И.Ципин

Повесть о времени

Самое непонятное и загадочное, с чем мы сталкиваемся в жизни, - время. Его нельзя потрогать руками, попробовать на вкус, расслышать, увидеть в оптический прибор. Но оно существует и правит миром.

По паспорту мне шестьдесят девять, а ведь прожил я сто - двести, а, может быть, триста лет. Человеческая жизнь двигается по двум дорогам с совершенно разной скоростью. Одна ползёт тихо и равномерно, согласно отрывному календарю, день за днём, день за днём. Отрывные календари всех лет похожи друг на друга, та же бумага, тот же формат, те же картинки на листках, и почти те же исторические даты, те же числа и месяца. Всё устойчиво размеренно и постоянно. Меняются только годы. За шестидесятым непременно пойдёт шестьдесят первый, а не восемьдесят четвёртый.

Другая не признаёт никаких календарных дат, её листки отрываются с такой невероятной скоростью, что не поймёшь, сколько дней было в этом году, десять, сорок или семьсот. Поэтому я не знаю, сколько мне лет, шестьдесят девять или двести, и кажется смешным желание историков раскрыть тайны пирамид и высших культур прошлых тысячелетий. Законы развития общества. Таких законов не существует. Есть только закон времени, который вообще не признаёт никаких законов. Как же прав был Эйнштейн! Я ещё заглядываюсь на стройные ножки девушек - и я, всё тот же я, жил во времени, о котором хочу рассказать…

 

Мой отец увлекался цирком. В двенадцать лет убежал из дома и поступил работать к дрессировщику слонов. Однажды, вместо сахара, угостил слона солью. Слон запомнил это и когда отец забыл о своей проделке, дал хоботом под зад ему хорошего пинка. Укротитель, узнав о случившемся, выгнал отца с работы. Отец поступил в театр осветителем и участвовал в самодеятельности. В их клуб в Белоруссии приехал Мейерхольд искать молодые таланты. Заметил отца и пригласил учиться в Москву. В те годы можно было поступить в театральное училище, имея только начальное образование, и отца приняли в кинотехникум. Должен был сниматься в фильме «Путёвка в жизнь» вместе со своим однокурсником игравшим роль Мустафы, но сбежал в цирк. Работал в нём фокусником и акробатом. Через несколько лет встретил мою будущую маму. Когда она была на шестом месяце, ей ночью стало плохо. Повёл её по тёмному Проточному переулку в поликлинику. Проточный переулок славился бандитами и хулиганами. Захватил с собой на всякий случай неисправный пистолет, с которым показывал фокусы. Только что они вышли из дома, к ним подошли трое бандитов, отец вынул из кармана пистолет и направил на них. Испугавшись оружия, те бежали. Каким-то образом в НКВД узнали об имеющемся у отца оружии. Доказать, что он неисправен, было очень трудно. Шёл страшный 37 год. Что бы скрыться от следствия родители срочно завербовались работать в далёкую Бурят-Монголию. Там и родился я. Отец стал директором клуба на вольфрамовом руднике, показывал фильмы на передвижке и даже поставил «Лес» Островского. Он же и окрестил рудничный посёлок городом. Городок ныне Закаменск. Я был первым ребёнком родившемся в этом городе.

В сорок первом году мы вернулись в Москву. Июль месяц, мы с мамой провожаем отца на призывной пункт. Мама молчит, а мне хочется быть большим и умным и я говорю: «Папа, если тебе на войне оторвут ногу или руку, это не страшно, а если голову?» Слава Богу, отец вернулся с фронта не только живой, но и с руками и ногами.

Москву бомбили. Бомба попала и в наш дом. Пришлось уехать в эвакуацию в Казахстан. Поселились в селе в землянке с глиняным полом. Летом в ней жить было неплохо. Но наступила зима, и ударили тридцатиградусные морозы. Село степное, дров достать негде. Вместе с нами жила ещё одна женщина с тремя детьми моего возраста и младше. Новогодняя ночь. На улице двадцать пять, а в землянке минус десять градусов. Мы лежим укрытые всем тряпьем, что нашлось в доме, но и это не помогает. Годовалый ребёнок уже почти не подаёт признаков жизни. И обе наши матери пошли на преступление: недалеко от нашей землянки стоял деревянный столб без проводов. Его они спилили, зная, что если попадутся, ждёт тюрьма, но жизнь детей дороже. Ночь выдалась тёмная и разыгралась метель. Столб распилили на чурбаки и хорошо спрятали. Утром милиция обошла всю улицу в поисках преступников, но никого не нашла. Ночная вьюга замела следы. Опилки погребены под толстым слоем снега. Так мы спаслись, пережив эту морозную зиму.

