худшего раздражителя, нежели самоуверенный москвич, но сейчас мы едины. Всё происходит, как описывал Лев Гумилёв: оказавшись в Африке или России, англичанин будет помогать французу, а француз – немцу. Это закон комплиментарности. В наших условиях он проявляется в том, что жители мегаполисов стоят друг за друга в схватке со странными для них представлениями провинциальных жителей. Как и все гуманитарные законы, он имеет статистический характер, но в данной ситуации соблюдается идеально. Наше признание вызывает новую бурю негодования:

- Ну, тогда ясно всё!

- Вот и сидели бы у себя. Мы, небось, к вам не ездим!

- Все они хамы…

- Думают, весь мир им в ножки кланяться должен!

Накалённая атмосфера, злые, возбуждённые голоса. Гадкие, гадкие туристы! Что они себе позволяют! Внутренне я уже готов к тому, что эти бабы разогреют местных мужиков, и те пожелают восстановить справедливость. Уступать я не намерен. Каждому поклонишься – до осени отсюда не уедешь.

Наконец, подходит Оля. Она в таких ситуациях боец проверенный, с ней спокойнее, потому что одному удержать весь фронт тяжело, - то там, то тут норовят пролезть, оттеснить, задвинуть. Она с трудом ко мне протискивается и мы крепко берёмся за руки. Теперь не расступимся. Ярость претендентов нешуточна, она накатывает волнами.

- Да как вы смеете!..

- Милицию надо позвать. Мы все здесь стояли, а эти взялись непонятно откуда!

- Ишь, понаехало! Привыкли в Москве своей всем хамить, вот и здесь…

Заканчивается всё логичным и до боли знакомым:

- Будьте вы прокляты! Чтоб ваш поезд с рельс сошёл!

Это уже просто деструктивный бред психопата. Но не все готовы идти так далеко. Слышатся голоса, смущённо урезонивающие ретивых. Как обычно, движение раскололось на умеренных и радикалов, и между ними пошло собственное выяснение.

Нам никак не удаётся отстроиться от ситуации. Позавчера мы созерцали Белуху, вчера полдня шли под проливным дождём, сегодня ехали шесть часов по горам. Мы отвыкли от людей и их повышенных запросов. И нам тяжело воспринимать эту рефлективную ярость примитивов, на нас наваливается душная, липкая паутина их потных мыслей, будоражит и потряхивает колючими разрядами. Теоретически всё понятно: городок маленький, ничего в нём особенного не происходит, все друг друга знают. А это событие! Его можно будет долго вспоминать и передавать тем, кому не посчастливилось оказаться в это время здесь, на вокзале. Горланят, однако, не все.

- Как вам не стыдно, - тихо увещевает меня аристократически одетая пожилая женщина. – Что вам стоит побыть мужчиной и отойти в сторонку? Люди ведь торопятся.

Я, конечно, в её представлении не человек и поэтому должен провести на вокзале ещё часа два-три.

Что прикажете делать? Я же не набыченный тупой мужлан, я вижу прекрасно, что женщину эту пихают со всех сторон, она зажата в толпе, у неё измученный взгляд, ей неудобно и физически плохо от этого. Она не хочет ругаться, но причиной всего упрямо считает меня.

Пытаюсь персонально ей объяснить, что если человек устраивает скандал, кричит, обижается, толкает соседей, а потом хватается за сердце и брюзгливо жалуется всем на свою несчастливую долю, то причина этого – он сам. Что этим он упивается неудачей и шантажирует окружающих, инфантильно предъявляя капризную претензию на повышенное внимание к собственной персоне.

Неужели не поймёт? Она же не помидорами на базаре торгует, вроде интеллигентный человек. Нет. Не понимает. Смотрит укоризненно и печально, поджимает губы. Вероятно, чтобы доказать чистоту помыслов, я должен сделать харакири. Немедленно.

У меня начинает болеть голова. Я не хочу быть заложником чьих бы то ни было пещерных представлений, но нешуточная агрессия этих людей так не вяжется с чистыми просторами Уймонской долины! Мы спали под лай собак четыре часа, крутились на серпантине, хотим что-нибудь съесть. А здесь душно, здесь тяжело. Мне больно. Двадцать поколений назад эти тётки с таким же гневным воодушевлением могли бы подкладывать хворост в костёр очередного еретика, пылая негодованием и вознося молитвы Всевышнему, перепутанные проклятиями грешникам. Измельчал народ нынче, на пустяки разменивается…

Мне больно не оттого, что меня оскорбляют, мне больно за Человека. За то, что нельзя достучаться до разума, не простимулировав обладающее им существо предварительной подачкой: апельсином, похвалой или выходом из очереди. Мне очень поэтому больно. Люди! Почему иногда мы не люди??!

