Путешествие на Алтай

День девятый

Утро начинается рано. - Экскурсия по городу: местные носороги и крокодилы, кедровые орешки, Юра Шатунов. - Поход к Лиде через гору: Вера и нервы, ручей, ожидание, корова, Лида, склон с берёзами, муж Лиды.

Хозяева встают рано по нашим меркам. Часов в шесть начинается хождение по дому, в семь Саша радостно возвещает нам о том, что день наступил.

- Ишь, разоспались! – покрикивает он, шумно дыша. – Всё на свете так проспите.

Всё на свете, – это прежде, всего завтрак, больше напоминающий плотный обед. Саша уже во главе стола, Вера хлопочет, бегая туда-сюда, совсем недавно она подоила корову и теперь разливает молоко по банкам из большого пластмассового ведра. Я живо вспоминаю кота Матроскина и терпеливо жду окончания завтрака. Сашина физиономия словно начищенный медный самовар, она лоснится и утирается хозяином каждые пять минут, маленькие, близко посаженные глазки победоносно осматривают свои владения.

Мы спешим уйти в город, проводить время в безостановочном самовоспроизводящемся процессе кухонных заседаний нам ни к чему. Однако Саша активно разглагольствует, он нашёл новых слушателей и упивается торжеством, поэтому задержаться нам так или иначе приходиться.

Все прелести жизни на крутом склоне мы вполне ощущаем, спускаясь в город. Типическая для сельской местности колонка стоит на соседней улице, но она оказывается для вериной семьи практически недостижимой. Идти приходится осторожно, чтобы не поехать вниз вместе с сыпучими камешками или, не дай-то Бог, споткнуться. Пока доходим до нормальной заасфальтированной улицы, уже устаём. Я больше сосредоточен на сиюсекундных впечатлениях и только изредка с удивлением катаю по языку непривычную фразу: «Мы на Алтае». Так это и есть Алтай? Те места, куда мы так стремились? Но ведь здесь такие же люди, такие же машины, дома… Как будто полузабытый архетип шевелится, стучится в сознание, напоминая мне ожидания предков от подобных путешествий – великаны, драконы, люди с пёсьими головами и так далее. Но те же звуки, люди и предметы окружают нас; вот только горы… Впрочем, как горы я их не особо-то и воспринимаю, - так, холмы метров по пятьсот. Оля восхищается палисадниками и вообще явно живее меня смотрит на окружающее. По ходу я обнаруживаю громадного жука-носорога, пребывающего на середине асфальтовой дорожки в глубоком нокдауне. Посадив себе на ладонь едва шевелящееся чудовище, рассматриваю его с любопытством, потом прошу Ольгу сфотографировать красавца. Носорог ощутимо тяжёл и плотен, я аккуратно сажаю его сбоку на травку и он медленно начинает ковыряться в земле, пригибая травинки, словно танк молодые деревца. Это эпизод как-то включает моё до того полусонное восприятие, я даже временно забываю про сильнейшую жару, обступающую нас. Вчера после наших сетований на московскую сушь Вера нам рассказала, что у них с июня беспрерывно шли дожди, настолько сильные и упорные, что на многих соседних участках вымыло плодородный слой почвы, оставив семьи фактически без урожая.

- Только два-три дня назад прояснилось – вы с собой, наверное, привезли, не иначе, - сообщила она нам. – А как прояснилось, так и через день почти всё высохло, настолько жара встала сильная.

В самом деле, впечатление такое, что дожди в нашем путешествии обходили нас стороной, пролившись лишь под Ижевском.

Горно-Алтайск – город своеобразный. С одной стороны это глубочайшая провинция, такая, какую в столице называют Тмутараканью, с стороны другой – это тоже полноправная столица и жители городка смотрят на Барнаул или Новосибирск также с двух точек зрения. Конечно, перевешивает практическая, то есть та, где Горно-Алтайск – нуждающийся и довольно бедный город, с малым количеством учебных заведений и рабочих мест.