В начале лета нам удалось перебраться в Алма-Ату и не в простой дом, а в элитный, где жили наркомы и крупные учёные. Из одной квартиры этого дома возвращалась в Москву наша хорошая знакомая, жена академика, оставив нам свою комнату. В первый же день в новом доме со мной случилась неприятность. Во дворе стояла конура и в ней на цепи сидела овчарка, принадлежащая одному из наркомов. Выйдя во двор, я увидел, что собака не может дотянуться до котлеты, брошенной ей на завтрак. Мешает цепь. Украсть у неё этот деликатес мне даже не пришло в голову. Вкус котлеты хранила моя память ещё с довоенных времен. Я часто спрашивал маму, что ест Сталин? Наверное, только котлеты и пьёт один компот. И вот собака не может дотянуться до своего замечательного завтрака. Надо ей помочь. Я взял котлету, чтобы бросить собаке. Пёс накинулся на меня и укусил. Весь дом узнал, как я хотел украсть у собаки её еду и она проучила меня. Хозяин пса извинился и принёс мне такую же котлету, но я не взял её. Обидно было до слёз. Ведь я не хотел красть, а только помочь собаке достать своё лакомство.

Беды собакой не ограничились. Заболела мама. Лежала в бреду. И я, шестилетний мальчик, каким-то образом сообразил, как ей помочь. Наверно, мной двигали высшие силы. И теперь взрослый, я не сразу же нашёл бы правильное решение. Отправился в райисполком, о котором слышал, что он помог нам получить оставленную комнату. Сказал, что моя мама умирает. Пришёл врач, и её с сыпным тифом увезли в больницу. Я остался совершенно один. Помощи от богатых соседей ждать не приходилось. Напротив, они решили воспользоваться мной. У меня остались наши хлебные карточки. Очереди в булочную были огромные. Меня, хромого ребёнка, всегда пропускали вперед. Вместе с моими карточками соседи попросили отоварить и свои. Получив целых две буханки хлеба, я гордо возвращался домой. Меня окружили стриженные наголо женщины, прося кусочек хлеба, говоря, что только вышли из тифозной больницы. Представив себе больную маму, я раздал и свой, и соседский хлеб. Дома меня чуть не убили. Забрали не только свои, но и мои карточки на весь месяц. Я остался голодный в пустой комнате. Кто-то из соседей заявил, что шестилетний мальчик живёт один. Может быть, мне хотели помочь, а может, просто присвоить нашу жилплощадь. Скоро ко мне пришла комсомольская активистка, отвела в баню, помыла и определила в детдом.

 

Для кого-то эталон красоты Джоконда, а для меня омлет из американского яичного порошка. Его я увидел однажды. В нашем детском доме ожидалась ревизия. Мы все от пяти до тринадцати лет каким-то образом узнали о ней и ждали с нетерпением. Нам будут к их приезду готовить омлет. Мой старший приятель подговорил меня пробраться на чердак кухни и посмотреть в щель, как будут готовить это чудо. На сковородках из яичного порошка возникало солнце. Оно шипело, пузырилось, пускало протуберанцы. Это было безумно красиво. Когда придут проверяющие, каждому дадут по кусочку этого солнца. Но до этой минуты ещё надо дожить, а аппетит разыгрался. Петя, мой старший друг, предложил, пока мы не отведали этого чуда, пойти за сарай и подкрепиться грибами, которые росли там. Сыроежки, – значит, их можно есть сырыми. Набрав, бледно серых грибов мы стали уписывать их. Очнулся я через двое суток. Детдомовцы вспоминали о дивном вкусе омлета из американского яичного порошка. Может быть, когда-нибудь мне удастся увидеть эту красоту и испытать её вкус. Петю я больше не видел. Какого-то мальчика похоронили, когда я ещё не пришёл в сознание, а меня отправили в больницу.

В нашу детскую больницу привезли раненого немецкого шпиона. Шпиону было лет одиннадцать-двенадцать. Поместили его в отдельную палату. Окно палаты было завешено чёрной тканью. Шпион не приходил в сознание от полученной раны. Несмотря на это, его круглые сутки охранял солдат с винтовкой. Мы заглядывали в дверную щель, стараясь разглядеть таинственного мальчика, лежащего неподвижно. Солдат не подпускал к нему никого, кроме врача. Иногда он выходил в коридор и стоял у двери. Мы пытались узнать у него что-нибудь об этом страшном немце, где и как он был ранен. Но солдат молчал. «Почему врага только ранили, а не убили?» «Глупые вы ещё», - отвечал он. Шпион пролежал неподвижно двое суток, на третью ночь исчез и палата освободилась.

