Грани Эпохи

этико-философский журнал №85 / Весна 2021

Читателям Содержание Архив Выход

Алексей Борисов

 

Белый Остров

Сны и явь острова Ольхон

(Философский дневник одного путешествия)

 

Продолжение, начало см.: http://grani.agni-age.net/index.htm?article=5630

 

 

9 июня 2010г. Ольхон. Среда.

 

Сны мыса Таданского: каменный лабиринт, эволюция человеческого сознания и реакция биосферы; буддизм Гималайского Братства и бич человечества - борьба за жизнь. - Переход: мыс Таданский - Шебетский залив. - Реакция пространства на психологическое состояние Человека и воспоминания о Западном Саяне. - Мыс Шебетский. - Озеро Ханхой. - Залив Тогай. - Мыс Хунгай. - Мыс Хужиртуй.

 

Вечерние прогулки по каменным развалинам мыса Таданского подарили сны. Мне снилось зелёное восхолмие этого самого мыса с неким святилищем на нём. Немыслимо яркая, какая только и возможна в сновидении, сочная коротенькая травка, и на ней спиральный лабиринт, выложенный из камней. Стены лабиринта невысокие, не больше полутора - двух метров, может быть, даже и ниже, и, войдя в спираль, я начинаю идти по кругу, постепенно приближаясь к некоему сакральному центру. Хорошо запомнилось вот это круговое движение, мне казалось во сне, что тело моё действительно вращается. В центре круга, куда выводит спираль, стоит некое пирамидальное каменное Обо. Я медленно иду по лабиринту, я чувствую зелень и свежесть травы под ногами, и я чувствую шероховатость каменных стен. Вместе со мною идут какие-то существа. Я их не вижу, но чувствую Присутствие. Они не люди, а скорее, своеобразные духи, стихиали, СОЗНАНИЯ... В центре лабиринта мы все испытываем чувство Единства. Единства эволюции человеческой и стихийной, Единство наших Сознаний. Я мгновенно осознаю, что именно от эволюции Человеческого Сознания изменяется и ландшафт окружающего нас мира.

Если сейчас, в моём бодрствующем сознании, последовательно вербализовать мои сновидящие ощущения, то можно сказать, что я увидел и осознал то, как на рост, на эволюцию, на просветление Человеческого Сознания реагируют дочеловеческие царства природы, например Минеральное. Я увидел, как камни наполняются светом. Есть, например, такая разновидность кварца, как цитрин, его очень много на Северном Урале в районе Молебного хребта, в том самом месте, кстати, где расположен Мифологический эпицентр сказаний о «Золотой Бабе». Там этого цитрина целые пласты, целые хрустальные друзы. Для меня с этим местом связана и ещё одна история. Это было, по-моему, на первых Рериховских встречах, у нас на Южном Урале, на озере Тургояк, в лихих девяностых... Один крутой предприниматель, занимающийся торговыми отношениями с Индией, человек прагматичный и отнюдь не восторженный фанатик, рассказал случившуюся с ним историю. Был он однажды в очередной деловой поездке в Индии, и неожиданно для себя самого получил приглашение посетить Ашрам Бабаджи в Хайдакхане. По прибытии в Ашрам ему было предложено подняться в гору, где уже много лет в полном уединении живёт один местный аскет - йогин. Предприниматель поднимается на эту возвышенность и видит перед собою аскета. Тот предлагает ему присесть с ним рядом. Опустившись на траву, рассказчик, по его словам, оказался в своеобразном трансе. Трава перед ним вспыхнула пламенем и на земле была выжжена своего рода карта России, её контур. Йогин указал область, примерно соответствующую Северу Урала, и сказал, что вот место, где на Земле были написаны Веды. Дальше у рассказчика было видение. Он увидел некий горный пейзаж с тремя выраженными вершинами, что, по-видимому, и было местом рождения Вед.

Вернувшись домой, в Россию, в город Омск, предприниматель этот под впечатлением мистической встречи создал даже новый логотип своей торговой компании в виде контура трёх горных вершин. Когда же рассказчик сел на место, а сидели все на земле, на туристических ковриках-пенках, на большой поляне, то поднялся и вышел в центр круга наш челябинский художник, мой друг и во многом Учитель Александр Косминский. Саша развернул холст своей новой работы, и мы все увидели горную тундру Северного Урала и вдали три вершины Молебного хребта.

 

А. Косминский. Северный Урал. Молебный Хребет.

 

«Вот это место! - уверенно произнес Александр. - Веды были составлены здесь». В руках у Саши был большой, симметричный, с правильной сингонией кристалл цитрина. Дальше следовал короткий рассказ об этом месте, где Александр жил в полном, абсолютном одиночестве месяца, наверное, три и писал вот эту самую картину. Как контуры гор Молебного хребта озарялись светом, подобно Сиянию Севера, как он встретился с местной семьёю манси, оказавшейся Хранителями, и как услышал от них легенду о Золотой Бабе.

Самое интересное было в том, что омский предприниматель - владелец торговой компании, увидев Сашину картину, действительно узнал это место. Пейзаж на картине художника Косминского в точности соответствовал пейзажу, явленному в ашраме Бабаджи местечка Хайдакхан Северной Индии.

Я тогда не изучал санскрит, а с Индийской культурой и с Ведами только начинал своё знакомство, но почему-то вот эта информация об исходе Ариев с Севера, она как-то запала мне в душу. Запала как прекрасная мечта, как сказка, как Миф!

Позже, я прочитал прекрасную, научную, глубочайшую работу индийского учёного-санскритолога, переводчика Риг-Веды, Локма́нья Бал Гангадха́ра Ти́лака: «Арктическая родина в Ведах». Я знаю, что официальной наукой не подтверждена оригинальная теория Тилака, но я также знаю, что официальная наука каменные стены байкальских мысов относит к курыканской культуре и упорно считает их оборонительными сооружениями. Я знаю это, но своими глазами я вижу нечто совершенно иное.

Так вот цитрин - прозрачный минерал, оксид кремния с тригональной сингонией, разновидность кварца; каждый раз, придя домой к художнику Косминскому, я держу в руках этот увесистый и очень красивый кристалл, привезённый им с Молебного хребта. Я держу в руках этот кристалл, а Саша рассказывает, что если подобный кварц облучить жёстким излучением, то его окрас из прозрачно-белого, бесцветного станет жёлтым, даже чайным, что и превратит обычный бесцветный кварц в цитрин. Так «облагораживают» минералы наши местные геологи-деловары, облагораживают для продажи.

Интересный факт. Окрас цитринов Северного Урала и конкретно Молебного хребта есть следствие прохождения через них некоего очень сильного излучения. Так ведь именно об этом и писал в своё время академик Вернадский! О Космическом облучении биосферы и о реакции биосферы на это облучение. Реакции неосознанной на дочеловеческих стадиях биосферы и о реакциях, долженствующих быть осознанными на стадии становления Человека, на стадии НООСФЕРЫ. Вернадский не мог опубликовать все свои идеи как научные факты, путь науки, увы, скован рамками законов поверхности, но все идеи учёного сохранились в виде прекрасной мечты вкраплёнными во множество мест дневниковых записей и писем. Я помню, как сам буквально по крупицам собирал эти бесценные зёрна мечты, собирал их в опубликованной переписке Вернадского, в «фантастических» работах Циолковского, в воспоминаниях Чижевского, ведь всё это была и моя собственная Мечта, это была часть и моей собственной сказки, часть моего Мифа.

И теперь вот этот сон. Сон, в котором я вижу, как Свет Эволюции Человеческого Сознания буквально окрашивает Минеральное царство планеты. Сон, в котором Сознание Пробудившегося Человека пронзает своим излучением прозрачные минералы того же самого, приобретающего на моих глазах чайный оттенок цитрина. И камни начинают сиять! Я вижу, я своими глазами вижу в своём сне, как камни излучают свет, как наша планета наполняется сиянием, а Пробуждённому и Просветлённому человечеству протянут некий Посвятительный Жезл Минерального царства - Жезл, способный дать революционный толчок трансмутации, рычаг, переводящий человеческое существо в совершенно новый вид жизни. Лучистое Человечество - именно таким увидел будущее Человечество Циолковский в своём прекрасном Мифе, в своей Сказке.

И вот я продолжаю видеть в своём сне, как следующее за минеральным растительное царство планеты меняет свои формы, меняет свои виды и цвета. Я вижу, как на Земле появляются новые виды растений, плоды которых начинают дарить Лучистому Человечеству соответствующую и долженствующую ему пищу.

А что же животные? Животное царство тоже меняется. Исчезает пищевая пирамида страданий. С тела планеты совершенно исчезают хищники, паразиты и вредители. Животные трансформируются. Даже сейчас, я знаю, существуют истории об отказе плотоядных животных от мясной пищи. Так в той же Индии, например, у одного йогина жил прирученный им тигр, полностью отказавшийся от мясной пищи. А в семье знакомых мне лично челябинских художников-иконописцев дома живёт кот, который сам отказался от мяса и рыбы. Я видел этого кота, я держал его на руках, я гладил его роскошную шкуру, и это было не во сне. Так что и мой сон, мой Миф, он вполне может оказаться и нашим возможным будущим. Конечно же, не моим личным будущим, меня сегодняшнего тогда уже не будет, впрочем, меня сегодняшнего не будет даже завтра...

«Совершенно верно, что и без нас мир стоял и будет стоять, и без нас будет идти жизнь и совершаться то, чему должно совершиться.

Всё это верно, и вместе с тем верно и то, что каждый человек необходим в развитии человеческого Духа, в истории развития человечества.

Судьбы индивидуумов неразрывно связаны с судьбами Человечества.

Что такое личность без народа, создавшего её? - пустая абстракция.

Значит, каждый человек нужен всем, и все нужны каждому.

Но пока эти “все” выражают какое-то отвлечение, нет стимула для “деятельной” любви.

Наступает момент, когда даже для малого расстояния вперёд надо делать огромное усилие - грызть кармический гранит, как бы это ни казалось неудовлетворительным, несовершенным, - эти усилия, эта работа не на сегодняшний, а на завтрашний день.

И вот когда человек поймёт сердцем, глубиной своего сознания, что он работает для следующего дня, для него станет легче работать для сегодняшнего дня.

Поистине можно работать только так, словно я знаю, что я вечен, что нет преграды, граней моей духовной жизни».

Вспоминаю пронзительные по силе и жизненности слова академика Смирнова, переводчика Махабхараты, гениальнейшего врача-нейрохирурга, Человека с большой буквы. Пытаюсь проснуться. Уже показалось солнце, и палатка наполнилась синим небесным светом и теплом. Тело впервые расслабилось после ночного холода, и я на короткое мгновение снова уснул.

На этот раз сон оказался достаточно приземлённым. Очень похожим на мои детские «приключенческие» сны. Какая-то банда отморозков берёт меня, Наташу и Тоню в заложники. Ситуация складывается безвыходной. Я понимаю, что в любом случае нас не оставят в живых, хотя бы как свидетелей... Понимают это и отморозки, пленившие нас. Из безвыходности находится выход. Из каждой безвыходности всегда есть выход. Каждую сансару можно превратить в спираль, а «у каждого дома есть окна вверх». Только отморозки этого не знают. Они об этом ВЫХОДЕ даже не догадываются. Я отвлекаю бандитов своим спокойным присутствием с ними рядом, и за это время в пространстве моего сновидения - моего Мифа удаётся бежать Наташе и Тонечке. Затем я взрываю оказавшуюся у меня в том же самом пространстве моего Мифа гранату, покончив с собою, а заодно и с этой мерзостью. У каждого из нас есть граната, уничтожающая самость. У каждого из нас в руке кольцо.

Проснулся с ощущением «нецепляния за жизнь». Странное, лёгкое ощущение... Вспомнил письмо Чохана - Владыки Гималайского Братства, адресованное англичанину Альфреду Синнету - редактору индийской газеты «Пионер» на самой заре создания теософского общества в Адьяре. В письме объяснялась ставка Махатм на буддизм и объяснялось, почему именно на буддизм. Ставка на нецепляние за жизнь!