Невзначай, увлекаемые общим направлением движения, приходим к центру. В центральном парке есть классический парковый фонтан, он работает, создавая лёгкое подобие прохлады в непосредственной близости от себя. Там Оля к вящему своему удовольствию обнаруживает «горно-алтайских крокодилов» – местных пацанов лет восьми-десяти, молчаливо и недвижимо лежащих на широком гранитном парапете фонтана. Они лежат на горячем отполированном граните, периодически сползают в воду, стараясь совершать минимум движений, и из воды тогда торчат только их головы с полузакрытыми глазами. Звуков они не издают никаких. Потом тихо выползают обратно на сухое место. Их присутствие Ольгу веселит и бодрит. Она несколько лет работала пионервожатой и эти времена вспоминает всегда с большой теплотой.

Мы без особой системы бродим по улицам, поглядываем на вывески, заходим в некоторые магазины; одним словом, вникаем в ритмы местной жизни. К большому нашему недоумению нигде не удаётся обнаружить сувенирный отдел, хотя бы один. Для нас это трудноразрешимая загадка. Приезжая куда-нибудь в Великий Новгород, Ростов или Суздаль, всегда можно обнаружить на многочисленных лотках массу всякой всячины, стилизованной под старину, а иногда и впрямь сделанной по старым технологиям. В Ростове это финифть, в Костроме – вязаные льняные рубахи для женщин, в Изборске и Суздале – старорусская кухня, в Новгороде у ребят из военно-исторического клуба можно прямо на месте приобрести настоящую кольчугу и прочее вооружение. В Горно-Алтайске нет ничего. Нет одежды, украшений, оружия, нет даже того, на что мы особенно рассчитывали – кассет с записями горлового пения. Я уж не говорю о видеокассетах с алтайскими обрядами.

В одном из редких музыкальных магазинчиков мы интересуемся на этот счёт у молодых продавщиц.

- А чего там интересного? – пожимает плечиками модная «столичная» девица. – Мы музыку продаём, а не всякое там сопение.

Необходимо отметить, что в качестве приманки для покупателей из динамиков вовсю старается Юра Шатунов.

- Мы вас не спрашиваем, интересно вам это или нет, - отрезает Ольга холодно. – Мы уже успели убедиться, что жители этого города ничего о своём крае не знают, но вам задали конкретный вопрос, будьте любезны выполнить свою работу и ответить.

И как это у неё получаются такие фразы?

Смешавшейся девице на помощь приходит вторая продавщица и смущённо объясняет, что нам может повезти только в музее или филармонии. Про особенный музыкальный инструмент, распространённый у сибирских народов – варган или комуз по-местному, - она, похоже, слышит едва ли не впервые. Отсылает нас на мост у озера Ая: может быть, там.

Мы негодуем. Я добавляю нарочито презрительно:

- А Юру Шатунова мы и в Москве послушать можем.

Пусть знают, что столица ими недовольна.

В филармонии нас тоже ждёт разочарование. Одноэтажное, тесное, маленькое здание девятнадцатого века, – видимо, дом небогатого купца. Альберт говорил, что это одно из первых кирпичных зданий в Горно-Алтайске. Именно в нём раньше располагался музей, автобусная остановка с тех пор так и называется: «Музей». Но музея там нет уже около тридцати лет. Пройдя по узким путаным коридорчикам, мы находим людей, но радуемся недолго. Мы попали на какое-то внутреннее собрание, которое проводится не в рабочее время, поэтому с нами сначала вообще никто не хочет разговаривать, потом всё-таки, узнав, откуда мы приехали, отвечают на наши вопросы. Кассет с записями у них бывает ничтожно мало, продаются они перед концертами, да и то – это современный алтайский ансамбль, в значительной степени модернизировавший свою музыку. На всякий случай спрашиваем про Алексея Тодинова. Нет, о нём они ничего не знают.

Забредаем на рынок, покупаем кедровых орешков, они ещё не до конца созрели, невелики и их немного. Горно-Алтайск очень уютен, между домами вдруг открываются интересные виды на окружающие горы, я останавливаюсь в таких местах и пытаюсь представить, каково это – жить в таком месте, когда над пятиэтажным зданием чуть ли не нависает вздымающаяся в отдалении гора. Но люди живут здесь тихо-мирно и не особенно обеспокоены их присутствием. Оля заметно устала и возвращаемся обратно мы на автобусе. Нескольких часов нам вполне хватило, чтобы убедиться в том, что до того Алтая, на который мы ехали, нам ещё предстоит добираться, здесь мы не найдём ничего. Это ощущение вызревало все последние сутки и теперь Ольга проговаривает его.

