Владимир Калуцкий,
член Союза писателей России
Степная песня
1813 год. Родился историк Тимофей Грановский.
Третье лето на вакации Коленька Станкевич приезжал из Москвы с приятелями. В этот раз после самого студента, двух утомлённых недорослей из дорожного рыдвана неторопливо выбрался господин в поповской шляпе, но несколько более широкополой, чем у священников, с волосами, спадающими до плеч и дорожном платье, сером от пыли и ветхости. Был приезжий на вид несколько старше своих спутников, но когда хозяин – предводитель местного дворянства, Владимир Андреевич, пожимал ему руку, то почувствовал в ладони приезжего сухую молодую силу, и взгляд товарища Коленьки из-под широкого поля шляпы выказал в нём почти мальчишку.
– Знакомьтесь, па-па и ма-ма, – мой университетский товарищ, господин Грановский, Тимофей Николаевич. А сих двоих вы знаете – господа студенты Белинский и Бакунин.
И пока сын и прочие любезничали после годичной разлуки, Грановский с любопытством осматривал видимую часть Бирюча. Он уже отметил добротность предводительской усадьбы, близлежащих каменных домов и воздушную ажурность деревянного Покровского собора. Привлекательности картине добавляло щедрое июньское солнце, и город приезжему глянулся.
А во дворе имения уже шипел, роняя слезу, двухведерный самовар, матушка поторапливала прислугу с сахарáми и вареньями. Поздний завтрак разморил приезжих, и скоро па-па развёл их по прохладным покоям, пожелав приятного отдыха.
И пока по подворью и по всему городу распространялся послеобеденный сон, предводитель накоротке набросал письмо управляющему своим имением в Удеревке. "Дрон Савельев. По получении сего распорядись немедля попрятать девок от улицы, дабы не случилось греха, как на прошлых вакациях Коленьки. Да вели приготовить хоромы к приезду барчука и его товарищей".
И посыльный тут же поскакал в Удеревку.
А потом было общее пробуждение. Омыв лицо прямо из ведра у колодца, Коленька, словно между прочим, спросил у отца:
– А что, батюшка, не поехать ли мне завтра же в Удеревку? Признаться, глупо проводить лето в городе. Ради этого не стоило покидать столицу.
Владимир Андреевич подал сыну полотенце и легко согласился:
– Да-да. В деревне вам будет вольготнее.
Вечером приезжие бродили по городу и окрестностям, и Грановский называл Бирюч осколком Каганата.
А наутро они уехали в Удеревку.
Шёл сенокос. На обширных лугах вдоль Тихой Сосны махали крюками и косами многочисленные работники. Но ярко-зелёные пласты нетронутых трав говорили за то, что людям их скосить полностью просто не по силам. Об этом сокрушался и Грановский. На что Коленька успокоил:
– Скоро сюда на отхожий промысел придут и приедут косари из-под Курска и Орла, и даже иногда бывают из калмыков. Па-па только их и нанимает. Калмыки не бузят, и они же покупают сено, что сами и заготавливают.
Когда въехали в Удеревку, Грановский с досадой прикусывал губу:
– Вымерли здесь, что ли? Ты ж девок обещал, Николя.
Белые малороссийские хаты с надвинутыми по самые окна соломенными крышам, барский дом, куда более роскошный, чем городской. Все хаты Удеревки выглядели вокруг здания с колоннами, как цыплята вокруг наседки.
Было знойно, пусто и пыльно.
К водопою с южного склона опускалось громадное перегонное стадо.
Управляющий Дрон Савельев встретил господ при жене – крупной хохлушке с повязанными чуть не подмышками юбками. Жена держала на подрагивающих белых руках рушник с караваем:
– Ласкáво просымо... – поклонились оба.
И пошли в дом позади хозяев. Коленька скоро обежал хоромы и вернулся к управляющему. Схвативши за бороду, спросил с обидой в голосе:
– Почему тараканы? И где девки, мужик? Ты, плут, пойдёшь у меня на конюшню!
Дрон вертел головой, пытаясь высвободиться, и бубнил невнятно:
– Дык... замуж вышли, Ваше-с... А тараканы – мы травили, а оне набежали-с. С утра не было-с...
Подошёл Грановыский, помог Дрону высвободить бороду. Как-то обстановка разрядилась, гости принялись разглядывать картины на стенах с портретами старых Станкевичей и пасторалями.
...Вернул гостей к суете дня Дрон Савельев.
– Николай Владимирович, – пропустил он перед собой в библиотеку молодого человека – босого, белоголового, загорелого, – тут к Вам сын прасола из Воронежа. По делу.