«Мы считаем, что сейчас в мире, будь то христианском, мусульманском или языческом, справедливость игнорируется, а честь и милосердие брошены на ветер. Одним словом, видя то, что главные цели Теософского Общества неверно истолковываются теми, кто наиболее охотно хочет служить нам лично, - как мы можем иметь дело с остальным человечеством и с бичом, известным как «борьба за жизнь», который является реальным и наиболее плодовитым источником большинства несчастий, страданий и всех преступлений? Почему эта борьба стала в мире почти всеобщим образом действия? Мы отвечаем - потому что ни одна религия, за исключением буддизма, до сих пор не научила практическому презрению к земной жизни, тогда как все из них, всегда с тем же единичным исключением, своими адами и проклятиями насаждали величайший страх смерти. Поэтому мы обнаруживаем, что борьба за жизнь наиболее яростно свирепствует в христианских странах, более всего преобладая в Европе и Америке. Она слабее в языческих странах и почти неведома среди буддистов. (В Китае во время голода в массах, наиболее несведущих в своей собственной или другой религии, было отмечено, что те матери, которые пожирали своих детей, принадлежали к населённым пунктам с наибольшим количеством христианских миссионеров; где же их не было, и нива была оставлена одним лишь бонзам, население умирало с глубочайшим равнодушием.) Лишь научите людей понимать, что жизнь на этой земле, даже самая счастливая, есть лишь бремя и иллюзия, что это наша собственная карма, причина, производящая следствия, - наш собственный судья и наш спаситель в будущих жизнях, и великая борьба за существование вскоре потеряет свою напряжённость».

Именно в борьбе за существование, в желании выжить любой ценой видится мне корень того, что составляет сущность зла на Земле. Человек - эта неравновесная система, эта диссипативная структура, похожая в чём-то на эффект воронки, образующейся при сливе воды в ванной, когда потоки воды-энергии, закручиваясь Чакрой, создают временную иллюзию существования, образуют отдельную, казалось бы ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ и НЕПОВТОРИМОСТЬ, такую вот самостность, столь непохожую на других. Но это всего лишь воронка, это всего лишь вращение Единой Субстанции, Единой ткани Универсума, ткани односторонней, как лента Мебиуса, ткани, являющейся одновременно и Сознанием. И вот это самое сознание, почувствовав, осознав себя отдельным от всей этой толщи «воды», от этой подлинной полноты бытия, подобной океану Солярис, это сознаньице вдруг наполняется жаждой жизни! Оно хочет жить, а соответственно, должно вращаться. Каждая чакра, каждая замкнутая на себя система, каждая раковая опухоль хочет существовать, и существовать во что бы то ни стало. И для своего существования эта опухоль, этот гриб, неправильно именуемый человеком, готов пойти на «любые тяжкие», лишь бы сохранить и удержать вот этот водоворот собственной жизни. И именно на этом нас всех и ловят. Если не ты, то тебя! Вот ключевая формула жизнеспособности любого ГУЛАГа. Каждый готов предавать, расстреливать, пытать, топтать, лишь бы ему сохранили жизнь. Господи, сохранили то, что он именует жизнью. Ничтожное вращение сознаньица в Подлинной Беспредельности Сознания. Но в этом цеплянии за своё ничтожество мы породили немыслимые по своей чудовищности, абсурдности и уродливости преступления. Мы в дни голода ели собственных детей, мы засаливали их в бочках. Мы нажимали спусковые крючки винтовок, наставленных на людей, на Лучших порою людей, на тех, кто отказался играть свою роль в этой чудовищной фантасмагории. Мы приводили в действие средневековые орудия пыток, мы лично готовы вбить гвоздь в распятое Тело Человека, Тело Пуруши, Тело Христа, Подлинное Тело Космоса, лишь бы нам сохранили жизнь. И где мы собрались жить после этого? Мне всегда хочется задать этот вопрос: Где ты собрался жить дальше? Ты, своими чудовищными действиями людоедства создавший такую Карму. В каком мире ты собрался жить?

НЕ ПОНИМАЮ! Я действительно не понимаю всех этих Березовских и Абрамовичей, владельцев миллиардных яхт и футбольных клубов, да что говорить об олигархах. Я даже владельца несчастной «Бентли» и загородного коттеджа не могу понять. Неужели вы не чувствуете, что мы все, вот МЫ ВСЕ - это ОДНО ЕДИНОЕ НЕРАЗДЕЛЬНОЕ ЦЕЛОЕ. Мы не воронка в ванной, не чакра, мы Сама Вода, Мы Сама Единая Материя Жизни, Её Живое Вещество. Биосфера - это Мы! И прекрасный, трансцендентный океан - Солярис, как великолепный символ ноосферы, это тоже мы. И от каждого из нас зависит, ГДЕ мы будем жить. И если я построил финансовую пирамиду маркетинга, если я накопил, «заработал» кучу денег, то я эти деньги просто забрал у другой части Себя же, у части тех сознаний меня, кто оказался внизу пирамиды. Я нарушил в очередной раз равновесие, я создал воронку, создал её по принципу: пусть погибают от голода все те, кто не сумел, кто не подсуетился.

О, как я понимаю графа Толстого, как понимаю его порыв уйти из этого плена социальной сансары, разделившей мир на нас и не нас. Хотя бы только порыв, но и это уже дорогого стоит. Самосущая жажда жизни, Абхинивеша на санскрите, это одна из самых мощных иллюзий пленяющих наше я.

И как пример, как лучезарный пример подлинного Человека, передо мною встаёт жизнь академика Смирнова Бориса Леонидовича. Жизнь-труд, жизнь-подвиг. Врач, военный хирург, нейрохирург, доктор наук, автор десятков научных трудов по медицине и параллельно санскритолог. Человек, сумевший в немыслимые тридцатые-сороковые-пятидесятые перевести Всю Махабхарату, перевести её так, как никто не переводил до него, и я очень сомневаюсь, что кто-нибудь переведёт её лучше после.

Когда уже в период хрущёвской оттепели, в период дружбы России и Индии, к Смирнову домой приехали снимать фильм, то были потрясены условиями жизни Русского Академика. Светило науки, человек с мировым именем, Смирнов жил в крошечной квартирке. Все деньги, ВСЕ ДЕНЬГИ, положенные ему от перевода и издания Махабхараты, он перевёл в фонд Российско-Индийских отношений. Ему не нужно было ничего. Ему достаточно места, где он мог бы работать! И он работал. Работал всю свою жизнь до последнего вдоха. Он делал немыслимые операции на головном мозге, делал их в полевых госпиталях, в брезентовых палатках. Этот человек спал по 3-4 часа в сутки. Всё остальное время он работал. Вот Живой Пример Человека, который живёт в Космосе. Его мир Необъятен! Там не нужны «Бентли» и коттеджи, яхты и футбольные клубы. Это убожество, эти костыли, на которые мы променяли свои крылья. Смирнов не променял. И я отчётливо вижу два мощных сияющих крыла Души этого Человека. И глядя на его жизнь, мне самому всегда становится стыдно. Стыдно, что я так мало работаю, так мало созидаю. Стыдно за то, что всегда можно сделать лучше, прожить чище, а «править выше». Конечно, я не фиксируюсь на этом, бессмысленно оглядываться назад, «если ты совершил ошибку, подумай, как надо было поступить, и в следующий раз так и поступай» - живые слова Юрия Рериха. Живой пример. Ноосфера открывается тебе в тот момент, когда ты открываешься ей.

 

Я открываю полог палатки. На небе серая с голубыми просветами пелена.

Пока укладываю спальник и вещи, небо очищается от облаков. Становится тепло. Байкал просыпается в десятке шагов от нас. Холодный и немыслимо чистый кристалл! Может быть, Байкал и есть драгоценность Мани...

 

Мыс Таданский. Сворачиваем палатки… Фото автора

 

Не торопясь, сворачиваем палатки. Пьём чай. Обед решаем устроить где-нибудь в пути.

Покидаем приютившую нас полянку. До свидания, мыс Таданский, до свидания каменный город, спасибо за сны...

Проходим мимо небольшого палаточного и весьма благоустроенного лагеря. Похоже, люди собрались жить здесь всё лето. Дальше гигантский песчаный пляж, совершенно безлюдный. Шагаем по пляжу, увязая в песке. Скорость падает. Впереди стадо овец с маленькими ягнятками. Тоня им весьма рада. Ягнятки оживили монотонное и утомляющее нашу Тоню передвижение.

Небольшой подъём, небольшой безымянный мыс, пастух на лошади. Деда, убежавший, как всегда, далеко вперёд. Пастух, молодой парень, бурят, очень приветлив. Спрашивает нас, не встретили ли мы лошадей. Мы ответили, что видели вчера целый табун. Пастух поясняет, что недосчитался двоих в этом табуне, а на Ольхоне нынче свирепствуют волки, перешедшие зимою по льду Байкала. Волки - бедствие для домашних животных. Что ж, такова пищевая цепочка, замкнутый круг, чакра Манипуры, сансара животного царства, живущего, чтобы питаться, и питающегося, чтобы жить. Ушли ли мы сами далеко от этого принципа?

Лишь тогда, когда человеческое царство разомкнёт чакру, пленившую лотос Манипуры, тогда разомкнётся и сансара животного царства. Все дочеловеческие царства биосферы находятся и продолжаются в человеке, и человек, освобождаясь сам, тем самым освобождает и все низшие, но заключённые в нём самом формы жизни.

Перевалив мысок, спускаемся вниз. Вдали на песчаной отмели виден старый деревянный баркас. Возле него уже бродит наш Деда. Подходим и мы. Тонечка находит белый бараний череп с рогами, надевает его на палку и сразу становится похожей на шамана.

Старый баркас. Он весь облеплен крылатой массой ручейников, и мы мгновенно теряем к нему интерес.

Передохнули, и опять новый подъём. На очередной мыс. Живописная скалистая гряда круто обрывается в ледяные чистейшие воды.

 

По краю скалистой гряды… Фото автора

 

Мы идём по самому краю гряды. Здесь едва заметная тропка. Сухо, каменисто, солнечно. Я много фотографирую, и потому отстаю. С высоты нашего берега хорошо просматривается дно. Белый песок, тёмно-зелёные пятна водорослей и уходящая в синь глубина. Путь необыкновенно живописен, мне даже не верится, что я вижу всё это наяву, что я не сплю, и что это не сон. Впрочем, такой красоты и во сне не увидеть. Тёплый шершавый камень, весь берег представляет собою сплошную скальную террасу, падающую круто к воде. Тут и там в одиночку и группами растут лиственницы. Каждый шаг порождает новый ракурс. Я определяю границы кадров, которые непрерывной чередою сменяют друг друга.

 

Розовый свет на кромке Белого Острова. Фото автора

 

Шебетский залив. Фото автора

 

Скальная терраса закончилась, и мы по крутой и осыпающейся мелкими камешками тропинке спускаемся к песчаному Шебетскому заливу. Время обеда. Мы идём по песку по самой кромке воды. Нам кажется, что вот ещё чуть-чуть, ещё с десяток метров впереди, и будет Наша Стоянка, Наше Место. Хотя берег абсолютно безлюдный и остановиться можно где угодно, но вот что-то нас ждёт там впереди, что-то совершенно необычное, уютное, что-то глубоко Наше. И потому никто из нас не решает подать сигнал к остановке. А руководителя в нашем семейном походе традиционно нет, и мы всегда так ходим, и каждый из нас в какой-то момент пути может стать руководителем, и мы всегда чувствуем правоту друг друга в той или иной ситуации. И вот эта настройка семьи, настройка нашей семейной ауры - это то, чем я дорожу чрезвычайно. И от настройки этой зависит вообще ВСЁ.

Я помню наш семейный поход в Ергаках - горном массиве Западного Саяна. Тогда мы шли втроём: я, Деда и Тонечка. На очередной стоянке делимся своим предполагаемым маршрутом с соседями-фотографами. Парень примерно моего возраста или даже несколько старше, то есть, собственно говоря, мужик с крутым зеркальным фотоаппаратом и набором объективов говорит, что приехал сюда уже в пятый раз и лелеет мечту заснять озеро Чёрное, что расположено за перевалом Туманным - 2А. И в пятый раз он не может пройти к этому озеру. То нет погоды, то видимости, то тропы...

А мы свой семейный маршрут как раз и планируем мимо этого Чёрного озера. Мужики смотрят на нашу группу ну СОВСЕМ СКЕПТИЧЕСКИ. То есть нам и пытаться даже не стоит, а уйти себе на Светлое озеро и там пожить себе спокойно, а в серьёзные горы не соваться. Утром мужики уходят в очередную попытку проникнуть к Чёрному озеру. Я совершенно не понимаю, почему они идут к этому озеру через такой сложный, техничный перевал Туманный, который местами представляет собою полированное скальное зеркало, где мало снега и где действительно царство каменных стен; тогда как попасть в это же самое место можно через связку простых и безопасных перевалов - Сказка и НКТ, то есть так, как я и предполагаю идти.

На следующий день к Чёрному озеру отправляемся и мы - я, Деда и Тонечка. На подходе к перевалу Сказка встречаем группу возвращающихся мужиков-фотографов, наших знакомых. По их словам, до «Чёрного» они опять не дошли, что там этих «Туманных» перевалов несколько (ну да, Первый Туманный и Второй Туманный, кто же спорит), а на моё робкое предложение идти через Сказку и НКТ они как-то криво ухмыльнулись и обречённо обронили: «ну попробуйте...» И затем, уже обернувшись, вдогонку: «там все перевалы туманные, там всё не так просто...».