- Мы ещё будем здесь два или три дня максимум, но потом надо что-то придумывать. Вера сама ничего не знает, а Саша ничего не хочет. Я начинаю думать, что мы напрасно понадеялись на их обещания, - вслух размышляет она. – В любом случае, надо ещё обязательно увидеться с Лидой. А в школе, мне кажется, делать совсем нечего.

На мой взгляд, Оля настроена чрезмерно критично, но поцарапывает всё-таки понимание того, что в основном сказала она совершено правильно, только перескочила через несколько промежуточных ступенек.

Жарко неимоверно и по возвращении я просто падаю на кровать. Хозяева заняты хозяйскими делами и это замечательно. Так здорово оказаться предоставленным самому себе! В комнате прохладно и выходить никуда не хочется. Сморённый, я засыпаю, словно рухаю в какую-то яму.

Справедливость и милосердие… Часто то, что справедливо, бывает немилосердно, попросту жестоко, часто жестокость оказывается милосердием для будущего… Сложная дихотомия. Глобальная. Именно с бессознательного выбора приоритета и наполнения его собственным смыслом начинается всякая этика. Что для меня важнее: оказаться провидцем, утверждая незыблемость каких-то неприятных закономерностей и подтвердить этим стройность и надёжность своего взгляда на мир или увидеть вопиющее нарушение этих закономерностей пополам с разочарованием в собственной проницательности и неуверенностью в своих решениях в дальнейшем? Вопрос не праздный. По-книжному верный ответ известен, но от него только всё начинается в сложной вязи собственных практических изысканий.

Оля рассказывает, что, пока я спал, Саша пошёл в город в магазины, и пришёл совсем перед моим пробуждением. На обратном пути у него случился сердечный приступ и он сразу же по приходу лёг.

- Ну, здесь всё ясно, - раздумчиво проговаривает Оля. – С одной стороны, всегда жалко человека, а с другой, - он же сам этот приступ и спровоцировал, когда ел столько за обедом. Один почти целую курицу сжевал под пиво!

Чтобы проводить нас к Лиде Вера должна отпрашиваться у мужа, который бдительно напоминает ей о хозяйстве, о том, что надо доить корову, готовить ужин и прочее, и прочее. Вера потухает на глазах, по её мнению муж совершенно прав в своих заботах, она сама не должна увлекаться и обещает вернуться ко сроку. Столь жёсткая привязанность к хозяйству для меня немыслима, я не могу воспринять её иначе как рабство. При этом, однако, вполне понимаю, что, в свою очередь несправедлив и односторонен в такой оценке. Существуют разные формы зависимости и выбранная Верой одна глобальная зависимость наверняка покрывает множество других, гораздо более сильных и коварных. Любую оценку необходимо давать, учитывая контекст ситуации, иначе выводы окажутся неутешительны по поводу абсолютно любой ситуации.

