Грани Эпохи

этико-философский журнал №85 / Весна 2021

Читателям Содержание Архив Выход

Алексей Борисов

 

Башня Чунг

Публикуется по: Борисов А. В. Башня Чунг. Челябинск.

Творческая мастерская «Солнечный круг», 2014.

 

Восхождение к священному Кайласу (Тибет) стало кульминацией жизненного пути писателя-философа Алексея Борисова. Автор анализирует ощущения от путешествия, выстраивая параллели с событиями из своей жизни. Вместе с ним мы словно движемся по эволюционной вертикали от дочеловеческих форм сознания к Человеку космическому. Повествование осталось незавершённым.

 

Вид от монастыря Чунг на Кайлас

 

Лицо старика было похоже на камень. Серый булыжник у обочины дороги, по которой двигалось время. Камень был неподвижен, и время выточило его морщины, закруглило его формы, покрыло его своей серой дорожной пылью. Время превратило камень в лицо старика. Но что больше всего поразило меня – это глаза. Совершенно чёрные, они были лишены столь привычной нам радужной оболочки и смотрели на меня двумя бездонными колодцами. Мне казалось, что эти глаза возникли на лице человека очень давно, от самого сотворения мира, и поэтому в них была только чернота, та самая первозданная чернота Пустотности, в которой затем появились белые, сияющие, скрученные спиралями струи галактического света. Именно эти спирали и создавали так называемую радужную оболочку Человеческого глаза, именно этот свет так радует нас.

У старика глаза были лишены этого привычного нам света, но они не были и двумя провалами в инферно, эти глаза. Глаза смотрели на нас улыбаясь, как улыбалось когда-то пространство предстоящему в нём таинству рождения Света.

Старик стоял возле своей глиняной хижины и улыбался. Каждая морщинка его каменного лица улыбалась нашей встрече.

А мы спускались по склону холма – странной осыпной конусной башни, на вершине которой был расположен живописный монастырь. Мы спускались к озеру Манасаровар, а точнее, к протоке, соединяющей своими водами два священных озера Тибета – Манасаровар и Ракшастал. Мы спускались к озеру со склона Холма, и одновременно, я имею полное право так сказать, мы спускались со склона Кайласа.

 

Алексей Борисов у подножия северного лица Кайласа, октябрь 2013 г.

 

Хребет Кайлас! Когда я впервые увидел его, он был окрашен последними, прощальными лучами солнца. Земля Тибета готовилась к мистерии ночи, готовилась к тому моменту, когда бездонное чёрное небо – такое же чёрное и такое же бездонное, как глаза старика – наполнится звёздами. И этих звёзд будет много, много больше, чем мы смогли бы увидеть над нашими городами. И эти звёзды будут ближе.

Я только однажды видел столько звёзд. Это было у нас, на Южном Урале. Я жил на вершине горы Иремель. Жил совершенно один. Был апрель месяц, склоны горы были завалены снегом, по которому я и пробился к вершине на своих широких туристических лыжах. Вершинное же плато уже освободилось от снежного бремени и смотрело в небо широко раскрытыми ладонями тундровой прошлогодней травы. На этой тундре я поставил свою палатку и жил. Жил просто так. Вечерами зажигал в палатке свечу и в свете этой тающей, словно само время, истончающейся, словно сама жизнь, свечи я читал в переводе Алмазную сутру. Однажды я отложил книгу – мне показалось, что я что-то понял в тот момент, что-то понял в книге, в Сутре, что-то понял в окружающей меня жизни... Я решил выйти из палатки под открытое небо и посмотреть на мир глазами вот этого изменённого новым пониманием мира сознания. Я расстегнул внутреннюю палатку, и на мои плечи, на лунный свет волос моей головы просыпался белый иней предстоящего пробуждения. Холодный белый иней, такой же холодный, как Северное Лицо Кайласа.

Затем я расстегнул замок палатки внешней, и на моё сознание обрушилось бездонное звёздное небо. Такого количества звёзд я не видел ни разу. Я не в первый раз ночевал на вершине, скажу больше, я не раз ночевал на вершинах наших Южноуральских гор вообще без палатки, ночевал в одном спальнике, ночевал даже зимой, но такого количества звёзд, как в этот раз на Иремеле, я не видел. Может быть, это объяснялось особой прозрачностью атмосферы именно этой ночи; может быть, это объяснялось особой прозрачностью моего сознания, очищенного одиночеством, иремельским ветром, пламенем свечи и текстом Алмазной сутры. Может быть. Но когда я вышел из палатки, я совершил свой первый шаг в небо. Вокруг меня было только небо! Вокруг, до горизонта, было небо, полное звёзд.

Я смотрел на эти звёзды, и моему сознанию казалось, что я в этот миг нахожусь внутри прозрачного совершенного алмаза, внутри затвердевшего света, света моего собственного и одновременно не моего, а некоего универсального Сознания.

Особенностью этого сознания было равновесие. Осуществлённое равновесие! Я смотрел в небо и видел в нём мириады миров. Все эти звёздные диски, эти планетные миры, эти колёса находились в явном взаимодействии друг с другом. Это был мир воплощённого единства, и я отчётливо осознал, осознал умом, осознал своим интеллектом, что сумма всех сил этого универсума равна нулю. Я словно смотрел изнутри на некий гигантский механический редуктор, для расчёта которого за исходное уравнение принимается тот факт, что сумма сил, действующих внутри редуктора, равна нулю. Алгебраическая сумма сил. В теоретической механике это выражается формулой: ∑F=0. В теоретической электротехнике это выражается первым правилом Кирхгофа: алгебраическая сумма токов в узле равна нулю ∑I=0. Божественная плерома – полнота всех сил универсума равна нулю. Полнота – Царствие Божие равно нулю! Так я осознал формулу нирваны. Осознал той ночью, выйдя из палатки под немыслимый звёздный свет на вершине горы Иремель.

И той же ночью на моё сознание обрушились сны, целая лавина снов. Снов очень разных, снов, не похожих один на другой, снов, в которых я совершал поступки. Я совершал поступки хорошие и правильные, и я совершал поступки не очень хорошие и потому неправильные. Но я совершал их сам, совершал во сне, и это было для меня очевидно. От последнего совершённого мною же самим отвратительного поступка я проснулся. Я не мог его совершить, этот поступок, но одновременно в своём сновидении я его только что совершил.

И вот после этого звёздного неба осуществленного равновесия и после этой череды снов я осознал самое главное. Я осознал закономерность своего нахождения здесь и сейчас. Закономерность своего рождения в этой стране, в этом городе, в этот отрезок мирового эона. И, осознав это, я вспомнил слова, сказанные Юрием Рерихом – уникальнейшим человеком энциклопедических знаний, востоковедом с мировым именем: «Это же о вас говорится. Вот вам не нравится этот мир, но вы же и есть этот мир. Значит, надо обо всём думать и говорить только в смысле своего собственного сознания. Вы же это и есть».

Я совершенно по-новому вспомнил эти слова учёного. Вернувшись с Иремеля домой, я на несколько раз перечитал текст воспоминаний А. М. Пятигорского о Юрии Рерихе – тех самых воспоминаний, на страницах которых я впервые и услышал эти слова Учителя.

С этого момента на моём письменном столе, заваленном блокнотами санскритских переводов, энциклопедиями и словарями по индийской философии, всегда присутствуют работы Юрия Рериха. Присутствует его монументальный трёхтомник «История Средней Азии», присутствует его «История Тибета», его статьи о Калачакре, присутствуют «рукописи» того, кого я осознал своим Учителем там, на вершине горы Иремель, ночью, полной звёзд.

 

Кайлас, вид на южное лицо

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ночное небо Тибета, прорезаемое матовым диском Луны и воем диких собак (многочисленные вариации тибетского мастифа), было тоже полно звёзд. Я смотрел на это небо каждую ночь. Каждую тибетскую ночь. Я вспоминал свою ночь на вершине Иремеля и видел, я отчётливо видел, как незримая рука кармы, рука созданных мною самим причин и реализованных Великим Равновесием Нирваны следствий привела меня к этому ночному небу Тибета, привела меня к озеру Манасаровар, к непостижимому хребту Кайлас, привела меня к встрече со стариком и его чёрными бездонными глазами.

Тогда, спустившись с Холма и подойдя к старику, я прочитал в его улыбающихся глазах вопрос. Старик посмотрел на меня, на Наташу и вопросительно произнёс одно слово: «Америка?»

– Ноу, рашен, Россия...

– Россия! – достаточно внятно проговорил старик, и его каменное лицо озарилось пониманием. Россия.

Затем он показал рукою в направлении белой шапки Южного Лица Кайласа и проговорил одними губами, почти беззвучно: «Кайлаща». Это был не вопрос, это было утверждение.

Да, ответил я согласием, Кайлаща, и прочертил пальцем круг в воздухе, дав тем самым понять, что Кайлас мы уже обошли. На поверхности бездонных глаз старика я не увидел отражения моего прочертившего воздух пальца, на поверхности глаз я не увидел ничего, но в глубине этих же самых странных глаз я, как в зеркале, прочитал понимание того факта, что Кайлас мы обошли.

Мы обошли Кайлас, и в моём сознании вспыхнули воспоминания пройденного пути. Вспыхнули мгновенно и сразу. Так бывает, когда, проснувшись рано утром и впервые открыв глаза, мы смотрим на озарённое утренним светом окно, ещё не осознав деталей этого пробуждения, и тут же, закрыв глаза вновь, мы продолжаем какое-то время видеть некий отпечаток всей освещённой светом панорамы. Отпечаток, застывший где-то там, на тёмном глазном дне, под радужной оболочкой света. На том самом дне, где, собственно, всё и началось.

 

Южное Лицо Кайласа. Мы подошли к нему со стороны монастыря Гьяндрак, поднимаясь долиной речушки Гьяндрак Чху, идя её сужающимся постепенно ущельем и задыхаясь с каждым новым шагом от набираемой стремительно высоты.

Я запомнил запах старых камней на развалинах ступ монастыря Гьяндрак-Гомпа. Новые, восстановленные ступы ещё не впитали в себя запахи времени, а вот те, старые, превратившиеся в руины, полуоткрытые и одновременно полузасыпанные, с вывалившимися из своего сердца реликвиями – глиняными статуэтками Будд, со сложенными небрежно, словно вырванными листами блокнота, каменными скрижалями с тибетскими надписями сутр праджня-парамиты, с полузакрытыми и даже полустёртыми потоком времени глазами, – те ступы помнили многое и многое могли рассказать моему сознанию, замерев в нём этим самым утренним светом первого Пробуждения.

Я так и сохранил на дне своих глаз эти отпечатки старых ступ монастыря Гьяндрак, отпечатки, которые были заполнены постепенно всё новыми и новыми линиями моего пробуждающегося мира.

Южное Лицо открылось нам на высоте примерно 5300 м. Мы вышли на ребро голого хребта, окружающего Кайлас с юга и поднимающегося в небо гигантскими каменными ступенями. Небо над Кайласом было безоблачным и бездонным. Оно было полно света, это дневное небо Кайласа, и в этом небе сияла своим ослепительно-белым снегом вершина непостижимой для ума горы.

 

Кайлас словно разрывал небо своей вершиной, вдавливался в него алмазным крошевом своей снежной шапки, отражал небо своими полированными временем зеркалами.

Гигантская вертикальная трещина, заваленная снегом и льдом, искорёжила зеркало Южного Лица горы. Треснутое зеркало Кайласа. Я смотрел на этот шрам, разорвавший красивое Южное Лицо, и ткань моего сознания вскрыл острый скальпель воспоминания детства, воспоминания, сидящего в моём сознании точно таким же шрамом первого понимания мира, первого прозрения, первых открытых глаз. С этого момента мир навеки застрял в этих глазах своей непостижимой красотой и своей непостижимой болью. Мир разорвал зеркало моего сознания глубокой трещиной страдания. Того самого буддистического страдания, названного санскритским словом «духкха».

 

Впервые эта трещина пробежала по моему «лицу» в далёком детстве. Случилось это в небольшом южноуральском горнозаводском городке Катав-Ивановске, куда я ежегодно приезжал на летние каникулы. Городок этот со всех сторон окружён невысокими голыми холмами, которые были для меня настоящими горами. Я любил подняться по склону такого холма на вершину и оттуда, сверху, смотреть на маленький городок внизу, на широкий разлив реки Катав, на уходящие в бесконечную даль горизонта застывшие волны земли, покрытые лесами, прорезанные реками и манящие душу загадочной непостижимостью горизонта. Отсюда, с вершины холма, горизонт заполнял собою всё пространство, и это пространство само становилось горизонтом. Глядя на этот горизонт «вне себя», я словно видел его внутри себя, словно наблюдаемое мною пространство и наблюдающее это пространство сознание становились одним неразрывным целым, и именно вот эта Цельность Пространства и Сознания, именно это Единство наполняли меня счастьем на вершине холма.

Это счастье я мгновенно начинал чувствовать физически: моё тело наполнялось какой-то непостижимой силой, подобно тому как воздушный шар наполняется гелием и рвётся в воздух. Я тоже наполнялся «гелием» счастья и рвался в воздух. На холме исчезала грань между явью и сновидением, и чувство полёта, столь часто испытываемое мною во сне, становилось реальностью. Я действительно начинал ощущать возможность полёта. Сознание словно наполнялось небом, сливалось с небом, а небо становилось пространством моего сознания, и для того чтобы взлететь, нужно было разорвать некую нить, некий канат, держащий воздушный шар моего сознания на привязи. Я осознавал, что для разрыва каната ещё не пришло время, что нужно что-то ещё, чтобы это произошло, что-то, чему я тогда не находил названия. Но сила полёта, переполняющая всё мое существо, требовала какой-то реализации, и тогда я начинал бежать вниз по склону. Вот этот бег-полёт по склону холма я запомнил на всю жизнь. Я повторял его затем в сновидениях, где мне удавалось оторваться от земли, растянуть этот несносный канат и почувствовать своё «я» в полёте над бескрайним пространством земли.

 

В тот день, когда зеркало моего сознания прочертила первая трещина, мы были на холме с отцом. Всё было как всегда. Мы долго погружались в горизонт, а в груди моей, в районе сердца, рос и трепетал воздушный шар вдохновения, переполнявший меня сферой своей невыразимости. Это была сфера, окружность которой находилась нигде, а центр был везде. Это было состояние совпадения сферы моего сознания со сферой пространства. Состояние, с трудом переносимое мною и требующее выхода, требующее какого-то движения. Там, на холме, была полная возможность это движение совершить, начать бег – бег силы. И мы с отцом бежали вниз. Мы бежали, не глядя под ноги, бежали, окунув глаза в горизонт, и воздушный шар счастья постепенно заполнял всё пространство нашего сознания, и только некая мифическая нить удерживала нас здесь, на земле, в этом самом месте пространства, в этом самом времени и в этом самом теле. Упругая и неумолимая нить сплетённых воедино причин и следствий – нить нидан, как сказал бы я сейчас.

На склоне был дом, сгоревший, обуглившийся. Он вырос перед нами неожиданно и закрыл собою горизонт. Чёрный, мёртвый, страшный.

Воздушный шар счастья сжался в чёрную дыру невыраженного крика. Какое-то ужасное предчувствие острой болью вонзилось в сердце и заполнило сознание. Радужная оболочка глаз расширилась, обнаружив за собою бездонное дно ещё не прожитого мною понимания.

На пороге дома лежала собака. Мёртвая собака. Обуглившаяся дверь дома вывалилась наружу, открыв перед собакой выход, но было поздно. Собака не сгорела, она просто задохнулась. Шерсть на ней была ещё гладкой, и языки пламени не искорёжили эту ткань жизни. Снаружи ткань была невредимой, но изнутри жизнь покинула её, разорвав ту самую нить, натяжение которой я чувствовал в себе ещё несколько минут назад в полёте по склону холма, удерживаемый именно этой нитью.

Я стоял на пороге сгоревшего дома, и мне было больно. Это была невыразимая ни словами, ни криком, ни слезами боль. Поэтому я не плакал, не кричал и не произносил слов. Я молча смотрел на мёртвую собаку, лежащую у порога сгоревшего дома.

Уже потом, позже, в своих сновидениях, заполнивших сознание, я рисовал картины метущейся в огне и дыму собаки, оставленной Человеком за закрытой дверью универсума. Дверью, открыть которую способен только Человек. Дверью, которую в этом случае Человек не открыл.

Собака лежала у порога в последнем порыве преданности Человеку, преданности, оставшейся без ответа. И именно это было больно, нестерпимо больно. Разорвалось звено преданности, эволюционной преданности.

Мы спустились с холма пешком. Лететь больше не хотелось. Воздушный шар был сжат и втиснут новым пониманием сансарной безысходности. Мы спустились с холма и вошли в дом, в свой дом. Переступив порог, я поскользнулся взглядом на зеркале в прихожей, и мне показалось тогда, что тонкая нить страдания провела свой первый шрам над моей переносицей. Вертикальный шрам – такой же, как на Южном Лице Кайласа.

 

Тибет. Снежная осень в пещерном монастырском комплексе Драк-Йерпа

 

Помимо любимых холмов, был в городке Катав-Ивановске книжный магазин «Мысль».

Тоже любимый. Это был большой, а если применить к масштабу горнозаводского городка, то просто-таки огромный книжный магазин. Облицованный белым мрамором снаружи, с горящей неоновым огнём надписью «Мысль», этот магазин был для меня настоящим храмом знания, храмом науки. В магазине почти не было людей, стояла сакральная тишина, в которую погружаешься мгновенно, переступив порог. Книги на полках напоминали священные тексты Канджура и Данджура в буддийских храмах Тибета. Книжный магазин «Мысль» был моим первым буддийским храмом, и это не метафора.

Я до сих пор помню книги, приобретённые в этом храме, помню шелест листов, глянец обложек, помню восхитительный запах книжного переплёта. Помню названия книг. «Что и как наблюдать на небе» В. П. Цесевича, Москва, «Наука» и летящий над открытой книгой спутник – логотип издательства. «Звёзды, галактики, метагалактики» – толстая жёлто-солнечная обложка и чёрный квадрат открытого космоса с сияющими россыпями звёзд, космоса, обнаруженного мною на дне глаз тибетского старика, глаз с открытой полностью диафрагмой сознания.

«Ископаемые: сбор, препарирование, определение, использование» – толстая коричневая, как древесная кора, обложка, глянцевые цветные вкладки, с которых на меня смотрели «лица» фоссилий – окаменевших аммонитов, белемнитов, брахиопод, пелеципод и толстых многоногих трилобитов. Издательство «Мир», переведённое с немецкого (оригинал издавался в ГДР) издание.

Именно эту книгу и открыл я в тот день, вернувшись с холма и встретившись с ликом почерневшего, обуглившегося универсума и не переступившей порога инфернальности мёртвой собаки, доверяющей человеку даже у закрытой двери.

Я листал эту толстую книгу, смотрел на фотографии, рисунки и схемы ископаемых фоссилий, и одновременно с этим я чувствовал, что всё это находится во мне. Каким-то немыслимым образом моё сознание помнит эти формы жизни, помнит их не отвлечённо, а как прожитые формы себя самого, помнит их где-то в глубине глаз, где-то там, за радужной оболочкой повседневности. Встретившись с разрушенным, сгоревшим в огне домом, я словно расширил от ужаса и очевидности разрушения зрачки своих глаз и увидел то, что находится там, на самом дне. Я увидел и почувствовал пройденные мною же самим формы жизни, от первых органических соединений до сгоревшей у порога дома собаки. Я почувствовал силу, заставляющую сознание облекаться этими формами своего выражения, и я почувствовал силу, заставляющую сознание освобождаться от выраженных форм, освобождаться для вмещения форм новых, которые всё равно не смогут выразить невыразимое и поэтому так же будут оставлены. Я чувствовал всё это, листая толстый фолиант купленной в «Мысли» книги, и одновременно я чувствовал то, что чувствовала эта собака, встав у порога своей очередной смерти. Я чувствовал Доверие. Доверие Человеку.

В то далёкое детское время я не знал ещё индийской философии и поэтому не мог знать, что слово «Человек» звучит на санскрите словом «Пуруша». Я этого не знал тогда, но я отчётливо чувствовал, что именно к Человеку, именно к Пуруше стремятся все эти формы жизни, окаменевшие в зеркале времени и смотрящие на меня ликами фоссилий со страниц книги «Ископаемые…», купленной в магазине «Мысль». Я чувствовал, что Человек-Пуруша каким-то образом живёт в этом бездонном космическом пространстве, с которым соприкасаюсь и я, стоя на своём высоком холме, живёт где-то там, на дне чёрных глаз тибетского старика, живёт как реальность в своём невыразимом ноумене и живёт как возможность реальности в стремящемся к этому ноумену феномене. Я чувствовал, что та самая нить нидан, которая сдерживала на привязи воздушный шар моего вдохновения, тянется от меня настоящего в глубокое прошлое через ряд окаменевших в зеркале времени фоссилий к образу Человека, возможного в Пространстве – возможного в нём, но не осуществлённого, как мой неосуществлённый полёт на вершине холма. И я чувствовал, как эта же самая нить тянется от меня в будущее, к тому же самому образу Человека-Пуруши, но Пуруши, осуществившегося в Пространстве: к Человеку, вставшему на вершине холма и сумевшему вместить в себя весь горизонт пространства, весь универсум, сумевшему полететь в это пространство не движением силы своих человеческих мускулов, а движением своего человеческого сознания, тождественного сознанию пространства – Сознанию Пуруши.