В 44-м году кончились наши мучения. Мама, стриженная наголо и похудевшая, вышла из больницы, разыскала меня и забрала из детдома. Вскоре пришёл вызов из Москвы от моей тёти. Она не уезжала в эвакуацию и жила с мужем и сыном в отдельной трёхкомнатной квартире в центре города. Её муж был профессором, у которого лечились обитатели Кремля. Он не был призван в армию. Вызов заверили на больших верхах, да и московская прописка сохранилась за нами.

Алма-Атинский вокзал. В поезде одни военные, выписавшиеся из госпиталей. Из гражданских только мама и я. Наш билет без места - состав литерный. Но выздоравливающие раненые определили нас на самую лучшую полку, окружив вниманием. Не только обитатели нашего вагона заботились о нас. К нам приходили со всего состава, и каждый с подарком. Я объедался такими вкусными вещами, каких и не пробовал в довоенное время. Солдаты, истосковавшиеся по дому, старались отдать нам тепло, которое они хранили для своей семьи.

Вагоны были без титана, как в современных поездах. Кипяток для чая можно получить только на станции, где за ним выстраивалась очередь. Мама боясь оставить меня, не выходила из вагона. Наш чайник выхватывали сразу несколько рук. Солдата бежавшего нам за кипятком, пропускали без очереди. Этот чайник был знаком всему составу поезда. На станции у Аральского моря шла бойкая торговля солью. Многие солдаты, проезжавшие через неё, знали это и запасались ведрами, чтобы купить соль по дешёвке для будущего обмена. У нас не было ведра. Нам в подарок принесли самое большое ведро соли, добытого из Аральского моря. Это ведро те же солдаты через трое суток обменяли нам на два килограмма сливочного масла на станции, где соль была дефицитом.

 

Вернувшись в Москву, жить нам было негде, денег тоже не было. Кто-то из знакомых сказал, что одна полусумасшедшая старушка может пустить к себе только за питание.

 

Тихие арбатские переулки До революции место обитания мелкого дворянства и московской интеллигенции. Сколько странных человеческих судеб хранила бы их память, раздавленная не только громадами Посохинских домов, а и невероятной изменчивостью нашего быта, наукой, техникой, понятиями о Добре и Зле, о Вселенной и нас в ней…

Среди этих переулков затерялась маленькая площадь, носившая название - Собачья площадка. Посреди неё круглый скверик с памятником собаке. Зачем поставлен этот памятник, большинство москвичей не знало. Может быть, его соорудила старая барыня в память о любимом пёсике, а, может, его поставил физиолог Павлов в честь лабораторных животных. Площадь официально носила это название и письма, приходившие проживающим на ней, имели адрес - «Москва, Собачья площадка, дом номер такой-то». Московскому начальству показалось неприличным, что одна из столичных улиц носит такое имя. Собачью площадку переименовали в Площадь Композиторов. Когда начали строить Новый Арбат, Площадь Композиторов закатали под асфальт.

Наша хозяйка жила в одном из окрестных домов, в большом одноэтажном доме. До революции весь дом принадлежал её семье. Ей оставили одну комнату, в которой за фанерной перегородкой жила ещё одна женщина, приводившая к себе мужиков, забракованных военкоматом, получая от них сто граммов хлеба или четыре картофелины. Большую часть комнаты нашей хозяйки занимал концертный рояль «Беккер», на котором мне стелили постель. Мама, а потом и вернувшийся с войны отец, спали на сундуке. Хозяйка стелила себе тряпьё на полу у печки. Её звали Любовь Алексеевна. Было ей семьдесят лет. На что и как прожила тридцать лет, понять было невозможно. Нигде не работала и не получала продовольственных карточек. Своё детство не помнила или не хотела вспоминать. Только однажды рассказала, как была в гостях у своего дяди на Пречистенке, в доме, где сейчас Дом Учёных. Ковры, бронза, ливрейные лакеи. Но больше всего её поразил огромный дог, подошедший к ней, пятилетней девочке. Заведя с ним светскую беседу, она обращалась к нему, большому и взрослому на «Вы». Листки её отрывных календарей пролетели, как один большой год, что было написано на них, я не знаю. В своей единственной, почти никогда не стиранной одежде, Любовь Алексеевна была вхожа в самые недоступные дома старого Арбата. Бывала в доме Менделеева, у его сестёр. Особняк не реквизировали, он полностью принадлежал им. После того, как в их дом забрались воры, у подъезда поставили милиционера, и дом стал походить на посольство. Она брала у сестёр на продажу оставшиеся с дореволюционных времён духи «Котти» и несла их на квартиру Папанина, получая мизерные комиссионные. Заходила к актёрам ещё не восстановленного после бомбёжки театра Вахтангова и к прочей арбатской интеллигенции. Её принимали, хотя из брезгливости старались стоять подальше, чтобы насекомые с её одежды не перебежали на их вещи. Этих насекомых Любовь Алексеевна отлавливала у себя дома и сажала в спичечный коробок. Убивать их она не могла, ведь и они живые твари, а относила в Александровский сад и выпускала на травку. Однажды за этим занятием её застала кремлёвская охрана. На Лубянке не все были круглые дураки, попадались и нормальные люди, понявшие, что старуха не диверсантка, а выживший из ума человек. В лагере от неё не было бы никакого прока, одни хлопоты. Отпустив на все четыре стороны, пригрозили, что если ещё застанут её, то расстреляют. Были у Любовь Алексеевны и подруги. Одна сорокалетняя вдова с дочерью, недавно вышедшая замуж за благополучного инженера. Муж держал жену и падчерицу в строгости. Был экономен. Чтобы они в его отсутствие не лазили в сахарницу, сажал туда живую муху. Но его секрет был раскрыт и муха, после извлечения сахара, водворялась на место. Другая подруга – врач - выводила на прогулку овчарку в своих лиловых, байковых штанах, боясь, что сука принесёт щенков.