Однако! Ну ладно. Мы перевалили Сказку и встали на одноимённом озере.

 

Западные Саяны. Ергаки. Вид с перевала «Сказка» на пик «Мать Саяна». Фото автора

 

Западные Саяны. Ергаки. Озеро «Сказка». Фото автора

 

Затем я в одиночку разведал проход через НКТ. Ну да, курум там большой на подъёме, спуск в щели, снег... Но я не понял, где здесь можно не пройти. Мы прошли. И я, и дедушка наш, и Тоня, которой тогда было десять лет.

 

Западные Саяны. Ергаки. Вид с перевала НКТ. Фото автора

 

Западные Саяны. Ергаки. Я и Тоня спускаемся с перевала НКТ

 

Западные Саяны. Ергаки. Озеро «Чёрное». Фото автора

 

На спуске мы видели отвесные и устрашающие зеркала Туманных перевалов, которые прекрасно можно обойти. Мы дошли до Чёрного озера, ушли дальше, поднялись на Зуб Дракона...

 

Западные Саяны. Ергаки. Пик «Зуб Дракона». Фото автора

 

На Зубе была ещё одна история. Она тоже говорит о гармонии группы и реакции ландшафта, реакции вообще всей биосферы на эту гармонию.

Мы стояли на Тёплом озере. Место это, наверное, самое безлюдное из популярных в Ергаках.

 

Западные Саяны. Ергаки. Озеро «Тёплое». Фото автора

 

Я поднялся в одиночку на Зуб Дракона, спустился с него, а вечером, в сумерках, мимо нас протопала группа туристов, два парня и три девушки. Они шли хмурые и уставшие, а на наше приветствие лишь вяло кивнули головами. Встали неподалёку. На их вечерний костёр мы с Тоней заглянули в гости. Ребята оказались хорошие, причём каждый в отдельности, но в группе не было созвучия. Они, оказывается, списались по Интернету и вместе не схаживались. Руководитель (у них был руководитель!) опытный туряга, спортсмен, заявился на пешую тройку. Девчонки в письмах своих уверяли, что ходили в пешие двойки. Но что такое вообще категория в туризме, они, по-видимому, узнали только сейчас. Где им наговорили про их якобы вторую категорию, на какой такой турбазе, это осталось за кадром. Но девчонки совершенно не могут нести рюкзаки, это факт. И это выяснилось уже здесь. В результате парни перегрузили себя, и группа умудрилась что-то там перевалить, конечно, не Сказку и НКТ, и оказалась вот здесь, перед нами. Естественно, все на нервах, девушек - своих попутчиц парни иначе как «эти дуры» не называли. Девчонки молчат, терпят, а куда они отсюда уйдут? Меня же поразило то, что их, во-первых, всю дорогу сопровождают дожди и грозы. И это при том, что мы сами идём в этом же локальном районе, и идём совершенно посуху. Впрочем, да, я действительно вспоминаю, что и у нас были дожди, и даже град у нас был, но случалось это всегда в тот отрезок пути, когда мы либо делали днёвку, либо уже стояли лагерем, и от дождей спокойно укрывались в палатке. А во-вторых, эта диссонирующая группа привлекла к себе внимание Хозяина, то есть медведя. И медведь гнал их через леса и болота целые сутки! Он не давал им остановиться, он вставал на задние лапы и гнал эту группу, он словно выгонял их со своей территории. Собственно, этим и объяснялась сильная вымотанность всех участников похода.

Мы хорошо провели тот вечер. Девчонки оказались филологами из Москвы, и я даже поговорил с ними о Кортасаре и Кафке. Утром мы ушли. Я так никогда и не узнаю, по-видимому, как же закончился поход этой своеобразной группы.

Скажу только, что медведя мы встречали тоже. Вокруг нашей палатки утром были явные медвежьи следы. Хозяин обошёл нас кругом и ушёл в лес. Хозяин нас принял.

 

Идём не останавливаясь. Теперь весь берег, вся песчаная полоса побережья покрыта кишащим ковром мошки и ручейников. Вот тебе и «наше место». Об остановке никто не думает. Обречённо огибаем залив Шебетский. С правой стороны вплотную подошла заболоченная низина в полчищах мошкары. Здесь, на берегу залива, в тени двух мысов и скалистого берега ветер пропал совершенно. Опустилась жара. Мы идём в шортах, и я чувствую, как под лучами солнца обгорают мои ноги. Залив кончился. Беспомощно осматриваем этот последний участок берега. Тут тоже чёрные тучи мошки и ручейников. Всё это лезет в глаза, в ноздри, забивается в рот. Стоять невозможно.

Поднимаемся на мыс Шебетский. Лезем вверх по траве, по камням, по тёплым ладоням байкальской земли. Вокруг каменные «стены». Они образуют ровные параллельные полосы с одинаковым расстоянием между грядами. Стены тянутся вдоль мыса с юга на север ровными параллельными грядами. Конечно, это не стены, а некое подобие фундаментов, но явно рукотворное нечто... На вершине мыса - Обо, и не одно, а несколько.

 

Обо на вершине мыса Шебетского с видом на Шебетский залив. Фото автора

 

Обо на вершине мыса Шебетского с видом на Малое Море. Фото автора

 

Бросаем рюкзаки. Здесь очень хорошо. Не передать словами, как хорошо. Ни единой мошки, ни ручейника, никого, одна Звенящая Тишина. Потрясающая Тишина. Мне действительно кажется, что тишина звенит, мне кажется, что вот эти длинные и немыслимые в своём предназначении стены издают некую едва уловимую нашими чувствами вибрацию. Понять это рассудком невозможно. Рацио нашей парадигмы здесь отсутствует. Это словно другое измерение, быть может, символ другого измерения, быть может, его знак.

Спускаемся с отцом за водой к Байкалу. Набираем складное оранжевое ведро от «экспедиции» и складную канистру. Бродим босиком по воде. Ноги стынут в немыслимом холоде. Как в колодце, как в проруби. Даже не окунуться. И это при том, что как раз в проруби-то я купался, доводилось... Умываю лицо. Тысячи ручейников тут же облепили и руки, и ноги. Кишащие крылатые полчища. Скорее наверх. Поднимаем ведро и канистру. Наверху хорошо. Хорошо до Звона Благодати. Ещё немного, и я начну слышать этот Звон.

Пока на газу варится овощной плов, бродим по святилищу. На западном склоне мыса, со стороны Малого Моря, выходы камней и красивейшие заросли цветущего рододендрона. Целый рододендроновый парк!

 

Рододендроновый парк на западном склоне мыса Шебетского. Фото автора

 

Сам склон в этом месте живописен необычайно. Необъяснимо. Некая неуловимая гармония словно бы растеклась от святилища по склону и наполнила склон солнечным теплом и цветением. Я просто не могу оторвать взгляд. Я чувствую НЕЧТО. Вот тут-то бы палатку поставить и жить да жить...

Зову Нату и Тоню, фотографируемся. Уходим, оставив сожаление, оставив частичку себя.

Чай и плов. И никуда не хочется идти. Мы на вершине Холма. Вокруг нас немыслимая древность и Культура. Культура, одухотворяющая пространство, Культура спящая и видящая сны. Наташа читает нам Волошина:

 

Заката алого заржавели лучи

По склонам рыжих гор... и облачной галеры

Погасли паруса. Без края и без меры

Растёт ночная тень. Остановись. Молчи.

Каменья зноем дня во мраке горячи.

Луга полынные нагорий тускло-серы...

И низко над холмом дрожащий серп Венеры,

Как пламя воздухом колеблемой свечи...

 

Наш Деда впервые слышит точный волошинский слог и восхищается. Деда даёт обещание прочитать Волошина. Обещание на Холме.

 

А мы снова в пути. Теперь, уже не теряя высоты, идём вдоль мыса Шебетского.

 

Вдоль Шебетского мыса… Фото автора

 

Ноги мои обгорели и приходится идти в штурмовых штанах. Футболка с длинными рукавами защищает руки. Капюшон закрывает шею и голову. На небе ни облачка. И полный штиль на Байкале. Мне кажется, сам Байкал начинает издавать какой-то глубинный Звон.

Небольшой перевальчик на перешейке мыса. Красивый вид на север, туда, где Байкал не имеет границ и уходит от нас аж на триста километров. Уходит в бездну горизонта, сливается с небом. На воде отчётливо видны странные полосы, похожие на льдины...

Здесь особенно ощутим суровый северный дух Байкала. Его кристально-чистое Мужское Начало.

 

Травянистые склоны Шебетского мыса. Фото автора

 

Оконечность Шебетского мыса. Вид на север. Фото автора

 

Траверсируем склон, ступая по мягкости трав. Деда опять отделился и идёт где-то, держась ближе к центру острова, то есть подальше от береговой линии мыса. Так действительно путь короче, но как же быть с восхитительным зрелищем Байкала? Как же быть с нашим динамическим Созерцанием?

 

Спускаемся к долгожданному озеру Ханхой. Я ждал этого озера как ещё одну частичку Ольхонского чуда. Но озеро не впечатлило. Отделённое от Байкала узкой песчаной косой, озеро напоминает очередной залив.

 

Озеро Ханхой. Фото автора

 

Берега безлюдны, но следов человеческой деятельности в этом месте больше всего. Стоянки, мусор, грязь... Да дело даже не в этом. Само ощущение присутствия человека словно висит в воздухе. Неприятное липкое ощущение... Я словно на приморском пляже и передо мною лоснящиеся на солнце туши человеческих тел. Лень, сытый довольный эгоизм, неконтролируемые низшие инстинкты...

Озеро Ханхой хочется миновать как можно быстрее, но, как назло, песчаный берег. Ноги вязнут в этом песке. Сандалии забиваются этим песком, идти тяжело, скорость падает.

Залив Тогой, мы идём его песчаным берегом. Впереди загоны для коров и их обитатели. Лежат на песке и лениво смотрят на нас.

Оставляем виднеющиеся с правой стороны какие-то строения деревеньки Ялга. Поднимаемся по крутому склону на очередной высокий мыс Хунгай. Деда далеко впереди, как всегда. Берега мыса скалисты и так же круто обрываются к воде. Несколько живописных лиственниц украшают береговую линию. Бросаем рюкзаки. Отдыхаем. Рядом с лиственницами необыкновенно уютно.

Я обследую побережье на предмет возможной стоянки. Нахожу узкий лог, спускающийся к воде. На берегу парочка песчаных отмелей, где вполне можно встать. Делюсь своим предложением с остальными. Глазастая Тоня высмотрела далеко-далеко впереди, на следующем виднеющемся мысу Хужиртуй, некую ровную зелёненькую площадку и предлагает совершить ещё один марш-бросок до неё. Мы созвучно соглашаемся. Мелодия Пути, её очередная импровизация продолжает звучать, не выходя за пределы гармонического ряда. Мы надеваем рюкзаки и продолжаем движение. Спускаемся на берег небольшого заливчика, отделяющего мыс Хужиртуй от мыса Хунгай.

 

Впереди мыс Хужиртуй. Фото автора

 

Идём песчаным берегом. Здесь хорошо. Эманаций людских сборищ здесь не ощущается, хотя следы стоянок повсюду. Мы примериваем эти стоянки под себя и проходим мимо. Так и дошли до юго-западной оконечности мыса Хужиртуй. Вот и Тонина полянка. Действительно, совершенно ровная площадка и даже наполовину отгороженная каменной стеной. Площадка значительно ниже самого мыса, она притаилась на склоне и она какая-то странная. Чувствуется в ней некая сакральность. Очень ровная площадка на склоне.

Ветра здесь нет, а спуск к воде весьма удобен. У воды огромные камни, с которых удобно зачерпывать воду. Одно небольшое омрачение. Обрывистые скальные стены западной оконечности мыса покрыты сплошным ковром крылатых ручейников, которые, отрываясь от скал, образуют висящие в воздухе над Байкалом живые чёрные тучи.

Тем не менее, разбиваем лагерь: ставим палатки, приносим воду, готовим ужин.

 

Наш очередной лагерь на мысу Хужиртуй. Фото автора

 

Супчик харчо, чай и изумительный вид на Малое Море, на Вечерний Байкал, на далёкий островок Замогой, оставшийся позади, на юге.

Вечерние хлопоты: умывание, стирка, стремительно утекающее сквозь пальцы время...

Солнце касается Приморского Хребта.

Надеваем тёплые кофты, куртки, шапки и поднимаемся на вершину мыса Хужиртуй, на вершину Холма.

 

Обо и длинные стены мыса Хужиртуй. Фото автора

 

Здесь тоже Обо и каменные «стены». Несколько пирамидок Обо рассыпаны по вершине. Они соединены между собою длинными «стенами». Эти стены равномерно с разных сторон от центрального Обо спускаются по склону подобно лучам, образуя «рисунок» некоей звезды.