 

 

Долина Гаруды

 

Долина Гаруды

 

Долина Куньлунг (Гаруды). Геотермальный разлом в каньоне реки Сатледж

 

Долина Куньлунг (Гаруды). Скрижали

 

Долина Гаруды. Древнее государство Шанг-Шунг, городище Каньлунг

 

И вот, чтобы эта нить привела меня к Такому Человеку, я должен создать причины для этого. Я должен это сделать хотя бы потому, что на пороге не открывшейся двери умерла в своём доверии собака – часть самого меня, с которой я встретился на склоне холма. Я должен что-то сделать, чтобы в следующий раз эта дверь оказалась уже открытой.

Это была поразительная Встреча на холме, встреча, осознание которой преследует меня всю жизнь, – осознание того, что этот следующий раз наступит, и эта собака вновь окажется в горящем доме, и дверь дома может оказаться уже открытой. И эту дверь могу открыть я, именно я.

Трещина в зеркале – шрам первого понимания на моём лице привели меня к осознанию того, что когда-то произнёс Юрий Рерих, раскрывая советским востоковедам простую буддийскую истину «вы же это и есть».

 

А потом я видел сны. Сны, в которых я больше не летел над холмом, а проживал круги повторяющихся в своей сути событий, но повторяющихся каждый раз на новом уровне. Повторяющихся как бы рядом. Сны, в которых дверь в сгорающем доме открывалась и собака выходила на склон холма.

Сны, в которых было понимание того, что дом должен сгореть. Любой дом. А иначе... а иначе зачем собаке выходить, а мне становиться человеком? Зачем уходить от боли неосуществлённого, если не болит? Зачем?

 

Когда человек рождается на Земле, рождается на склоне своего холма, рождается за стенами своего дома, он кричит, и с этим криком он делает первый вдох. И если он не закричит, то он умрёт, поэтому человека бьют по щекам, бьёт сама жизнь. Человек от боли начинает кричать, делает первый вдох и рождается. Рождается физически. Я называю это первым рождением человека. Первым потому, что существует и второе – рождение духовное, рождение Человека в человеке, рождение Пуруши. И это второе рождение тоже делается болью.

Первое рождение запускает в человеке сердце физическое – сердце-насос. Это не суть, что сердце запускается ещё в утробе. Там сердце человека синхронизировано с сердцем его матери, это сердце-спутник, это ещё не планета. А вот первый вдох и разорванная нить нидан – нить пуповины толкают человека к его освобождению, толкают к порогу ещё жилого и очень уютного дома, дома нашего детства.

Человек рождается духовно и переступает порог. С этого момента сердце запускается во второй раз, запускается как орган сочувствия миру, орган сострадания, запускается как орган любви. И если это сердце не запускается, человека бьют по щекам. Сама жизнь бьёт, сама судьба. И человек начинает кричать. Мы кричим, когда нам больно, и с этим криком мы делаем вдох, и с этим криком мы открываем глаза и начинаем дышать. Мы дышим своей болью и своей любовью, и крик наш первый постепенно переходит в песню. Вначале это песня-стон. О неразделённой любви, о непонимании, о сгоревшей заживо собаке. Это песня о том, что вот сейчас собака не перешагнула порог. Сейчас я потерял свою любимую. Сейчас я потерял своих родных и близких. Сейчас я... В этой песне ещё есть «я». Но это уже песня! И если боль пересилит и человек замолчит, перестанет звучать песня, свернутся холсты его первых нарисованных рождающимся сердцем картин, развеются ветром вырванные из блокнота юношеские стихи, то собака вновь не перешагнёт порога дома и всё придётся начинать сначала. На новом холме, в новом доме, но сначала.

И однажды человек пересилит свою боль, пересилит своё отдельное страдающее «я», и его песня вырвется из плена этого дома песней торжествующей любви. И в этой любви будет звучать осуществлённый человеком горизонт с вершины холма, горизонт, слившийся с сознанием человека и ставший с ним одним нераздельным целым. Горизонт Сознания Пуруши. И вот тогда собака выйдет из плена этого сгорающего в огне времени дома, выйдет потому, что Человек откроет ей дверь.

 

Трещина на зеркале Кайласа, я уже видел тебя на холме моего детства, видел тебя на зеркале в прихожей у самого порога моего первого сгоревшего дома.

Тибетский йогин и поэт Миларепа, приближаясь к пути своего освобождения, сам разрушал построенные им по приказу учителя Марпы дома. Мои дома разрушает сама жизнь. Наверное, я тоже ищу пути, пути своего освобождения. Наверное, именно поэтому я здесь и сейчас, у Южного Лица Кайласа.

 

Вторую трещину в зеркале я увидел уже на пороге между моим детством и наступающей неумолимо юностью.

Это произошло в Москве, на выставке ассамблажа польского скульптора Владислава Хасиора. Вспоминая эту поездку, эту Москву, этот отрезок моей жизни в пространстве, сознание перебирает россыпь оставленных где-то там, на дне моих глаз, картинок, перебирает их в беспорядке, так, как мы перебирали бы старый шкаф, стоящий в комнате нашего детства, нашей юности, стоящий в доме, где мы уже давно не живём.

Я вижу Новый Арбат, мокрый снег с солью, магазин грампластинок «Мелодия» и чёрно-белую обложку приобретённого альбома Б. Г. (Бориса Гребенщикова, – прим. ред.) «Радио Африка». Переполненный счастьем – точно таким же счастьем, как на вершине холма, счастьем открывшегося горизонта, – я несу эту пластинку домой, в квартиру своего троюродного брата Сергея, отца Сергия. Брат – священник, иерей, выпускник духовной семинарии... это сейчас. А тогда, в Москве, брат только закончил с отличием «бауманку» и занимался наукой. Именно от него я впервые услышал формулировку теоремы Лаврентьева-Зорича: «В каждой точке пространства отражаются свойства всей Вселенной, а Вселенная является отражением свойств всех её точек».

Брат рассказывает о последних опытах, поставленных им в лаборатории, опытах, в которых тяжёлый металлический лом, помещённый в магнитное поле, завязывался в узел, претерпевая всевозможные трансформации перехода в иные измерения. Мой горизонт расширялся, я сидел в обычной московской квартире и с замиранием сердца, переполненный воздушным шаром вдохновения, смотрел, как уходит из-под ног земля, как расширяется горизонт, как неоновая надпись «Мысль» книжного магазина в городке Катав-Ивановске на моих глазах становится пальцем мастера, указывающим на значение этого слова, и как пространство моей жизни в одно мгновение превращается в пространство сознания, в пространство, где мысль, как единица этого сознания, из абстрактной производной человеческого мозга становится силой, созидающей и этот самый мозг, и эту самую реальность.

Радужная оболочка глаз расширялась, и внутреннее пространство становилось пространством моего сознания и одновременно пространством моей жизни. И в этом пространстве была Москва, был занесённый солёным снегом Арбат, была квартира Брата (не номер ли 50?) и был альбом «Радио Африка», в звучащем пространстве которого голос Б. Г. выводил синхронно рассказам брата свою органичную, необходимую именно в этом месте партию:

 

«Нелепый конец для того,

Кто так долго шёл иным путём;

Геометрия лома в хрустальных пространствах;

Я буду петь, как синтезатор –

Таков мой каприз...»

 

А затем был Крымский мост и «Храм Хасиора» – выставка работ польского скульптора Владислава Хасиора, выполненных в стиле ассамблаж. Белый мрамор порога, такой же, как в книжном магазине «Мысль», белый горизонт авангардного современного искусства и уходящий из-под ног склон холма.

Склон перегородила дорога. На сей раз это была дорога. Реалистично выполненный гением мастера рельеф, комья грязи, след от колеса машины и вдавленный в этот след человеческий плащ. Обычный плащ, вдавленный в грязь проехавшим автомобилем.

И больше ничего. Возможно, скульптор на каком-то отрезке своего пути увидел этот плащ, вдавленный в дорогу, и затем просто воспроизвёл его в скульптурной композиции. Возможно, скульптор споткнулся об этот плащ в своём полёте, точно так же, как я споткнулся о порог сгоревшего дома с мёртвой собакой. Но в этот момент я тоже, вслед за скульптором, споткнулся об этот вдавленный в дорогу плащ и, переступая порог Храма, обернулся и посмотрел в зеркало.

Зеркало было треснуто, как Южное Лицо Кайласа. Более того, фантазией скульптора в зеркало был вонзён нож, от лезвия ножа по разрушенной поверхности универсума бежали трещины, и из трещин сочилась красная краска, очень похожая на кровь.

 

Монастырь Чуку. Вид на западное лицо Кайласа

 

Там было много работ, на этой выставке. Были гигантские, до самого потолка взнесённые штандарты, посвящённые поэзии, музыке, политике. Были прозрачные причудливые сосуды, наполовину заполненные водой и наполовину пустые. Были булки с хлебом и воткнутыми в хлебную плоть ножами. Была синяя детская коляска, наполненная землёй...

Я вполне мог видеть такие отслужившие свой срок коляски, заполненные землёю и рассадой, у наших садоводов, и, скорее всего, Хасиор взял этот образ именно отсюда. Но здесь, в белом мраморе выставочного зала, детская коляска с землёю смотрелась жутковато. Я переступил белый мраморный порог выставочного зала, а мне казалось в тот миг, что я переступил порог сгоревшего дома на склоне своего холма. Универсум рухнул. Красивая песчаная мандала, построенная тибетскими монахами, одним движением руки была смыта в реку, в поток текущих дхарм, в поток сантаны; звукоряд, воспринимаемый мною как гармония, рухнул и распался. Казалось бы, не осталось ничего, но что-то же осталось.

Я вышел из «Храма Хасиора» потрясённый. Я вышел из Храма, и в этом движении была надежда, и поэтому это было не жестоко. Жестоко – это когда не вышел. Жестоко – это когда собака задохнулась у закрытой двери. Жестоко – это когда человек не открыл дверь.

Я вышел из белого зала под белое небо Москвы, и я посмотрел в это небо как в зеркало, посмотрел в небо, посмотрел за горизонт, и я почувствовал, что небо треснуло, я почувствовал, как в небо и в моё сердце кто-то вонзил нож. Я почувствовал боль, словно меня били по щекам, только здесь боль была в сердце. И я почувствовал в это мгновение, что моё сердце рождается вновь, я почувствовал, что делаю вдох и что вдыхаю я не воздух, а некую заполняющую всё пространство энергию, вдыхаю прану. Этот нож в зеркале каким-то немыслимым образом запустил моё сердце во второй раз, запустил его не как насос, а как орган сочувствия, орган сострадания, запустил его для долгого пути по склону холма к тому моменту, когда ножа в зеркале уже не будет. Я понял тогда, что я не смогу жить с этим ножом в зеркале, как не смогу жить с мёртвой собакой у не открытой человеком двери. Я понял, что открыть дверь и вынуть нож может только человек, и поскольку больно мне, именно мне, то и вынуть нож из зеркала своего сознания и открыть дверь своего дома могу только я.

Вспоминая Юрия Рериха – своего Учителя, Александр Моисеевич (Пятигорский, – прим. ред.) рассказывал: «Только постепенно мы стали понимать, что это мы ничего не видели, что это мы делили всех людей на честных и негодяев, на воров и обкрадываемых. Только позднее я осознал: мы все читали буддийские тексты и ничего не воспринимали. А что мы должны были воспринимать? Только одно, и это потом Юрий Николаевич стал говорить нам совершенно чётко и открыто: «Это же о вас говорится. Вот вам не нравится этот мир, но вы же и есть этот мир. Значит, надо обо всём думать и говорить только в смысле своего собственного сознания. Вы же это и есть». И вы знаете, у нас на глазах он это стал применять на практике».

«Вы же это и есть...» – именно этого понимания нам и не хватает. Мы выходим из своего дома в пространство своей жизни, и мы глядим в это пространство, как в зеркало, мы всегда глядим в зеркало своего сознания, и поэтому мы всегда видим себя, только себя. Себя, помноженного на тысячи встречаемых людей, себя, помноженного на тысячи происходящих в пространстве нашего сознания ситуаций. И когда созданные нами же самими причины воплощаются в этом пространстве в следствия и эти следствия нам не по душе, мы вынимаем нож и со словами «ах ты, мерзкое стекло!», ставшими классикой с лёгкой руки Поэта, вонзаем нож в зеркало. Мы вонзаем нож в зеркало точно так же, как Дориан Грей однажды вонзил нож в свой собственный портрет. И эта ситуация фрактально повторяется из жизни в жизнь, повторяется и будет повторяться до тех пор, пока мы не поймём, что, глядя на мир, мы смотрим в зеркало собственного сознания, пока не поймём, что именно мы должны вынуть нож и, открыв дверь, выпустить собаку. Именно мы. Каждый из нас.

Каким-то немыслимым образом польский скульптор Владислав Хасиор рассказал мне именно об этом. Рассказал, не рассказывая. Он просто показал мне нож в зеркале и развалил гармонию моего детства.

 

Южное лицо Кайласа

 

Южное лицо Кайласа

 

Глядя на «зеркало» Южного Лица Кайласа, на эту забитую снегом и льдом трещину, на этот диссонанс, прочерченный судьбою на полотне изначальной цельности, я вспоминал «нож в зеркале» Хасиора и думал о назначении этого диссонанса, я думал о том, почему так?..

Согласно легенде трещина на Южном Лице Кайласа появилась после падения шаманского бубна старой, отжившей свой век и уходящей в прошлое религии Бон-По, многие тысячелетия главенствующей в пространстве Тибета. Легенду эту я впервые прочитал на страницах книги «Путь белых облаков» странствующего тибетского паломника и ламы Анагарики Говинды, обходившего свой Кайлас по пути парикрамы, точно так же как мы обходили свой. В легенде рассказывалось о соревновательном споре, возникшем между колдуном религии Бон и буддийским йогином и поэтом Миларепой, о том, кто быстрее достигнет вершины Кайласа, используя свою магическую силу. По легенде, заключив спор с Миларепой, старый бонский колдун начал своё восхождение по смёрзшемуся ночными морозами снегу, не дожидаясь рассвета, как совершают восхождение все опытные альпинисты. Миларепа же не последовал его примеру, а продолжал свой йогический отдых где-то у подножия, где-то у начала внутренней коры. Свидетели их состязания забеспокоились столь долгой форой, даваемой Миларепой бонскому колдуну, и стали торопить Миларепу начинать-таки восхождение. Но Миларепа был невозмутим. Колдун школы Бон-По почти достиг вершины Священного Кайласа. Его победа в споре была очевидна. Он остановился у порога своей победы и начал смеяться над Миларепой. В это самое время первые лучи восходящего солнца озарили снежную шапку Кайласа, Миларепа воссоединился с этим солнечным лучом в своём внутреннем свете и в одно мгновение оказался на вершине, продемонстрировав очевидность единства света своего сознания со светом окружающего наш мир пространства.

Осознав своё поражение в споре, колдун бросил шаманский бубен своего мгновенно потерявшего опору осознавания – барабан дамру – вниз по скальному зеркалу Южного Лица. Барабан с грохотом катился вниз, оставляя на «зеркале» глубокий след диссонанса, след перехода сознания тибетского пространства от старой и отжившей свою жизнь религии Бон-По к набирающему в то время силу Буддизму.

Сегодня эти же самые пространства покидает Буддизм. «Культурная революция» разрушила старые монастыри, на их месте возникают один за одним новые коммерческие симулякры, искусно скрывающие на зеркалах тибетского пространства трещины и шрамы очередного перехода.

Неприятный звук диссонанса сопровождает этот переход. Ладони монаха сбрасывают песчинки мандалы в не прекращающие свой бег «воды» долгого потока двигающихся в пространстве дхарм – опор нашего восприятия, неделимых единиц сознания. Возможен ли переход к новому без диссонанса? Возможна ли модуляция гармонического лада без этого шрама, неизбежно возникающего на месте разрыва и соединения? Возможно ли понимание сути мандалы, если её оставить неразрушенной? Способны ли мы смотреть не на палец Учителя, а на Луну, если Учитель не уберёт палец?

Способны ли мы сделать свой первый вдох жизни без боли и без диссонирующего крика?

Осуществляясь в пространстве, Человек-Пуруша последовательно проживает формы минерального, растительного и животного царства, последовательно вмещает их в себя и трансформирует их собою из круга в круг...

Собака погибает у порога неоткрывшейся двери в одном круге, и собака перешагнёт порог в круге следующем. Человек осуществится и откроет дверь. Я надеюсь.

Мне не нравится всё это, скажу честно. Мне не нравится, что, идя на воплощение, я вынужден вновь проживать себя самого как рыбу с плавниками и жабрами, как пресмыкающееся с хвостом, как обезьяноподобный антропоид – животное, пытающееся стать человеком, наломавшее дров в предшествующих мне кругах существования, сотворившее столько дел, что мне до конца манвантары не разгрести эти завалы следствий от созданных предшествующими мне формами жизни причин. Мне не нравится всё это, как мне не нравится нож в зеркале, мёртвая собака у порога, шрам на буддоподобном лице Кайласа и диссонанс, разрывающий лад необходимостью модуляции.

И я не один такой бунтующий, кому не нравится.

Вот и Елене Ивановне Рерих – Ведущей и Другине Николая Рериха, матери Юрия и Святослава Рерихов, прошедшей нелёгкими тропами Центральной Азии и Агни-йоги, тоже не нравилось. И я читаю в дневнике Елены Ивановны созвучную мне запись:

«– Как ужасно, что после сравнительно высокого развития приходится опять возвращаться в первобытные условия.

– Но ведь и ребёнок-мудрец начинает с пелёнок».

Это уже ответ Учителя.

Чтобы открыть дверь разрушающегося дома на склоне холма и выпустить погибающее животное, мне нужно стать человеком, осуществить Человека. Именно мне.

Я предчувствовал понимание этого, переступая беломраморный порог книжного магазина «Мысль», предчувствовал понимание этого, читая книгу «Ископаемые: сбор, препарирование, определение, использование», и я почувствовал понимание этого, открыв для себя дверь в непостижимый и необъятный мир Ведической философии – мир, в котором Человек-Пуруша открывает запертую им же самим дверь разрушающегося универсума и выводит на склон холма из заполняющегося маревом страдания дома весь предшествующий ему ряд форм жизни, от царства минерального до царства животного.

«Именно только материя (или материальный человек) вынуждена своею тяжестью опускаться до самого дна «цикла необходимости», чтобы принять там животную форму. Что же касается победителя этого марафона по явленным мирам – Духовного Эго, оно будет восходить от звезды к звезде, от одного мира к другому, двигаясь по кругу вперёд вверх, чтобы вновь стать тем же чистым Планетным Духом, а затем ещё выше, чтобы, наконец, достичь своей отправной точки и оттуда погрузиться в ТАЙНУ».

Это строки одного из писем, написанных в конце XIX века представителем древнейшего на Земле Гималайского Братства, кашмирским брамином Кут Хуми представителю нашей цивилизации, англичанину Альфреду Перси Синнету – редактору газеты «Пионер» в Адьяре. Это было сложное и замечательное время начала диалога так называемого Востока с так называемым Западом, «которым никогда не сойтись». Но они сходятся, и я отчётливо видел это, глядя с южного склона Кайласского массива на бескрайние просторы тибетского горизонта. Они сходятся именно там, на горизонте, и они сходятся, не сходясь, как сходятся два смежных витка одной спирали. Я не смогу взять кого-нибудь за руку и подвести к линии горизонта, подвести к тому самому месту на берегу священного озера Манасаровар, где Махатма Кут Хуми оставил на песке отпечатки своих следов.

Отпечатки следов Кут Хуми удивительным образом сохранились только в текстах. В текстах писем, написанных самыми разными почерками, и даже писем не написанных, а осаждённых на бумагу каким-то неизвестным науке, очень похожим на современное ксерокопирование способом. В текстах, сохранивших рассказы людей, видевших следы Кут Хуми на песке, и людей, видевших самого Кут Хуми. Читая эти тексты, этот ряд букв на бумаге, я могу либо доверять людям, написавшим это, либо этим людям не доверять, самим фактом своего недоверия поместив их в разряд лжецов. Это серьёзное обвинение, я полагаю, и мне не хотелось бы разбрасываться им столь легкомысленно, навешивая ярлыки с надписью «лжец» на образы людей, прошедших свой путь к горизонту, людей, осуществивших этот горизонт в своей жизни.

Вот запись в путевом дневнике Николая Рериха: «...другой незабываемый случай около Гума. Мы четверо после полудня ехали в моторе по горной дороге. Вдруг наш шофёр замедлил ход. Мы увидали на узком месте портшез, несомый четырьмя людьми в серых одеждах. В носилках сидел лама с длинными чёрными волосами и необычной для лам чёрной бородкой. На голове была корона, и красное с жёлтым одеяние было необыкновенно чисто. Портшез поравнялся с нами, и лама, улыбаясь, несколько раз кивнул нам головою. Мы проехали и долго вспоминали прекрасного ламу. Затем мы пытались встретить его. Но каково же было наше изумление, когда местные ламы сообщили нам, что во всём краю такого ламы не существует. Что в портшезе носят лишь далай-ламу, таши-ламу и высоких покойников. Что корона надевается лишь во храме».