Наш дом был с длинным коридором, комнат на двадцать. В каждой комнате по одной семье. Одна уборная на всех и ванна, в которой никто не мылся. В ней стирали белье. Ванна часто пустовала. Даже у двадцати семейств не было белья, чтобы загрузить её. Квартирные ссоры возникали чаще всего из-за электричества. Кто-то подпольно включал электроплитку, и пробки перегорали. Для поимки электроворов периодически создавались бригады, которые устраивали набеги друг на друга. Искали не столько плитки, сколько розетки. Плитку-то легко спрятать. Один сосед, наш дворник, из-за малого роста и плохого зрения не призванный в армию, «Лёша три Казбека» опозорился. Это прозвище получивший за свой промысел: покупал коробки гильз «Казбек» набивал их махоркой и продавал поштучно. Обитатели двора были его постоянными покупателями. Постучав в окно, требовали у Лёши три «Казбека». И вот у этого Лёши, где собиралась элита квартиры для игры в «Петуха», произошёл страшный прокол. Задницы игроков, сидящих на старом матрасе, обдало паром. Матрас подняли, обнаружив под ним розетку и кипящий чайник на электроплитке. Лёшу долго били. Он молча сносил наказание, так как сам являлся предводителем летучих бригад по поискам розеток. Вообще, Лёша всегда был в центре всех событий квартиры. Задумав жениться, взял себе девушку из деревни, продав её деревенский дом. Невеста была больна болезнью Паркинсона, поэтому и пошла за него. Однако в любовном плане юная жена его не очень устраивала, и Лёша взял вторую жену лет пятидесяти. То, что он живёт сразу с двумя жёнами, квартиру не смущало. Хотя в ней постоянно происходили мелкие стычки, она дружно защищала своих от внешнего врага, включая милицию. Лёша был фигурой явно неординарной. Решив брать уроки французского языка у нашей хозяйки, выучил несколько десятков слов, любил щегольнуть ими. Подметая во время дождя двор, задумчиво произносил «де-плюй», стоящие рядом, начинали хохотать и просили повторить. Он повторял, поясняя невежам, что по-французски это дождь. Своим жёнам читал вслух «Анну Каренину». Младшая слушала внимательно, а старшая уходила на кухню, говоря, что всё это ей неинтересно, так как сама девчонкой работала у бар прислугой. Однажды «Лёша три Казбека» подметал двор возле сарая - бывшей конюшни и обнаружил в земле дыру шириной сантиметров в десять, сунул туда ручку метлы и не достал дна. Найдя трёхметровую трубу, засунул и её. Труба ушла метра на два с половиной. И тут его осенило - «клад». Все важные вопросы решались у нас на кухне, квартира всполошилась. Утаить клад в те времена было совершенно невозможно, верная тюрьма. Стали звонить в исторический музей с сообщением о таинственной дыре и ждать приезда бригады археологов. Целую неделю страсти не утихали, археологи не приезжали. В это время в квартире случилось ЧП. В одной из комнат жила работница булочной. Только мой ровесник может понять, какая это важная должность, но несмотря на свой достаток, она прирабатывала тайными абортами. Единственный унитаз нашей квартиры засорился, позвали слесаря, и он обнаружил в ней зародыш ребёнка. Слесарь вызвал милицию, но квартира всегда грудью защищала своих. А с милицией булочница могла договориться. Скандал замяли, страсти утихли. Забыли и о таинственной дыре под сараем.