 

Обо на вершине мыса Хужиртуй. Вид в сторону мыса Хунгай. Фото автора

 

Обо на вершине мыса Хужиртуй. Вид в сторону Хужирского мыса. Фото автора

 

Сама Вершина удивительно чиста и умиротворенна. Здесь хочется молчать. Хочется смотреть на заходящее солнце, на золотистый всплеск волны, на крики чаек.

 

Закатное золото мыса Хужиртуй. Фото автора

 

Где-то в глубине острова шумит Хужирский тракт - единственная транспортная артерия Ольхона. Завтра мы дойдём до Хужира - столицы Ольхона, дойдём до человечества, до цивилизации. Мы посмотрим в Зеркало и увидим в нём самих себя...

 

 

10 июня 2010 г. Ольхон. Четверг

 

Морозное утро. - Воспоминания: Школа, Техникум, Армия. - Байкальские ветра, Байкальские Сознания - Одухотворяющее долженствование Человека. - Переход: Мыс Хужиртуй - круги на траве - диссипативные структуры и организация сознания. - Мыс Хужирский - залив Хужирский - посёлок Хужир. - Рассуждения о природе мата. - Хужирский Универмаг. - Приют. - Баня.

 

Ночной мороз гулял по позвоночнику. Полуспал, полумёрз... Однако ноги, которые в холодных зимних ночёвках мёрзнут обычно самые первые, на этот раз, наоборот, были тёплые. Мороз же словно поселился в моём позвоночнике и гулял по нему холодными волнами. Словно тело моё каким-то немыслимым образом качалось на поверхности холодной байкальской воды.

Утро тусклым светом просочилось в палатку и совсем не согрело её. Опять эта дешёвая старая однослойная палатка поднимает волну раздражения в моём сознании. Ну почему вдруг ни с того ни с сего взял и пожалел денег на новую палатку?.. Необъяснимо! Я вообще к деньгам отношусь очень спокойно, непривязанно, и когда они есть, то предпочитаю их тратить. На книги, на снаряжение, на «обязанность необязательного». Могу ни с того ни с сего взять и подарить дорогой подарок какому-нибудь человеку. Просто так. Я вообще очень давно, почти с детства ощущаю себя в пути.

С детства, потому что моя так называемая образовательная среда отторгла меня как чужеродный элемент. Всё то, что интересовало меня, этот мой космос, звёздное небо над головой, начало и зарождение жизни, первые телескопы и первые опыты по созданию Начала Жизни в пробирке - всё это было чуждо той среде, в которой я жил, которая меня окружала. Наша школа восьмилетка была прикреплена к сотому строительному ПТУ, и существовал план - да, существовал план - по распределению выпускников. Из всего выпуска школы двоих человек отличников отпускали в десятый класс, двоих, тоже отличников, отпускали в техникум, остальные были приписаны к ПТУ. Я иногда с содроганием вспоминаю эти школьные годы, по сравнению с которыми мне моя армия показалась детским садом. В классе я был чужой, одинаково чужой и одноклассникам, и учителям. На культ тупой физической силы и нечеловеческой жестокости, процветавший в школе, я не мог ответить ничем. Над моими увлечениями астрономией было принято издеваться. Я вспоминаю лица своих одноклассников, и я не могу вспомнить, что же по-настоящему глубоко интересовало этих людей. Что?

И для меня существовало только два выхода, это либо стать как все, либо уйти. Я ушёл. И потому я в пути. И, быть может, именно потому я сейчас и здесь, на Ольхоне…

В армии я оказался совсем в другой среде. Здесь были ребята из разных городов и даже союзных республик, мы были чужие друг другу, и теперь ни у кого из нас не существовало так называемой «Личной Истории». История для нас начиналась заново. И каждому из нас предстояло написать её. И поэтому для меня это было своего рода второе рождение.

В армии я встретил людей своего племени. Во многом своего на тот момент. И наше племя оказалось лидирующим. Мы были очень дружны. Дружны вопреки! Всё вокруг, сама система пыталась превратить человека в животное. И Человек в нас зашевелился, Человек поднял голову. Это был протест. Ведь именно Человек способен на протест. Только Человек способен на протест, даже если это и протест против Бога. Человек протестует потому, что в нём заложена некая Идея долженствования. Ни одно животное не протестует! Тигр поедает антилопу, но антилопа не протестует, она просто страдает. Рыба плавает в воде, но ей не сыро, ей не мокро, она не протестует, ибо вода естественная для неё среда обитания. Рыбе в воде не мокро. А вот Человек протестует, ибо живёт, я убеждён, в чуждой ему среде, ибо человек - это то, что должно быть преодолено. Человек, и в этом я тоже убеждён, есть существо духовное, и он призван одухотворить среду, сделать её своей средой, средой духовной. И потому Человек, он только рождается. Он только осуществляется сейчас.

Я вспоминаю армию, вспоминаю, как мы с ребятами сидели в тепле моей подстанции, такие разные, и говорили об одном. Мы читали «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, читали «Трудно быть богом» Стругацких, читали вслух Евангелие и спорили, обсуждали, мечтали... Мы мучительно рождались вопреки среде...

У нас тоже был культ силы. Но сила многих моих армейских друзей была облагорожена Человеком. Со мною служили мастера спорта и разрядники по боксу (Руслан), по тхэквондо (Жорик из Одессы), по каким-то национальным единоборствам (Хусан из Киргизии, самый сильный боец в части), по гиревому спорту (Дима Самарин). Находясь рядом с ними, я впервые в жизни почувствовал вкус к силовым упражнениям. Я жал штангу, поднимал гири, колотил грушу. И вокруг нашего военного городка, нашей войсковой части были поля, бескрайние рязанские поля. Я купал в этой бескрайности свои глаза, и бескрайность эта в моих глазах сливалась с небом. Я всегда, всем своим существом знал, что мой дом не здесь, а где-то в далёком долженствовании... И я всегда шёл к нему, к этому долженствованию. Шёл, порою теряя надежду и силы. Шёл, порою в полном экзистенциальном одиночестве. Но я всегда знал, что где-то там впереди меня ждёт мой Холм и мой Белый Остров на синей глади воды.

 

Вылез из палатки на свет Божий. Небо затянуто серой холодной пеленою, сквозь которую тускло просвечивает солнце. По Байкалу бегут свинцовые волны. Байкал сегодня особенно нечеловечески суров и неумолим. Дует ветер. Северный ветер, холодный ветер.

 

Утро на мысу Хужиртуй. Фото автора

 

Ветра на Байкале ведут себя совершенно обособленно. В каждом заливе, на каждом мысу, в каждой пади живёт свой местный ветер, обладающий совершенно своим независимым характером и нравом. Здесь, на Байкале, с особенной силой ощущаешь Жизнь Вокруг Тебя. Понимаешь, что всё вокруг живое. Живое существо ветер, живое существо камень. Каждый камень - это отдельное живое существо, со своим сознанием, немыслимым, непостижимым для нас, но Сознанием. Собственно, и Ветер, и Камень, и эти Травы, и эти Деревья, эти Волны, Мысы и Заливы - всё это не что иное, как Сознания. Всё это единая Жизнь. И со всем эти можно общаться как с Сознаниями.

Я вспоминаю зимний поход по Южному Уралу, вспоминаю, как Саша Косминский писал огромную, масштабную картину на вершине Ицыла. Картина была, наверное, метра в три длину, и это был своего рода «этюд». То есть Саша не пишет в комфортной мастерской, подобно большинству художников, набросав на природе лишь небольшой этюд на кусочке картона. Саша пишет сразу законченную работу. На вершине горы, на семи ветрах (а Ицыл в переводе с тюркского - это гора, «вечный ветер») Саша разворачивает холст, из веток деревьев сколачивает подрамник и натягивает холст на подрамник. Затем наступает работа. Я сам часто наблюдал этот процесс, ибо часто сопровождал Александра в его походах. Ветер пытается сорвать холстину и разрушить подрамник. Саша прижимает картину вниз, и ветер тут же стихает. Ни дуновения, ничего. Ветер замирает в ожидании. И стоит только вновь поднять подрамник, как вот он и Ветер, тут как тут. И такой бой длится не один день. И, наконец, ветер стихает. Он не сдаётся, нет, он словно бы соглашается... И вот это соглашение двух воль, воли Стихии и воли Человека, оно отчётливо остаётся на картине, и вот это то, чему, на мой взгляд, нет цены.

 

А. Косминский. Южный Урал. Ицыл

 

Это сотворчество, это одухотворение ландшафта, это как раз и есть то, что должен осуществить Человек. Осуществить, во-первых, в себе самом, выстроив свой белый чортен, свою ступу, а во-вторых, осуществить одновременно и в окружающем ландшафте, который на самом деле лишь продолжение нашего же внутреннего пространства сознания. И Человек, настоящий Человек это осуществляет. Так йогин и поэт Миларепа усмиряет стихийных демонических духов Тибета, и как результат сотворчества рождаются удивительные по красоте стихи и пейзажи. Так художник Айвазовский пишет Море. Когда мы смотрим в толщу водной стихии на картинах Айвазовского, мы видим преломлённый и растворённый в воде свет. Вот эта пронизанность воды светом - это то, что делает картины Айвазовского совершенно особыми. И вот на это невозможно смотреть без слёз восхищения и благоговения.

А Куинджи, а Шишкин, а Левитан и Саврасов! А Николай Рерих! Сколько прекрасных имён и Путей.

Творить можно даже простым присутствием, своим присутствием, наполняя каждое своё действие светом, пронизывать всю свою жизнь светом, как толщу воды пронизала светом рука Мастера.

Гляжу на солнце, на тусклый туманный шарик в холодной утренней пелене. Совершаю «Сурья Намаскар» - утреннее поклонение солнцу из Хатха-йоги, пронизываюсь светом. Спускаюсь к воде, умываюсь. На берегу огромные камни, и в этом месте залив Тогай, если воспринимать его как отдельное озеро, напоминает мне наш южноуральский Тургояк.

Наташа и Тонечка смиренно выходят под ледяной ветер из своего палаточного убежища. Не торопясь сворачиваем палатки. Палатка девочек отсырела. Это хорошо, значит, в доме у них было действительно тепло. Готовим на газу лёгкий супчик.

Покидаем наше оказавшееся под утро весьма ветреным место. Сегодня переход до Хужира.

Сразу же крутой подъём на самый наш мыс Хужиртуй. Опять видим эти загадочные каменные стены - ландшафтные творения древней культуры, её пространственные картины, пронизанные светом. Неистовый сильный ветер высекает в каменных стенах печальную песню прошлого. Какой Мастер творил здесь? Сколько минуло лет, веков, тысячелетий, возможно, но до сих пор особая благодать этих мест тревожит наши сердца, заставляет делать вдох и ещё раз вдох.

Мыс Хужиртуй, по которому мы передвигаемся, - это целый горный массив. Вершина его на высоте 613 метров остаётся от нас справа. Мы идём самым краем мыса, и потому то и дело спускаемся в глубокие лога и поднимаемся вверх. Бесконечная череда подъёмов и спусков при однообразии ландшафта изрядно утомляет. На очередном подъёме отдыхаем. Сильный ветер не даёт нам покоя и норовит пробраться в самую душу. По Байкалу плывут корабли. Мы сидим и смотрим на корабли, на водные следы, на причудливые фрактальные узоры, порождённые игрой ветра и вращением гребных винтов.

 

По Байкалу плывут корабли… Фото автора

 

На спуске к следующему логу замечаем странные круги на траве. Восхищенно замираем. Большие и маленькие круги рассыпаны по склону. В центре круга трава более зелёная, более сочная. Деда тут же предполагает, что тут стояли бурятские юрты. Но это очевидно не так. Круги забираются и на склоны холмов, забираются так, как не встанет ни одна юрта. К тому же внутри круга трава, напротив, совершенно не тронута и свежа. Спускаемся в лог. Тонечка обходит один из кругов по периметру.

Я знаю научное объяснение таким кругам. Считается, что почва в круге - это своего рода грибница, которая состоит из множества переплетённых нитей - гифов и разрастается на большой площади. Если все нити грибницы получают равноценное питание, то её рост происходит в форме правильного круга. Грибница разрастается из центра с постоянной скоростью, а трава на такой богатой азотистым удобрением почве вырастает более высокой и более сочной. Что мы и видим воочию вблизи. Действительно, трава в круге значительно выше и зеленее травы за пределами круга.

В народе такие круги исстари называют Ведьмиными. Явление это распространено не только на Ольхоне. В английском фольклоре эти круги относят к ночным хороводам Фей и Эльфов, а в Германии считают, что такие кольца возникают на месте шабаша ведьм.

Версия с микрогрибами выглядит вполне правдоподобной, но как объяснить, например, тот факт, что на фотографиях зимнего Байкала со спутников видны круги на льду с изменённой структурой льда в самом круге? А круги лишайников на тех же байкальских скалах?