Кого же встретил путешественник на пути к своему горизонту, и была ли действительно эта встреча? Я не могу оказаться в этом, описываемом художником, месте в это время, не могу взять пробы песка с отпечатками следов так называемых Махатм, не могу сфотографировать и предоставить доказательства очевидности происшедшего. Я могу только ДОВЕРЯТЬ. И я доверяю. Вот этому человеку я доверяю. Как доверяю тибетскому Учителю Цонкапе, продолжателю дела Атиши, основателю школы гелук, автору многотомного «Ламрим чхенмо» («Большого руководства к этапам Пути Пробуждения»), утверждающему в написанных им текстах, что своё руководство к Пути Пробуждения он получал напрямую от бодхисаттвы Манджушри.

 

Священное озеро Манасаровар

 

Паломники у Священного озера Манасаровар. Подножие Кайласа

 

Я доверяю Цонкапе прежде всего потому, что читал написанный им «Ламрим чхенмо». Все дни перед нашим путём на Кайлас я читал «Ламрим», я читал текст, только текст, но за текстом я видел то, на что этот текст указывал, я видел горизонт текста, я видел его своими глазами, точно так же, как в детстве видел этот горизонт с вершины своего холма. Вершина Цонкапы гораздо выше моего детского холма, и поэтому его горизонт охватывал собою несоизмеримо большую перспективу, Цонкапа видел гораздо дальше, чем видел и вижу я, это очевидно. Но я доверяю ему потому, что когда-то в детстве я тоже поднялся на холм. Я доверяю ему потому, что своими глазами вижу в описываемом Цонкапой тексте все те морфологические признаки, которые встречаю в своей жизни и я, встречаю, поднимаясь по склону холма вверх. Я чувствую в тексте Мастера этот наклон под ногами, чувствую, как по мере восхождения меняется окружающий ландшафт. Чувствую, как густые и полные жизнью леса чувственного пространства «кама-локи» постепенно редеют и уменьшаются в размере.

На склоне горы мир утрачивает разнообразие и одновременно открывает нашему взору перспективу горизонта. Перейдя так называемую границу лесной зоны, мы попадаем в пояс альпийских лугов с невероятно чистыми, хрустальными озёрами, с красивейшими, как звёздное небо, цветами, с немыслимыми полями голубого фирна и висящей в воздухе чистотой. Эта чистота начинает звучать в нашем сознании голосом человека, лишённого страстей. Голосом, выводящим мелодию без слов, вокализ, где любое, даже очень правильное и, казалось бы, нужное в этом месте слово пробежит рябью диссонанса на зеркальной поверхности нашего поющего сознания. На этой высоте любые слова уже могут причинить боль, любые. Здесь возможен только звук, голос чистоты, почти лишённый модуляции. Семь нот, три ноты, одна нота... Таким был Звук Начала, таким же он становится и у завершения. Я слышал это звучание, слышал Человеческий голос чистоты, выводящий вокализ своего горизонта, голос осуществлённого единства земли и неба. Я слышал этот голос в горах Алтая, и я слышал его несколько раз.

Услышав голос Человека, я долгое время не мог воспринимать никаких других голосов. Никаких. Любая музыка казалась мне до боли несовершенной и поэтому отражалась в моём сознании не музыкой, а болью, именно болью. Точно такой же болью, с какой отражается в моём сознании путь эволюции, проходимый слепой материей на своих ранних стадиях становления, и путь, проходимый материей зрячей, материей, увидевшей и осознавшей себя на пути к Человеку, материей, увидевшей на склоне холма мёртвое животное на пороге не открытой человеком двери.

Здесь, на склоне Кайласа, я не услышал голоса Человека, выводившего вокализ своего высокого сознания. На этой высоте нет даже голоса. Я чувствовал только гул, издаваемый каменным массивом, гул одной-единственной ноты, гул, отдалённо звучащий звуком «Ом», если бы его смог произнести человек. Но человека ещё не было здесь, а я, подошедший к краю ступенчатого плато и вставший в свой полный рост почти вровень с горою Нанди – южным отрогом Кайласа, и почти переставший звучать животным, разве я стал человеком?

 

Монастырь Пелкор Чоде в окрестностях городка Гянтзе

 

 

 

Сколько кругов предстоит пройти мне самому, чтобы однажды моё сознание прозвучало вот этим низким гулом, издаваемым массивом Кайлас Трансгималайского хребта юго-западного Тибета?

Я верю словам, сказанным Махатмой Кут Хуми, о необходимости прохождения планетных кругов каждому из рождающихся и становящихся в этом пространстве людей. Я верю им потому, что каким-то образом помню круги, пройденные мною самим на пути к Человеку, и верю в возможность этого самого Человека, хоть и очень далёкую для нас возможность, отстоящую от моего «я» на очень и очень много оборотов спирали, на очень и очень много кругов.

Я верю словам Кут Хуми, но у меня нет «железобетонных» доказательств существования самого Кут Хуми в столь пластичном и нежелезобетонном мире нашего сознания. Я не могу сфотографировать и показать вам оставленные Махатмой следы на песчаном берегу озера Манасаровар. Сама тибетская культура прежде всего стремится смыть именно эти следы на песчаном пространстве мандалы и, убрав палец Мастера, повернуть-таки наши сознания в направлении, указанном Мастером. Неспособные видеть без пальца, мы стремимся возвести коммерческие симулякры «пальца» на месте разрушенной мандалы и изваять тибетское искусство в бетоне, стекле и неоновой рекламе «шамбалы» на беломраморной стене очередного коммерческого банка. Мастер Кут Хуми давно покинул эти песчаные пространства и убрал указывающий на возможность осуществления Человека палец, а в построенном от имени «шамбалы» коммерческом банке нет и никогда не было Мастера.

Нам остались только тексты, пожелтевшие во времени страницы воспоминаний тех, кто однажды встречался с Кут Хуми на просторах тибетской земли.

Когда-то и я читал эти тексты воспоминаний, перелистывая журнал Theosophist от декабря 1883 года. Удивительная история совпадения свидетельств нескольких совершенно разных людей о своей личной встрече с человеком, более всего известном в мире под именем Кут Хуми. История эта произошла именно здесь, в Тибете. А рассказывает её человек по имени Мохини Мохун Чаттерджи, магистр искусств, бакалавр права и молодой в то время представитель индийского филиала теософского общества. Рассказ Мохини располагает к доверию своей искренностью. Любой заинтересовавшийся этой историей может ознакомиться с ней в архиве изданий теософского общества – на страницах журнала Theosophist, в статье под заголовком «Гималайские Братья». Я же лишь укажу пальцем на суть, постаравшись воспроизвести в песчаном пространстве Тибета следы пребывания человека под именем Кут Хуми.

В статье приводится свидетельство двух независимых и не знакомых друг с другом людей, рассказывающих о своей встрече в Тибете с группой людей, называющих себя «кутхум-па».

Первым из рассказчиков выступает странствующий тибетский торговец по имени Сандук.

Вот как описывает эту историю сам Мохини Чаттерджи:

«В течение многих лет Сандук пользовался известностью в Дарджилинге и в его окрестностях как странствующий торговец тибетскими изделиями, посещавший каждый год эту страну по делам своей профессии. Он несколько раз приходил в наш дом во время нашего пребывания там, и нам казалось, судя по его простоте, достоинству поведения и приятным манерам, что он прирождённый джентльмен. Никто не мог обнаружить в нём какой-либо черты характера, хотя бы отдалённо напоминающей нецивилизованных дикарей, какими европейцы считают тибетцев. Он отлично мог бы сойти за великолепного придворного, но он был слишком хорош, чтобы стать им. Он приходил в дом, когда там был и я. Во время первого посещения его сопровождал юноша из племени гурков по имени Сундар Лал, переводчик из редакции «Darjiling News». Но вскоре мы обнаружили, что своеобразный диалект хинди, на котором говорил Сандук, понятен некоторым из нас без всякого переводчика, и поэтому в дальнейшем он уже не был надобен.

В первый же день мы задали ему несколько общих вопросов насчёт Тибета и секты гелугпа, к которой, по его словам, он принадлежал, и его ответы подтвердили сообщения Богля, Тэнера и других путешественников. На другой день мы спросили его о том, не слышал ли он о каких-либо людях в Тибете, одарённых необычайными силами, кроме великих лам. Он сказал, что таковые люди там имеются; что они не монахи-ламы, а гораздо выше их и обычно живут в горах по ту сторону Шигадзе, а также поблизости от города Лхасы. Он сообщил, что эти люди совершают множество удивительных феноменов, или «чудес», и что некоторые их чела, или лотосы, как их называют в Тибете, исцеляют больных, давая им есть рис, который они очищают своими руками от шелухи, и т.д. Тогда одному из нас пришла в голову блестящая идея. Не говоря ни слова, он показал Сандуку портрет Махатмы Кут Хуми. Он смотрел на него несколько секунд, и, как бы вдруг узнав, склонился и сказал, что это изображение Чохана, которого он видел. Потом он стал быстро описывать одежду Махатмы и обнажённые руки; и, подкрепляя свои слова действиями, он снял верхнюю одежду и обнажил руки до плеч, стараясь своей одеждой насколько возможно точнее быть похожим на изображение на портрете.

По его словам, он видел Махатму в сопровождении многочисленной группы гелунгов в такое же время в прошлом году (начало октября 1881 г.) в местности под названием Джианши, что находится в двух днях ходьбы от Шигадзе, где рассказчик был по торговым делам, делая закупки.

Его спросили об имени Махатмы, он ответил, к нашему бесконечному удивлению: «Они называются кутхум-па». Когда его засыпали перекрёстными вопросами и спросили, что он понимает под «они» и называет ли он этим именем одного человека или многих, он ответил, что кутхум-па было много, но только один человек, или глава над ними, имеет это имя, ученики же всегда называются по имени своего Гуру. Поэтому, так как имя последнего Кут Хум, ученики его будут именоваться кутхум-па. В тибетском словаре есть разъяснение этого вопроса, там мы нашли, что слово «па» означает «человек»; «Бод-па» значит «человек из Бод, или Тибета» и т.д. Подобным же образом «кутхум-па» означает человека или ученика Кут Хум, или Кут Хуми. Далее торговец рассказал, что в Джианши самый богатый коммерсант этой местности пошёл к Махатме, который остановился на отдых посреди обширного поля, и просил его благословить своим посещением его дом. На это Махатма ответил, что ему лучше там, где он находится, так как он должен благословлять весь мир, а не одного человека. Люди, живущие там, в том числе и наш друг Сандук, преподнесли Махатме свои дары, но он велел распределить их между бедными. Сандук получил от Махатмы наставление заниматься торговлей таким образом, чтобы никому не причинять вреда, и предупредил, что это единственный законный путь, ведущий к процветанию. Когда Сандуку сказали, что в Индии отказываются верить в существование таких людей, как Братья в Тибете, он предложил взять с собою в Тибет любого добровольца из Индии, чтобы с его помощью убедить нас в их существовании. Причём он добавил, что если таких людей в Тибете нет, то он хотел бы знать, где тогда их найти. Когда ему дали понять, что некоторые люди вообще отказываются верить в существование таких людей, он очень рассердился. Засучив рукава куртки и рубашки и обнажив при этом очень сильную мускулистую руку, он заявил, что готов драться со всеми, кто подумает усомниться в истинности его утверждений.

После того как ему показали своеобразные чётки, принадлежащие госпоже Блаватской, торговец сказал, что такими вещами могут владеть только те, кому Таши Лама их дарит, так как ни за какие деньги их достать нельзя. Когда один чела, бывший с нами, надел куртку без рукавов и спросил его, узнаёт ли он по этому одеянию род его занятий, торговец ответил: «Вы – гелунг» и затем поклонился ему, совершив это как нечто само собой разумеющееся. Свидетелями этого были бабу Нобин К. Баннерджи, помощник судьи г. Берхампура М. Р. Рай, Рамасвамир Авергал, окружной регистратор г. Мадуры, господин из племени гурков, упоминавшийся ранее, вся семья первого свидетеля и автор этих строк».

Следующее свидетельство встречи с кутхум-па принадлежит, по словам Мохини Чаттерджи, молодому бенгальскому брахмачарину, недавно вернувшемуся из Тибета и проживающему в доме Махариши Дебендраната Тагора – отца знаменитого Рабиндраната Тагора и дедушки самого Мохини Чаттерджи по материнской линии.

«15-го числа месяца асар прошлого года по бенгальскому календарю (1882 г.), в 12-й день прибывающей луны он (брахмачарин-рассказчик, – прим. А. Б.), встретился с некими тибетцами, называемыми кутхум-па, и их Гуру в поле близ Таклахора, расположенного на расстоянии одного дня пути от озера Манасаровар. Гуру и большинство его учеников, называемых гелунгами, были одеты в безрукавки поверх нижнего одеяния красного цвета. Цвет кожи Гуру был очень светлый, а его волосы, без пробора, зачёсанные назад, струились по плечам. Когда брахмачарин увидел Махатму, Тот читал книгу. Это была, как брахмачарину сообщил один из гелунгов, Риг Веда. Гуру приветствовал его и спросил, откуда он идёт. Узнав, что ему нечего было есть, Гуру распорядился, чтобы ему дали немного растолчённого мелкого горошка (сатто) и чаю. Так как брахмачарин не мог добыть огня, чтобы приготовить себе пищу, Гуру попросил принести ему лепешку высохшего коровьего помёта, который является единственным топливом как в той местности, так и здесь. Он простым дуновением зажёг эту лепешку и подал её брахмачарину. Последний уверял нас, что он часто являлся свидетелем этого же феномена, производимого другим Гуру, или Чоханом, как их называют в Тибете, в Гаури – местности, находящейся на расстоянии одного дня пути от пещеры Тарчин на северном склоне горы Кайлас. Сторож стада, страдающий ревматизмом, обратился к Гуру, который дал ему несколько зёрен риса, освобождённых от шелухи; Гуру дал их собственной рукой, и больной полностью излечился.

Прежде чем расстаться с группой кутхум-па и их Гуру, брахмачарин узнал, что они собираются посетить знаменитое празднество, которое состоится на берегу озера Манасаровар, а оттуда они намереваются проследовать к горе Кайласа.

Вышеизложенное сообщение в нескольких случаях было повторено брахмачарином в присутствии (среди прочих) бабу Двиджендраната Тагора из Джорасанко, Калькутта; бабу Калли Мохан Гхоша из министерства землеустройства Индии, г. Дехрадун; бабу Калли Кумар Чаттерджи из того же города; бабу Гопи Мохан Гхоша из Дакки; бабу Прийяната Шастри, служащего бабу Девендраната Тагора, и пишущего эти строки».

Далее в тексте статьи Мохини Чаттерджи пытается опровергнуть возможные доводы скептиков о том, что, например, тибетского торговца могла подкупить сама г-жа Блаватская во время его нахождения в Дарджилинге. Однако в случае со вторым свидетелем – молодым брахмачарином – подобное предположение, по мнению Мохини Чаттерджи, было бы абсурдно, ибо свидетельствующий о кутхум-па не был знаком ни с тибетским торговцем, ни с Блаватской, ни с Теософским Обществом и не имел представления о том, что сам Мохини Чаттерджи имеет какое-либо отношение к теософии.

От себя добавлю, что очень сомнительно, чтобы молодой брахмачарин, проживающий в доме Девендраната Тагора – члена религиозного общества Брахмо-самадж, был заинтересован в лжесвидетельстве на пользу сомнительного для брахманизма Теософского Общества г-жи Блаватской.

 

Вид со смотровой площадки на озеро Ямдрок Цо

 

На берегу Охотского моря, где-то в пустоте безлюдия, живёт Шаман. Я не встречался с ним, я видел только текст, текст магаданского психолога, доктора наук, профессора, работающего на кафедре психологии Северо-Восточного государственного университета, Владимира Серкина. Текст представляет собою литературно обработанный дневник самого профессора, периодически проживающего в полном уединении на берегу Охотского моря и ведущего беседы с Шаманом. О существовании Шамана я могу судить только по этому тексту. Слова текста сплетаются в повествовательную ткань, узор, песчаную мандалу того, на что этот текст указывает. Длительность текста необходима только для того, чтобы я однажды смог увидеть то, на что этот текст указывает, то, что по своей сути не текст.

В данном случае мне это проще – мне знакома реальность, описываемая в тексте, реальность абсолютного одиночества в пустоте безлюдия, реальность, в которой находился магаданский профессор Владимир Серкин. Я тоже жил в такой реальности. Жил в полном одиночестве в таёжных лесах Южного и Среднего Урала, жил в избах, жил в палатке и жил без палатки. Я зимой ночевал у костров, в одном спальном мешке, согреваемый нодьёй своего сердца и серебряным светом звёздного крошева своего горизонта. К моим ночёвкам приходили волки и оставляли на снегу мандалу своих следов – ровный круг отпечатков нескольких десятков волчьих лап, круг возле моего угасающего под утро костра. Я собирал рюкзак, надевал широкие туристические лыжи и, покидая место очередной ночёвки, разрывал мандалу волчьего следа открытой дверью своего очередного понимания. Именно понимание открывает дверь мандалы, и именно для чистоты понимания мандалу уничтожают. Любую мандалу.

 

Лхаса. Дворец Потала - бывшая резиденция Далай-ламы

 

Лхаса. Дворец Потала - бывшая резиденция Далай-ламы

 

 

 

Однажды по моему лыжному следу шёл медведь. Это было в марте месяце на таёжном склоне Ицыльского горного массива Южного Урала. Ранняя весна выдалась необыкновенно снежной, и тропить лыжню с тяжёлым, за 30 кг, рюкзаком, проваливаясь по грудь в свежевыпавший «пухляк», было практически невозможно. Я снимал рюкзак и шёл налегке, шёл километра два-три, чтобы затем вернуться по своему следу обратно, надеть рюкзак, перетащить его по лыжне на новое место, оставить на снегу и весь цикл повторить вновь. В подобных ситуациях с глубоким снегом туристы, идущие группой, поочерёдно меняются местами: человек, проторивший с десяток метров, переходит в конец группы, а его место занимает следующий за ним. Так группа лыжников способна траверсировать снежные склоны на многие километры, чётко следуя взятому азимуту. А я был один, совершенно один. Вот тогда-то и вышел на мой лыжный след этот проснувшийся ранней весною медведь. Развернувшись в очередной раз на лыжне, чтобы вернуться за рюкзаком, я увидел, что вся моя лыжня изрыта медвежьим следом. Медведь бесшумно шёл за моей спиной, оставляя на лыжне отпечатки своих огромных лап. Пока я разворачивался, он, совершив пару прыжков, скрылся в густом ельнике. По своей лыжне, изрытой медвежьим следом, я вернулся за рюкзаком, одел его и, развернувшись, увидел вновь этот ровный медвежий след. Медведь опять шёл за мной, шёл уже в противоположную сторону, шёл как моя тень, как мой страж порога, как мой проснувшийся и сдавивший горячее сердце моего костра леденящий страх. И опять он успел уйти, чтобы не встретиться взглядом, опять он, словно моя тень, оказался у меня за спиной. Такая «игра» с медведем продолжалась несколько переходов. Медведь сопровождал меня с десяток километров, сопровождал почти до подножия горы, где снега стало значительно меньше, где я шёл уже с рюкзаком, шёл, не оглядываясь на свою медвежью тень, шёл к своему дому.

Умом я отчётливо понимал, что медведь не собирается нападать – он мог бы это сделать в любой момент, но не сделал. Медведь шёл за мной потому, что ему было интересно. Он шёл, играя со мной в свою странную медвежью игру. Он, как Пуруша древнеиндийской космологии, наблюдал исполняемый мною танец Пракрити, танец моего страха и моей силы. И постепенно мне самому стало казаться, что я сам, как Пуруша, наблюдаю со стороны этот непостижимый и загадочный танец жизни, исполняемый на снегу своего сознания человеком с рюкзаком и медведем, идущим за человеком.

И вот сейчас, вспоминая и рассказывая всё это, я могу показать читателю только текст, только мандалу песчаного узора, которую когда-нибудь смоет время – точно так же, как время растопило мою лыжню в тайге Ицыльского массива и медвежий след на этой лыжне.

Читая текст магаданского профессора, беседующего с Шаманом, я видел очень много знакомых мне следов. Я узнавал следы медведей и волков, и я узнавал следы Благодарности этих животных. Я узнавал следы бесследия, и я узнавал следы присутствия сознаний, неизвестных нашему повседневному осознаванию. На страницах текста я видел следы, неизвестные мне, но принимаемые моим сознанием за реальность по той простой причине, что я ДОВЕРЯЮ этому человеку. Я доверяю его следам, ибо это честно и безыскусно прожитые следы, это следы Правды жизни, той же самой Единой жизни, которую проживаю и я сам.

 

На странице дневника профессора от 05.06.2006 года я познакомился с понятием туннелей. Профессор анализировал случаи своей жизни, в которых он по какой-то непонятной причине совершал ошибку в движении по привычному, осознаваемому и планируемому маршруту и оказывался в ситуациях и местах незапланированных, местах ошибочных, местах чужих, чуждых и странных. Это мог быть проезд мимо своей остановки метро, после которого необходимо было совершать пересадки и возвращаться на заданную траекторию движения. Это мог быть проход мимо нужного поворота на улице. Это могла быть ошибка в выборе маршрута общественного транспорта. В любом случае это был сбой в направлении движения. Сопоставляя свои личные наблюдения и сравнивая их с рассказами других людей, профессор пришёл к выводу, что в случае сбоя в направлении движения мы мгновенно попадаем в несвойственные и непривычные нам ситуации, встречаем необычных людей, оказываемся в незнакомых пространствах и изменённых состояниях сознания.