Подниматься нам можно вертикально вверх, но Вера ведёт нас в обход, потому что верхнюю калитку сторожит Шарик, которого, в силу его неприветливости, нам так и не довелось увидеть. Вера признаётся, что иногда он бросается и на неё. Дом с двором и огородом остаётся где-то внизу, так что скоро перестаёт быть видна и крыша, зато расширяется вид всего города. Неширокая просека, наполовину заросшая крошечными пока соснами, приводит меня в медитативное состояние. Редко в таком количестве можно увидеть с о с н о в ы е к у с т ы, между тем здесь они произрастают во множестве. Я ухожу далеко вперёд и, обнажённый по пояс, осторожно захожу в эти колючие заросли. Щекочущая массажная волна пробегает по телу и дополняет сухой смолистый аромат и приятное глазу сочетание различных оттенков медно-розового и зелёного. На самом перевале останавливаюсь и любуюсь одновременно двумя видами по оба склона. Здесь уже начинается спуск в Партизанский лог, но мы некоторое время идём по перевалу через молодой бор и попадаем на плоскую смотровую площадку, полукруглым уступом возвышающуюся над городом. Здесь Горно-Алтайск виден больше, чем наполовину. Непривычные к таким видам, я и Оля следим молча за медлительным движением людей и машин далеко внизу. Холмы напротив практически полностью лишены лесного покрова и дома взбираются по отрогам едва не до середины, словно выходящее из кадки тесто. Ощутимо разделяющее две гряды воздушное пространство, голубым массивом разрезает оно земную твердь, и на самом дне этого воздушного океана копошится странная и непонятная жизнь, полная собственных, плоскостных и суетных интересов. Правда неизмеримой небесной глубины охватывает меня мимолётным касанием прозрачного крыла. Я поднялся всего-то на полкилометра, но как далеко я уже от мельтешащего человеческого существования… Однако это существование продолжается и оно наполнено сложностями, непредставимыми для человека, чей взор устремлён в однородное бескрайнее небо. И оно напоминает о себе.

Вера, преодолевая сомнения, начинает вдруг рассказывать о своём житье-бытье с Сашей. Она извиняется за него, уверяет, что «вообще он хороший, вот только когда рогом упрётся, тяжело с ним приходится».

- Вы не представляете, каким счастьем была для меня эта поездка, - признаётся она, имея в виду её с Лидой вояж в Москву. – Впервые за столько лет я вырвалась из дому, увидела столицу, Амонашвили…

Мы обращаем внимание, что школа сверху очень хорошо видна и Вера рассказывает, что от дома она видна тоже, просто надо найти подходящее место, и Саша каждый день после уроков выходит на улицу, приставляет ладонь козырьком к голове и долго смотрит вниз, наблюдая, как жена выходит из школы (с кем выходит?) и идёт к дому (по прямой ли дороге? одна ли?). Чтобы всегда быть в курсе дела.

Вера очень беспокойна. Привыкшая беспрерывно хлопотать, обслуживая дом и мужа, она не слышит своего естества и никак не может позволить себе расслабиться, замереть. Беличье колесо гиперответственности, которое Саша активно помогает раскручивать, глушит все попытки её истинного «я» заявить о себе. Мы идём по лесистому склону и хотим получать от этого удовольствие, но Вера с такой беспросветностью сожалеет об упущенных возможностях, что впору собраться всем в кружок и изойти на месте горестными стенаниями.

- Вера, давай порадуемся тому, что сейчас мы шагаем вместе, легко дышим и глядим друг на друга.

- Да я всё понимаю, просто такая досада берёт, что никуда не можем вас свозить, что всё так неудачно получается!..

- Вера, пока всё получается удачно. Мы идём к Лиде, с нами разговаривают эти сосны. Давай посмотри на них, послушаем…

- Да просто до того неприятно…

- Верочка, о чём ты сейчас думаешь?

- Да вот просто так всё неудачно складывается и такое плохое настроение от этого!..

- Вера, а можно у нас будет хорошее настроение?

- Конечно, вы ведь приехали отдыхать, а у нас тут такая ситуация, что…

- Верочка, ты понимаешь? Мы приехали к тебе за четыре тысячи километров, а тебя с нами нет. Ты где-то в другом месте. Там ты не с нами общаешься, а думаешь о том, как плохо всё вокруг. Как ты думаешь, нам это интересно? Стоило ради этого приезжать в Горно-Алтайск?

- …

Вера начинает что-то понимать и утихает. Я завладеваю её вниманием, говорю подчёркнуто медленно и ритмично, улыбаюсь. Я её п е р е к л ю ч а ю.

О многих вещах успеваем упомянуть мы, пока спускаемся по достаточно крутому склону через тесные ряды ёлочек и берёз. Вера как-то разглаживается, скрученная внутри горькой спиралью тоска и обида отпускает её. У меня же внезапно начинает сильно колоть сердце. Настолько сильно, что я боюсь вздохнуть, но вида не подаю и изо всех сил массирую выход сердечного меридиана на подушечке мизинца. У подножья из-под нависшего вала земли и камней бьёт родник, стекая дальше по улице журчащим весёлым ручьём. Глубокая ямка с галечным дном образует крошечную заводь, доверху наполненную прозрачной студёной водой, снизу происходит едва заметное шевеление песчинок и ярких камешков, а травинки низко наклоняются над этим озерцом. Я умываюсь, брызгаю на себя водой, стараясь дышать еле-еле и не совершать резких движений. Тихо-тихо боль отступает. За всё приходится платить и моё участие в верином состоянии тоже не прошло даром. Главное - не жалеть себя.