А однажды я сам столкнулся с совершенно необъяснимым явлением. Это было в нашем челябинском Каштакском бору. Я ехал на велосипеде, забурился в какие-то дебри, потерял тропу и выходил через лес пешком, ведя велосипед руками. В одном месте я натолкнулся на огромный круг поваленных деревьев. Это была не трава, не кустарник, а именно деревья, берёзы и, по-моему, осины. Деревья лежали вповалку на земле, образуя огромный круг, метров 50 - 70 в диаметре. Следов спила не было, мне показалось, что деревья сломало нечто огромное, опустившееся на них сверху, или, быть может, некий локальный смерч, некое торнадо. Но круг действительно был, круг из поваленных деревьев, очень ровный круг.

Ещё я встречал круги из камней на Алтае, в районе между Караколом и Туэктой. Местные жители называют их «Могилами Чуди».

 

Алтай. Сентябрь 2004 г. «Могилы Чуди». Фото автора

 

В бескрайней и безлесной степи, окружённой горами, рассыпаны выложенные из камней круги. Таких камней я не встретил в этой местности на склонах гор. Горы здесь невысоки и представляют собою степные холмы, подобные вот этим, Ольхонским. Очевидно, что камни были откуда-то привезены и выложены кругом.

Археологами принято считать эти каменные круги древними захоронениями, своего рода курганами.

Меня самого всегда пленяет вот это фрактальное подобие различных, не связанных линейной логикой феноменов. Круги на траве, безусловно, феномен, относящийся к спонтанной самоорганизации диссипативных структур. На внешней поверхности универсума, на узоре его ткани, мы видим «слепую» самоорганизацию некоей системы. Будь это круги на траве или на льду, или в лесу. И мне всегда интересно, что же мы увидели бы, если бы заглянули на внутреннюю сторону универсума в этом же самом месте, на сторону организации Сознания? Что значит увидеть чакру изнутри и снаружи? В себе самих, в той порции космической ткани, которую мы именуем своим телом, своим организмом, мы ещё как-то можем отследить феномен чакры как феномен самосознания. Ведь сознание - это прежде всего движение, а сознание, свернувшееся чакрой, сознание, замкнувшееся на себя самого - это движение, осознающее себя, - это Самосознание. Отсюда личность, обособленность, ахамкара (делание «я» на санскрите). Такой круг необходимо выстроить, чтобы осознать Себя как Сознание, и, осознав, раскрыть этот самый круг.

Круги на траве, быть может, вы более чем наши братья по структурному подобию, вы наши братья по чакрам, братья по разуму…

Зову Тоню. Тоня покидает очередной зелёный круг и машет ему ручкой. Дети, они быстро находят общий язык… Теперь у Тони есть новые друзья - круги на траве. До встречи «ВКонтакте»!..

 

Холодный пронизывающий ветер и бесконечные подъёмы подавляют наше сознание. Тонин рюкзак своим поясным ремнём надавил ей синяки на пояснице. Тоня, конечно, терпит, но я чувствую, что родник её терпения иссякает. Наташа молча идёт по склону. Наташа знает, что потом все эти временные и неизбежные трудности пути уйдут в небытие и останется только Дух.

 

Впереди мыс Хужирский. Фото автора

 

Мыс Хужирский. Последний мыс пред Хужирским заливом, последний подъём на сегодня. Утомительный, ветреный подъём. Мы трое идём краем мыса, постепенно набирая высоту. Перед нами однообразный бег тундровой травы, маленьких камешков, однообразное, давно не меняющееся положение Байкала, его холодное космическое дыхание. Наш Деда упорно идёт в своём ритме и даже в своём графике. Мы его опять теряем из виду. Он упорно жмётся к середине острова, его логика неумолимо-железна - так короче! Ещё короче было бы просто идти по дороге, или, может быть, даже ехать. Такая линейная логика убивает самую невыразимую суть пути. Но отца не переубедить.

На вершине мыса отдыхаем. Тут тоже разрушенные длинные стены, каменные Обо и ветер. Такое ощущение, что тут всё очень-очень давно…

 

Обо мыса Хужирского. Фото автора

 

Спуск в Хужирский залив. Ограды какого то коровника, какие-то бесконечные загоны, которые не обойти. Пролезаем через заборы, ступаем по болотистой грязи.

По нашу правую руку сплошное болото. За ним посёлочек Малый Хужир.

Ограды и загоны кончились. Началась бесконечная полоса песка. Идти по песку тяжко. Песок тут же превращается в навязчивую и вездесущую субстанцию. В нём вязнут ноги, в нём теряются силы, он забирает время. Он и есть время, этот мелкий песок. Он словно разбитые и высыпанные в плоскость пространства песочные часы. И тогда само пространство стало песчаным временем жизни.

Я представляю жизнь в песках и содрогаюсь. Я вспоминаю «Женщину в песках» гениального Кобо Абэ. Безвыходность и вездесущность сансары. Тысячи, миллиарды песчинок прожитого времени, песок кармы, песок, способный поглотить под собою всё - города, цивилизации, культуры. Из горизонтальной плоскости песка нет выхода. Человек вязнет в нём, песчинка за песчинкой утекает его время, и ничто не меняется. И сегодня песок, и завтра песок, и послезавтра. Очевидно, что выход не здесь, не в плоскости. Выход где-то в вертикали, где-то в вертикальном измерении сознания. Ведь песок - это тоже сознание, раздробленное длительностью времени на бесчисленное множество сансарных повторений. Песок - это умножение сущностей, дурная бесконечность, зеркала, поставленные друг против друга. Но и в нём возможна Человеческая жизнь. В нём можно полюбить, в нём можно преодолеть себя и найти смысл. И тогда песок кончится, он словно иссякнет под ногами и на горизонте неожиданно появится НЕЧТО, но это будет уже не песок…

Впереди показались мыс Бурхан и знаменитая скала Шаманка, одна из девяти святынь Азии и, по сути, визитная карточка Байкала. Сегодня не солнечно, и небо в серой и холодной пелене. Шаманка, так манившая меня, так пленявшая моё богатое воображение, дрожит в тумане. Перед ней, если смотреть от нас, с Хужирского залива, раскинулся заваленный железом и ржавыми кораблями причал Маломорского рыбозавода. Обходим какое-то немыслимое бетонное строение. И не подстанция, и не насосная, не пойму, что здесь было. За строением с правой стороны видна новенькая турбаза. Деревянная ограда, кемпинги, корпуса. На берегу несколько сосен, детская верёвочная качелька, которая тут же, как аттрактор, притягивает нашу Тонечку. Мы отдыхаем.

Должное очарование знаменитого на весь мир мыса Бурхан и скалы Шаманки бесследно растворяется в тени какой-то нелепой турбазы, каких-то цехов рыбозавода, какого-то висящего в воздухе неприятного привкуса «цивилизации». Да, это не города-храмы, не города-обсерватории. И, конечно, никакого сравнения с теми удивительными местами, с древними мысами и заливами, где мы только что прошли, где мы жили все эти дни.

Подходим к дороге. Центральная транспортная артерия Ольхона. Люди едут сюда на машинах. Что они хотят здесь увидеть, что почувствовать, мне непостижимо. Я иногда вообще сомневаюсь, а люди ли это?

Но они, конечно, люди. И мы тоже люди, такие же, как они, и мы в Хужире. От резкого контраста немыслимой чистоты пройденного пути и душноватой, алчной атмосферы населённого пункта, от одного даже предчувствия такой атмосферы моё настроение падает. Но нам надо пройти и Хужир в своём странствии. Мы снова становимся людьми, прощайте, наши друзья, духи и стихиали! Мы всё-таки люди.

Заходим в посёлок, снимаем рюкзаки и оставляем Деду с рюкзаками на обочине пути, у крайнего дома, который, кстати, тоже является турбазой. На воротах объявление о ночлеге, пропитании, бане, экскурсиях и развлечениях. Ну да, хлеба и зрелищ!

Хотя вот от хлеба конкретно мы бы не отказались. Где здесь магазин?

Впрочем, перво-наперво надо найти ночлег.

Хужир - небольшой посёлочек в песках. Таково первое ощущение. Под ногами вместо привычного для наших деревень чернозёма - песок. Сухой, беленький, вездесущий, чистый. От этого сам Хужир мне запомнился с самых первых шагов как белый и песчаный. На песке дома. Пёстрая мозаика короткой хужирской истории, живущие и эволюционирующие экспонаты. В советском прошлом Хужир - крупный по ольхонским меркам посёлок при рыбозаводе, самом крупном рыбозаводе на Байкале. И мы видим эти старые, почерневшие от времени и, казалось, пропахшие рыбой дома. Но очевидно, что сейчас рыбозавод либо не работает совсем, либо работает очень плохо, и основной вектор деятельности населения Хужира - это туризм, причём туризм, начавшийся недавно. Во дворах старых домов вырастают новенькие турприюты, турбазы, семейные гостиные. И всё это находится в постоянном строительстве прямо вот сейчас. К уже построенным домам различных форм и размеров пристраиваются новые. Кипит деятельность - в каждом дворе что-то пилят, строгают и приколачивают.

Мы выходим на улицу Ленина. Такой же песчаный проход между домами. Деревянные ограды, старые покосившиеся и совсем новые. Здание почтамта, тоже деревянное. Магазин «Бурхан» - крылечко в частный дом. Выходим на широкую и, очевидно, самую центральную улицу с названием Байкальская.

 

Хужир. Ул. Байкальская

 

Здесь некое расширение, вроде площади. Тоже из песка. Несколько микроавтобусов-иномарок, аналогичных тому, на котором ехали и мы. На двери частного дома автобусное расписание, билеты продаются внутри дома. Тут же, в доме напротив, сувенирная лавка бурят на лесенке у входа. Тут же недалеко некий прилавок, на котором продаются бюсты Ленина и «старинные» статуэтки Будды. Цены о-го-го... В общем, это центр - Хужирский аттрактор. Здесь ощущается движение жизни, сюда притягиваются все маршруты. Здесь оживлённая торговля. Здесь каждый дом превращён в магазин, сувенирную лавку, турагентство. Выставленные напрокат горные велосипеды, квадроциклы. Экскурсионные уазики тоже здесь. На нас смотрят. Мы почти одни на площади. Мы несколько растерянно ищем ночлег. Минуем информцентр (трансфер в Иркутск), движемся дальше по той же улице Ленина (Байкальскую пересекли). С левой стороны большое, неожиданно большое, деревянное здание школы. Старое-старое, с почерневшими стенами и большим школьным двором. Пройдя ещё немного, выходим к огромной луже. Такой своеобразный пруд. Дорога его обходит с правой стороны, вдоль оград, вдоль заборов. Здесь впервые появилась привычная деревенская грязь. Редкий забор огораживает огород. На огороде бабка и мальчуган, совсем крошечный, лет, наверное, пяти. Бабка что-то ему кричит, используя исключительно отборный русский мат - вездесущие, как песок, идиоматические выражения, в которых наша словесность увязла капитально и надолго.

Я не люблю мата. Можно сказать, я его не выношу. Каждое матерное слово воспринимается мною как пощечина. Хлёсткая и обидная пощечина по лику культуры, по лику Христа, по иконе. Ты сматерился, и что-то нарушилось в пространстве, какая-то возможная и долженствующая гармоническая связь оборвалась. Неприятный диссонирующий звук ворвался в стройный напев, в музыку Белого Острова.

Было время, когда я вообще не выносил мата. Так было в школе и техникуме. В школе я не скрывал своих чувств по этому поводу и, что называется, «выступал не по массе», соответственно мгновенно получал «в фанеру».

Но я привык. В школе - привык. В техникуме уже не выступал, но никогда не матерился сам. Самое интересное, что ругающийся матом человек для меня автоматически становился нечеловеком. Я не мог испытывать симпатии к такому человеку. Это был для меня и не человек, и не животное, а некая уродливая карикатура, как орк из «Властелина Колец». Кстати, в книге Профессора язык орков представляет собою именно карикатуру на высокий слог Перворождённых - Калаквэнди или Звёздных людей. Не понимая подлинного значения Высоких Слов, орки извратили их, придав словам свой низменный уродливый смысл, создавая «грубые жаргоны, предназначенные только для проклятий и ссор». По словам Профессора, «орки и троли изъяснялись как придётся, к словесным формам никакого интереса не испытывали, поэтому язык этих злыдней на самом деле грубее, чем представленный в английском варианте. Едва ли у кого-нибудь появится желание познакомиться с ним поближе. Впрочем, иногда он звучит и в английской речи, оставаясь универсальным языком для людей с орочьими понятиями: бесцветный и нудный, изобилующий злобными интонациями, пересыпанный ругательствами и оскорблениями, он слишком далеко ушёл от идей Добра, чтобы сохранить хотя бы словесную значимость».