Читая текст профессора, я доверяю ему по той простой причине, что сам всю свою жизнь постоянно проезжаю мимо нужной остановки, сворачиваю не на свою улицу и сажусь на «неправильный» маршрут общественного транспорта. Оказываясь в этих странных местах, я всегда задаю себе один вопрос: «Что я делаю здесь?» Я не нахожу на этот вопрос рационального и понятного тем людям, которые очень хорошо знают, что они делают на этой земле и чего добиваются, ответа, но мне почему-то нравятся эти странные пространства. Мне нравятся ситуации, в которых я не знаю, где прячется заяц, но знаю, что заяц есть, точно так же, как я «знаю», что в пространстве Тибета есть эти загадочные «азары» и «кутхум-па». Поэтому я нарочно ненарочно ошибаюсь в выборе правильного маршрута и оказываюсь именно там, где прячется заяц.

Однажды ладонь Мастера жизни тяжёлым ударом опустилась на моё сознание. Это было после армии, был дембель, было явное и отчётливое сияние Звента-Свентаны, соловьёвской Вечной Женственности, которую я уже готов был взять за руку и подвести к подножию «затомиса» своего очередного понимания. Я ясно видел этот белый «затомис», я держал в своей руке эту белую ладонь Изиды, я уже открыл дверь и почти перешагнул порог своего старого дома на склоне Холма, как тяжёлая ладонь Мастера одним движением сбросила в Поток Жизни все песчинки выстроенной в моём сознании мандалы и развалила гармонический лад неизбежным диссонансом.

Дверь безжалостно захлопнулась, и я до сих пор помню металлический звук доминантсептаккорда поворачиваемого в замке ключа. Та, ладони которой я уже держал в своей руке, ушла с другим, ушла с тем, кто никогда не пропустит нужной остановки, всегда сядет на нужный маршрут общественного транспорта и на развилке очередного выбора жизненного пути свернёт именно туда, куда и нужно свернуть. Он не увидит зайца, спрятавшегося за следующим поворотом, он не выпустит задыхающуюся собаку из догорающего на склоне холма универсума, он вообще не пойдёт в сторону холма и даже ни разу не поднимет головы. Зато он выстроит на равнине свой нехилый особняк, приобретёт сияющий, как «белый затомис», мерседес, чтобы вообще никогда не связываться с общественным транспортом, а за порогом своего дома, там, внутри, он повесит портрет Махатмы Кут Хуми в золотой рамке, приобретённый в книжном магазине с горящей загадочным неоновым светом надписью «Эзотерика».

Я вышел на улицу, ставшую сразу пустой и безлюдной. Ладонь Мастера смахнула не только песчинки моего сознания, но и песчинки сознания всех тех, кто мог бы мне встретиться на этом маршруте. Какое-то время я не замечал пустотности улицы и шёл привычным направлением к проходной родного металлургического комбината. Я остановился у красного светофора, поднял глаза и с изумлением обнаружил своё абсолютное одиночество. На улице имени Богдана Хмельницкого не было ни одного человека. Ни одного. Мало того, на улице не было даже машин.

Светофор отсчитал отведённое ему время, релюшка где-то в глубине светофорного механизма перевела положение своих контактов, издав знакомый септаккорд моего диссонанса, и загоревшийся зелёный свет осветил глазное дно моего сознания под широко раскрытой диафрагмой очередного трансперсонального.

Пару километров улицы я шёл в полном одиночестве. До самой проходной завода я не встретил ни одного человека и по дороге не проехало ни одной машины. Неоновые рекламы всевозможных магазинов, киосков и бутиков смотрели на меня надписью «Мысль», двери магазинов казались мне запертыми изнутри, и ни один человек не перешагнул этого порога, не хлопнул дверью, не попался мне навстречу и не обогнал меня. Несколько километров центральной улицы района я шёл совершенно один! Это факт моей жизни, в доказательство которого я могу привести только текст, вот этот самый текст моего доверия.

Улица была пуста, и своей очевидной пустотой она словно иллюстрировала пустоту моего очередного понимания. Ещё вчера я что-то знал, знал явно и очевидно. В моём сознании была выстроена очередная концепция, очередная парадигма, полностью обусловившая моё мировосприятие – картинку мира, которую я наблюдал и которая, на самом деле, была полностью сконструирована моим внутренним «творцом реальности» – манасом (это на санскрите). Сегодня эта картина-матрица рухнула, произошёл сбой программного обеспечения моего ума-манаса, моего сознания, Мастер почистил браузеры и безжалостно удалил кодеки одним движением своей ладони, одним нажатием соответствующей клавиши. Улица моего восприятия осталась, а люди на ней исчезли, все люди.

Это продолжалось недолго – полчаса, может быть час. У самой проходной завода люди стали появляться; их было немного, не так, как обычно, но они были – люди. Видимо, мой внутренний «бог» установил обновление браузера. Постепенно мир приобрёл знакомые и привычные мне очертания: небо стало небом, дома – домами, а люди – людьми. Но этот произошедший сбой ума, этот безжалостно-милосердный жест Будды впервые продемонстрировал мне пустотность парадигмы, любой парадигмы. Я уже не был столь уверен в том, что моё очередное «правильное» мировосприятие не рухнет завтра и не перейдёт в разряд «неправильных», не был уверен в том, что моя правда сегодняшнего дня перестанет быть полностью таковою завтра, а послезавтра эта правда не будет выглядеть для меня уже ложью.

Пустая, безлюдная улица моего «поворота не туда» продемонстрировала мне очевидность пустотности – пустотности моего ума, моего сознания.

Теме пустотности-шуньяты (это на санскрите) посвящено более десятка буддийских текстов, составивших философскую основу школы Мадхъямаки. Я читал переводы этих текстов, читал «Семьдесят строф о Пустотности» (Шуньята-саптати), читал «Установление обусловленности» (Вьявахара-сиддхи), читал «Коренные строфы о Срединности» (Мула-мадхъямака-карика) и читал «Толкование Коренных строф о Срединности» (Мула-мадхъямака-вритти Акутобхайя), и я видел пустую, безлюдную улицу имени Богдана Хмельницкого, на которой однажды оказался сам, совершив ошибку в направлении движения.

Читая Письма некоторых представителей Гималайского Братства, установивших в конце XIX века контакт с несколькими англичанами на заре создания Теософского Общества, я отчётливо видел Пустотность концепций – любых концепций, даже концепций философии Махатм. В Общине Гималайского Братства, попасть в которую сможет далеко не каждый, ибо поворот туда находится на совершенно другой улице восприятия, проводится постоянная исследовательская работа, постоянный труд изучения нашего мира. И знание о мире представителями Братства точно так же ограничено очередным пониманием и потому точно так же Пустотно. Для нашего сознания это знание огромно, непостижимо огромно. Наша наука ещё только топчется у закрытого порога проникновения за завесу иллюзии – той самой «картинки», которую мы все и наблюдаем на «экране глазного дна» своего ума-манаса; нашей науке ещё предстоит совершить множество поворотов «не туда», прежде чем она сможет увидеть то, что видит Шаман, живущий уже много лет на берегу Охотского моря, а уж до видения Братства нам, как говорится, как до Китая...

Впрочем, до Китая я как раз добрался, обошёл Кайлас и смотрю сейчас в пустые и бездонные глаза тибетского старика.

 

Вид со склона восьмитысячника Шиша Пангма на Гималаи

 

Гималаи на южной оконечности тибетского плато

 

Гималаи

 

Гималаи

 

Гималаи

 

Гималаи

 

 

Этой встрече предшествовало ещё много поворотов и поворотиков «не туда», много ошибок в маршрутах общественного транспорта (а личного у меня нет, и вряд ли предвидится – я полюбил эти ошибки), много проездов мимо правильной остановки. Я совершил в своей жизни много неправильных действий и, быть может, именно поэтому оказался здесь и сейчас – у Кайласа.

 

Однажды, повернув «не туда», мы встретили Фавна. Всей семьёй. Я был уже с Наташей – моей женой и другиней, доверившейся однажды моей ладони и повернувшей со мной «не туда» окончательно и бесповоротно; с нами была наша дочь Антонина – рождённая на этом пути «не туда» и теперь пытающаяся найти свой путь «туда»; и была с нами моя двоюродная сестра Катя, приехавшая к нам в Челябинск из Москвы на пару-тройку дней – Катя, с которой мы вместе когда-то повернули «не туда» на Крымском мосту и оказались в беломраморном снаружи и непередаваемо странным изнутри Храме Хасиора.

В этот год лето на Южном Урале выдалось аномально жарким, дождей не было и в обозримом будущем Gismeteo не предвиделось, в городе плавился асфальт, и если бы на него ступил тибетский йогин Миларепа, он увековечил бы в асфальте отпечаток своей священной стопы – точно такой же отпечаток, какие мы встречали на некоторых камнях вокруг Кайласа, только камни эти были уже не мягкие.

Наш «поворот не туда» начался с кладбища. Мы шли через лес к скалодрому Изумрудного карьера, попали на Митрофановское кладбище и долго блуждали по его пустым улицам, читая надписи на «домах» безмолвных жителей и ощущая пустотную бессамосущностность отдельного человеческого «я», превратившегося для наглядности в симулякр выцветшей фотографии с лаконичным по-буддистски текстом под ней: «19... – 200...».

Прожив на кладбище жизнь, мы вышли наконец-то «туда» – к отвесным скальным стенам Изумрудной чаши карьера. Скалы были раскалены неумолимым солнцем и практически расплавлены – их огненный окрас напоминал цвет скал в долине реки Лха Чху на западном склоне хребта Кайлас, с той небольшой разницей, что здесь, на Кайласе, было совсем не жарко.

Какое-то время мы провели на карьере, вода которого нагрелась, потеряла свой соответствующий наименованию изумрудный цвет и очень быстро перестала быть для нас привлекательной. Путь к дому выстроился в обход Митрофановского через лес. В этом лесу мы и встретили фавна. На фавне был современный офисный костюм, белая рубашка, галстук, и признать в этом существе фавна, встреть мы его в городе, было бы, наверное, не так просто. Но мы встретили его в лесу! На вид мужчине было лет за пятьдесят. Высоченного роста, худощавый, с остренькой, как и положено фавну, бородкой и бакенбардами. Вполне по-фавновски пританцовывая, человек (человек ли?) собирал хворост в намерении развести костёр. Смотрелось всё это совершенно фантастически и абсурдно. Встретившись со мной взглядом, «фавн» пропел что-то вроде «ла-ла-ла» и, как-то нелепо и одновременно изящно пританцовывая, скрылся в чаще.

Мы дошли до родника, набрали котелок воды и завели походную газовую горелку. Пока горелка шумела в унисон с ветром, я, в ожидании первых пузырьков турбулентности, начал играть на варгане. Из леса вышел фавн, тот самый, в костюме и галстуке. В руках он держал охапку дров и, поравнявшись со мною, пропел своё, уже знакомое нам, «ла-ла-ла». В это мгновение я почему-то вспомнил одного человека, очень похожего, невероятно похожего на нашего лесного «фавна» – это был Иэн Скотт Андерсон, шотландский флейтист, лидер британской рок-группы «Джетро Талл» (Jethro Tull). Мне когда-то показали видеозапись с одного из концертов «Джетро Талл», и я проникся не столько музыкой, сколько образом самого Иэна Андерсона и его флейтой. Вот эта манера исполнения, движения, жесты – всё это я видел сейчас воплощённым в лесной чаще действиями странного, совершенно невероятного здесь человека. На какое-то мгновение мне даже показалось, что в заднем кармане его офисных брюк спрятана флейта, оттопыривающая фалды пиджака.

Звучание моего варгана фавну пришлось по душе. Он развёл свой костёр на некотором отдалении от нас, преисполненный чувством такта, присел возле костра на корточки и своими худыми и длинными ногами стал похож на кузнечика. Моему варганному волхованию он вторил своим неизменным «ла-ла-ла».

Когда чай был нами выпит, а варган размещён в ольховом футляре, на небе появилась иссиня-чёрная, непостижимая и невозможная здесь грозовая туча. Фавн, хитро прищурившись, посмотрел на небо и пропел «ла-ла-ла», с интонацией «вот так-то, голубчики».

Наш путь к остановке сопровождал ливень. Это был такой же невозможный ливень, как и фавн. Между этим ливнем и фавном существовала какая-то связь. Дождь обрушился мгновенно и сразу, и дождь этот был чудовищной силы. Всё исчезло из вида в потоке ливня. Исчезли деревья, дорога, небо, фавн, исчезло всё! Реальной осталась только стена дождя, которую мы разрывали своим бегом к остановке. Выйдя из леса в город, мы обнаружили, что улицы и тротуары превратились в реки. Весь городской транспорт был парализован непрекращающимся чудовищным ливнем. Непереносимую до этого жару словно кто-то мгновенно выключил, и прохожие теперь искали способа обсохнуть и согреться. Мы зашли в кафе, заказали себе горячего чаю, смотрели в окно на хлещущие по стеклу и тротуару потоки воды и думали о странной встрече в лесу, о сбое в программе «матрицы», о «повороте не туда» и о том замечательном приключении «неправильности», участниками которого мы стали и без которого наша жизнь была бы до тошноты правильной и неинтересной, как палочки в прописи первоклассника, которые должны быть перпендикулярны.

Подобных событий со мною случалось достаточно много, я вспоминаю сейчас только самые яркие. Много странного, необъяснимо странного случается в походах, во время смены погоды, во время дождя и тумана, во время очередного «поворота не туда».

В горах Алтая я слышал невероятное по красоте и одухотворённости пение, слышал звуки храмовой службы в таких местах, где, судя по карте, нет и не могло быть никаких храмов, обителей, ашрамов, общин. В Гималаях мы с Наташей отчётливо вдыхали аромат сандала и храмовых благовоний на узкой горной тропе, тогда как глаза наши не видели никаких строений. При этом мы неизменно были одни, в пустоте безлюдия и в полной бездоказательности для других факта происшедшего.

Сейчас я убеждён, что доказывать происшедшее с тобою никому и не нужно. Пилоту Бертону всё равно никто не поверит, а поверхность Соляриса будут упорно взламывать рентгеновскими лучами, чтобы увидеть глубину Сознания и показать на неё пальцем. То, на что нельзя указать пальцем, объявят несуществующим. Мир, являющийся нашим же собственным сознанием, выраженным нами в форме, доступной нашим чувствам, начинает отрицаться этим же самым сознанием. Мы можем показать пальцем на человеческий мозг – он существует, но мы никогда не сможем показать пальцем на совесть...

 

Согласно видению Шамана, описанному в тексте магаданского Профессора, каждый человек, как и вообще каждое сознание, перемещается по своему пространству в своём, соответствующем этому сознанию, туннеле. На улицах своей жизни мы встречаем только людей своего туннеля, каждый из нас. Изменяя своё собственное сознание, мы способны переходить из туннеля в туннель, хотя осознанно осуществить этот переход практически невозможно. В чужие туннели мы всегда попадаем неосознанно, мы словно выпадаем в них, утратив на мгновение собственную осознанность.

На вопросы Профессора о возможности существования таких форм сознания, как часто встречаемый в рассказах и никогда не пойманный легендарный йети – снежный человек, Шаман отвечал утвердительно, объясняя неуловимость для нас этих сознаний тем, что они живут совершенно в других, отличных от наших, туннелях, а количеством своих чувств они превосходят нас. Охота на снежного человека, с точки зрения Шамана, будет похожа на охоту толпы слепых на зрячего, причём слепых, ограниченных стенами восприятия только своего туннеля, на зрячего и не ограниченного стенами туннеля. Снежный человек способен к осознанному перемещению между туннелями.

Наш мир, нашу Вселенную можно представить в виде пространства текущих по туннелям потоков восприятия – потоков сознания, подобных движению электрического тока по проводам воссозданной человеком энергосистемы. Каждый атом нашей Вселенной представляет собою единицу сознания. Каждый камень, каждый предмет на письменном столе нашей повседневности – это сознание, текущее вместе с нами по нашему туннелю. Это Поток, один и тот же Поток. Поэтому если мы подбросим гадальные кубики, то комбинация чисел на зеркальных поверхностях этих тетраэдров будет в точности соответствовать состоянию нашего сознания в данную единицу времени. «Зеркало» кубика покажет нам нас, наше отражение. Таким «зеркалом» может являться абсолютно всё: гадальные карты, кофейная гуща, страницы книги с написанным на них текстом, прочитав который, мы прочитаем себя. Такими «зеркалами» являются все встречаемые нами в потоке нашего туннеля люди, животные, птицы, облака, дуновения ветра, обрывки объявлений на фонарных столбах, огни светофоров, симфонии автомобильных гудков и звонков мобильных телефонов, крики незнакомцев кому-то в туннеле (а фактически – нам!). Из этого звучащего потока наше сознание будет воспринимать только то, что ему, сознанию, соответствует, его уровню культуры, его мировоззренческой парадигме, его эволюционному кругу и циклу, его туннелю.

 

Простые и одновременно очень сильные в своей очевидности напевы «колыбельной» маминой любви сменяются подростковыми ритмами бунта, протеста, взросления, первой влюблённости и первого страдания от своего же собственного несоответствия предчувствуемым идеалам возможностей. В поиске соответствия мы уходим в неизбежную сложность звучащей ткани нашего восприятия, точно так же как в неизбежную сложность «проваливается» вся звучащая, вибрирующая ткань Пракрити, чтобы пройти все эти сложнейшие инволюционно-эволюционные диссонансы и гармонии и вознестись на восходящем потоке к тем самым нотам «простой» материнской любви, но исполненной уже на совершенно другом уровне сознания.

Звучащим в разных туннелях вряд ли возможно услышать, понять и полюбить друг друга. Так, первокласснику, выводящему свои «примитивные» перпендикулярные палочки в прописи своего туннеля, недоступно восприятие каких-то сложных джазовых модуляций иных состояний сознания, а тем сознаниям, в свою очередь, просто неинтересны прописные «истины» первого. То, что для одного туннеля звучит какофонией разрозненных звуков, для другого туннеля является гармонией. Попав в звучащий туннель средневековой музыки Китая, мы услышим интервалы, являющиеся для нас расстроенными – «не в тон», по той простой причине, что в музыкальной ткани Востока используются четверти тонов, тогда как в музыке Запада звучащий поток модулируется только полутонами или целыми нотами, что нами и воспринимается как гармония привычного звукоряда До Ре Ми Фа Соль Ля Си...

Попав же в туннель традиционной музыки Тибета, мы, скорее всего, при всём желании не сможем поймать этого белого и пушистого кролика ожидаемой гармонии, потерявшись в необъятном, как и само Тибетское нагорье, пространстве звучащих труб – радонгов, раковин – дункар, лютней – драмьен, барабанчиков – генпо и огромных барабанов – нга чен, а также гортанным, лишённым (на первый взгляд) малейшей мелодической привлекательности привычной нам «прописи», звуком «Ом», издаваемым Человеком-Пурушей. Здесь, в Тибете, мы побежим за кроликом вверх по наклонной своего «неправильного» туннеля и, возможно, действительно встретимся с ним на крутом обрыве ступенчатого «саркофага» прямо напротив горы Нанди, Южного Лица непостижимого Кайласа, загнав фокус своего восприятия на самый край возможности и услышав здесь, на этой пятитысячной высоте, низкий вибрирующий звук «Ом», издаваемый самой планетой от начала своего существования.

Любые другие звуки будут здесь неуместны и поэтому пошлы, как пошла любая неуместность и нецелесообразность невежественности.

 

В своих туннелях двигаются все проявления жизни, от малейшего атома до планет, звёздных систем, галактик и метагалактик. В своих туннелях двигаются такие сознания, следствия деятельности которых воспринимаются нами, как образование и движение материков на поверхности нашей планеты, перемещение воздушных масс, возникновение и разрушение горных массивов, изменение растительного покрова. Магнитное поле вокруг туннеля с текущим по нему потоком жизни взаимодействует с магнитными полями других, смежных туннелей, и все эти взаимодействия изменяют то, что мы и называем миром вокруг нас.

Обо всём этом я узнал из текста книги, написанной магаданским Профессором. Только из текста. Я сам не встречался с Шаманом и очень отчётливо понимаю, что для подобной ВСТРЕЧИ мне необходимо перейти в соответствующий туннель жизни, то есть изменить своё сознание, сделав его соответствующим необходимому для встречи туннелю. В тексте Профессора прослеживается та самая закономерность в изменении сознания самого Профессора, которая и обусловила встречу с Шаманом. Здесь и «Благодарность Волка», здесь и «Благодарность Медведя», здесь воля и решительность человека Быть, а не казаться, становящиеся той самой Силой НАМЕРЕНИЯ, которая и направляет нас в соответствующий этой силе туннель.