Жена управляющего проплыла от двери мимо прасола, опустила на стол, между бутылками, поднос с мясом. Белые куски сочились и отдавали паром.
Сын прасола поклонился и сказал:
– Мы гоним из-за Ногайской линии рогатый скот на мясные бойни в Воронеж. В дороге много животин обезножили. Не купит ли барин по малой цене с десяток голов?
На что Грановский, одной рукой держа фужер, а другой пытаясь отделить от подноса кость с мясом, пафосно продекламировал:
По стогнам лежали много крав,
Кои там лежали, ноги кверху вздрав.
Молодой прасол неожиданно и дерзко оборвал барина:
– Так это же вирши Тредиаковского!
Грановский поперхнулся вином:
– Грамотен? Как фамилия? – вскинулся он на юношу.
Прасол опять поутих и ответил:
– Кольцовы мы. Торговцы скотом. А стихи я знаю потому, что сам сочинительствую.
Грановский прицелился и кинул в прасола кость. Пролетела мимо уха того, прасол даже не дёрнулся. Грановский призвал в свидетели Коленьку и собутыльников:
– Друзья мои, пропала Россия. Ежели уж и прасолы пошли в поэты, считай – настали последние времена.
И – повернувшись к Кольцову:
– Ну, степной Катулл, прочти нам что-нибудь из последнего!
Кольцов открыл рот, но опасливо покосился на большую кость в руке у Белинского. Однако пересилил себя и прочёл:
Дайте бокалы! Дайте вина!
Радость – мгновенье.
Пейте до дна!
Громкие песни
Гряньте, друзья!
Пусть нас весёлых
Видит заря!
Ныне пируем –
Юность на час –
Нынче веселье,
Радость у нас!..
Белинский не удержался – и метнул-таки кость в поэта. Угодил в плечо. Кольцов замолчал. Но тут встрепенулся уже Бакунин:
– Так это он о нас читал, господа!
И кинул свою кость.
Прасол уклонился и попятился к двери. Грановский громко одёрнул его:
– Куда пошёл, мужик? Может – мы у тебя безногих коров купим? Торгуйся!
А Коленька потёр переносицу, чихнул и спросил прасола:
– Ещё кому стихи читал?
– Да кому?.. Я ж не Катулл какой-нибудь, Ваше благородие.
– А ты не умничай. У нас для умников на конюшне сыромятные кнуты есть. Ты вот что... А прочти нам что-нибудь про любовь!
Кольцов глянул на крупную кость в руке у Коленьки и отступил на пару шагов.
Погубили меня
Твои чёрны глаза,
В них огонь неземной
Жарче солнца горит!
Омрачитесь, глаза,
Охладейте ко мне!
Ваша радость, глаза,
Не моя, не моя!..
Прасол дочитал до конца. Молчание после этого нарушил Грановский:
– Ты в Москве бываешь, мужик?
– Пока не довелось, Ваше благородие.
Словно встрепенувшись, отложил кость на поднос Коленька:
– Ты вот что, прасол... Кольцов, говоришь?.. Так вот, Кольцов. Плюнь на своих коров и в сентябре найди меня в Москве. Будем печатать твои стихи.
– Мо... мои..? – тихо переспросил прасол.
– Да, твои, твои, – заверил его уже Грановский. – И, повернувшись к товарищам, продолжил: – Представляете фурор, который мы произведём именем мужика в литературе? Такого прежде не случалось. Да мы на нём себе такую славу сделаем, что Пушкину и не снилось!
– А коров мы у тебя купим, – потерял интерес к прасолу Коленька. – Поди к управляющему и моим словом вели взять пару голов. Ступай.
Прасол вышел, пятясь задом к двери. Он до последнего шага не отводил взгляда от крупной кости на подносе.
Друзья же продержались в Удеревке, изнывая от безделия, ровно три дня. Тщетно они бродили между пыльными хатами, зря до одури купались в Тихой Сосне.
Удеревка словно вымерла. Иногда прошмыгивали по улице тени, но даже на покосе работали только мужики, да зрелые бабы.
По полудни третьего дня выехали в барском рыдване на большак. Ехали без кучера, с вожжами сидел Грановский. Большая тень бежала рядом с рыдваном, и казалось, что управляет повозкой огромный чёрный гриб.
Уже за последней хатой неожиданно под бричку выбежала большая толстопятая девка. Студенты соскочили на землю и принялись ловить девку в шесть рук. Скоро они зажали её и увлекли за собой в рыдван. И долго ещё у крайней хаты слышался угасающий женский визг. То ли плачущий, то ли смеющийся...
Ваши комментарии к этой статье
№75 дата публикации: 01.09.2018