Дом Лиды – обыкновенный деревенский дом с пристроенным гаражом и участком. В данный момент оказывается, что дома кроме двух негостеприимных собак никого нет, и нам после безрезультатного кричания через забор: «Лида-а, отзовись!» - приходится отойти в сторонку. Мы особо не расстроены, потому что и с Верой нам есть что обсудить, по сути, мы только сейчас начинаем нащупывать настоящий контакт и общаться непринуждённо. Мы усаживаемся на травянистый холм и минут сорок отдыхаем на нём, неторопливо беседуя и посматривая на ворота. Вокруг нас задумчиво бродит корова, с хрустом жуя сочную траву, на её шее беспрестанно тренькает большой колоколец и это милое животное великолепно олицетворяет собой состояние природы и, возможно, всего Партизанского лога.

Когда хозяйка всё-таки появляется, мы до последнего надеемся, что она нас сама заметит или, как очень хочет Вера, «почувствует», но этого не происходит, и мы спешим и зовём её снова.

Лида – полноватая блондинка с неуверенной защитной улыбкой и взглядом человека, привыкшего прятать своё «я». По сравнению с порывистой, импульсивной Верой Лида кажется рыхлой и аморфной. Она переводит взгляд с Веры на Олю и словно бы спрашивает: «А от меня-то вы что хотите? Я-то что могу для вас сделать?» Она как будто застывает со своей растерянной улыбкой, и мы явно больше положенного стоим у калитки, облаиваемые двумя рвущимися с цепей собаками. Вера её тормошит, ей хочется представить всё в лучшем виде и она старается свою подругу расшевелить.

Мы проходим на веранду и Лида начинает вяло х л о п о т а т ь. Я почти физически ощущаю тугую статичность бытующих здесь представлений. Первым делом гостей необходимо накормить. Хорошо так накормить, по-настоящему. Потом предложить посмотреть телевизор или включить погромче радио и начать неспешный разговор о полнейших пустяках, неинтересных ни гостям, ни, что ещё более поразительно, самим хозяевам. Главное, соблюсти «приличия», чтобы всё было «как у людей», - такова таинственная формула этого навязчивого сервиса. Вот Лида и старается. Напрасно мы ей объясняем, что полтора часа назад встали из-за стола, причём особенно активно объясняет это Вера. На правах переводчицы с обычая на обычай.

- Я только чайку поставлю… - кротко увещевает нас Лида и автоматически на столе возникают сыр, колбаса, пельмени, варенье…

Вера в силу более бойкого темперамента быстрее вникала в суть наших запросов, но Лида ещё явно чем-то загружена и общается с нами во многом механически. Совместными усилиями мы уговариваем её хотя бы выключить радио. Разговор совершенно не клеится, потому что Вера всё время поглядывает на часы, а хозяйка беспрестанно уходит что-то доделывать по хозяйству. После садится и с нерешительной мечтательностью смотрит на нас, не зная, что с нами делать. Узнаём, что лидин муж Василий со вчерашнего дня в больнице с тяжёлым приступом аппендицита, в его машине какая-то хитрая поломка, да и бензина совсем нет. Лида растерянно улыбается, Вера нервничает. Мы ясно видим подтверждение того факта, что никто здесь не привык чётко думать и быстро принимать решения. Другие ритмы, другие заботы… Возможно, мы поверхностно смотрим на вещи, но ситуация с лидиным мужем предельно красноречиво показывает его отношение к незваным им гостям, о которых Лида ему говорила. Человек предпочёл убежать в тяжёлую опасную болезнь, лишь бы не встречаться с нами и отвлечь жену от предстоящего общения с непонятными людьми. В первые минуты у меня ещё есть сомнения в этом диагнозе, но всё последующее общение непреложно доказывает правильность первого ощущения.