Коридор был отделён закутком из двух комнат, как бы квартира в квартире, в которой жили две самых важных семьи. Семья бухгалтера Семёновича и семья капитана Кумина. Семёнович, видно, был очень хорошим бухгалтером, и когда за какие-то делишки его посадили в Бутырку, он и там устроился бухгалтером. По праздникам его выпускали на несколько часов домой. Семёнович входя на кухню, важно шагал впереди сопровождающего его милиционера, несшего авоську с бутырскими продуктами.

Неожиданно нам в коридоре поставили телефон. Первым подбегал к телефону капитан Кумин, ему только что присвоили это звание. Казалось, дома он ничем не занимался, а ждал у дверей телефонного звонка. К телефону подбегал, даже будучи в одних подштанниках, бежал, чтобы никто первым не перехватил трубку, и схватив её, отвечал - «Капитан Кумин на аппарате». Коридор принадлежал ребятне. В нём играли в футбол, салки, жмурки. В одной семье с довоенных времён сохранился фильмоскоп с десятком диафильмов. По праздникам его торжественно выносили в коридор, натягивалась простыня, ставились ряды стульев, и все жильцы от семи до семидесяти смотрели «кино». Другое кино смотрели мы, мальчишки. Почему-то во всей квартире была только одна девочка. В уборную всегда стояла большая очередь и когда девятилетней Рае приспичивало, её сажали на горшок. А сажать на горшок в комнате и вдыхать ароматы родители не желали, и горшок выносили в коридор на радость мальчишкам, впрочем, мы к этому скоро привыкли. Но центром жизни ребятни всё же был двор с огромным сараем, переделанным из барской конюшни. Стойла перегородили и отдали в пользу жильцам. Там хранили дрова, больше хранить было нечего. Дрова, как и хлеб, главная тема разговоров взрослых. Получив талон на свой кубометр, ехали на дровяной склад. Булочная и дровяной склад - самые престижные заведения. Заискивали не столько перед булочником, сколько перед кладовщиком дровяного склада. Угодившему он отпускал еловые и берёзовые. Кто же не сумел понравиться, получал осину. На тачке через полгорода, благо в то время Москва была раз в десять меньше, везли этот драгоценный груз в свой сарайчик, и запирали на три замка. Чердак сарая принадлежал ребятам нашего дома и детям из других домов, заключивших с нами договор о мире и дружбе. Пойманного на нашей территории врага мы запирали на чердаке сарая и поколачивали.

 

В нашем дворе брали банду. После войны на руках осталось много оружия, а люди привыкли к смерти и убийству. Ходили легенды о знаменитой «Чёрной кошке». Банда была неуловима. Говорили, что все её члены ходят в матросской форме а на отворотах форменного воротника написано «Чёрная кошка». Рядом с нашим домом стояло одноэтажное кирпичное строение, общежитие «нквдешных топтунов». Арбат буквально нашпигован ими. «Топтуны» легко узнавались по одинаковым, добротным пальто с каракулевым воротником и калошам на ботинках. Однажды, играя во дворе, мы заметили, что из соседнего двухэтажного дома вышла знакомая тётка и зашла в дверь нквдешного общежития. Заходить в такие секретные здания простым людям невозможно, мы стали наблюдать, что получится. Не прошло и получаса, как во двор въехали машины, из них выскочили автоматчики и окружили соседний дом. С первого этажа раздались крики и выстрелы. Брали банду. Мы знали содержательницу «малины», девушку лет семнадцати-восемнадцати. Отец её погиб на фронте, а младшего брата приняли в Суворовское училище. Туда зачисляли только генеральских сынков и детей, чьи отцы погибли на фронте. И не просто погибших, а героев Советского Союза или награждённых тремя орденами «Славы». Раза два, на каникулах, суворовец появлялся во дворе, но с нами не общался, мы для него серая, дворовая масса, недостойная взгляда. Можно только издали восхищаться им. О сестриных делах он, конечно, ничего не знал, да и не мог знать, так как постоянно находился в училище, где совсем другая жизнь. Будущих офицеров обучали даже бальным танцам, и есть, держа вилку в левой руке. У сестры, ходившей в дорогих крепдешиновых платьях, часто собирались гости, но что за гости, никто не интересовался, только тётка со второго этажа знала про них всё. Очередная пирушка была особенно многочисленна, человек около сорока и соседка, набравшись храбрости, решила известить о сборище. Суворовца выгнали из училища. Сменив свою блестящую форму на такие же обноски, как и наши, он стал грозой двора, но не просто хулиганом, от него можно было ожидать всего. Не только взрослые, но и мы, малолетки, понимали и прощали его озлобленность. Упав с таких высот, другим он стать, не мог.