Я поверил тексту Профессора только потому, что, наблюдая за событиями своей собственной жизни, отслеживая тысячи ежедневных деталей, попадающих в фокус моего восприятия и отражающихся в «зеркале» моего сознания, сам пришёл к выводу о существовании этих туннелей, а также многих других фактов, озвученных Шаманом и описанных Профессором. Слова здесь ничего не значат. Можно назвать это явление туннелем, можно линией жизни, можно «точкой сборки», можно как-то ещё. Слова здесь – только «палец Мастера, указывающий на Луну»; когда мы увидим Луну, палец становится лишним и его убирают. Именно по этой причине разрушается любая однажды выстроенная мандала, разрушается в свой строго отведённый для мандалы срок, в свой соответствующий цикл. Волна прилива смывает надписи на песке, а также выстроенные здесь дворцы, ашрамы, гомпы, сады будд и парадигмы махатм, точно так же как следующая волна отлива предоставит нам место для новых песчаных мандал и парадигм. Мастер вновь поднимет свой палец и вновь покажет нам Луну, уже на новом уровне нашей возможности восприятия. Мы вновь посмотрим в направлении, указанном Мастером, и вновь увидим Луну, и эта Луна будет уже другой, совершенно другой...

 

В тексте Брихадараньяка Упанишады, в разделе Мадху, в первой брахмане второй главы, я когда-то прочитал: «Как паук выползает с помощью нити, как выходят из огня маленькие искры, так выходят из этого Атмана все жизненные силы, все миры, все боги, все существа...» (перевод с санскрита А. Я. Сыркина, – прим. А. Б.). Паук втягивает нить, искра возвращается в пламя, Мастер убирает палец, а человек становится Человеком.

Паук, испускающий нить паутины, находится в центре созданной им геометрической фигуры, удивительным образом напоминающей мандалу, или янтру древнеидийской философии. Паутина словно распространяется от центра к периферии ровными концентрическими кругами и соединяющими их струнами. Паутина красивым узором серебрит горизонт, но не дай Бог оказаться легкомысленной мухой, запутавшейся в узоре этой мандалы. Паук-Шива высосет кровь жизни и отбросит прочь пустую оболочку очередного воплощения. Паутина янтры – только палец Мастера, указывающий на фрактальное подобие Дхармы – закона движения, закона циклов, закона инкарнаций.

Санскритское слово «янтра» образовано от корня «ян», говорящего об ограничении, сохранности чего-либо в потоке постоянно меняющихся форм, и окончания «тра», указывающего на инструмент, которым эта сохранность и достигается. Янтра – это то, что на какое-то мгновение позволяет «замереть» потоку постоянно меняющихся форм. Янтра – это кристалл льда, это снежинка на нашей ладони, вглядываясь в невероятный по красоте и гармонии узор которой мы способны, как в зеркале, увидеть фрактальное подобие структуры нашего мира. Тепло нашей жизни через мгновение растопит эту снежинку и разрушит янтру, и если мы захотим видеть её на ладони вечно, нам придётся умереть самим – паук-Шива не дремлет.

Любая янтра должна быть создана, постигнута и разрушена. Любая.

 

В XVI веке на территории Индии – в Дели, Бенаресе, Удджайне, Джайпуре и Матхуре – под покровительством махараджи Дхундхара Савай Джай Сингха были построены пространственные обсерватории, называющиеся «янтрамами» и предназначенные для наблюдениями за небесными явлениями.

Архитектурными инструментариями обсерватории служили цилиндрические «рам янтры», окружённые «самрат янтрами», представляющими собой каменную стену в виде прямоугольного треугольника, гипотенуза которого параллельна оси земного шара, с прикреплёнными по бокам стены двумя дугами по 1/8 окружности, составляющими квадрант; стена служила гномоном, тень которого падала на дуги квадранта, градуированного в часах и минутах.

Сам Джай Синг писал как на санскрите, так и на фарси, и его перу принадлежит «Трактат об астролябии», а также астрономический трактат-«зидж» в трёх частях: о календаре, о сферической тригонометрии и астрономических наблюдениях, о движении светил. В части наблюдений за движениями светил Джай Сингхом были выведены закономерности эллиптических орбит, по которым двигаются планеты, а также описаны кольца Сатурна и спутники Юпитера.

 

Сейчас этих обсерваторий-янтрамов нет в пространстве современной Индии, а на месте их развалин возведены новые коммерческие симулякры – точные копии «снежинок», растаявших в пространстве тепла человеческой жизни, бывших когда-то построенными, постигнутыми и разрушенными.

Такие ландшафтные обсерватории были возведены не только в Индии. В степях Южного Урала находится целая страна городов со знаменитым ныне Аркаимом – точно таким же по своей сути янтрамом, однажды построенным, постигнутым и сознательно разрушенным (сожжённым) неумолимым законом янтры, её собственной внутренней дхармой.

 

В центре янтрама обсерватории Савай Джай Сингха стоял гномон. Это странное слово цепляется за невод моих заброшенных в глубину детства воспоминаний и выступает над поверхностью сознания очередным пальцем осознанного.

Я вновь вижу себя на холме в окрестностях Катава. Со мною рядом отец, самый лучший отец на свете! Мы смотрим на город внизу, смотрим на недостижимый горизонт бездонности и мечтаем о главном, о самом главном, о несбыточном. В моих руках книга Цесевича «Что и как наблюдать на небе», только что купленная в магазине «Мысль». Я мечтательно листаю этот солидный фолиант и рассматриваю картинки. Картинок в книге много: карты звёздного неба, фотографии планет Солнечной системы, туманностей, галактик, комет, схемы экваториальных, эклиптикальных и галактических систем координат. В разделе основ математической астрономии мне и попался рисунок гномона – полосатый столбик в центре расчерченной на плоскости координатной сетки. Слово «гномон» мгновенно вызвало какой-то древний, архетипический, замшелый образ в моём сознании. В этом слове было что-то от сказочного существа – гнома, дополненного странным окончанием, трансформировавшем образ живого существа в инструментарий некой магической практики. Я почему-то вспомнил себя учеником чародея, расчертившего передо мною песчаную поверхность сознания системой координат и призвавшего загадочного Гномона (Гномон! Позовите Гномон!) для того, чтобы поднять мне веки и раскрыть глаза. Для того чтобы Пробудить меня.

Пока я мечтаю о Гномоне на вершине холма, отец заглядывает мне через плечо, видит рисунок в книге и тут же воплощает приведённую модель в реальность объяснимого. Отец чертит на земле окружность, в центре которой втыкает в землю обычную, лишённую малейших признаков сакральности палочку – гномон. Вот гномон, – запросто и обыденно говорит отец, – сейчас мы с тобой определим время по солнечным часам…

Сакральность архетипа безжалостно умерла на поверхности очевидного, но странным образом сохранилась в глубине сознания, сохранилась именем загадочного Гномона, однажды прозвучавшем в этой глубине Зовом сокровенного. От обычных солнечных часов расчерченной поверхности с воткнутым в центр сакральности гномоном образовалась глубинная проекция сознания, образовался самый настоящий туннель, повернув в который я вышел к гномону обсерватории-янтрама, построенному Савай Джай Сингхом на территории Индии. Уже тогда, в детстве, стоя на вершине холма, я оказался у очередного входа в туннель.

 

Янтра древнеиндийской философии представляет собою своеобразную топографическую карту наших туннелей, проложенных под поверхностью очевидного, в глубине внутренней стороны Универсума. По этой карте нельзя провести пальцем, её координатная сетка не распознается ни одним из поверхностных GPS-навигаторов, но каким-то непостижимым образом именно по законам этой карты и осуществляется то внутреннее перемещение жизни, которым мы ретроспективно воспроизводим в своей внутриутробной стадии последовательно видоизменяющихся рыбок, ящерок, приматов. Мы выходим из утробы на поверхность, мы рождаемся на ней биологическим видом Homo sapiens, семейства гоминид в отряде приматов, но кто знает, куда именно мы выходим и поверхность ли это?

От каждой точки нашего пространства проложены туннели вверх, на очередную поверхность нашей возможности, нашего рождения. Эти поверхности не более, чем круги, по которым мы совершаем свой сансарный «бег по кругу» и про которые когда-то замечательно точно сказал Макаревич словами песни: «А сами просто бегали по кругу, а думали, что мчимся на коне…». Попадая в туннель выхода из очередного круга, мы оглядываемся назад, в прошлое, мы видим, отчётливо видим там тех, оставшихся, бегающих по кругу и думающих, что мчатся на коне, а всматриваясь в перспективу своего нового круга, мы вновь видим там, вдали, закруглённый и манящий душу горизонт, к которому мчимся с холма, мчимся до тех пор, пока не споткнёмся о сгоревший дом, о задохнувшуюся в доверии человеку собаку, о втоптанный в грязь, вдавленный в автомобильную колею, сброшенный кем-то человеческий плащ.

В этом мире по кругу бегают все, все без исключения. Каждый глобус планетной цепи бегает по своему кругу. Каждая коренная раса пробегает свой соответствующей этой расе круг. Сам манас – так названный на санскрите интерпретатор реальности – представляет собою круг, а точнее, шар восприятия, прозрачный пузырь сознания, плавающий в бесконечном океане непостижимых для этого сознания энергий, часть которых, ничтожно малая часть, ударяясь о стенки нашего пузыря, вызывает в них ответное свечение люминофора-читты (светящейся материи ума), которые этим манасом и интерпретируются «объективным» миром вокруг нас.

Очередное прозрение разрывает пузырь восприятия, как разрывает замкнутый шар рождающийся человек на сюрреалистичном полотне Сальвадора Дали: человек выходит из прожитого им круга и попадает в следующий.

Самый последний круг назван в философии Гималайского Братства «не преступи кольцо», и выйти за его пределы мы сможем лишь по завершении нашей очередной манвантары. До завершения цикла все мы бегаем по кругу, и люди, и Махатмы. Все мы создаём свой мир на прозрачных стенках пузырей нашего восприятия – мир, который может быть возвышенно чист и прекрасен, как чисты эти волны энергий качающих в своей космической колыбели наши пузыри, и мир, который может быть чудовищно извращён нашим сознанием, создающем на стенках того же самого прозрачного пузыря сюрреалистичную и абсурдную фантасмагорию «города греха» – так называемого (в традициях абхидхармы) мира кама-дхату, его нижних адовых бездн.

Янтра индийской философии содержит в своём естестве изображение всех этих пузырей восприятия и соединяющих их туннелей. Янтра – это карта пути, по которой нельзя провести пальцем. Янтра – это чертёж храма, настоящего Храма. Чертёж, в котором нет и не может быть изображения конкретных узлов, стыков, схем сборки и трёхмерной графики готового результата. И, тем не менее, каждый индуистский храм, от простой часовни до сложного архитектурного ансамбля, возводится по «чертежам» янтры – чертежам, по которым нельзя провести пальцем. Все древнеиндийские учебники по архитектуре, такие как трактат Ачарьи «Манасару», содержащий 32 разновидности планов строительства, оговаривают в своих текстах, что каждый индуистский храм (впрочем, как и каждый город) должен соответствовать янтре, называемой на санскрите Васту Пуруша мандала. Все древнеиндийские города планировались, как пространственная модель, пространственное воплощение Васту Пуруша мандалы. Сейчас, вспоминая эти санскритские тексты, я могу сказать совсем немного, а прочертить пальцем силуэт Города-универсума мне и вовсе не по силам.

Санскритское слово «васту» в буквальном переводе означает дом, место обитания, а слово «Пуруша» переводится как Человек. Таково было изначальное значение этого слова. Позднее, в школе санкхья – одной из шести систем брахманизма, под термином «Пуруша» стали понимать Дух, антиномично противопоставляя его Материи-Пракрити. Дух-Пуруша-Отец становится одним энергетическим полюсом пространства Универсума, одним его потенциалом, Материя-Пракрити-Мать содержит в себе потенциал противоположный, и эта гигантская разность потенциалов, это напряжение создаёт то самое магнитное поле Универсума, в электрическом токе («Фохат» по-тибетски) которого и рождается Человек-Пуруша-Сын, который, как правильно было однажды произнесено (да и не однажды), и есть Отец-Пуруша. Таким Сыном называл себя Христос, таким Сыном называл себя Кришна, и таким Сыном-Пурушей должен назвать себя каждый Человек, только назвать не словом-симулякром, а назвать делом. Назвать бытием, стать этим, стать Пурушей. Это и есть Рождество, которое мы все так любим отмечать здесь, на поверхности, запуская в бездонное, серебрящееся звёздным крошевом нашего горизонта небо игрушечные огни своих новогодних ракет и играя в своей песочнице, в прозрачном пузыре своего ума-манаса, в очередном своём круге в таинство Рождения Человека, Рождения Пуруши.

 

«Зеркала» и звёздное небо

 

Вспоминая сейчас наше детское Рождество, наши любимые новогодние праздники, я вытаскиваю на поверхность сознания очередной запутавшийся в неводе воспоминаний образ.

Я вспоминаю школьный двор, расположенный недалеко от нашего дома. Старый школьный двор. Этот двор не мой, я не учился именно в этой школе, но этот двор так похож на мой. Этот школьный двор так похож на двор моего детства. Когда-то мне хотелось поскорее покинуть этот двор, разорвать этот бег по кругу, эту песочницу, эти игрушечные машинки и выйти в настоящий, неигрушечный мир.

Но выйти в неигрушечный мир, оказывается, не так-то просто. Машины, припаркованные в нашем дворе, уже не игрушечные, но Боже мой, они те же самые машинки, в которые играют те же самые дети. Играют, хотят иметь игрушку покруче, домик побольше, конфетку пошоколадней. Играют в семьи, в бизнес, в футбол, в биатлон, в войну. Играют в детские игры. Играют, как всегда, не по-детски. Дети тоже играют не по-детски. Это мы, взрослые, глядя на них и умиляясь порою их милой беспомощности, думаем, что они играют, как дети. А у них там, в песочнице, в их пузыре восприятия, в их круге (Круге Первом), всё по-настоящему, всё не по-детски, всё как у нас.

Школьный двор окружён деревьями и советскими пятиэтажками. Эти стены ещё помнят волшебное советское время, помнят первый спутник, прорвавший первый горизонт нашей настоящей космической мечты, помнят звук самых настоящих двигателей игрушечных авиамоделей, бегающих по кругу школьного двора и пилотируемых двумя серебристыми стальными кордами, соединившими руки и сердце юного техника с первой запущенной им в свой горизонт настоящей «живой» моделью.

 

Трансгималаи. Хребет Кайлас. Каменные «зеркала», скрывающие западное лицо Кайласа

 

В те далёкие годы в полуподвальном помещении одной из окружающих школьный двор пятиэтажек располагался клуб юных техников. Дети приходили в этот школьный двор, в этот клуб, приносили журналы с текстами своего горизонта – приносили «Технику молодёжи», «Юный техник», «Моделист-конструктор», «Мастерок», «Горизонты техники», «Знание – сила», «Наука и жизнь», – и обычный школьный двор превращался в настоящий космодром, в лабораторию, превращался в ЗЕРКАЛО гигантского телескопа-рефлектора, отражающего здесь, на поверхности, самую настоящую глубину бесконечного космоса, глубину горизонта.

Сейчас в полуподвальном помещении бывшего клуба юных техников расположен фитнес-клуб. Мраморные ступени гламурно отражают всё ту же небесную синь, утратившую глубину подлинного космоса и сияющую серебристыми стразиками коммерческих симулякров. Вокруг клуба, как возле песочницы, стоят на привязи повзрослевшие вслед за хозяевами игрушки – тойоты и мазды, митсубиси и хёндэ, а зеркало-рефлектор школьного двора затянулось снежно-белой плевой ослепшего глаза человечества, глаза Пуруши.

И всё равно я люблю этот школьный двор, люблю его ни за что, люблю просто так, быть может, люблю за уснувшую в его глубине память. Я почему-то всегда чувствую глубину этого места, словно здесь, именно здесь находится вход в один из вертикальных туннелей, вход, который мне так хочется найти, хочется давно, с самого детства, с первых запускаемых на школьном дворе кордовых моделей самолётов.

Сейчас над поверхностью «зеркала» школьного двора торчат странным указательным пальцем турник и брусья, тренажёры для подготовки космонавтов. Сегодняшние школьники в космонавты не собираются. Сегодня они уже юристы, менеджеры, хакеры, киллеры, дилеры, юзеры и лузеры. Турник на школьном дворе сегодня пуст. О кордовых моделях самолётов я даже и не жужжу.

Я вспоминаю сейчас одно Рождество, встреченное на этом самом дворе. Точнее, утро после отработанной на производстве рождественской ночной смены. Я пришёл тогда на этот двор, подтянулся на турнике, крутанул пару раз подъём-переворот (ещё помню!), отжался на брусьях и вдруг ощутил себя отшельником, живущим в пещере где-то высоко в горах. Где-то в Гималаях. Воспоминание, вытолкнутое из глубины, было настолько сильным, что я даже что-то изрёк на санскрите. В это же мгновение поднялся ветер, он вспенил снежной пылью «зеркало» школьного стадиона, и в «зеркале» отразились звёзды. Лежащий на земле Человек-Пуруша открыл глаза. По моему телу глубоким вдохом нездешнего пробежала дрожь. Рождественская ночь завершилась Рождеством на школьном дворе. Не в православном (как положено) храме, а на простом школьном дворе, перевёрнутым зеркалом отразившем для меня небо.

Зеркало было ровное, без трещин, без малейшего изъяна. Зеркало напоминало Северное Лицо Кайласа с прикрытыми в самадхи веками каменных глаз. «Кайлас – это Пуруша», – пронеслось в моём сознании, пронеслось только сейчас, в Тибете. Но это сейчас. А тогда, на школьном дворе, я мгновенно почувствовал Рождество в себе самом, в пространстве своей жизни, в пространстве вот этого школьного двора, этих каменных стен хрущёвских пятиэтажек, в пространстве моего Человечества. Пуруша – это каждый из нас и все мы вместе. Пуруша – это Симург.

Существует красивый и глубокий, как всё подлинное и настоящее, зороастрийский миф о Симурге – царе всех птиц. В своих скитаниях по внешней стороне универсума я встретил Симурга – белоголового орла на острове Ольхоне. Так получилось, что в своём движении по острову мы всей семьёй оказались в центре «ведьминого круга» – так называют «загадочные» круги на траве. В этот момент из травы взмыл в небо белоголовый орёл – птица, считающаяся символом Ольхона, покровителем всех шаманов и царём всех птиц – Симургом. Орёл взмыл в небо, крестом расправил крылья и, совершив над нами три круга, исчез в золотых лучах заходящего солнца.

В своих скитаниях по стороне внутренней того же самого универсума я встретил Симурга в тексте «Беседы Птиц» суфийского мистика и поэта Фарид-ад-Аттара, вдохновившего знаменитого поэта Алишера Навои на создание аллегорической поэмы «Язык Птиц», впоследствии виртуозно обыгранной Хорхе Луи Борхесом в «Книге вымышленных существ»: «Обитающий где-то далеко царь птиц Симург роняет в центре Китая великолепное перо; птицы, которым постыли раздоры, решают отыскать его. Они знают, что имя царя означает «тридцать птиц», знают, что его дворец находится на Кафе, горе, или горной кольцевидной гряде, окружающей землю. Вначале некоторые птицы выказывают малодушие: соловей ссылается на свою любовь к розе; попугай – на свою красоту, ради которой он должен жить в клетке; куропатка не может расстаться со своими холмами, цапля – с болотами и сова – с развалинами. В конце концов, они пускаются в дерзновенное это путешествие; преодолевают семь долин или морей; название предпоследнего из них «Головокружение», последнего – «Уничтожение». Многие паломники дезертируют, другие погибают при перелёте. Тридцать же, достигших благодаря своим трудам очищения, опускаются на гору Симурга. Наконец, они её узрели, и тут они понимают, что они-то и есть «Симург» и что «Симург» – это каждая из них и все они вместе».

Когда-то на острове Ольхоне широко открытыми вёдрами своих глаз я смотрел, как белоголовый орёл Симург чертил в воздухе круги моего будущего понимания.

Когда-то на круглой спортивной площадке школьного двора я почувствовал в себе и в пространстве Рождение Человека. Невидимый глазами Симург, расправив крылья, продолжал парить над моим сознанием.

Я вышел в тот день за пределы круга, я ещё раз оглянулся на белое «зеркало» школьного стадиона и записал в своём путевом блокноте рифму выстроившихся в космос очередного стиха чувств:

 

Рождественский вечер в школьном дворе

Зацепился вечер за окно

И повис туманною Луной,

Школа спит. Окончено кино.

Одиночество беседует со мной.

Школьный двор, турник и турникет,

Белый снег вписал мои следы,

Небо помнит зарево ракет –

Прошлой новогодней ночи сны.

Сны ушли, осталась тишина,

И моя фигура у ворот.

С неба смотрит полная Луна.

Я. Турник. Подъём-переворот...

 

Тяжестью оставлено вчера,

А рассвет... когда ещё придёт.

Я люблю вот эти вечера,

Школьный двор на много лет вперёд.

 

Школьный двор под бездною небес,

Опрокинувшийся звёздами на дне,

В серебре деревья – словно лес,

Знаки пустоты в моём окне.

 

И ещё... сегодня РОЖДЕСТВО!

И ЕГО, и этой тишины.

Время льётся, словно вещество,

Дарит нам рождественские сны.

 

Ну а я... переступлю порог

И зажгу в своей квартире свет,

И, устав от дум и от тревог,

Молча буду ждать ЕГО ответ.