Что говорит билетёр, почти не слышно от злобного говора разобиженного, растревоженного зверя толпы.

- А ну тихо все!! – гаркаю я по-командирски и очередь огрызается неуверенными восклицаниями, однако общий тон мигом снижается.

Вот так с самого начала надо было. «Стоять смирно! Равнение на середину! Больше трёх не собираться!» И страшно, и весело.

Билеты до Москвы можно взять только на поезд, идущий из Новосибирска. Ближайший рейс – послезавтра. Экспресс «Сибиряк». Время в пути – без трёх часов двое суток. Ура! Едем!

Вываливаемся на улицу, ошалевшие, словно пропущенные через камнедробилку. Всё решено. Всё получается так, как мы хотели. Единственная запятая: не успеем зайти к Никифорову. Но тратить на это день кажется невозможным. Домой! Домой без остановок и проволочек! Неизвестность, подсознательно тяготившая нас последние дни, разрешилась самым удачным образом, мы чувствуем лёгкость, усталость и пустоту, словно долго собирались прыгать через пропасть и перепрыгнули её, наконец. Если бы ещё не болела голова…

Размышляем, дома ли наши хозяева. Ведь Саша грозился всю неделю провести на покосах. Но это для нас не так уж и важно. Если у нас и были поначалу какие-то планы, то всё потом получилось иначе. И это здорово. Теперь же мы переводим дыхание, глядим друг на друга, улыбаемся и понимаем: да, здорово!

Хозяева оказываются дома. Саша по обыкновению берёт инициативу в свои руки, а я, мысленно сравнивая этот дом с домом Светланы, прилагаю немалые усилия, чтобы не испытать агрессивную скуку и желание захлопнуться.

- Значит, не поехали всё-таки на Чендек? – переспрашивает Саша. – А зря: там такие турбазы, горные озёра!.. Маршруты проложены разной степени сложности. Там, конечно, красивше, чем в Коксе.

- Мы получили всё, что хотели, - уверяю я его. – То, что нам было нужно, всё состоялось.

Он слушает нас вполуха, пускаясь периодически в длинные воспоминания, или, как хозяин и знаток мест, авторитетно подтверждает наши рассказы.

Мы не настаиваем на том, чтобы нас не только слышали, но и слушали. Всё должно быть сумбурно, громогласно, с бесконечными отступлениями, репликами по хозяйству и поеданием бестолково смешанной снеди, – пусть так и будет. Всё равно с Верой предстоит отдельный разговор. А Саша… Саша пускай остаётся со своим прожорством, байками и прибаутками, да с забавной претензией быть главой семейства во всех абсолютно ситуациях.

Без удивления узнаём, что косить и не начинали, что вечером, когда мы хотим идти прощаться с Лидой и намереваемся пойти к ней вместе с Верой, им непременно надо идти покупать телёнка в приданое дочери, у которой «там всё серьёзно». Потом, правда, выясняется, что предполагаемый жених уехал на днях доучиваться в Бийск и раньше следующего лета никакой свадьбы не будет. Однако телёнка надо покупать обязательно сегодня и вводить его в ворота должна обязательно хозяйка, Саша даже приседает и голос понижает от волнения, когда говорит об этом. Да и корова недоенная. Дело серьёзное. Так что, Вера, только туда и обратно, сама всё понимаешь.
По пути к Лиде узнаём, что за эти четыре дня у Веры с Сашей произошло объяснение и дело едва не дошло до развода.

- Дети выросли, меня в этом доме ничего не держит! – сказала Вера мужу в ответ на его глухие бессмысленные претензии.

Саша испугался и пошёл на попятную. Нам, правда, неясно, в чём именно, внешне ничего в их отношениях не изменилось. Но для нас важнее другое, - уже в который раз мы убеждаемся в том, что изменения в жизни происходят зачастую с потрясающей быстротой, стоит выйти за рамки обыденности.

Со многими людьми мы общались и многие после этого общения изменили свою жизнь: от чего-то не побоялись откреститься, что-то давно лелеемое рискнули воплотить или оформить по-новому… Факты убеждают нас в значимости так называемых «случайных встреч», на самом деле слишком часто подготовленных всей предыдущей жизнью, насколько бы скромным ни был наш подход к собственным личностям. И мы не прикладываем к этому стараний, эпизоды один за другим выстилаются в орнамент отчётливо выявляемой закономерности. Это очень, очень тяжёлая ноша, ибо безмерно велика становится ответственность за себя, за свою собственную чистоту. Слишком часто отзываемся мы на переменяющиеся энергии людей и пространства блуждающими странными ощущениями, болями, которые никак нельзя идентифицировать, мерцающими сполохами не до конца осознаваемых предчувствий. Всё это кружит, тревожит и подёргивает, не давая надолго забыть о себе.