- Я человек земной, - неловко улыбается Лида, когда мы дарим ей наши сборнички со стихами. – У нас тут всё просто…

Фото 36. Вера и Лида.

Роскошное издание «Дваждырождённых», которое приносит ей показать Вера, Лиду едва ли не пугает и она спешит вернуть книгу, обрадовавшись, что этот подарок на двоих. Следовательно, он не будет находиться у неё дома. Она смотрит на всё с формальным любопытством, настоящее в ней как бы выглядывает из-за угла и тотчас прячется от любого подозрительного шороха. Несмотря на полноту, она хорошо выглядит, но в какой-то момент вдруг жуёт губами совсем по-старушечьи и я вижу перед собой чуть ли не бабушку. Аура вечной недоговорённости и подавленной непосредственности настолько впиталась в окружающее, что воспринимается уже как правило техники безопасности. Иное поведение хозяйку просто тихо шокирует.

Мы отправляем Веру домой, договорившись, что завтра утром с Лидой придём к ней, и все впятером будем решать куда, когда и на чём поедем. Лида, заняв нас фотографиями, опять уходит, - на этот раз за козой, которая с утра до вечера гуляет по склонам.

На фотографиях мы видим молодую ясноглазую красавицу, крутобёдрую блондинку с загадочной улыбкой. Нынче перед нами совсем другой человек. Вместе с этим блондинка с загадочным взглядом как будто появляется на фотографиях методом дополнительного наложения. Что бы ни окружало её – дома, люди или природа, на нас смотрит одинаковый взгляд, нам улыбается одинаковая улыбка, одинакова застывшая статуарная поза.

Незаметно для самой себя Лида начинает рассказывать нам историю своей жизни. Вероятно, это происходит от того, что внимание наше слишком глубоко и стойко, мы глядим поверх бытовых мелочей и интересует нас обычно главное, то есть сам человек, его мысли чувства и стремления. Вряд ли кто в лидиной жизни разговаривал с ней так, а не отозваться на столь непривычную искренность и прямоту трудно; особенно, когда вообще не знаешь, что это такое, и не знаешь как потом, после частичного осознания, может быть плохо.

Родилась Лида на руднике Весёлом, что значительно севернее, в степном Алтае. Участвовала в самодеятельности, пела в ансамбле русской народной песни, с ансамблем часто ездила выступать в Бийск, Барнаул, Новосибирск. Её будущий муж был «первый парень на деревне», то бишь на этом руднике. Красавец, добрый, ласковый. В девятнадцать лет Лида вышла за него замуж и скоро родилась девочка. Муж всё по дому делал, хорошо зарабатывал (на руднике добывали золото). Потом родилась вторая дочка. Лида в это время начала работать учительницей, закончив учиться, супругами совместно был построен новый дом и здорово обставлен. Муж тем временем по совершенно непонятным причинам стал потихоньку проводить время в сугубо мужской компании и тихо спиваться. Лида его бранила, но домой сердобольно пускала. Потом пошло-поехало: муж стал пропивать то, что заработал в первые годы – холодильник, мебель, технику. Дошло до того, что стал выгонять из дома жену, пытавшуюся как-то препятствовать. Дескать, не на твои деньги всё это куплено и построено, так что давай, гуляй. Начал её сильно бить. После – пьяные клятвы, что это было «в последний раз», уговоры остаться. Лида, в свою очередь, давала клятвы, что разведётся с ним, если он будет продолжать в том же духе, но, рассказывая, тихо при этом вздыхала: «А куда бы я тогда делась?» В какое-то время он даже бросал пить, понимая «вдруг», что он её любит, она ему бесхребетно верила и какое-то время он опять приносил, как и прежде, деньги и всё было внешне спокойно. В общем, закончилось это белой горячкой, когда он собрался её убивать. Тогда как раз часто надолго задерживали зарплату, но Лида, добившись, чтобы ей выплатили всё и стремясь уехать как можно дальше, с дочерьми (младшей тогда было восемь) приехала в Горно-Алтайск, чтобы сумасшедший муж её не нашёл. Дом и все вещи фактически были потеряны, особенно жаль было Лиде специально высаженных роз и гладиолусов. Денег при тогдашней инфляции хватило им ровно на месяц.