 

В конце войны отец вместе с орденом получил недельный отпуск. На крыльце дома сидел щуплый рыжий мальчишка с костылём в руке. К нему подошёл военный в хромовых сапогах, в гимнастёрке, увешанной орденами и медалями, и с густыми гвардейскими усами.

«Ты, Илья?» - спросил он.

«Я твой отец».

На второй день своего пребывания в Москве отец пропал на сутки. Мы страшно волновались. Придя утром домой, рассказал, что идя по Арбату, он сержант, фронтовик не отдал честь молоденькому московскому лейтенанту, за что угодил на гауптвахту. Последний день его отпуска посвятили посещению гастронома. Смоленский гастроном - оазис среди голодной московской пустыни, сидевшей на карточной отоварке. Его посещали только избранные, могущие за бешеные деньги купить всё, что душе угодно. У меня разбежались глаза от этого чуда, но больше всего поразил длинный коричневатый предмет, усыпанный мукой.

«Выбирай, что хочешь», - сказал отец.

Вокруг нас собралась небольшая толпа. Солдат, вернувшийся с фронта, угощает сына. Всем хотелось поучаствовать в этом событии. Одни советовали выбрать пирожное, другие шоколадные конфеты в красивых фантиках. Но я твёрдо сказал - «Хочу это!» и указал на «рижский» хлеб.

 

Школа не была для меня также интересна, как жизнь нашей квартиры, двора, улицы. Поэтому я срываю только несколько листков из календаря школьных лет. Эти листки лежат не в хронологическом порядке. Моя память прочитывает их по степени яркости событий, происходивших в этот период жизни.

В первый класс в послевоенные годы редко кто поступал в семь лет. Были восьми-девяти и даже десятилетние первоклассники. Я пошёл в девять и не первого сентября, а в ноябре. Мои одноклассники заканчивали писать в тетрадках палочки с наклоном вправо и по складам читать «маму и раму». Я ж к тому времени перечитал всего Жюль Верна. В первый день, придя из школы, заявил родителям, что буду круглым отличником. На следующий день меня вызвали к доске читать по складам шестую страницу букваря. Читать по складам у меня не получалось. Я всё время сбивался на обыкновенное чтение, что возмутило учительницу. С трудом приспособившись к её требованиям, за пятнадцать минут осилил страничку и получил пятёрку. Это была моя первая и, пожалуй, последняя пятёрка, которую получил за несколько лет учёбы в школе. Наверное, из-за чтения по складам я потерял интерес ко всем учебникам, кроме учебника по географии. Гораздо интереснее то, что происходило за окном школы. Монотонный голос учительницы только отвлекал от этих наблюдений, но вскоре я научился совсем не слышать её голоса. В третьем классе из-за плохой успеваемости был направлен к психиатру на предмет определения в школу для дефективных. Врач выдал справку, что я не идиот, а лодырь. Другую справку уже получил спустя много лет. Работая фотокорреспондентом в одном очень престижном издании, находясь в командировке в Казахстане. По району меня сопровождала целая кавалькада «волг». Каждые пятнадцать километров останавливались на отдых. Стелилась кошма, раскладывалась закуска и пилась водка. Где-то на шестидесятом километре, на очередном привале, председатель райисполкома полез ко мне целоваться. - «Что для тебя сделать?» - вопрошал он. - «Хочешь, отключу на пять минут свет во всём районе?» Отключения света, тем более, днём мне не хотелось, и я попросил выдать справку, о том, что я гений. Справка была выдана. Так что я единственный признанный советской властью гений.