 

Васту Пуруша мандала – это место Рождения Человека, тот Круг, самый последний круг, пробежав который человек становится тем, кем он изначально и является – Пурушей. Санскритское слово «мандала» означает «круг». В санскрито-русском словаре, составленном Верой Александровной Кочергиной (с блестящим грамматическим приложением А. А. Зализняка), поясняется, что мандала может быть как кругом солнца, так и кругом орбиты любой из планет; как кругом людей – какой-то отдельной группы, так и кругом людей вообще – кругом человеческого царства. Мандала – это каждый из нас и все мы вместе. Мандала – это круг, прочерченный над моей головой ольхонским белоголовым орлом Симургом в тот момент, когда я сам стоял в «ведьмином круге» зелёной травы, и в тот же самый момент, когда я шёл свой круг по острову Ольхону, шёл круг своей жизни по планетарному глобусу Земли, шёл круг своего человеческого царства. Васту Пуруша мандала – это каждый из нас и все мы вместе. Васту-Пуруша мандала – это Симург. Поэтому каждый древний город, каждый индуистский храм возводится на поверхности символом Васту Пуруша мандалы, символом Человека. Поэтому тот, кого мы называем сегодня Иисусом Христом, однажды произнёс: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его». На что те, кто был с ним рядом и кому он говорил это, возразили: «Сей храм строился сорок шесть лет, и Ты в три дня воздвигнешь его?» Но Христос говорил им о Симурге, Христос говорил о Васту Пуруша мандале, Христос говорил о Человеке!

 

Основной, базовой янтрой индийской философии я называю Шри Янтру.

Вот её изображение, я могу показать на него пальцем.

 

 

Шри Янтра

 

На самом деле эта древнейшая янтра – всё тот же вариант изображения Васту Пуруша мандалы. Я вижу его таким. Я вижу квадратное основание дома-«васту» – дома, в котором рождается Человек – Пуруша. С четырёх сторон света в этот дом ведут четыре двери, четыре порога, переступив которые наше внимание попадает внутрь янтры, в её сакральное пространство. Внешняя, ограничивающая содержание янтры форма дома представляет собою союз двух свастик, левосторонней и правосторонней. По одной человек попадает в дом, снисходит в него, теряет в нём свои человеческие ориентиры и перестаёт знать себя человеком. Забывает себя. Вся религия бон, особенно её древнейшие культы жертвоприношений, её жутковатые магические практики танцев с трупами, откусывания языка и прочие прелести, перешедшие позднее в тибетский вариант буддизма, есть левостороннее вращение свастики потери человеком Человека.

 

По дороге в Лхасу (западный Тибет)

 

 

 

 

 

Это именно то, что в текстах «Тайной доктрины» названо инволюцией. Дом Человека начинается с этого. Но те же самые двери, порог которых Человек переступает и попадает в дом, являются одновременно и местом выхода. Не правда ли, похоже на биологический аналог зачатия человека и его рождения? Двери одни и те же. The Doors. Правосторонняя свастика эволюции – свастика выхода Человека из плена мандалы, из этого сансарного бега по кругу – наложена на форму того же самого дома, того же самого универсума.

 

Тибет. Город форпост Гяндзе. Крепостная стена

 

За знаками входа и выхода, за дверями я вижу шесть кругов, вложенных друг в друга наподобие матрёшек. Каждая матрёшка – Человек. Каждый круг – Чакра. В каждом круге человек рождается, растёт, стремится стать Человеком и умирает. В каждом круге. В каждом круге человек бегает по кругу, и совершенно не важно, считает ли он себя скачущим на коне или считает себя давно выросшим из этих детских скачек – он в круге.

Каждый круг – это пузырь восприятия – манас, качающийся на бесконечных водах непознанного, каждый круг – это яйцо, каждый круг – это матка. Одни и те же двери приводят человека в круг и выпускают его в следующий.

Пока человек в круге, он защищён. Его сознание ограничено кругом и защищено от безумия безграничности, от беспредельности, от горизонта.

Но горизонт есть. Человек в круге достигает однажды середины этого круга. Достигает так называемой горы Меру, достигает своего очередного Холма, своего Кайласа, поднимается по его склону, и перед взором человека открывается перспектива горизонта. Безумие беспредельности открывает изнутри двери восприятия, человек переступает порог и покидает очередной круг. Покидает его, чтобы родиться в следующем.

В космологии Гималайского Братства, с текстами которой я познакомился на страницах «Тайной Доктрины» и «Писем Махатм», описаны все эти бесчисленные круги Человека. Не будучи столь сильным в математике, я запутался в вычислениях, пытаясь провести пальцем от одного человеческого круга к другому, от одного планетарного глобуса к другому. Мой разум заблудился в этих бесконечных вариациях «семижды семь», точно так же как сам человек однажды заблудился в шести кругах Шри Янтры.

Человек «заблудился» в них семенем-«бинду» – центральной точкой диаграммы, и тот же самый Человек однажды родится в этом Доме, дойдя до этой же самой центральной точки-«бинду», поднявшись в ней на свой последний Холм, на свой Кайлас, подняв на нём руки, освободив по пути собаку и подобрав на дороге оброненный кем-то плащ, уйдёт к звёздам, покинет дом этой янтры, чтобы когда-то родиться в доме другой янтры, в доме следующем…

Процесс рождения Человека в доме наглядно показан в символике янтры соприкосновением двух треугольников, их взаимопроникновением. Вершина одного треугольника упирается в широкое основание другого. Мужчина в Доме находит свою Женщину. Треугольники идентичны. Они различаются размерами, взаимным расположением в пространстве Дома, но они одинаковы по своей форме, одинаковы своим структурным подобием.

Каждый треугольник – это прежде всего Человек. Он треугольной формы потому, что только эта геометрическая фигура способна отобразить на плоскости единство троих. То самое единство, которое я минутами раньше называл единством Духа и Материи, Пуруши и Пракрити. Результатом такого единства, их объединяющим основанием, их проекцией является Сын. Сын – это основание треугольника, тогда как две боковые стороны символизируют собою его Отца и Мать, его Дух и Материю, его Пурушу и Пракрити.

Сын – это сознание Человека, сознание Пуруши. Человек рождается из него. Сын вырастает и становится Человеком, становится Пурушей.

Каждое человеческое существо в доме мандалы является Сыном. Каждый житель Дома символизирован треугольником. Каждый треугольник – Пуруша. Каждый из тех, кто в Доме, и все они вместе. Именно этот нисходящий и восходящий ряд взаимосоединённых треугольников я вижу в изображении Шри Янтры. Все эти Пуруши живут в Доме, все эти Пуруши его наполняют. Все эти Пуруши находятся в круге. Все они – «матрёшки» одного Человека, Пуруши, Симурга.

Я слышал, что точные значения GPS-координат всех точек пересечения линий – сторон треугольников в Шри Янтре могут быть описаны системой четырёх уравнений 16-й степени. Я склонен считать, пусть это будет моей верой, что Гималайское Братство, один из ашрамов которого находится как раз именно здесь, в Тибете, в районе хребта Кайлас, владеет методами таких сложнейших математических вычислений, как они владеют методами вычислений планетных кругов и человеческих рас. Скорее всего, они могут показать пальцем на конкретную точку этой «карты» Шри Янтры и назвать каждому человеку его точные координаты, как могут назвать координаты для каждой человеческой расы, культуры, цивилизации. Все действия представителей Гималайского Братства, так или иначе зафиксированные на внешней стороне универсума, обусловлены прежде всего именно этими знаниями. Знаниями Шри Янтры, изображение которой сегодня доступно каждому пользователю Интернета.

 

Ах, Рерих! Как часто меня спрашивали о том, почему у тебя, почему у всей твоей семьи так много врагов. Как часто меня тыкали носом в странички дневников твоей любимой жены и другини, твоей матери, твоей ведущей, твоей Елены Ивановны, твоего Масика, твоей Ладушки… Как часто подводили меня к висящему осиновым колом вопросу, а не сами ли Рерихи тут виноваты? Спрашивали – и тут же боязливо отскакивали в тень (можно ведь и ошибиться). Прятались за спину материализованного ими же самими в пространстве вопросительного знака и с интонацией искреннего исследователя добавляли оттуда, из тени: «Мы просто хотим знать».

И я когда-то не мог прочертить пальцем явный ответ на этот висящий в пространстве нашего сознания вопрос. Я просто смотрел на картины Рериха-отца, и я видел, что вот здесь, на этих полотнах, нет ни единой ноты фальши, ни единой! Я смотрел на живописные портреты, выполненные Рерихом-сыном (младшим), я видел в них Человека, видел в них Пурушу; даже в нищем индийском крестьянине Рерих изобразил Человека – такое нельзя выдумать, такое можно только увидеть! В этом есть какая-то высочайшая правда жизни, правда, не требующая доказательств своей правды. Правда, уже давным-давно доказанная Человеком.

Я читал тексты научных работ Рериха-сына (старшего), читал его монументальную «Историю Средней Азии», читал текст, глубину которого невозможно исчерпать. Её невозможно даже вместить, эта работа не по зубам человеку – это работа для многих последующих поколений учёных, это фундамент института! Институт Урусвати невозможно разрушить! Его фундамент не там, не в долине Кулу. Его фундамент – в том, что заложили Рерихи, его фундамент в ноосфере, как сейчас принято говорить.

Здесь нет фальши, здесь всё пронизано Правдой, Правдой Человека, Правдой Пуруши, так какие вам ещё нужны доказательства?

 

Но вот сейчас, находясь здесь, в Тибете, в этой пустынной и пустотной суровой части на поверхности универсума, я вспоминаю экспедиционные дневники всех участников той незабываемой Центрально-Азиатской экспедиции. Вспоминаю дневники доктора Рябинина, дневники Портнягина, дневники Юрия Николаевича – его «По тропам…», дневники самого Николая Константиновича. Я мысленно ставлю себя на место участников. Себя, имеющего мало-мальский опыт горных походов, холодных зимних ночёвок, опыт высокогорья с его «очаровательной» нехваткой кислорода, иссушающим ледяным воздухом, обжигающим горло кровавым кашлем «кхумбу», и я понимаю, что для простого обывателя Центрально-Азиатская невозможна. При минус 27-ми я ночевал в снежном сугробе в одном спальном мешке: не сахар, но и не смертельно. При минус сорока я поднимался на вершину Уреньги – жёстко. Ураганный ветер, обледеневшая маска на лице, полная невозможность каких-то гигиенических процедур и… скорее вниз. Выживаемость на таком морозе минимальна, это прыжок вверх, подпрыгнул и назад. А у Рерихов «назад» не было. У Рерихов на Чантанге было под минус шестьдесят! Это в летних палатках. Это при том уровне снаряжения. И самое главное, это не час, не день, не неделя и даже не месяц. Это прыжок без возможности возвращения. Так когда-то, в далёком девонском периоде геологической летописи Земли, первые рыбы выходили на сушу. Вначале они подпрыгивали, как я на Уреньге. Подпрыгивали и возвращались.

А потом им запретили возвращаться. Время пришло. И вот если представить себе те Сознания, которые умеют рассчитывать систему четырёх уравнений 16-й степени Шри Янтры Человека и которые знают долженствующий момент выхода биологической формы одного уровня в круг обитания биологической формы другого уровня, если представить себе интерес тех Сознаний к Человеку, представить себе их целеполагание, их «артха» (это на санскрите), то им не интересно возвращение рыбы в воду, им нужен Человек!

Он на самом деле нужен каждому из нас – Человек, только мы этого не знаем. Мы живём в доме Шри Янтры и хотим жить в нём по возможности комфортно. Мы, конечно, не хотим страдать, это понятно, но само слово «страдание» мы понимаем как отсутствие комфорта. Страдают ли рыбы в холодной воде? Думаю, что нет, с точки зрения рыб. Рыбам в воде не сыро и не холодно. Но с нашей точки зрения, вот лично с моей, – рыбы страдают. То есть рыбой я бы стать не хотел. Ей недоступны все те перспективы восприятия мира, которые потенциально доступны мне. Я знаю, что рыбу могут поймать хищники, что вода зимою может промёрзнуть до дна, а видя пруд снаружи, я примерно могу предсказать ближайшую трагическую перспективу всему этому кругу обитания моей рыбы, всему её дому. Я вижу перспективу только потому, что сам нахожусь вне этого круга – нахожусь в другом круге, но вне этого. И чтобы спасти рыбу от страданий, мне нужно каким-то образом заставить её выйти из пруда, выйти в следующий круг, выйти в направлении Человека. И при этом я не могу нарушить свободу этой рыбы, этого сознания. Свой выбор она делает сама, она должна захотеть выйти, в сердце рыбы должен родиться Зов к Человеку.

Для Сознаний, находящихся вне нашего круга, мы – своего рода те же самые рыбы в пруду. Они видят нашу ближайшую перспективу, и с их точки зрения мы страдаем. Страдает несчастный бомж, замерзающий в холодном подъезде, страдает собака с огромными и глубокими человеческими глазами и своей настоящей собачьей совестью, страдает «братан» в малиновом пиджаке супрематизма лихих 90-х, которому уже уготована пуля очередного хищника. Страдает владелец бентли – король царь-горы и песочницы. Скоро проснётся пелевинская пятиногая собака, спящая в России, и наступит всему этому детству…

 

Трансгималаи. Хребет Кайлас (южный склон).

Ступы в окрестностях монастыря Гьяндраг Гомпа

 

«Духкха» – так звучит страдание на санскрите. Существует текст его академического определения, я помню его практически наизусть:

«Duffkha – фундаментальное понятие общебуддийской доктрины – обычно в буддологической литературе трактуется как страдание или неудовлетворительность профанического существования.

На уровне доктрины понятие «духкха» занимает центральное положение в учении о «четырёх благородных истинах». Это базовая характеристика сансарного существования, т.е. существования, замкнутого на эгоцентрацию (упадана), ибо именно эгоцентрация порождает жажду (тришна) испытывать чувственный опыт (бхава). Но индивидуальное бытие характеризуется непостоянством, в силу чего счастье (сукха) несёт в себе зародыш своей противоположности. Поскольку эмпирический индивид не располагает никакими средствами для противостояния этому непостоянству, то его субъективность имеет чисто номинальный характер и на деле он пребывает в состоянии претерпевания, которое и есть духкха. Следовательно, доктринальное понятие «духкха» никоим образом не может рассматриваться как оппозиция «сукха» (счастью): последнее представляет собой фиксацию конкретного факта психологической жизни индивида, но самый этот факт лежит в пределах действия духкха как предельно широкого мировоззренческого принципа».

Это определение из попытки реконструкции системы Йоги Патанджали, выполненной известными отечественными востоковедами В. И. Рудым и Е. П. Островской.

Если вникнуть в суть этого определения, то страдают все в Доме, как бы комфортно мы в нём себя ни чувствовали. Каждый круг Шри Янтры давит нас сансарной удавкой. Чем ниже круг, тем туже удавка. Выходя в круг следующий, мы сбрасываем одну удавку, а другая уже оставляет нам глоток воздуха, глоток свободы. И так до самого выхода из Дома, до Рождения Человека, до Рождества!

Те Сознания, с которыми общались в той или иной степени все члены семьи Рерихов и учениками которых они действительно были, заинтересованы только в одном – в Рождении Человека. Им не интересны наши комфортные домики, игрушки, песочные пирожки, мифический счёт в банке и игры в царь-гору. Им не нужно кормить рыбку в аквариуме, чтобы потом её съела кошка. Им нужно, чтобы рыбка перестала быть рыбкой – едой для кошки, им нужен прыжок вверх, прыжок в направлении Человека.

Шри Янтра – это карта лабиринта наших туннелей. Мы можем выйти из лабиринта, мы можем распутать этот знаменитый буддийский бесконечный узел и уйти от Минотавра – Мары. Те, кого Рерихи называли своими Учителями, умели не только рассчитывать системы уравнений – они умели видеть интерактивную карту Шри Янтры всех наших туннелей.

 

Трансгималаи. Мистерии заката

 

У них уже был внутренний GPS-навигатор.

Такая способность к навигации искони присуща человеку. У тех, кто не был причастен к цивилизации, она сохранилась до наших дней. Этой способности ориентироваться в пространстве удивлялись наши знаменитые путешественники Шишков, Федосеев, Арсеньев. Старый эвенк Улукиткан – герой текстов Федосеева, называющий все формы сознания, от простого булыжника на обочине туннеля до звёзд, идущих кругами в своих туннелях, словом «Лючи» – Человек. Всё есть Человек! От камня до звёзд! Вот он знал Шри Янтру. Поэтому когда ему, Улукиткану, показывали топографическую карту, которую он видел первый раз в жизни, и показывали на карте точку того места, куда нужно было привести экспедицию, старый эвенк безошибочно находил дорогу в бездорожье тайги, болот и горных массивов Дальнего Востока. Аналогичные случаи описывает и Шишков в своих текстах. Рационально объяснить этот дар ориентирования в пространстве невозможно. Наше рацио натыкается на некую невидимую стенку туннеля нашего восприятия, переступить которую мы не можем. Мы можем только нечаянно ошибиться в направлении и повернуть не туда.

Старый эвенк Улукиткан ориентировался только в горизонтальной проекции янтры, а те, кого Рерихи назвали своими Учителями, судя по всему, ориентировались гораздо лучше Улукиткана – они ориентировались и в вертикали. Они могли подняться на центральный Холм Шри Янтры, на её внутренний Кайлас, и оттуда, из точки Единства-«бинду», предвидеть Человеку возможность выхода. И человеку обычному, не умеющему ориентироваться даже в горизонтальной проекции янтры, человеку, слепо идущему по своему туннелю и убеждающему самого себя, что он видит, такому человеку нужно просто выполнять указания тех, кто видит, и выполнять их по возможности точно и незамедлительно.

«Нагнись», – услышал Юрий Николаевич приказ в своём сознании.

Рацио учёного задумалось. Что это? Спонтанная генерация моего ума-манаса?

«Нагнись», – повторился приказ. Всё это – доли секунды, это не так, как у меня в тексте. И тут же некая невидимая сила, словно прорвав стенку туннеля, нагнула голову Юрия Николаевича, нагнула её в ту самую секунду, в то самое мгновение, когда раздался выстрел и пуля неизвестного стрелка-хищника, пробив оконное стекло, пролетела над самой головой учёного и застряла в печке. «Рыбка» была спасена, спасена для Рождения Человека!

 

В текстах воспоминаний замечательного российского учёного-востоковеда Елизаренковой Татьяны Яковлевны о Юрии Николаевиче Рерихе я прочитал:

«Очень важно было общение с ним, в котором он постепенно раскрывался. Тогда я верила только в чистую науку, готова была отдать ей все силы, а для него существовало и другое начало, которое он считал для себя более важным, – особый тип духовности. И постепенно, ненавязчиво он начал нас знакомить со своими взглядами. Не было никакого насилия, никакой пропаганды. Были занятия, были обсуждения разных древнеиндийских текстов. Возникали дискуссии, и Юрий Николаевич говорил то, чего мы не понимали. Мы задавали вопросы, он отвечал, и это вызывало ещё поток вопросов. Иногда он говорил: «Этого нельзя объяснить в терминах науки». И очень постепенно приобщал нас к тому, что мы ни от кого, кроме него, никогда не смогли бы узнать.

Юрий Николаевич говорил, что существует путь науки, а есть и другой путь. Этот другой путь был у человечества до того, как оно стало двигаться к цивилизации. И по мере продвижения к ней второй путь был забыт. Он остался где-то на Востоке, у тех, кто не причастен к цивилизации».

 

Юрий Николаевич, как и вся Семья Рерихов, странствуя в своём туннеле по универсуму, лично встретил тех, кто «не причастен к цивилизации», встретил тех, кто, идя своим собственным туннелем, уже вышел из нашего круга и поэтому способен видеть всю перспективу наших движений в любых возможных направлениях, встретились с тем, чего «нельзя объяснить в терминах науки».

Туннель Рерихов однажды соприкоснулся своими прозрачными стенками с туннелем Гималайского Братства. Скрипичный ключ ответа на висящий в пространстве скептика вопрос о многочисленных врагах семьи Рерихов, вопрос, самим своим фактом изгибающий жизненный туннель скептика в конфигурацию невозможности ответа, я прочитал в одном из писем Елены Ивановны к американским сотрудникам от 07.07.1932 г.:

«Нужно всегда помнить, что мы не знаем, какой именно результат имеет в виду Владыка, и часто он даже совершенно противоречит нашему представлению. Иногда Владыке нужно перекинуть мост через пропасть, и мы не можем знать, где тот человек, или предмет, или же мысль, или слово, которые окажутся этим мостом. Бережное исполнение указа или совета, вот всё, что требуется от нас; смысл и результат исполненного указания скажутся во благовремении».

Вся музыка жизненного пути семьи Рерихов звучит в тональности именно этого ключа – Рерихи просто (хоть было это и не просто) исполняли Указ тех Сознаний, которые уже вышли из Дома и основной эволюционной задачей которых было вывести из этого Дома и всех остальных. Вывести в направлении Рождения Человека. Рыба должна выйти на сушу!

Туннель семьи Рерихов был настолько чист и прозрачен, что они порою видели, видели непосредственно тех, кто живёт уже за стенами Дома, тех, кто уже вышел из пруда, тех, кто уже не рыбка, видели их и общались с ними. Этому общению нет цены, это уникальнейшее явление эволюции – соприкосновение разных кругов, и мы все знаем об этом; у нас есть возможность прочитать тексты воспоминаний людей, непосредственно слышавших об этом, и у нас есть возможность прочитать тексты самих Рерихов и даже тексты бесед Рерихов с теми Сознаниями, с кругом жизни которых человек однажды соприкоснулся.