И в данном случае нашу невольную роль прекрасно поняли наши хозяева.

- Он так и сказал: «Они как катализаторы», - сообщает нам Вера.

А ведь мы не касались их личной жизни, не делали намёков и не вели навязчивых агитаций. Мы просто жили, взаимодействуя между собой, как привыкли делать это всегда. Но само присутствие наше раздражало и будоражило, вызывало массу противоречивых эмоций, с коими надо разбираться и отвечать самому себе на возникающие вопросы. Насколько легко струятся сквозь нас потоки разнообразных энергий, настолько тяжело косным слипшимся массам застарелых, бездумно воспроизводимых привычек и ситуаций продолжать своё обездвиженное небытийное существование. Тугой ветер сметает рулоны пыли, разлепляет спёкшиеся веки. И нельзя уже остановиться, притвориться, что ничего не было, закутаться с головой в прокисшее одеяло.

Это просторы мира врываются в дома и не могут не тревожить существ, когда-то укрывшихся от них, укрывшихся, но в глубине души непременно таящих светлую память о свободном прошлом и сохраняющих вопреки всему тайную, робкую надежду на свободное будущее.

Лида встречает нас, как всегда, с растерянной улыбкой на лице и я чувствую к ней острую и оттого ещё более бесполезную жалость.

- Уже едете, да? – она смотрит в сторону и, кажется, не вполне понимает, что мы ей говорим. – Ну… ладно, приезжайте ещё. Может и мы к вам… как-нибудь…

Всё произошло с невиданной быстротой. Жизнь текла себе, медленно и не спеша, и вдруг завертелась, закрутилась на изгибе, взбудоражила придонные глубины, а после снова, как ни в чём не бывало, вытекла на открытое равнинное место. И остановилась в недоумении: что теперь делать, после тех излучин и поворотов, да и были ли они? Куда теперь течь, куда всё делось?

- Приезжай обязательно, сразу на недельку, берите с Верой и приезжайте.

- У нас тут… хозяйство вот, козу доить некому…

Оля обнимает вышедшую дочку Лиды, шепчет ей проникновенно, чтобы та обязательно помогала матери и научилась доить козу, да и сама к нам приезжала.

- Я умею, - смущённо бормочет та, не привыкшая к такому мелодическому тону, и наклоняет голову, сама похожая на упрямую маленькую козу. У моей жены вид мамы, уговаривающей трёхлетних детей, жадно ловящих каждое её слово и вместе с тем порывающихся отбежать в сторону. И смешно, и грустно, и тянется в груди тягучая ниточка нежности к этим взрослым детям, к их исстрадавшемуся миру, хочется взять в руки его непослушную голову, запустить пальцы в волосы и медленно гладить, напевая колыбельную песню…

- Лида вряд ли ещё куда поедет, - озабоченно говорит Вера после, когда мы уже идём обратно. – И то, что вы нам дали, взять не сможет. Придётся мне одной всё делать, потому что я так уже не могу.

Мы сами это понимаем и Оля особенно, поэтому и постаралась она на прощание сделать Лиде укол, обезболивающий обиду расставания. Обиду на жизнь, которая убаюкивает долгие годы, а после дарит короткий дождь, который надо успеть принять и впитать, пока изменчивый ветер не отгонит нежданное облако.

Внутри Саши бьётся яростное, недоумённое чувство. Не зная, как его высказать и чем хоть как-то обосновать, он вдруг начинает негодовать по поводу телевидения, засилия в нём порнографии. Неожиданная эмоциональность высказываний его явно неадекватна тому, о чём он упоминает.

- Этот… еврей курчавый такой. Ну, он ещё раньше это вёл… как его? – «Времечко», - а! – Новожёнов! Так он – вы представляете! – сказал, что если женщина, значит, мужу изменила, то её надо оправдать, а не выкинуть из дому к чёрту, как любой нормальный мужик поступит. Ну, разве я неправильно говорю?! А он ещё призывает, это, жён изменять, и говорит, что это нормально, и что это надо понимать, а не осуждать!..

Очевидно, что для Саши стремление жены к некоторой самостоятельности, отстаивание ею возможности наличия своих собственных, не зацикленных на муже и доме интересов является аналогом измены. Совершенно ясно так же, что сознательно он два этих явления воедино не связывает, но какая-то ассоциация, хоть и в завуалированном виде, всё же прорывается наружу.