Но вернёмся к первому классу. Школы были разделены на мужские и на женские. И каково же было моё удивление, когда на задней парте увидел стриженую наголо девочку в розовом платье. Раздался звонок на перемену. Девочка, вскочив, принялась колотить здоровенного парня. Девочку звали Коля Векшин. Семья Векшиных только что вернулась из эвакуации. В поезде был украден узелок с мальчишеской одеждой. Пришлось идти в школу в сестрином платье. Хохот, раздавшийся при первом его появлении, был моментально усмирён Колиным кулаком. Драться он умел. И всю неделю, пока Векшину не достали нормальной одежды, он ходил в розовом платье в голубой горошек, и никто из одноклассников не посмел даже хихикнуть, глядя в его сторону. Похожий случай был со мной. Девятого мая сорок пятого года вся Москва направилась на Красную площадь отмечать самый большой праздник. Такое торжество. Люди надевали всё самое лучшее, что осталось с довоенных лет. Мои единственные штаны мама замочила для стирки, и идти мне было не в чем, но выход нашёлся. Отец из Австрии прислал посылку, в которой были и детские белые бязевые подштанники с завязками на щиколотках и ширинке. В этих подштанниках я и отправился на Красную площадь. Да что говорить про нас детей. В последний год войны были разрешены трофейные посылки. Слали всё, в том числе и женские ночные рубашки и комбинации. Наши дамы и до войны не видевшие такой роскоши, принимая их за выходные платья, надевали, отправляясь с кавалером в коммерческий ресторан.

Во втором классе меня впервые выгнали из школы за хулиганство. На уроке пения мы пели песню про чибиса, и я всё время заменял настоящие куплеты на куплеты собственного сочинения. Меня выгнали из класса и обещали послать записку родителям о моём поведении. Передать её вызвался Вовка «Англичанин», розовощёкий, откормленный верзила, в невероятно шикарных жёлтых кожаных сапогах и куртке на молниях. Отец Вовки работал шофёром в английском посольстве. Будучи русским и сотрудником НКВД, возил третьего секретаря посла. Не только учителя, но и директор школы, встретив Вовку, справлялись о здоровье его папы. Придя домой, я стал ожидать посланца и порки от родителей. Наша дружная кухня заметила, что со мной творится что-то неладное, и я честно покаялся. Пришедшая фигура привела квартиру в шок. Таких мальчиков она не видела. Вовке хорошо накостыляли по шее, отняли записку и выгнали вон. Однако через полчаса в окно я увидел, что Вовка возвращается, и решил справиться с ним без помощи взрослых. Намотав на щётку мокрую половую тряпку, спрятался за дверью. Дверь открылась, и первым вошёл Вовкин отец, - сын прятался за его спиной. Моя мокрая тряпка обрушилась на голову отца, залив грязной жижей лицо и чёрный костюм.

Что происходило на следующий день в учительской - невозможно передать. Такого преступления наша школа ещё не знала.

 

Вообще, мне страшно не везло. В то время ещё не изобрели электросварку, была газосварка, и карбид лежал в карманах каждого мальчишки. Применяли его по-разному, - бросали в лужу и поджигали. Лужа горела. Клали в чернильницы на партах и по классу распространялась страшная вонь. Учителя нас обыскивали, но карбид находили только в моём кармане, хотя в чернильницы клал его не я. Если учительнице перед уроком насыпали на стул кнопки, хоть одна кнопка обнаруживалась у меня.

Весь класс уже был принят в пионеры. Я единственный, кто не носил красный галстук. Мечта стать пионером была так велика, что я пошёл на преступление - дал взятку председателю совета отряда. На дне сундука, на котором спали мои родители, нашёл две медных французских монеты времён чуть ли не Наполеона. Эти монеты и презентовал нашему пионерскому вожаку. Но моя взятка показалась ему не то слишком маленькой, не то влияние его было невелико, - в пионеры меня не приняли, и я сделал последний решительный шаг - вошёл в кабинет директора школы, стукнув костылём, с которым ходил, по столу, крикнул - «Меня не принимают в пионеры, потому что все вы взяточники…», и во второй раз вылетел из школы.

 

Новая жизнь. О денежной реформе и отмене карточек Москва каким-то образом узнала накануне за два часа до закрытия магазинов. Орды покупателей, принялись спускать те немногие деньги, которые имели. С прилавков сметалось всё, нужное и ненужное. Я получил в подарок сразу две одинаковые игрушечные пожарные машины. Больше в магазине ничего не было.