Очень многие тексты Рерихов и о Рерихах я помню почти наизусть. Я люблю тексты, я люблю то состояние, которое разрывает ткань моего сознания и мгновенно выводит меня за пределы текста. Я люблю, когда мой собственный туннель становится чист и прозрачен, прозрачен настолько, что в него врывается ветер от движения сознаний по другим туннелям, по туннелям совсем другого круга. Я очень люблю этот ветер. Это ветер на Холме. Это ветер моего горизонта.

Я хорошо помню, как читал текст воспоминаний замечательного художника и рериховеда Леопольда Романовича Цесюлевича о Юрии Николаевиче, с которым художник был дружен. Я читал этот текст в тот момент, когда яркие лучи заходящего солнца золотили сахарный, белоснежный курумник одной из вершин хребта Большой Суук Южного Урала, и это закатное золото было единственным освещением читаемого мною текста. Мы были вдвоём с Наташей, точно так же, как и сейчас. Только тогда перед нами не было, ещё не было, улыбающегося тибетского старика с бездонными глазами вечности, лишёнными радужной оболочки иллюзорного времени, – тогда перед нами был только текст. Мы шли по гребню хребта именно к этому тексту. Мы шли к тексту, хотя, конечно, и не знали этого. Мы просто шли по своему туннелю, шли в очередном незначительном, со спортивной точки зрения, походике выходного дня, шли по хребту Большой Суук, а текст воспоминаний Цесюлевича я просто сунул в клапан рюкзака в последний момент, небрежным движением свернув распечатку пополам и протолкнув в глубину. Тропу нашего туннеля пересекали медвежьи следы, глубоко вдавившиеся в грязь суровой очевидности таёжной жизни. Дыхание медведя и этот незабываемый запах падали, исходящий от его шкуры, доносился до нас сквозь двойные матерчатые стенки палатки, установленной у очередного ручья – как оказалось, на месте медвежьего водопоя. И при всём при этом какая-то хрустальная чистота висела в прозрачности этого запомнившегося мне походика.

Наш туннель действительно на какое-то мгновение стал прозрачен, его стенки истончились настолько, что ветер нездешнего разбивался о наши сознания серебристыми брызгами весеннего вдохновения. Весна шествовала по Южному Уралу, и густой лес, окружающий подножие суукинского хребта, переполняло серебро колокольцев многочисленных ручьев, берега которых утопали в ковре настоящих подснежников.

Мы с Наташей сидели возле палатки, и я читал текст, только текст.

«После некоторой паузы, когда меняли на столе блюда, Юрий Николаевич глянул на меня и будто именно для меня стал рассказывать о следующем эпизоде своей жизни. Когда все они жили в Кулу, одно время к Николаю Константиновичу каждый вечер приходил известный йог, и они в его кабинете долго беседовали. Заходить к ним было строго запрещено. Но в обязанности Юрия Николаевича входило принимать гостей, приходящих в их дом, а вечером, когда все уходили, закрывать дверь на ключ. После этого уже никто не мог ни войти, ни выйти из их дома. Но ситуация была такова, что в определённое время он встречал и впускал в дом приходившего к Отцу йога, а из дома тот не выходил. В установленный поздний час Юрий Николаевич закрывал на ключ дверь, и куда девался этот йог, было непонятно. А на следующий день этот человек опять являлся и Юрий Николаевич провожал его к Отцу.

Однажды вечером, проходя мимо кабинета Отца, он не выдержал, широко распахнул дверь и заглянул. И тут же упал, потеряв сознание. Очнулся он только утром. Отец на руках отнёс сына в его комнату и уложил в постель. Утром сказал только пару слов: «Вот видишь, как ты себя травмировал». А увидел Юрий в тот момент человека, проходящего через стену и тающего в пространстве. Рассказав об этом, Юрий Николаевич заметил, что до сих пор не знает, правильно ли он тогда поступил. И посмотрел на меня, явно ожидая ответа именно от меня. Но я сам не мог решить, ибо, с одной стороны, был нарушен запрет Отца, и это плохо, но, с другой стороны, он обрёл ценный опыт, увидев редчайшее явление. И я не знал, что сказать. Так и осталось это без ответа».

Лёгкий гелий этих воспоминаний о Юрии Николаевиче воздушным шаром вдохновения наполнял душу, истончал наш с Наташей туннель и выводил за пределы обычного.

При этом на внешней стороне универсума ничего необычного-то и не было. Ну, по хребту прошли. Ну, медведь к палатке подходил. Ну, красиво – а в горах всегда красиво, да ещё весной. Но мы вернулись из этого похода другими, чуть-чуть другими, мы словно вспомнили что-то, что-то самое важное в себе, а текст воспоминаний о Юрии Николаевиче просто помог нам вспомнить. Вспомнить Человека. Вдохновение слегка приподняло нас в направлении Холма, центральной точки-бинду Шри Янтры, в направлении Кайласа…

Вдохновение всегда приподнимает нас над землёю – мы высовываем голову из своего уютного (кому как…) пруда, мы подпрыгиваем на своём Холме, и мы неизменно возвращаемся назад. Все мы. И, возвращаясь, мы забываем о Встрече, забываем о Человеке: «а был ли мальчик»?

Вот именно так «забыли» о Человеке все эти люди, окружающие семью Рерихов в те далёкие двадцатые, тридцатые, сороковые. Все эти хорши, лихтманы, френсисы, шафраны, гребенщиковы, шибаевы, уоллесы… Все эти громко названные в начале круга, на старте: «Огненный человечек», «Глаз Урусвати», «Вестник», «Рука Фуямы» и отхлёстанные по щекам обидными и говорящими за себя «Одержимая», «Белокурая», «Чёрная», «Трудный человек» и прочее-прочее на финише этого же самого круга. Отхлёстанные сукой-судьбой, страданием, всем тем, что на санскрите названо словом «духкха». Кто наказал их? Да никто! Они просто уползли назад в пруд, они просто вернулись в комфортную «матрицу» псевдореальности, подобно гедонисту Сайферу – персонажу известного фильма «Матрица», современному виртуальному продолжателю Аристиппа, пожалевшему о выбранной им красной пилюле некомфортной правды и предпочетшему комфортный матричный сон, заплатить за который он готов даже непомерную цену предательства. Такою ценою Сайфер забывает о мальчике. Такою же ценою забывают и многие из тех, кто когда-то соприкоснулся с туннелем Рерихов, соприкоснулся и предпочёл остаться в лабиринте. Белый кролик скрылся где-то вдали, на склоне Кайласа. Рыбка вернулась в аквариум. А был ли кролик?

Я очень хорошо понимаю всех этих сайферов – последователей Аристиппа, всех этих учёных хьюмов, банкиров хоршей и политиков уоллесов. Это же были обычные обыватели, простые буржуа, которым в пруду было более чем комфортно. Это были обитатели Дома, которым просто незачем было из этого Дома уходить. Чего они ждали от Белого Кролика нездешнего? Да денег они ждали! Бабла в том или ином его эквиваленте. Более дорогих игрушек, более качественного песка в песочнице, более комфортных домиков. Сейчас с Кайласа спустится Сам Царь-Гора, и щедрой рукою, от беспредельности надземного, так сказать…

А с горы спустился Надземный холод и лёд Чантанга! Суровый Тибет ворвался в пространство уютнейшего дома сайфера, со всеми этими некомфортными практиками Рождения Человека. Рождаться-то оказалось непросто. Рождаться всегда непросто. Там, в доме Шри Янтры, в прозрачном пузыре, в комфортных околоплодных водах уютного прудика, с медиапуповиной приятных ощущений, рыбке там хорошо, ей там не сыро, не холодно. Там плохо только Человеку! Там неуютно только Человеку! Там неуютно Достоевскому, с его проклятыми «непозитивными» вопросами; неуютно Башлачёву, с его разодранной на груди полыньёю любви; неуютно Гоголю, с его исповедью и проповедью, неуютно Волошину, отказавшему себе в комфорте выбора «белых или красных» и добровольно вместившему в себя совсем неуютный и неудобный крест молитвы «за тех и за других»; неуютно Юкио Миссиме, с зависшим мечом совести над тонкой шеей надежды, которую писатель не захотел зарывать в песок страусиного комфорта; неуютно Францу Кафке в стенах бездушного Замка и убивающего душу бесчеловечного Процесса; неуютно Генриху Бёллю, с его бездонными плачущими от вездесущего песка нашей песочницы «Глазами Клоуна» – песочницы, которую человек давно перерос; неуютно Рериху в пространстве, лишённом красоты и культуры, – гораздо неуютнее, чем на плато Чантанг Северного Тибета. Неуютно Человеку!

А хоршам-сайферам было уютно, так зачем им Рождество? Им бы пуповину потолще…

 

Я смотрел на склон ступенчатого «саркофага» – хребта, окружающего пирамиду Кайласа с южной стороны. Я смотрел вверх, смотрел туда, куда убежал Белый Кролик. Мне почему-то тоже было нужно туда, вверх, мне почему-то мучительно хотелось разорвать очередную пуповину комфорта и выйти за его пределы, выйти в некомфорт, в непозитив, выйти на Холм, выйти на линию горизонта.

Мы собирались туда, вверх, вдвоём с Сергеем – одним из сильных трекеров нашей команды. Впрочем, о Сергее говорить не буду, я вообще больше не буду говорить ни о ком, кроме себя. Как можно сказать о ком-то? Сейчас я этого не понимаю. Сказать можно только о себе, а о ком-то – это будет всё равно о себе, только о себе. Перед зеркалом Кайласа я осознал это совершенно отчётливо.

Вот в юности я полюбил Б. Г. (Бориса Гребенщикова). Я вернулся с Холма в своём Катав-Ивановске, и во мне ещё был этот лёгкий шар вдохновения, наполненный солнечным гелием моего горизонта. Я никому ничего не мог сказать о своём изменённом состоянии сознания, я просто не представлял, как сказать об этом, я не представлял, что об этом вообще можно сказать. Я садился за стол и листал толстую книгу «Ископаемые: сбор препарирование, определение, использование». Со страниц книги на меня смотрели все эти окаменелые во времени фоссилии, все те, кто когда-то предшествовал мне, все эти рыбки под поверхностью пруда, которые затем вышли на сушу. Я видел в них возможность выхода, она в них была заложена, она даже фрактально была повторена самой формой свёрнутых в спираль окаменевших раковин аммонитов. Рыбки вышли, а формы их прошлого окаменели. И я бы очень хотел расколдовать эти окаменелости, взять их в руки и услышать их мечты, услышать из первых уст то, что заставило рыбку выйти на сушу. Услышать её слова о шаре вдохновения, о Холме, о горизонте, о Васту Пуруша мандале, о Кайласе.

И вдруг на глаза мне попадается виниловая пластинка в белом конверте, на котором чёрными буквами написано: «Аквариум», а ниже, под надписью, красивый рисунок дерева с горящей над ним звездой. Я сразу вспомнил это дерево. Именно так выглядело дерево на склоне моего Холма, и звезда, первая вечерняя звезда, загоралась в сумеречном небе как раз над таким деревом. Это было дерево на Холме! А Аквариум был местом обитания той самой рыбки, мечтающей выйти на сушу, мечтающей о невозможном, мечтающей о Человеке. Я взял эту пластинку в руки и подумал, что человек, который нарисовал этот рисунок и написал эту странную надпись «Аквариум» (ну при чём здесь аквариум?), точно так же как и я, мечтает о невозможном. А значит, и у него есть холм, свой Холм.

Я вытащил виниловую пластинку из конверта, вставил её в проигрыватель, опустил алмазную иглу на дорожку первого круга – того самого круга, который и прошёл этот самый человек, написавший слово «Аквариум», и стал ждать. Я услышал первые аккорды акустической гитары, очень простые и красивые именно этой своей простотой, а затем я услышал голос человека, поющего слова:

 

«Сидя на красивом холме,

Я часто вижу сны, и вот что кажется мне:

Что дело не в деньгах, и не в количестве женщин,

И не в старом фольклоре, и не в Новой Волне –

Но мы идём вслепую в странных местах,

И всё, что есть у нас – это радость и страх,

Страх, что мы хуже, чем можем,

И радость того, что всё в надёжных руках;

И в каждом сне

Я никак не могу отказаться

И куда-то бегу, но когда я проснусь,

Я надеюсь, ты будешь со мной...»

 

И всё! Так кратко и о самом главном, о Холме. В этой песне было всё, абсолютно всё, что я так тщетно пытался сказать.

И вот что я должен был подумать о человеке, написавшем это? Естественно, тогда, в своей юности, я подумал всё то, о чём рассказываю сейчас. Подумал о дереве, о Холме, о мечте, о горизонте, о запертой собаке, о Человеке, мечтающем эту собаку выпустить из дома, подумал о Брате. У меня на земле есть Брат – так я подумал в тот момент. Брат, который тоже приходит на свой красивый Холм; Брат, для которого, так же как и для меня, небо становится ближе с каждым днём; Брат, который, так же, как и я, слышит «Серебро Господа» в колокольцах весенних ручьёв южноуральского хребта Большой Суук.

Старший Брат, прошедший по склону Холма вверх гораздо дальше, чем я, Брат, о котором уже позже любимый мною персонаж фильма «Асса» мальчик Бананан сказал: «Б. Г. – это Бог, от него сияние исходит».

И вот сейчас, стоя перед тибетским стариком и вспоминая всё это, неужели я говорю о Б. Г.? О настоящем Б. Г., о том, какой он есть? Да, конечно же, нет. Я говорю о себе, только о себе.

А с Б. Г. я встретился. Это было уже после моей армии. Я приехал в очередной раз в Москву, к сестре Кате, к Крымскому мосту, к храму Хассиора, которого, конечно, уже не было. Приехал к самому себе. А Катя взяла билеты на «Аквариум». Так запросто. Я мог увидеть человека, о встрече с которым мечтал в детстве. Я написал ему письмо – рассказал о Холме, о собаке, о горизонте, о Человеке. Написал и понял, что об этом написать нельзя. Разорвал исписанный лист, выбросил в мусорное ведро. Взял новый лист и просто написал стихи. Свои неумелые вирши, написанные до армии, написанные в армии, написанные на Холме. Тетрадный лист со стихами сунул в карман, взял сестру Катю за руку и поехал на встречу с Богом.

Бог сидел на краю сцены и пил шампанское из горла. В клубах сигаретного дыма Бога было почти не видно. Он взял гитару и, перебирая серебро весенних ручьёв моей любимой тайги, что-то запел. Я не слышал слов. Рядом стояли какие-то бородатые изрядно подвыпившие хиппаны, громко разговаривали друг с другом, курили что-то такое, от чего я задыхался, а слёзы застилали мне глаза и мешали увидеть то самое сияние, о котором говорил мальчик. Когда я попросил ребят разговаривать тише и позволить мне послушать серебро моих весенних колокольцев, они добродушно посоветовали мне расслабиться, выпить пиво, отключить мозг, который давно сдох, по словам того же самого Б. Г., и оттянуться по полной. Моя весенняя тайга сгорала в клубной очевидности, дым сигарет застилал вершину холма, на склоне которого в очередной раз умирала у порога неоткрытой двери доверчивая собака. «Б. Г. – это Бог», – сказал однажды мальчик Бананан. А был ли мальчик?

Один и тот же дух, «тлетворный дух» нашего ума-манаса способен создать мыслеформу своего представления о человеке, не важно, о каком человеке – о Б. Г., о старце Зосиме, о соседе по лестничной площадке, о коллеге по работе, о мальчике, – возвести этого человека на пьедестал, назвав его Богом, Человеком, Пурушей, а затем смять этот плоский свиток своих собственных записей, которыми мы пытались Создать Человека, и выбросить его в мусорное ведро. А был ли мальчик?

«Ум есть великий убийца Реального. Ученик должен одолеть убийцу», – читаю я в отрывке из «Книги Золотых Правил», пересказанном Блаватской в небольшом, но бездонном сборнике «Голос Безмолвия». Если бы меня попросили назвать одну книгу, только одну книгу на Земле, только один текст, изучая который человек сможет выйти на Холм, достичь центральной точки-бинду Васту Пуруша мандалы и выйти из дома вместе с задыхающейся в «тлетворном духе» собакой, я бы назвал текст «Голоса Безмолвия» в пересказе Блаватской.

Задыхающийся гомункул умирает на плоскости нашего окаменевшего сердца, об острые грани которого разбилась хрустальная реторта нашего очередного неудавшегося опыта.

Ученик смотрит на свои изрезанные о кромки стекла ладони, а доктор Фауст уходит по камням вверх, не оставляя надежды о Новом Человеке.

А был ли гомункул?

 

Любой человек всегда больше любых наших представлений о нём. Поэтому сегодня я не говорю о конкретном человеке. Я просто не могу сказать о человеке. Я не могу вместить человека в своё слово о нём, в свой текст. И уж тем более нет ни малейшей надежды на то, что читатель моего текста увидит в нём именно Человека, о котором я и пишу.

Вот я услышал «Красивый холм» Гребенщикова, услышал его «Город золотой», услышал его «Серебро Господа», а кто-то другой, не я, услышит: «Граф Гарсиа – известный хулиган, подверг насилью королеву Анну…» в исполнении того же самого Б. Г., и наши мыслеформы, наши представления о Человеке будут не просто различны, а скорее всего, прямо противоположны. И что мы оба, он и я, знаем о Человеке? Что мы знаем на самом деле?

Да только свой ум, свой собственный ум с мгновенно выстроенной в пластичном пространстве его читты (это на санскрите) мыслеформой своего представления о том, о ком мы не имеем ни малейшего представления.

Наш ум-манас качается на волнах энергий бесконечного Океана Непознанного. Прозрачный пузырь нашего восприятия болтает из стороны в сторону в Потоке текущей по нашему туннелю жизни – потоке дхарм, как я называю его. Встреча с кем-то, пусть это будет Гребенщиков с его гитарой, холмом, золотым городом, приближающимся небом, стариком Козлодоевым, Иваном Бодхидхармой и графом Гарсиа, вызывает на поверхности Потока некие флуктуации, так называемые в электронике шумы. Всполохи, а порою и целые протуберанцы этих флуктуаций ударяются о прозрачные стенки нашего пузыря восприятия – нашего ума («манас» на санскрите) и вызывают внутри его ответное свечение люминофора-читты. Ум-манас мгновенно интерпретирует это собственное свечение, создавая мыслеформу своего представления о том, чем и было вызвано это самое изменение в нём. В прозрачной реторте ума создаётся кратковременный (когда как) гомункулус – мыслеформа человека, которая на самом деле человеком не является. Это не Гребенщиков, скажем так, не Есенин, не Блок и не Рерих. Это только мыслеформа, маленький убогий гомункулус с большими глазами доверчивой собаки. Спасти из плена запертого дома мы должны и его. Ведь мы сами заперли его там, а мы в ответе за тех, кого приручили…

А Человек, реальный Человек – это всегда Поток. Он начался не вчера, не сто лет назад, не тысячу и даже не миллион. Он начался с рождения манвантары, начался уже тогда, когда огромная разность потенциалов Духа и Материи (Пуруша – Пракрити) возникла в пространстве, пробила этот изначальный вакуум своей электрической молнией («фохат» по-тибетски), и побежал от Духа к Материи этот поток электронов-дхарм, побежал по своему кругу, сворачиваясь клубком, уплотняясь с каждым поворотом, становясь Глобусом, Планетой, становясь Шаром жизни, по которому побегут свои долженствующие круги формирующие Человека царства природы – минеральное, растительное, животное; побегут свои круги человеческие расы, культуры, цивилизации; побегут свои круги-чакры потоки дхарм каждого отдельного человека, создавая в этом неумолимом беге свои причины, приводящие поток к соответствующим этим причинам следствиям, формируя внешность потока, формируя так называемые сканды (группы дхарм), формируя судьбу.

И вот, зная всё это, что я могу сказать о человеке? О конкретном человеке? Я, видящий только мимолётный всплеск волны на поверхности его Потока, – имею ли я право вообще что-то говорить о нём? Создавать в реторте своего ума свой гомункулус, свою куклу, называя её человеком и потом рассказывая другим именно о ней, о кукле собственного ума?

«Йогам читта вритти ниродхих» – так звучит на санскрите определение классической йоги, сформулированное Патанджали. Это самая первая сутра из «Йога-сутр». «Йога – ума вибраций прекращение» – таков буквальный перевод этой сутры. Ум – убийца Реального, ученик должен одолеть убийцу – сказано в «Голосе Безмолвия». Ученик должен одолеть собственный ум, успокоить его, перестать умножать сущности и плодить уродов-гомункулов. Мальчик был, вот в чём фишка! Мальчик всегда существует, причём в каждом из нас.

Именно ему, мальчику, посвящён беспримерный стихотворный цикл, записанный Николаем Рерихом в Саду Мории, куда его, Рериха, привел поток дхарм его собственного туннеля.

 

Тогда

Ошибаешься, мальчик! Зла – нет.

Зло сотворить Великий не мог.

Есть лишь несовершенство.

Но оно так же опасно, как то,

что ты злом называешь.

Князя тьмы и демонов нет.

Но каждым поступком

лжи, гнева и глупости

создаём бесчисленных тварей,

безобразных и страшных по виду,

кровожадных и гнусных.

Они стремятся за нами,

наши творенья! Размеры

и вид их созданы нами.

Берегися рой их умножить.