Стала Лида жить на съёмной квартире и устроилась работать в ту самую пятую школу. Почти все деньги уходили на то, чтобы оплачивать квартиру. Человек, привыкший жить на земле, с трудом будет существовать в городских условиях, к тому же скоро пришла к ней квартирная хозяйка и попросила быстренько выехать, видимо, найдя более выгодных постояльцев. Одна лидина знакомая – местный парикмахер - выступила в роли свахи и шепнула, что неподалёку живёт мужчина, весь из себя положительный, который ищет себе женщину-домохозяйку, так как недавно умерла жена, а у него большое хозяйство. На организованном свахой вечере они познакомились. Василий оказался на двенадцать лет старше Лиды. Она ему понравилась и он пригласил её с младшей дочкой жить к себе в качестве жены. Старшая к этому времени сама уже вышла замуж. Правильнее сказать, выскочила, сбежала. Уже несколько лет Василий и Лида вместе.

У Лиды нет чувства времени, всё, что она рассказывала, слилось для неё в одну ленту и растягивается на полтора десятка лет. Так что измывательства первого супруга она терпела предостаточно. Бегала по соседям, пряталась от него от пьяного…

Первая жена Василия всю жизнь работала на складе кладовщицей и всю жизнь воровала, муж всю жизнь работал на газовой станции, где закачивают газ в баллоны. Соответственно, воровал тоже. У моей жены, пожившей в провинциальном Торопце, есть такой опыт – баллонов должно хватать на три месяца, а обыкновенно хватает на месяц-полтора. Сын Василия при живом отце стал делить наследство, уносить вещи, когда Василия год назад положили в больницу, грозил, что когда отец умрёт, Лиду родня выгонит из дома. В то же время новоявленные супруги затеяли делать пристройку, Лида завела козу и насажала своих любимых роз, против чего Василий усиленно возражал, дескать, земля тратится непонятно под что. Он предлагал на этом месте сажать капусту. Лиде с трудом удалось отвоевать палисадник.

Ольга сама за пять лет жизни в Торопце поняла, что значит привязанность к земле. Как я буду без этих яблонь, клубники, огурцов? Как можно вообще куда-то уехать от этого клочка земли? Невозможно об этом даже помыслить, настолько велика становится привязанность к нему, настолько собственная личность начинает отождествляться с возделываемой почвой… Хороший материал для исторических психологов и этнографов – поразмыслить на живом примере над тем, что можно ждать от человека, семья которого все обозримые поколения возделывала землю, а после насильно отрывается от неё, перемещаясь в условия городской жизни. Он теряет чувство самоидентификации, ему становится непонятен смысл существования и вообще это существование ставится под вопрос.

Так они и живут: Василий всё время её ревнует, она страдальчески терпит, но существует рядом с ним. Он не раз ей говорил, что, дескать, бросай школу, хозяйничай дома, вроде как деньги получаешь небольшие, а хозяйство требует ухода: коза, куры, поросёнок… Сам же Василий при своей-то работе зарплату себе делает очень даже неплохую. Несколько раз он чуть было её не уговорил и только Вера удержала её на работе. Имея свободный график, Василий приезжает её встречать к школе на машине и бдительно перевозит домой, совершенно не понимая, чем занимается жена, и считая это блажью и полнейшей чепухой. Любые задержки на работе, подготовка к творческим вечерам, какая-то самодеятельность приводят к тяжёлым сдвиганием бровей, в виду чего практически отсутствуют. Лида уже давно не поёт, даже дома. До скандалов дело тут даже не доходит. Василий часто поговаривает о том, как написать завещание и склоняется к тому, что отписать дом Лиде, но вокруг ходит его сын, которому от матери осталась квартира в кирпичном доме, и постоянно предъявляет свои права. В Москву он её отпустил только после длительных уговоров, в которых самое активное участие принимала Вера. Лида всего теперь боится и не только за себя, но и за младшую дочку, которая и без того выросла запуганной, а теперь ещё и отчим её не замечает, словно её и нет. Из-за этого дочка старается как можно меньше бывать дома, дабы не находиться в его придавленной атмосфере. Лида называет свои чувства смирением, хотя точнее было бы назвать их покорностью. Самое страшное для Лиды – вернуться на рудник Весёлый.