Отношение к мату у меня изменилось в армии. Дело в том, что в армии, в русской армии, матом не ругаются, там на нём разговаривают. Для меня остаётся загадкой, почему главная армейская «библия» - Устав Вооружённых Сил - написана не на том языке, на котором говорит вся Российская (в моё время Советская) армия. Матом в армии говорят все - от командира части до последнего «духа». Матом говорят на торжественном построении части. Матом говорит командир воинской части, обращаясь к старшим офицерам и прапорщикам. Матом говорят сами офицеры и прапорщики, и между собою, и обращаясь к солдатам. Матом говорят и на занятиях по строевой и тактической подготовке, и при изучении матчасти, и при изучении устава (который, как ни странно, написан НЕ матом). И в армии я без мата продержался ровно две недели. Постепенно гражданские слова-паразиты типа «блин», «на фиг» и прочие сменились на соответствующие армейские эквиваленты. Большим открытием для меня стало то, что матом можно даже говорить о философии, не утрачивая и, самое главное, не принижая смысла. И тогда люди, говорящие матом, стали оставаться для меня людьми. Это был такой парадигматический сдвиг в моём сознании, смещённая точка сборки, изменённое состояние сознания. Я бы не сказал, что это была армейская карикатура на «гражданскую» (читать - академическую) философию, на искусство вести полемику, это была скорее некая фантасмагория с элементами абсурда, нечто от космогонии Венимира Хлебникова, от «анекдотов» Хармса. Ведь в Хармсе, по сути, есть та же самая русская философия, что и в Достоевском. Через чувство абсурда, через иронию, через тоску по нездешнему... Вот это всё я прошёл в нашей Российской армии за два года.

Придя «на гражданку», точка сборки сама собой вернулась на прежнее место. Я закрыл Даниила Хармса и открыл Даниила Андреева. На гражданке мат для меня стал опять матом, то есть словами ругательства и извращения, языком орков. Но люди всё-таки остались людьми. Во мне пробудилось нечто волошинское: «Верь в человека. Толпы не уважай и не бойся. В каждом разбойнике чти распятого в безднах Бога».

 

Турбаза «Солнечная», ночевка - 500 рублей с человека, без обеда, без душа, без бани. Но они строятся, они расширяются. Во дворе мужики что-то пилят, колотят, пристраивают.

Идём дальше. Выходим к огромному туристическому комплексу со следами совершённых в нём эволюционных витков. Это знаменитая «Усадьба Бенчарова». Хозяин усадьбы - Никита Бенчаров, чемпион России по настольному теннису 1986 года. Это едва ли не самый первый туристический комплекс на Ольхоне. От дома хозяина во все стороны разрослись разнообразные строения «Усадьбы». Немыслимое деревянное зодчество, смешение разных стилей. Тут и новенькие русские избы с псевдоорнаментом, псевдоукрашениями и явным «закосом» под старину и «типа традиции». Тут же и какие-то «китайские» пагоды и беседки явно восточной архитектурной «традиции». Словом, постмодерн во всей его красе.

 

Хужир. «Усадьба Бенчарова». Фото автора

 

Что ж, попробуем «сыграть в бисер». Заходим в ворота. Администратор - шустрая женщина - пока занята. Она на чистейшем французском языке, с хорошим произношением что-то говорит по телефону. К окошку администратора уже образовалась небольшая очередь, судя по внешнему виду - иностранцы. Мы заглядываем в уютный «восточный» ресторанчик. Курящиеся благовония, шикарный плов, свечи, приглушённая иноязычная речь.

Наконец, узнаём, что мест нет. Они ожидают прибытия большого автобуса с иностранцами, и весь туркомплекс забронирован. А вообще стоимость здесь 850 рублей с человека в сутки, но с питанием вот в этом самом ресторанчике. А баня за отдельную плату и по записи.

Продолжаем шествие по песчаным улицам Хужира. Заходим в дома, узнаем про цены и соответствующие ценам услуги. Соизмеряем. В одном доме так и не нашли хозяев. Зашли, всё осмотрели и вышли на улицу.

Возвращаемся к Деде, на военный совет.

Рядом с Дедой и нашими рюкзаками тоже семейная гостиница, заглядываем и туда. Большой двор, несколько мужиков рабочих. Огородик, новенькие домики, каменные дорожки, большой джип. Две рыбокоптильни. Баня. Столовая. Хозяйка Лариса. Породистая женщина, умная, хваткая, видная, владелица и этого туркомплекса, и экскурсионного катера и джипа, на котором её рабочие возят продавать в Иркутск её рыбу. Ночёвка здесь стоит 500 рублей с человека, то есть классика Хужира, и это без обеда и без бани. С обедом выйдет 900 рублей с человека, а за баню ещё двести. Собственно, нам всего на одну ночь, но вот баня-то нужна. Записываемся только на баню.

Отправляемся на второй круг поиска ночлега. Рядом с магазином «Бурхан», на той же улице Ленина, частный дом и во дворе гостиничные свежие домики. Заходим во двор. Приветливый, добрый и даже немного стеснительный хозяин бурят предлагает домик за 300 рублей с человека. В домике обогреватель, электроплитка и электрочайник, то есть готовить можно самим. Собственно, встретивший нас бурят не совсем хозяин, он муж хозяйки вот этого семейного тур-приюта. Хозяйку зовут Женя. Она бурятка, и нам она понравилась. Нам вообще эти люди понравились. Понравились своей добротой и природным, долженствующим подлинному Человеку гостеприимством и нестяжательством. Конечно, бизнес требует жертв, жить надо, но эти люди словно бы извиняются за свой бизнес. И это правильно! Мы все, каждый из нас должны извиниться за свой бизнес, за то, что превратили свою планету из Храма в супермаркет.

До «Туманности Андромеды» нам ещё далеко, но вот это чувство стыда, стыда за то, что живём не так, как должно, это именно то, в чём ещё есть надежда. И этой надеждой бьётся моё сердце. Алый камень в холодной полынье универсума. Спасибо Вам, Женя, что Вы ещё есть.

Переносим рюкзаки. Домик на троих. Три кровати. Женя предлагает постелить на полу матрасы для четвёртого. А заплатить за троих. Мы, конечно, соглашаемся.

Идём «в город». Теперь уже все четверо. Улица Байкальская. Центр. Универмаг. Едва ли не единственное каменное строение в поселке. Универмаг погрузил меня в далёкое советское прошлое. У нас в Челябинске таких магазинов уже не осталось. Синие стены, кафельный пол, напоминающий пол в городской бане. Прилавки. Всё, как в моём социалистическом детстве. И даже очередь! Местные, совершенно бесцветные, как стены этого магазина, как этот советский кафель, как этот Хужирский песок, жители берут товар под запись. Да, с деньгами здесь туго. Оттого и бесцветно так, оттого и так погашено всё... И тут же в очереди яркие, заметные иностранцы. Хорошая снаряга, заплечные рюкзачки, яркие мембранные ветровки, шикарные треккинговые ботинки. Я не представляю себе, чем для них является этот магазин, с чем ассоциируется, какой визуальный ряд возникает в их сознании. В глазах местных хужирцев я вижу отражение бесцветного кафеля на полу и стенах Универмага, а вот глаза иностранцев горят огоньками исследователей. Им здесь всё интересно, всё в новинку. Они видят Русскую Сибирь изнутри. Наши избы, наши нелепые и непостижимые менталитету цивилизованного западного человека холодные туалеты на улице. Они плохо понимают нашу речь, и я даже рад этому. Я непроизвольно слушаю разговоры местных жителей в очереди, ничего не значащие междометия, перемежающиеся матом, который тоже ничего не значит. Это просто звучание отражения в кафельном полу...

Мне становится грустно. С одной стороны, я счастлив погрузиться в советское прошлое, потому что для меня в этом прошлом были потрясающие книги, детские мечты о полёте в космос, детские исследования химии и физики окружающего меня мира, детские шаги по такому же точно кафелю советского магазина, по которому я ступал, неся в руках сетку с пустыми бутылками из-под молока. Я сдавал эти бутылки и на вырученные в таком «бизнесе» деньги мчался к странному киоску на пустыре, что недалеко от магазина «Утес», и там покупал журналы «Техника - молодежи». И со страниц этих журналов совсем другие лица смотрели на меня. В этих лицах жила мечта о Звёздах! То есть, живя вот в таких же домах, с туалетами на улицах, Советская цивилизация умудрилась зажечь в глазах Советского человека Мечту о Космосе. Нашими глазами Биосфера Земли в очередной раз посмотрела в небо. Как бы мне сейчас хотелось увидеть Такие Глаза и Такие Лица!

И потому мне грустно. Вот эти люди живут здесь, на Ольхоне, в самом сердце Байкала, в сердце Сибири, быть может, даже в сердце планеты. Вокруг них загадочные древние постройки. Каменные стены, шаманские Обо на вершинах мысов. И всё это было построено когда-то, кем-то и зачем-то. И я почему-то уверен, что это было построено людьми, тоже смотрящими в небо. Неким народом «Квенди», некими «Звёздными людьми», Перворождёнными, как метко назвал их Профессор Толкиен. Но это было давно. Гораздо дальше от меня, чем моё советское детство с мечтами о звёздах. Моими мечтами. И мне кажется, что вот сейчас, вот сегодня опять настало время всем нам взять и посмотреть в небо, взять и обратиться к далёким и прекрасным мирам со словами:

 

«Пусть наступит правление Света, Любви и Справедливости.

Пусть наступит мир на земле, и пусть он начнётся с нас».

 

Идём к дому, несём два мешка продуктов. Хлеб, масло, печенье, конфеты, рыба. Омуль горячего копчения, ничего вкуснее я не ел, при том, что давно живу вегетарианцем и к мясному равнодушен более чем.

Сидим в тепле и уюте новенького деревянного домика. На плитке варятся макароны. Мы едим их с кетчупом. Пьём чай, поедаем сладкие «ништяки». Наши ноги гудят от прошедших переходов по Ольхонским мысам.

Вечерняя баня, на которую мы записались у хозяйки Ларисы. В бане уже 95 градусов. Пока Наташа и Тонечка парятся, мы с отцом беседуем с хозяйкой. Узнаём об экологическом бедствии Ольхона, связанном с наплывом так называемых туристов-матрасников на машинах. Следы этих ненавистных мне машин мы уже видели на уникальнейших цветущих степях Ольхона. Даже ногами ступать по этим травам кощунственно, даже ногами...

Я никогда не мог понять, что происходит с человеком, когда он садится за руль дорогого, считающегося в нашем убогом обществе престижным, автомобиля. Почему такой человек так быстро теряет человеческий облик? Он включает эту нечеловеческую какофонию, именуемую почему-то музыкой, давно переставшей быть таковой и вырывающейся из утробы автомобиля монотонными звуками «буц-буц-буц». Он самодовольно и так по-хозяйски располагается в пространстве биосферы, калеча её тонкий и прекрасный лик своим чудовищным присутствием, поднимая облака пыли и угарного газа, вытаптывая безжалостно степи, уничтожая уникальнейшие ландшафты, эти тончайшие самоорганизующиеся природные системы, эти уникальные Сознания. Он, не задумываясь, выбрасывает из окна своего автомобиля мусорные мешки. О чём он думает в эту минуту, в это мгновение? Кто, по его понятиям, должен убирать мусор, оставленный им на Ольхоне? Кто? Откуда эта дикость и жестокость, откуда эта жажда убийства всего живого? От Чингисхана? НЕ ПОНИМАЮ.

Мы идём пешком и весь мусор мы несём с собою же в рюкзаках. Несём на себе, на своих плечах. Мой походный девиз: «идти, слегка прикасаясь и не оставляя следов».

Делимся чувствами с хозяйкой Ларисой. Она говорит, что даже собирались подписи с требованием запрета въезда автомобилей на Ольхон. Господи, ведь это же проще простого. Это же ОСТРОВ! Единственные «ворота» - паромная переправа. Ограничьте допуск автотранспорта. Оставьте автобусы и спецтранспорт до Хужира, оставьте, Бог с ним, личный автотранспорт местным жителям. А любители природы пусть ходят пешком или пользуются услугами автотранспорта ольхонских турбаз. Поток машин на Ольхоне сразу иссякнет.

Но пока этот вопрос висит в воздухе, мы теряем Ольхон в самом прямом смысле, и потеряем его совсем и очень скоро.

После бани пьём море зелёного чая с ништяками и ложимся в кровати. В настоящие кровати, с чистыми простынями и пододеяльниками, и чувствуем эдакое «разлагающее» плотоядное блаженство. Становимся людьми. Выйти сейчас из этого тепла и уюта в палатку, под удары ледяного байкальского ветра было бы настоящим подвигом. И нам очень скоро предстоит сделать и этот шаг. И мы, конечно, его сделаем. Но не сегодня.