Утром город проснулся в другой стране и в новом веке. Напротив школы открылся огромный гастроном. Продавцы в белоснежных халатах и колпаках могли нарезать ломтиками колбасы, ветчины и сыра столько, сколько вы пожелаете. Прозрачные прилавки буквально завалены деликатесами, и всё можно купить. Рядом открылась булочная. На витрине, выходящей на улицу, лежали полуметровые крендели, осыпанные мукой и маком, овсяное печенье и конфеты «Кавказские». В следующем доме магазин «Овощи-Фрукты». На его витринах лотки с капустой Провансаль, из которых выглядывали крупные виноградины, продолговатые крымские яблочки (кстати, непонятно куда они сейчас исчезли, во всяком случае, мне они не попадались на глаза лет сорок). На прилавке рядом с продавцом стояла карусель со стеклянными конусами, наполненными томатным, яблочным и виноградным соком. Стакан сока можно выпить прямо здесь, не выходя из магазина. Весь Арбат наполнился пряным ароматом, это был запах новой жизни. Люди ходили по магазинам, как по музеям, но редко что покупали. Не было новых денег, а у кого они были, не могли выбрать. Теряясь в этом изобилии, уходили с пустыми руками. Но сознание, что всё можно купить, наполняло грудь радостью, верой в новую, светлую жизнь. Вскоре на Арбате открылось маленькое уютное кафе - слово до этого мне не знакомое. Заходить в это кафе решалась только старая арбатская интеллигенция. Заходила в него и наша хозяйка Любовь Алексеевна, когда у неё появлялось немного денег, всегда брала меня с собой. Гардеробщик с золотыми галунами на обшлагах брезгливо, двумя пальцами, принимал её заношенное пальто, мы садились за столик. Это было странное зрелище. Относительно, по тем временам, прилично одетый мальчик и грязная нищенка пили чёрный кофе, закусывая овсяным печеньем.
Мне купили первый в моей жизни костюм. Это был байковый лыжный костюм с начёсом. О таком можно только мечтать.

Уже восстановили Вахтанговский театр, и я, надев новый костюм, отправился на спектакль. Впервые я шёл в театр, шёл один, в отличном новом костюме; палка, с которой ходил из-за больной ноги, казалась мне тростью, вообще, верх элегантности и изящества. Поднимаясь по лестнице, я остановился у зеркала во всю стену в бронзовой раме. В нём отражалась взрослая, шикарно одетая театральная публика и некрасивый мальчишка с рыжими вихрами, в дурацком лыжном костюме с палкой в руке. Но спектакль захватил меня. Играли лучшие актёры страны. Играли в полную силу после многих лет перерыва в здании родного театра. В антрактах в фойе я не выходил, а по окончанию спектакля, чтобы не портить впечатление от этого прекрасного вечера, быстро прошмыгнул мимо висящего во всю стену зеркала.

 

Ещё в первый послевоенный год мама рассказывала, что где-то изобрели такой аппарат, по которому можно смотреть кино у себя дома. Я увлекался Жюль Верном, и поэтому поверил, что в старости увижу это чудо. Но понимал, что многое описанное Жюль Верном - фантастика. Полёты на Луну и прочие чудеса возможны только в будущих столетиях, если не тысячелетиях.

Слово «телевизор» появилось внезапно, оно завораживало воображение. Увидеть его - заветное желание детей и взрослых. Телевизоров было очень мало, и купить его могли только богатые люди. У моего старшего двоюродного брата отец был известный профессор. Работал не только в клинике, но имел ещё частную практику. На квартиру к нему приходили лечиться от стыдных болезней обитатели Кремля, и он не боялся никаких фининспекторов. Брат, как считали в семье, подавал большие надежды. Будущий Эдисон. Ему покупали всё, что он пожелает. Был у него даже мотоцикл, который он закатывал в свою комнату на втором этаже. Единственным невезением его жизни было то, что окна их трёхкомнатной квартиры смотрели прямо на окна директора его школы. Школа была самая престижная в Москве. В ней учились дети членов Политбюро и даже сын Сталина. Брат находился под повседневным наблюдением своего директора, окна разделял лишь узкий переулок. Но, всё же, несмотря на это ужасное соседство, мне было чему позавидовать.

Телефонный звонок. Звонил брат: «У нас телевизор». Конечно, в тот же вечер к восьми часам я уже был у него на квартире. - «Вот, смотри», - сказал он. И указал на обыкновенный радиоприёмник «Ленинград». Я чуть не заплакал от обиды, меня разыграли. Радиоприёмник, а я так мечтал увидеть телевизор. Но Константин торжественно отодвинул какую-то шторочку, за шторкой был матовый экран, величиной меньше тетрадного листа, экран постепенно стал светиться и появилось изображение. Шла трансляция балета из Большого театра. У телекамеры, как теперь я понимаю, был один объектив, крупных планов нельзя увидеть. Показывали всю сцену, только уменьшенную в сотни раз. А отдельных танцоров разглядеть невозможно. И всё равно это было чудо. Театр прямо в доме. Возвращаясь вечером домой, чувствовал, что наступает новая эпоха, о которой рассказывал Жюль Верн. Время как бы сжалось, столетия потеряли свои нолики, и я понял, что это только начало, что мы стоим на пороге чего-то очень большого, что вчерашний день ушёл навсегда. Главные чудеса впереди.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№34 дата публикации: 26.06.2008