Желая развеяться после столь неожиданных для неё самой откровений, Лида начинает показывать нам своё хозяйство. С каким-то бережливым вниманием смотрим мы на творение рук её, и слушаем объяснения. Двор и в самом деле вызывает удивление природными и рукотворными особенностями. Во-первых, через него протекают два ручья. Один из них – родник, в котором мы умывались при спуске с горы у подножья, у него есть открытое течение перед лидиным домом и там все набирают воду, потом он проходит через несколько дворов и поэтому для питья эту воду лучше не использовать. Зато с помощью этого ручья сделан совершенно изумительный душ и я на себе проверяю его устроенность. Тёплая вода течёт из положенной наверх огромной канистры, где нагревается от солнца, холодной является отведённая воды из ручья. По крайней мере, летом это весьма удобно. Второй ручей является, скорее всего, ответвлением от первого и на всех участках он течёт под землёй. Только здесь он вырывается наружу. Для хозяйства, понятное дело, это не очень удобно, если учитывать ограниченность посевных площадей, поэтому Василий придумал следующее: на ручей положены широкие деревянные щиты, на которые насыпан слой плодородной почвы, где процветает та самая влаголюбивая капуста. Но журчание над участком стоит постоянное, создавая совершенно неповторимый аудиальный колорит. Визуально ему способствует и прилегающая со стороны забора территория, куда каждый день посылается на выгул коза. Это склон той самой горы, по которой мы спускались, и начинается он сразу же за забором. Метров через восемь-десять травы сменяются плотными рядами тонких берёзок, создающих полное впечатление громадных голографических фотообоев, наклеенных прямо на небо, настолько высок и крут подъём на гору. Само небо увидеть можно, только запрокинув голову. Необычная изогнутость пространства щекочет глаз, возвращает взгляд, словно призывая окончательно убедиться в присутствии столь поразительного явления. Я очень долго стою, погружённый в созерцание, пока сумерки не обволакивают всё вокруг. Но и тогда белые стволы нависающих над двором берёз стройными рядами возносятся в небо, разрушая стереотипные представления о зрительной доступности горизонта.

Фото 37. Задний двор у Лиды.

- Я люблю это место, - признаётся Лида, с некоторым сомнением реагируя на мою неподвижность (дескать, чего это я?). – Сосны мне как-то не так нравятся, а вот берёзы очень люблю. Они мне о Весёлом напоминают.

В комнате, куда нас укладывает Лида, воздух тяжёлый и спёртый, проветрить там практически невозможно. Мы видим там полки с книгами, на одной из них стоит портрет Василия. Чуть сумрачное лицо крестьянина-интроверта, тяжело всматривающегося в мир и привыкшего глядеть в землю и на то, что находится в осязательной близости и можно присовокупить к прочему добру. Интересна, кстати, смысловая наполненность этого слова. «Добро» это и нравственная, этическая категория, и одновременно синоним материального богатства, нечто вещное. Здесь, ясное дело, добро только то, что увесисто отяготит карманы.

Наличие большого количества книг меня удивляет, но, оказывается, все они привезены сюда Лидой со старого места жительства. Василий книг не читает.

Несмотря на всю флегматичность, Лида фатально не уверена в правильности выполнения долга хозяйки, принимающей гостей, и показывает, где в комнате включается радио и телевизор, где находится магнитофон (!). Его мы, кстати, наслушались, сидючи на веранде, когда пришедшая с гулянья лидина дочка включила у себя в комнате музыку – Алсу, «Руки вверх»… Ещё Лида почему-то показывает, где стоит банка с солёными помидорами. «На всякий случай, вдруг ночью захочется». Извилисты и темны пути алтайского гостеприимства…

к началу | назад | далее
(продолжение следует)
[обсудить статью]

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№15 осень 2003 года дата публикации: 10.11.2003