 

 

11 июня 2010 г. Ольхон. Пятница

 

Дневка. - Посёлок Хужир. - Мыс Бурхан и скала Шаманка. - Десакрализованная святыня. - Башлачев. - Шаманская пещера. - Краеведческий музей. - Мы и они. - Дождь.

 

Ночью был дождик. Утро пасмурное и весьма прохладное. Открыл глаза. За уютным окном холодные дождевые капли. Дрожат, скатываются по стеклу, оставляют длинные мокрые полосы. Вдыхаю утренний аромат дождя и уюта. Ната и Тонечка ещё спят. Времени около восьми часов утра. Отправляюсь на мыс Бурхан, к главной достопримечательности Ольхона - скале Шаманке. Отец собирается со мной. Утренний спящий Хужир в дождевой пелене встречает нас. Мокрый песок приглушает наши шаги.

Скала Шаманка одна из девяти святынь Азии. Место обители Хана Гхото-баабая, главного из тринадцати северных нойонов - сыновей Небесных Тенгриев, спустившихся на Землю по просьбам Шаманов. Хан Гхото-баабай, старший из тринадцати хатов, то есть «ахалагша», является сыном Хана-Хурмас тэнгэри - главы пятидесяти пяти западных небожителей. Считается, что у Хана Гхото-баабая три призрачных дворца, один на Небе, один в подземном царстве иодин на земле, на Шаманской скале мыса Бурхан.

Место это в древности почиталось столь святым, что ни один из местных жителей даже не приближался к мысу. А копыта коней в этой местности обвязывались сверху кожей, чтобы не издавали звука и не тревожили покой Великого Духа. Даже в советское время академик В. Обручев, крупнейший геолог, исследователь Сибири и автор знаменитых «Плутонии» и «Земли Санникова», писал о скале Шаманке: «…но всего замечательнее суеверный страх, который ольхонские буряты питают к пещере. Мимо Шаманской скалы нельзя проезжать на колесах, а только верхом или в санях, почему в летнее время сообщение между западной и восточной частями Ольхона производится только верхом, да и то в редких случаях, так как буряты вообще неохотно ездят мимо пещеры; кроме того, в том случае, если в одном из родов есть покойник, членам этого рода, т.е. целой половине острова, запрещалось проезжать мимо пещеры в течение известного времени; по этой причине мой проводник - бурят из Долон-аргуна довёл меня до Хужира и вернулся назад, я же проезжал с другим крещёным бурятом мимо пещеры до улуса Харанцы и здесь взял другого проводника; на обратном пути было то же самое».

А вот как описывал Шаманку основатель иркутской археологической школы этнограф Бернгард Петри, тот самый - открыватель культуры курумчинских кузнецов, описывал ещё в 1918 году: «Ольхонский эжин - великий шаман - по-видимому, владел когда-то островом Ольхоном и прилегающими к нему землями. После смерти он был обожествлён и теперь считается одним из самых сильных богов. По преданию, он был похоронен в пещере, образовавшейся в скале, которая находится в пяти верстах от улуса Хужир. Скала эта состоит собственно из двух массивных остроконечных глыб белого мраморита, глубоко вдающихся в озеро. Среди тёмно-серых гнейсовых утесов скала красиво выделяется на фоне синих вод Байкала. Вокруг раскинулся на много десятин заповедный вековой сосновый бор, где ни один бурят не решится охотиться, так как все животные, живущие в этом лесу, составляют скот эжина.

Эта пещера представляет одну из главных святынь бурят.

Когда ламы явились в Прибайкалье, они адаптировали и Ольхонского эжина, зачислив его в пантеон своих богов. В пещере они поставили жертвенные чашечки, курительницы и повесили хадаки. За последнее время, когда русское влияние, как на материальную культуру, так и на духовную жизнь бурят стало оказывать всё более и более сильное действие и старая, «шаманская» вера начала рушиться, стены старой пещеры как бы не остались без ответа и начали постепенно сдвигаться. К этому же времени относится и разграбление пещеры неизвестными злоумышленниками, вывезшими из неё всё, что было лишь возможно. К моему посещению пещера уже совсем почти сдвинулась, и остался лишь узкий и тесный проход. Трещины, избороздившие скалу, указывают на медленный сдвиг, и когда умрёт старая шаманская вера, не останется, должно быть, и её святыни - пещера закроется навсегда».

Это был год 1918-й. Сегодня 2010-й. Я стою возле скалы Шаманки. Ещё рано и людей нет. Мы одни. Дождевая пелена, стальные волны и серая двугорбая, двухвершинная скала. Она достаточно высока. Подхожу к ней, ступая по мокрым камням. Камни скользкие, и ноги срываются. Хотел найти пещеру Шамана, но передумал. Как-то один на один со святыней - это... кощунственно, что ли...

Поднялся на мыс Бурхан. Шаманка теперь внизу, в живописной бухте. На самом краю мыса стоит маленькая палаточка и рядом с ней художник, пишет этюд. Вполне благостная картина. Все молчим. Хорошо, когда оно вот так, молча. Когда молчание наполняет пространство.

 

Мыс Бурхан и скала Шаманка. Фото автора

 

Но недолго. Подъезжает «девятка». Нагло, прямо на самый край священного мыса. Из неё вылезло двое в спортивных костюмах. Содрогнулся от омерзения. Неприятные злые лица, громкая грубая речь, мат через слово. Орки, одним словом, гоблины. Отхожу от края. Чуть поодаль стоят деревянные столбики и словно бы преграждают путь к святому месту.

 

Мыс Бурхан – Святыня Азии. Фото автора

 

На столбиках синие буддийские ленточки с мантрами. Плакат: «Мыс Бурхан - Святыня Азии». Описание легенды о Хане Гхото-баабае. Просьба относиться к месту трепетно, священно. Не сорить, громко не разговаривать. Поперёк плаката, по диагонали, грубо выцарапанные три буквы, образующие соответствующее матерное слово. Моя ладонь непроизвольно сжимается в кулаке, пальцы впиваются в рукоять воображаемого меча. Поле битвы Курукшетра перестаёт быть только метафорой.

Двое фотографируют себя на фоне святыни, фотографируют свою машину, громко кричат, свистят, кидают камни с обрыва. Садятся в машину и, подняв облако пыли, резко сваливают.

Настроение испорчено. Иду вниз по склону, в сторону песков Сарайского залива. Иду к священной шаманской роще. Ноги вязнут в песке. Первые стройные сосны. Пытаюсь успокоиться, пытаюсь мысленно читать «Дневник Брата Николая» из замечательной сказочной книги с серебристым павлином на обложке. На память приходят строки из пронзительной, всегда пробегающей марашками по коже песни Башлачева:

 

Когда злая стужа снедужила душу

И люта метель отметелила тело,

Когда опустела казна,

И сны наизнанку, и пах нараспашку -

Да дыши во весь дух и тяни там, где тяжко -

Ворвётся в затяжку весна.

 

Зима жмёт земное. Все вести - весною.

Секундой - по векам, по пыльным сусекам -

Хмельной ветер верной любви.

Тут дело не ново - словить это Слово,

Ты снова, и снова, и снова, и снова - лови.

Тут дело простое - нет тех, кто не стоит,

Нет тех, кто не стоит любви.

 

Да как же любить их - таких неумытых,

Да бытом пробитых, да потом пропитых?

Ну ладно там - друга, начальство, коллегу,

Ну ладно, случайно утешить калеку,

Дать всем, кто рискнул попросить.

А как всю округу - чужих, неизвестных,

Да так - как подругу, как дочь, как невесту,

Да как же, позвольте спросить?

 

Тут дело простое - найти себе место

Повыше, покруче. Пролить тёмну тучу

До капли грозою - горючей слезою -

Глянь, небо какое!

Пречистой рукою сорвать с неба звёзды,

Смолоть их мукою

И тесто для всех замесить.

 

А дальше - известно. Меси своё тесто

Да неси своё тесто на злобное место -

Пускай подрастёт на вожжах.

Сухими дровами - своими словами,

Своими словами держи в печке пламя,

Да дракой, да поркой - чтоб мякиш стал коркой,

Краюхой на острых ножах.

 

И вот когда с пылу, и вот когда с жару -

Да где брал он силы, когда убежал он?!

По торной дороге и малой тропинке

Раскатится крик Колобка,

На самом краю овражины-оврага,

У самого гроба казённой утробы,

Как пара парного, горячего слова,

Гляди, не гляди - не заметите оба -

Подхватит любовь и успеет во благо,

Во благо облечь в облака.

 

Но всё впереди, а пока ещё рано,

И сердце в груди не нашло свою рану,

Чтоб в исповеди быть с любовью на равных

И дар русской речи беречь.

Так значит, жить и ловить это Слово упрямо,

Душой не кривить перед каждою ямой,

И гнать себя дальше - всё прямо да прямо,

Да прямо - в великую печь!

 

Да что тебе стужа - гони свою душу

Туда, где все окна не внутрь, а наружу.

Пусть время пройдётся метлою по телу.

Посмотрим, чего в рукава налетело,

Чего только не нанесло!

Да не спрячешь души - беспокойное шило.

Так живи - не тужи, да тяни свою жилу,

Туда, где пирог только с жару и с пылу,

Где каждому, каждому станет светло...

 

Поднимаю голову вверх, смотрю на вершины сосен. Читаю слова песни, как молитву.

Господи, «да как же любить их - таких неумытых, да бытом пробитых, да потом пропитых?» Но, видимо, рано, и «сердце в груди не нашло свою рану, чтоб в исповеди быть с любовью на равных и дар русской речи сберечь.

Так значит, жить и ловить это Слово упрямо, душой не кривить перед каждою ямой, и гнать себя дальше - вёе прямо да прямо, да прямо - в великую печь!»

Башлачев для меня - это Достоевский в авторской песне, в так называемом «русском роке», вообще в современной поэзии. Я обожаю его и практически не могу слушать. С первых же строк, с первых аккордов мне в сердце вонзается острый шип и терзает, мучительно терзает душу. И я Русскую землю, я нашу Россию, я всю русскую Боль воспринимаю непосредственно, воспринимаю сердцем, болящим, страдающим своим сердцем. И в этот момент мужик Достоевского, он не лошадь свою по глазам хлещет, он меня хлещет, по глазам моим синим, по глазам, с самого детства смотрящим в небо, глазам, ищущим звёзды.

И «Гонец» Николая Рериха, он как-то вдруг начинает плыть в своём челне не по реке русской, а по полынье моей разодранной болью груди. И я в эти минуты слышу, как Саша Башлачев выводит своё «но гляди, на груди повело полынью, расцарапав края, бьётся в ране ладья». Ни один поэт русский не сказал вот так точно, так, как это чувствую я сам, так сострадающе. Это надо самому всё это выстрадать, чтобы вот так сказать, чтобы так спеть. И остаться Человеком, и уйти Человеком.

Со стороны берега раздаётся треск мотора. Выполз квадрацикл, увязая в песке, натужно рыча утробой, распространяя вокруг мерзкий скрежещущий вой, грязь, дым, неся на спине своей человека. Пробежал круг по священной шаманской роще, мимо меня, мимо сосен, мимо жизни. Умчался в Хужир. Чудовищное порождение чудовищной цивилизации, тупиковая ветвь эволюции, тупой монстр ХХI века. Не понимаю! Не понимаю людей, приобретающих подобных чудовищ, квадрациклы, мотоциклы, снегоходы, скутера, порождения цивилизации Орков, Игв, диссонирующие, разрушающие жизнь на всех уровнях.

Почему-то вспомнились обитатели Адов различных метакультур - злобные низшие формы сознания, жадные, голодные духи - преты, ослеплённые невежеством - авидьей сознания. Сознания с преобладающей, доминирующей в них гуной тамас - тяжёлой слепой инертной материи. Ведь все они всё равно части МОЕГО СОЗНАНИЯ. Сознания, которому когда-нибудь предстоит встать на путь просветления. Сколько же ещё шагов предстоит сделать нашей манвантаре в направлении нирваны.

Вернулся в домик. Наташа уже давно проснулась, хлопочет по хозяйству и весьма мила. Тонечка валяется на кровати под уютным одеялом и от души предаётся лени.

Деда купил три свежих омуля, и мы творим уху. Правда, без картошки. Картофеля в Хужире нет вообще. Он не растёт на таком холоде, на ветрах, да ещё в песке. Рыба - вот основной продукт жителей Ольхона.

Уха выдалась славная, это был воистину праздник живота.

Отправляемся всей семьёй на мыс Бурхан. Спускаемся к Шаманке. Там уже весьма людно. Какие-то экскурсионные группы, какие-то школьники. Былой сакральностью этого места даже и не пахнет. Я отделяюсь от толпы и поднимаюсь на вершину Шаманки. Ната и Тоня не решаются. И правильно. Ежегодно Шаманка забирает несколько жизней. Подъём на неё требует скалолазной сноровки. Со всех сторон гладкие скользкие скалы круто падают в ледяные байкальские воды.