Я гляжу на него, что-то комментирую, привожу свои примеры, а в голове крутится одна и та же мысль: насколько же дремуч инстинкт собственника у этого человека, насколько сильный протест вызывает у него всё, не укладывающееся в узенькие рамки его представлений об отношениях мужчины и женщины, кои он полагает единственно возможными и само собой разумеющимися! И это при несомненном самобытном уме, немалой эрудиции, знании жизни, если можно так выразиться. Ну не верю я, что Новожёнов призывал изменять мужьям! Другое дело, что для Саши призыв не осуждать окончательно и бесповоротно факт супружеской измены, а попытаться понять, что толкнуло женщину на это, и что в муже явилось этому причиной, равнозначен призыву к разнузданности и оправданию сожительства с кем попало.

Убеждать его, что эти вещи надо разделять, совершенно бессмысленно, он бушует, поминая и «лысого беса», то есть Горбачёва, и современную эстраду с её культом гомосексуальности; всё у него сваливается в одну кучу, всё пыхтит, скрипит и возмущается, и зёрна от плевел отделить совершенно невозможно.

Отчётливо понимаю, что начни я сейчас разговор об ответственности супругов за души друг друга, о настоящей любви и заинтересованности внутренним миром членов семьи, а не только их желудком, он тут же получит зацепку, чтобы обвинить меня в разврате и разрушении семьи. Их семьи. Причём он об этом ещё не знает и провоцирует нас явно бессознательно, но отсутствие осознанных мотивов отнюдь не мешает предельной ясности его запроса к ситуации. Но мы не даём ему возможности вдруг сделать открытие, что являемся гонцами разврата и разрушения устоев нормальной жизни. Несмотря на то, что он не может не связывать кризис их с Верой отношений с московскими гостями, непосредственно от нас он не получает подкрепления ощущениям и вынужден оставаться доброжелательным хозяином. Тем более что эта роль ему близка, а я постоянно возвращаю его к ней вопросами то по хозяйству, то по особенностям местной жизни, то по истории его молодости, когда он разъезжал далеко и долго.
Как сквозь вату доносятся до меня сашины разглагольствования:

- …Ну и вот. Антон, значит, проскользнул туда, а я не успел. Ну, говорят они, выручай, Шурик, поедешь с нами. Такие вот дела!..

Саша азартно сверкает глазками, я сижу напротив него и улыбаюсь. Оля не может выносить этой нескончаемой и совершенно беспредметной говорильни, она тихо улизывает, грамотно оставляя меня изображать заинтересованность и восхищение. Я её понимаю: ей важно обсудить с Верой конкретные дела, а не быть заложником неутомимого и шумного рассказчика. У меня другая задача – я собираю фольклор.

- …а дежурная по этажу приходит, руками всплёскивает, милицию бежит вызывать, – убивают, дескать, тут друг друга два алкаша. А мы все в крови, сцепились, значит, как хорьки, мутузим друг друга… Она-то думала, что мы со зла, а мы так, спьяну только боролись. Вот потом смеха было, – поставили следить за порядком, а я мало того, что напился, так и подрался, и разбил там им в номере чего-то. А оно, главное, такое там всё хрупкое оказалось! Ну и вот… Нам-то некогда там было проверять, мы делом заняты были.

Саша отваливается от стола, широко открывает рот и длинно, на одном дыхании хохочет.

- И чего это вы опять не едите ничего? – недоумевает он в который раз, когда Оля возвращается пить чай с блинами. – Как вы вообще живы-то, я не понимаю! Вот выгодные гости! Я ещё перед приездом вашим Вере в шутку говорил: вот, дескать, приедут твои москвичи, а мы им картошки в мундире наварим, дадим хлеба, помидор, и пусть себе выживают, как хотят! А вы и вправду так есть хотите. Что это за штука такая, я всё никак понять не могу?

- Это называется: питание по науке, - втолковывает Оля, всем своим видом показывая, что его недоумение она отметает как малозначащее. – Все продукты должны между собой совмещаться, иначе они плохо усваиваются.

У меня чуть не выступают слёзы умиления от такой тирады. На нашей кухне подобных признаний от жены не дождёшься. Но Сашу – его попробуй срежь.

- Это что-то новенькое… А по-нашему, по-сибирски: рубай поскорее всё, что поставили! Пока не отняли!.. – и он заливисто хохочет вместе с сидящим рядом Володей и хлопает его по плечу, дескать, правильно, сынок? А? Во какой у тебя отец: настоящий сибиряк, гордись и учись.

Я с сочувствием наблюдаю эту сцену. Какая уж тут наука, если сердечный приступ человека ничему научить не может.

к началу | назад | далее

[обсудить статью]

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№17 весна 2004 года дата публикации: 10.03.2004