Твои порожденья тобою

питаться начнут. Осторожно

к толпе прикасайся. Жить трудно,

мой мальчик, помни приказ:

жить, не бояться и верить.

Остаться свободным и сильным.

А после удастся и полюбить.

Тёмные твари все это очень

не любят. Сохнут и гибнут

тогда.

 

 

Поможет

Мальчик, опять ты ошибся.

Ты сказал, что лишь

чувствам своим ты поверишь.

Для начала похвально, но как

быть нам с чувствами теми,

что тебе незнакомы сегодня,

но которые ведомы мне?

И в чувствах первейших,

которыми ты овладел,

как ты полагаешь, – поверь,

ты ещё несовершенен.

Слух разве подвластен тебе?

Твоё зренье бедно.

Грубо твоё осязанье.

О неведомых чувствах,

если мне не поверишь,

я укажу тебе каплю

воды без стекла рассмотреть.

О населяющих воздух мне

рассказать? Ты улыбнулся.

Ты замолчал. Ты не ответил.

Мальчик, водительство духа

чаще ты призывай,

оно тебе в жизни

поможет.

 

Мальчик был!

 

Сергей поднимался по ступенчатому склону Кайласа вверх, туда, к вершинному «саркофагу». Я шёл следом, с каждым шагом теряя последние остатки живительного кислорода. Блин, как же тяжело… мальчик, если бы ты знал.

Очередная площадка, очередная ступень. Я догоняю Сергея, и на какое-то время мы вместе. Основная группа допивает чай, завинчивает термоса и собирается вниз. Наташа идёт с ними. Без Наташи мне некомфортно, моё сердце растягивается в большой эллипс, часть которого остаётся со мной, а другая часть обнимает Наташу своей орбитой. Поднимаясь вверх, я чувствую гравитацию этой орбиты, чувствую притяжение, которое не даёт мне идти вверх и всё время пытается завернуть мою траекторию по направлению уходящей Наташи.

Хорошо запомнилась последняя площадка, на которой я и остановился. Она выровнена словно специально, словно здесь тоже стояла обсерватория, со своим гномоном в центре, со своими непостижимыми стенами – мегалитами, со своим взглядом в небо. Воображение рисует на плоской поверхности «ведьмин круг», а сознание расправляет крылья и белоголовым орлом Симургом взмывает вверх. Пуруша приподнимает сонные веки.

Большие блоки хаотично разбросаны по площадке. Некоторые из них напоминают остатки стен, некоторые – ворота с закруглёнными фрагментами арок. Сами блоки, их структура, похожи на бетон. Песок, камни – всё это было сжато большим давлением, спрессовано в эти самые блоки и разбросано по площадке. Разбросано хаотично. Мой ум-манас не смиряется с непостижимостью хаоса и мгновенно начинает оформлять его в космос своих представлений о… интересно, о чём? Вот о чём я могу здесь, в этом совершенно непостижимом месте, создавать представление, создавать мыслеформу? Упорно втискивать непознанное в прокрустово ложе своего понимания?

Ум-манас превращается в калейдоскоп с его тремя зеркалами-рефлекторами, в зеркальном пространстве которых весь этот каменный хаос выстраивается в яркую и завораживающе красивую иллюзию космоса. С каждым моим шагом калейдоскоп поворачивается, с каждым моим шагом одна красивая картинка сменяет другую, и я ловлю себя на ощущении, что оказываюсь просто заворожён этими картинками.

Ум – великий убийца реального! Ум – Парфюмер Патрика Зюскинда, убивающий жизнь ради иллюзии. «Да он невинен как дитя!» – кричал заворожённый запахом любви человеческий манас – пузырь восприятия, качающийся на бесконечных водах непознанного. Как одолеть этого убийцу?

Поворачиваюсь к Кайласу, к его огромному Южному Лицу с глубоким шрамом расколотого зеркала. Смотрю в зеркало. Чувствую, как мой собственный шар восприятия раскалывается, люминофор ума вытекает в пространство, сворачивается капельками, как в невесомости. Блестит серебристыми росинками на больших «бетонных» блоках очередной разрушенной обсерватории, очередного смытого с поверхности янтрама. Гравитации здесь почти нет.

Если бы меня попросили хоть как-то вербализовать свои ощущения от этого ступенчатого гигантского «саркофага», окружающего Южное Лицо Кайласа, я бы сказал, что всё это когда-то давным-давно поднялось со дна океана, как поднимается над поверхностью воды цветок лотоса. И такое ощущение не только от района Кайласа, это чувство «океанического дна» не покидало меня на протяжении всего путешествия по Тибету. Всё Тибетское нагорье – это вышедший на поверхность лотос, вышедший из глубины океана, вышедший со дна, а окружающие плато белоснежные вершины Гималаев являются лепестками лотоса. Само же плато, ровное, как зеркало моего школьного стадиона, со всеми этими построенными, разрушенными «культурной революцией» и вновь восстановленными уже в виде симулякров монастырскими комплексами, отдельными гомпами, янтрамами и мандалами, является сердцевиной лотоса, является его Сердцем.

Вернувшись из Тибета, я показал профессиональным геологам свои фотографии этих «рукотворных» блоков, хаотично разбросанных на площадках ступенчатых «саркофагов», и получил удовлетворивший меня ответ, что это не что иное, как осадочные породы, сформированные давлением воды и впоследствии вышедшие со дна океана на поверхность вместе с пирамидой Кайласа и всем Тибетским нагорьем. Это действительно было когда-то дном океана, и при желании я мог бы найти в этих «зеркалах» окаменевшие в их «хрустальной» глубине фоссилии.

Ощущение подводного царства не покидало меня на протяжении всего путешествия по Тибету. Это ощущение странным образом подтверждалось и какими-то внешними символами, которые моё сознание выхватывало из бесконечного потока восприятия и этим выхватыванием, собственно, символы и создавало. Чем были бы они вне контекста моего восприятия? Чем являлись бы все эти «подводные» орнаменты сами по себе, не воспринятые никем? Или воспринятые не мной, а кем-то другим? Я ощутил подводность Тибета, я её почувствовал, поток дхарм, текущих по моему туннелю восприятия, мгновенно сформировал определённую форму (рупа – санскр.), на эту созданную моим же собственным потоком сознания форму мой ум отреагировал, переформатировав дхармы в свои ощущения (ведана), на основании которых сформировал свои же представления (санджня) о формах, и этими представлениями опять переформатировал всё те же самые текущие потоком восприятия дхармы, сделав (санскара) их таковыми, сформировав их формы, их мыслеформы, если говорить более точно, сформировав их таковость.

На самом же деле один и тот же поток неделимых единиц сознания – дхарм – течёт по туннелю. Все формы восприятия создаю я сам, точнее мой ум. Но с чем-то же мой ум сталкивается. Какие-то волны ударяются в мой плывущий в бесконечном океане энергий пузырь, что-то же я интерпретирую. Подводный орнамент был замечен мною во всех встреченных на пути составляющих тибетской культуры, будь то живопись, архитектура и даже музыка. Завитки орнамента напоминают изгибами своих линий морские водоросли. Бесчисленные персонажи тибетской иконографии держат в своих руках настоящие морские раковины, а тибетские музыканты извлекают неповторимое звучание сакральной тибетской музыки из огромных раковин – дункар. Да и само пространство Тибета, словно гигантская раковина, запомнило в своём пустом естестве шум морских волн, запомнило звук океана и каким-то немыслимым образом воспроизводит его в длительности своего неторопливого и словно бы уснувшего в ласковых ладонях вечности времени.

Воспоминания океанического дна проникают и в тексты агиографий ключевых, культовых персонажей тибетской истории. Так, знаменитый Нагарджуна – человек, которого называют вторым Буддой, автор знаменитых сутр праджня-парамиты, ставших текстовой основой буддизма махаяны вообще, получил эти самые сутры не от кого-нибудь, а от самого Нагараджи – Царя нагов (наги – мифические полуморские змееподобные существа). Существует описание встречи Нагарджуны с Царём нагов, составленное индо-буддийским учёным монахом Кумарадживой в своём тексте «Житие Нагарджуны»:

«Тогда Нагараджа, царь драконов, сжалясь над ним, взял его к себе в море в свой дворец и там показал ему семь драгоценных хранилищ с книгами Вайпулья и прочими сутрами глубокого и сокровенного смысла. Нагарджуна читал их в продолжении 90 дней. Дух его проник в их смысл и понял истинную пользу. Нага прочёл его мысли и спросил: «Разве ты ещё не вник в сутру, которую видишь?» Он ответил: «В твоём хранилище великое множество сутр, количество их неисчислимо. Мне нужно снова прочесть их десять раз на Джамбудвипе». Нага сказал: «Сутр и служебников намного больше, чем в моём дворце». Тогда Нагарджуна постиг единый смысл сутр и добился больших успехов в самадхи со смирением перед безначальностью. Нага вручил ему их, и он вернулся на Джамбудвипу».

Длительность моего собственного нахождения на территории Тибета вызвала с самого дна воспоминаний странный эпизод детства, который я почему-то отчётливо вспомнил и, вспоминая, прожил его вновь, но прожил его уже собою настоящим, прожил его собою сейчас. А на внешней стороне универсума эпизод этот совершенно незначителен. Мне было тогда лет, наверное, пять-шесть, отец выписывал журнал «Наука и жизнь», тексты которого я пробегал глазами, почти ничего не понимая в их содержании, но необычайно ярко реагируя на картинки, а картинок в «Науке и жизни» было предостаточно. И вот в одном из номеров мне попалась на глаза цветная вставка с изображением дна какого-то водоёма. Вода на картинке была прозрачной, пронизанной лучами солнца, а на песчаном дне лежали раковины моллюсков. Когда я увидел это изображение, на самом дне чаши моих воспоминаний почему-то пробудилось очень отчётливое, практически осознанное ощущение себя самого живущим в этой раковине. Я вспомнил себя моллюском, находящимся где-то на дне девонского водоёма. Я вспомнил ощущение света, проникающего сквозь водную толщу, вспомнил какие-то «звуки», слышимые мною на том песчаном дне, вспомнил вкус и запах этой воды, вспомнил её структуру, вспомнил её насыщенность кислородом. И ещё я вспомнил, как хорошо мне было тогда, на этом морском дне, как уютно и как не мокро мне там жилось. Зачем я вышел на сушу? Зачем я сделал этот безумный шаг по направлению к человеку? Что заставило меня сделать этот шаг? Ведь что-то же меня заставило.

Я не хотел быть человеком. Тогда, в детстве, я не хотел. Мир, созданный человеком, был чудовищно груб, жесток, несправедлив. В этом мире страдали собаки с большими, наполненными доверием к человеку глазами, по которым этот человек хлестал своей нечеловеческой жестокостью. Хлестал равнодушием, цинизмом, пошлостью. Хлестал остервенело, хлестал со всё возрастающим, словно в каком-то непостижимом азарте ожесточением, хлестал до смерти. Нет на земле хищника страшнее человека, нет существа чудовищнее его! Так зачем же я вышел на сушу?

Конечно же, я вышел не к человеку. К человеку я бы не вышел. Я бы лучше погиб там, на дне океана, чем выйти к такому человеку. Но я увидел звёзды! Однажды над поверхностью своего океана я увидел звёзды, и мой океан словно продлился в эту бездонную бесконечность звёздного неба, продлился в эту глубину, ставшую для меня моей высотой. И я не мог не идти туда, вверх. Я не мог не выйти на сушу, когда над поверхностью океана горят такие звёзды. А человек мне не интересен. Человек, который забыл в себе даже свои морские мечты. Человек, который забыл в себе Человека!

Я хорошо помню, как мне не хотелось быть среди людей, помню, как, посмотрев по телевизору фильм «Таинственный остров капитана Немо» – тот самый, иностранный, многосерийный, – я хотел стать Капитаном Немо, хотел построить свой «Наутилус» и уйти назад в море, из которого я зачем-то вышел. Потом, уже постарше, я посмотрел «Двадцать тысяч лье под водой» с неземным Дворжецким в роли Капитана Немо и заболел своим морем окончательно. Книжный магазин «Мысль» открывал перед моим сознанием горизонты своих морских глубин. Книги «Водолазное снаряжение», «Батискафы», великолепно иллюстрированные журналы «Спортсмен-подводник» и даже «Катера и яхты» постоянно пополняли мою детскую домашнюю библиотеку. Маска с трубкой были моим первым и, как оказалось, последним реальным снаряжением. Все остальные погружения в глубину так и остались на дне хрустальной чаши моей памяти.

И вот сейчас, в Тибете, на ступенчатом «саркофаге» хребта Кайлас, я вдруг отчётливо вспомнил надёжный «Наутилус» своего детства, выросший когда-то давным-давно в тёплых и ласковых океанических водах девонского периода геологического прошлого Земли.

Тибетское плато было тогда океаническим дном, гигантская пирамида Кайласа омывалась прозрачными водами древнейшего палеоокеана, а я в уютной раковине своего «Наутилуса» мечтал о далёких звёздах, щемящей болью зовущих вверх. Звёздный свет пронзал прозрачный хрусталь воды, оставлял в молекулярных кластерах свой непостижимый Зов и разрывал сердце моллюска необъяснимой тягой вверх, тягой к невозможному, тягой к Человеку. Белоголовый орёл Симург уже тогда расправил свои крылья над безжизненной поверхностью океана. Человек просто не мог не выйти на сушу. Тридцать птиц не могли не отправиться на поиски Симурга. Белый кролик спустился с Луны, промелькнул в приоткрытых веках человеческого пробуждения и скрылся на склоне Кайласа.

«Следуй за белым кроликом», – произнёс однажды человеческий голос. Я услышал этот голос в своей жизни и повернул не туда.

 

Лики Тибета. Вид с перевал Тхонг-Ла (5124 м)

 

Трансгималаи. Кайлас, освещённый лучами восходящего Солнца

 

Кайлас

 

 

 

* * * * *

Ирина Иванеженкова

 

По ту сторону текста

Повернув за белым кроликом «не туда», Алексей Борисов внезапно, прямо из строки текста, непостижимым, мистическим образом исчез из вида. Исчез для нас. Автор словно открыл полог трансцендентного и вошёл в очередной туннель, и продолжение «Башни Чунг», вероятно, написано уже белым по белому, и нам пока не распознать его. Да и текст, который мы прочитать можем, – до трепета пророческий, он произнесён будто бы из точки, не входящей в плоскость данного круга, и звучит, как объяснение перехода. Любая мандала должна быть разрушена. Да, любая. Но что-то же остаётся…

Благодаря сохранившейся переписке с корректором, пришедшейся на последний год жизни Алексея Борисова и совпавшей со временем работы над текстом «Башни Чунг», мы можем заглянуть в творческую лабораторию духа, «на кухню» автора. Довольно часто в своих письмах Алексей упоминал о работе над «Тибетом», порой лишь парой фраз, но чувствовалось, что в своём сознании он не покидает взятой высоты.

 

«А сейчас, вернувшись с Кайласа, я ещё сильнее ощущаю вертикаль, настолько сильно, что не могу идти больше никуда, кроме как по этой вертикали»[1].

 

Из подборки таких упоминаний, приведённой ниже, как на ладони просматривается весь его «путь к Кайласу» – сложный и неустанный труд непрерывного очищения, самопознания и одновременно изучения, постижения «мира вокруг». Вот, в частности, что он говорил о работе над переводами с санскрита:

 

«...для проникновения в бóльшую глубину того, о чём текст, мне необходима бóльшая чистота своего сознания. Иначе я начинаю бег по кругу. Нужна чистота жизни, быта, нужна карма-йога повседневности, бхакти-йога Доверия тексту и Учению, джняна-йога интеллекта, раджа-йога Пути... нужна Агни-Йога».

 

Путь автора к Кайласу и одновременно в бóльшую глубину – это его путь к Человеку. К Богу, распятому в человеке. «Кайлас – это Пуруша», – пронеслось в моём сознании…»[2]. Путь этот начался очень давно, с самого детства, со дна девонского океана. Путь к рождению Человека в самом себе наперекор среде обитания.

 

 

«…ибо человек – это то, что должно быть преодолено. Человек, и в этом я тоже убеждён, есть существо духовное, и он призван одухотворить среду, сделать её своей средой, средой духовной. И потому Человек, он только рождается. Он только осуществляется сейчас». (Белый Остров)

 

Только Человек может открыть дверь горящего дома/универсума и выпустить задыхающуюся собаку, только Человек может вынуть нож из зеркала/сознания, только Человек способен разрешить диссонанс, модулирующий в новую тональность, и этот человек – он, Алексей Борисов, осознавший и постигший мандалу своей собственной судьбы. В его мире сделать это больше попросту некому. И в мире каждого из нас ответственность за этот мир и рождение в нём Человека лежит только на нас самих.

Алексей просто показал своей жизнью, как это может происходить. Стал посильной для нас, близкой нам эволюционной ступенькой, взобравшись на которую мы окажемся чуть ближе к звёздам, чуть ближе к Человеку…

А происходить это может посредством стремления соответствовать своему же идеалу, своему представлению о Человеке. Не говорить об этом, не казаться таковым в глазах других – Быть Этим. Перед пространством и Богом. Быть Словом воплощённым. И тогда текст – это уже не только текст.

 

«Ну что такое для поэзии стихи того же Абрамова Бориса Николаевича? Пожмут плечами... И я пожимал. А сейчас я вижу, что это же другое... Это не просто слова, здесь за словами стоит ПРОЖИТАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. И сразу от осознания этого всё становится другим. Сразу».

 

Непрерывное очищение Потока привело его к Встрече со священным Кайласом и даровало желанное «решение задачи», искомый ответ. Он по-настоящему, предельно честно проделал этот путь и на внешней, и на внутренней стороне, и ключевым моментом «решения» на обеих сторонах, думается, стало именно это синхронное движение. Каждый шаг по поверхности планеты был одновременно и шагом вглубь собственного сознания. Каждая строка его текста – результат прожитого им, и потому между Жизнью и Творчеством Алексея Борисова проявился Знак Равенства. Знак, уравновешивающий систему, приводящий все её силы к нулю и переводящий эту систему на новый уровень, а в данном случае (так сложилось) и в иное измерение.

 

«Наша беда, что мы время мыслим дискретным. Родился-умер. А это волна, это же синусоида, как в переменном токе. Она просто через нуль проходит и продолжается под осью абсцисс, чтобы вновь появиться над поверхностью. Этот ток жизни, он хоть и переменный, но течёт постоянно. И то место, к которому вы подойдёте сейчас, оно станет началом вашего завтра. Меня эта мысль сильно вдохновляет, чтобы идти. Стиснув зубы порой...

Или иногда НЕ идти, а, как в китайском у-вэй – недеянии, стать ёжиком в Потоке дхарм. Но это всё равно идти».

 

Говоря об Алексее Борисове, как и о ком-либо вообще, я помню, что «человек всегда больше любых представлений о нём». Соглашаясь с этой формулой и приводя выдержки из его писем, могу лишь прибавить, что человек всегда больше даже собственных представлений о себе. Ибо человек не замкнут и не статичен, человек – это музыка, движение, Танец, человек это Путь, это нечто сквозное, постоянное модулирующее, перерастающее себя, преодолевающее среду, подобно продвижению стебля лотоса к поверхности озера. И это движение лотоса есть, в частности, самопознание – проявление граней собственного сознания, многочисленных граней кристалла индивидуальности. Познанные грани освещены, непознанные содержат потенциал к свечению. Человек, подобно растущему в бесконечность Дереву, «никогда не всё»[3].

Самопознание/само-творение – не что иное, как формирование рисунка нашей личной мандалы, мандалы проживаемой нами судьбы, попытка сложить уникальный, неповторимый узор на песке времени, увидеть его и осознать («кто мы и откуда»). А затем, согласно внутренней Дхарме этой самой мандалы, позволить Мастеру разрушить её, смыть начертанное волной Океана Непознанного, ибо в противном случае она пленит сознание, замкнёт его в своей статичности и определённости, в замершей своей красоте.

 

«Мы же проходим одно и то же, как в Солярисе... И только что-то осознав по-настоящему (как Крис), мы вдруг выпадаем из замкнутого круга».

 

Вероятно, и круги ствола дерева – те самые круговые траектории наших маршрутов, которые мы проходим из жизни в жизнь, те самые задачи, которые мы решаем. Каждый из них нужно разомкнуть – перерасти, чтобы не попасть в исходную точку, а выйти в следующий, тем самым понемногу набирая-таки высоту.

Разорвать пуповину комфорта сложившейся мандалы усилием желания «выйти в некомфорт», разрубить этот «несносный канат», держащий на привязи воздушный шар сознания, и на очередной странице рукописи своей настоящей, самой что ни есть реальной человеческой жизни повернуть за белым кроликом…

 

 

Примечания:

[1] Здесь и далее (кроме отдельно обозначенных) – цитаты из писем Алексея Борисова.

[2] Цитата из «Башни Чунг».

[3] Выражение «никогда не всё» найдено мной в стихотворении Екатерины Боярских, вот его фрагмент:

…А где-то над, и сбоку, и за спиной,

в бессмертный воздух бросив огромный рост,

есть дерево, птичий приют сквозной,

одновременно – город, гора и мост.

Себе самому навстречу будущее несёт.

Оно не конечно, оно никогда не всё.

Оно – цветенье, хоть и не зацвело,

Оно как сердцебиенье всему назло…

 

 


№60 дата публикации: 01.12.2014

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020