 

Скальные стены Шаманки. Фото автора

 

На вершине долго не задерживаюсь, хотя снизу экскурсанты просят меня задержаться, чтобы получить снимок с человеком на вершине скалы. Внизу щёлкают затворы фотоаппаратов. Я, не торопясь, совершив пару неудачных попыток, спускаюсь. Бурхан всё-таки...

 

Вид с мыса Татайского на мыс Бурхан и скалу Шаманку. Фото автора

 

Обилие народа, может быть, даже и неплохого в основном народа, лишает это место былой его сакральности и силы. Сегодня те места, которыми мы прошли по пути к Шаманке, выглядят куда более сакральными. А ведь когда-то и здесь было тихо и безлюдно. Буряты считали греховным селиться рядом со священным местом. И первыми здесь поселились только 1930 году пять русских семей, из которых в дальнейшем осталась жить лишь одна. Невольно вспоминаются волошинские строки, которые Наташа тут же зачитывает наизусть:

 

Здесь, в этих складках моря и земли,

Людских культур не просыхала плесень -

Простор столетий был для жизни тесен,

Покамест мы - Россия - не пришли.

За полтораста лет - с Екатерины -

Мы вытоптали мусульманский рай,

Свели леса, размыкали руины,

Расхитили и разорили край.

Осиротелые зияют сакли,

По склонам выкорчеваны сады,

Народ ушёл. Источники иссякли.

Нет в море рыб. В фонтанах нет воды.

 

Конечно, это говорилось про Крым, про Киммерию, но это, видимо, универсально. Это, видимо, наша русская суть. Суть Ивана, не помнящего родства. Кто мы? Откуда пришли? Куда направляемся? Я знаю совершенно точно, доподлинно, что, например, у нас, на Южном Урале, на склонах только одной горы Иремель стояло несколько Ведийских святилищ, которые с кровавым приходом христианства были объявлены «погаными языческими» и сожжены дотла. Уничтожены волхвы, уничтожена письменность. Осталось только перекочевавшее в христианство название Православия. И не только название. Остались семена духа, которые взошли и на христианской почве, подарив миру, человечеству, ноосфере таких подвижников духа, как Серафим Саровский, Сергий Радонежский, старец Силуан и многие, многие, многие. Я помню, как читал в своё время житие старца Силуана. Читал про три образа молитвы и видел явно Ведическую традицию, видел ступени йогического сосредоточения, ступени дхианы. Меня, конечно бы, за такое сравнение с удовольствием распяли бы сейчас наши ревнители веры православной, как они «распяли» Александра Меня за его «ересь» принятия красоты и правды других религий, других путей к истине, других культур, как продолжают осуждать своих же, уже давно распятых ими же Павла Флоренского, Сергия  Булгакова, Даниила Андреева. Как остервенело они тянут хищные, скрюченные в злобе и ненависти когтистые сморщенные пальчики к Николаю Рериху и всей его светоносной семье. И вот теперь мы все стараниями таких вот деятелей стали окончательно Иванами, не помнящими родства. И нет у нас теперь ничего. Ни культуры, ни чести, ни совести. И способны мы лишь на одно - нацарапать похабное слово поперёк светлого лика любой подлинной, встретившейся на нашем пути культуры.

В 1942 году была создана нами - русскими - в Хужирском заливе, рядом со святыней Азии - скалой Шаманкой - первая на Байкале Ольхонская моторно-рыболовецкая станция, обслуживающая все рыболовецкие колхозы Маломорья. Ну да, хлеба и зрелищ, это мы ещё умеем. Возникло околозаводское поселение Хужир, по названию местного солончака (в переводе с бурятского хужир - «солончак»). Эвенки называют солончаками «место, куда изюбр ходит соль лизать». Статус посёлка Хужир получил только в 1946 году. В настоящее время (по данным переписи 2009 года) в посёлке проживают 1265 человек. А за летний сезон (июль - август) проходит через Хужир до двадцати тысяч человек. Ради этого и устроено в Хужире порядка тридцати турбаз, не считая того, что практически в каждом доме сдаются комнаты. А ведь только пять лет назад сюда, на Ольхон, провели электричество, протянув по дну пролива Ольхонские ворота высоковольтный кабель. Таким образом, мы - Россия - пришли сюда во второй раз...

Решаем подняться к пещере, в прошлом самому священному месту Ольхона, да, пожалуй, и всей Сибири, всего Байкальского региона. Пещеру находим не сразу. Она сквозная, и поначалу я наткнулся на её выход. Вход же в пещеру расположен у самой воды в толще первой Шаманской скалы. Карабкаемся по каменной перемычке между первой и второй скалами, спускаемся к воде.

 

Спускаемся к воде… Фото автора

 

Вот и пещера. Она почти совсем закрылась, и даже представить сложно, что когда-то здесь проводились буддийские служения, собирались ламы, зажигались свечи, курились благовония, пелись мантрамы. Сейчас здесь пусто, сыро и холодно.

 

Выход шаманской пещеры… Фото автора

 

Мы по очереди проникаем в пещеру, я, Ната и Тоня. Вообще-то женщинам вход в пещеру был некогда строго-настрого запрещён. Мы, видимо, разгневали-таки Хухэ-Мунхэ-Тенгри, ибо горизонт неожиданно почернел, подул ураганный ветер, а по морю заходили волны. Однако...

Покидаем мыс Бурхан, проходим мимо Усадьбы Бенчарова и попадаем в удивительную избу-музей - мастерскую художников Ощепковых.

 

Изба-музей – мастерская художников Ощепковых

 

Во дворе огромные «ловцы снов», гигантский Бубен, какие-то ещё шаманские навороты. Эдакий неошаманизм. Но неплохо, со вкусом. Заходим в избу. Играет приятная этническая музыка. Прилавки. На прилавках сувениры, поделки, камни, варганы... На стене картины, работы самих Ощепковых. Надо сказать, хорошие работы. Скала Шаманка в разных её временных и сезонных ипостасях. Байкальские мысы. На одной картине увидел изображение того самого каменного лабиринта, по которому я сам ходил в своём сновидении на мысу Таданском. Однако...

Ветер на улице не стихает. Ветер пригнал ледяные, холодящие душу полчища чёрных туч. Мы устремляемся по Первомайской улице в музей Хужира.

Музей расположен в пристрое той самой большой деревянной школы, и неспроста. Музей сей и был организован в начале 1950-х годов местным школьным учителем географии, директором школы и краеведом Н. Ревякиным. Все экспонаты музея были в основном собраны самим Ревякиным, который исходил со своими учениками остров Ольхон вдоль и поперёк. Мы перешагнули порог музея, и словно окунулись в те самые 50-е годы. Здесь всё осталось таким же. Всё! Эти бедные экспонаты, подписанные ручкой на кусочках бумаги. Старые фотографии, с которых на нас смотрят совершенно другие лица, лица людей совершенно другой эпохи, другого эона, другой исторической формации. Какая потрясающая метаморфоза произошла с человеком за столь короткий отрезок времени! Я с трудом могу подобрать слова, чтобы описать вот эту разницу между нами и ними. С одной стороны, мы, безусловно, выглядим моложе в целом. Мы стройнее, гибче, и одновременно мы более хрупкие. Я не думаю, что мы бы выиграли войну. Хотя, кто знает, на что мы способны? В наших лицах следы мультикультурализма, и поэтому нас как-то сложно определить монолитно. Мы свободны отсутствием перспективы, и в этом же наше безумие. Нас очень точно характеризуют слова современного американского философа Кена Уилбера: наша «визуальная логика объединяет все возможные перспективы, и поэтому автоматически она не даёт никакой точке зрения возобладать над другими. Это и есть отсутствие перспективы. Когда вы начинаете принимать во внимание все возможные мнения, ваша собственная точка зрения растворяется в других, вы теряете свою перспективу, вы теряете свои ориентиры.

И поэтому вы можете очень быстро потеряться в этом новом аперспективном сознании визуальной логики, ведь теперь все точки зрения становятся относительными и зависящими друг от друга, пропадает всякое абсолютное основание, пропадает то место, в котором ваш разум может остановиться и сказать: “Я нашёл свой дом”.

...сосредотачивая своё внимание просто на относительности перспектив, вы впадаете в безумие отсутствия перспективы, ваша воля и способность суждения разбиты параличом неопределённости. “Всё относительно, так что нет чего-то лучшего или худшего, и никакая позиция не лучше, чем другая”. Упуская из внимания тот факт, что сама эта позиция утверждает, будто она всё-таки лучше, чем её альтернативы, - стандартное противоречие представлений. Мультикультуралисты иногда достигают этого уровня визуальной логики и обычно немедленно впадают в безумие отсутствия перспективы, невозможности принять определённое мировоззрение, определить смысл жизни.

Я испытало всё, что может предложить личное пространство, и этого оказалось недостаточно. Мир начал становиться плоским и лишённым смысла. Никакой опыт больше не прельщает. Ничто больше не удовлетворяет сознание. Ни к чему больше не стоит стремиться.

И поэтому, естественно, эта душа не очень часто улыбается. Для неё все утешения теперь кажутся кислыми. Мир стал плоским и бессмысленным как раз тогда, когда душа достигла своего самого большого триумфа. Великолепный банкет состоялся и прошёл; и над всем этим тихо усмехается смерть. Праздник является эфемерным, даже в его самой великой красоте. Вещи, которым мы когда-то могли придавать так много значения, так сильно желали их и связывали с ними большие надежды, растаяли в воздухе, испарились в какой-то странный момент после долгой и одинокой ночи. Что я могу восхвалять и чем я могу восхищаться? Кто услышит мои призывы о помощи? Где я найду силы духа, чтобы противостоять мечам и копьям, которые ежедневно направлены в мою сторону? И почему я вообще должен пробовать защититься? Всё ведь возвратится в пепел. Бороться или сдаться, это больше не имеет значения, потому что все мои жизненные цели могут тихо истекать кровью вплоть до момента смерти, наполненного страхом и отчаянием.

Это душа, для которой все желания стали бледными, бессмысленными и анемичными. Это душа, которая столкнулась с существованием и полностью им насытилась. Это душа, для которой личное измерение стало совершенно плоским и лишённым смысла. Другими словами, это душа, находящаяся НА КРАЮ ТРАНСПЕРСОНАЛЬНОГО».

И, видимо, потому вот у них, жителей Хужира 50-х, другие лица. Они выиграли войну именно потому, что шли к некоему возможному будущему. В пространстве этих лиц я вижу святую простоту, быть может, даже наивность, и в этом их чистота. Они способны были выдержать очень многое, они и пришли сюда для этого, пришли, чтобы выдержать многое. И потому я вижу, какие у них сильные, крепко стоящие на земле, широко расставленные ноги. Я вижу, какие у них широкие плечи, сильные руки, простые открытые взоры. Они одновременно сильны и одновременно в чём-то беспомощны. Их сила в той системе координат, в которой было воспитано их сознание, в той системе ценностей, в той простоте определений: хорошо - плохо, друг - враг, мир - война. Если взять этих «тех» людей и поместить в наше «сейчас», они не выживут. Скорее всего, не выживут. Нет, конечно, самые сильные из них, самые гибкие в мышлении, такие энциклопедисты, как Иван Ефремов, наверное бы, выжили. Собственно, именно Ефремов своим космическим взором увидел ещё тогда, в то абсолютно-советское время, вот это наше сейчас и описал его в письме американскому палеонтологу, профессору калифорнийского университета Эверету К. Олсону, кратко и емко, по-ефремовски: «...Некомпетентность, леность и шаловливость “мальчиков” и “девочек” в любом начинании является характерной чертой этого самого времени. Я называю это “взрывом безнравственности”, и это мне кажется гораздо опаснее ядерной войны. Мы можем видеть, что с древних времён нравственность и честь (в русском понимании этих слов) много существеннее, чем шпаги, стрелы и слоны, танки и пикирующие бомбардировщики. Все разрушения империй, государств и других политических организаций происходят через утерю нравственности. Это является единственной действительной причиной катастроф во всей истории, и поэтому, исследуя причины почти всех катаклизмов, мы можем сказать, что разрушение носит характер саморазрушения.

Когда для всех людей честная и напряжённая работа станет непривычной, какое будущее может ожидать человечество? Кто сможет кормить, одевать, исцелять и перевозить людей? Бесчестные, каковыми они являются в настоящее время, как они смогут проводить научные и медицинские исследования? Поколения, привыкшие к честному образу жизни, должны вымереть в течение последующих 20 лет, а затем произойдёт величайшая катастрофа в истории в виде широко распространяемой технической монокультуры, основы которой сейчас упорно внедряются во всех странах, и даже в Китае, Индонезии и Африке...

...На Земле всё довольно уныло, особенно это будет ощущаться в скором будущем. Это совпадает со старыми индийскими и тибетскими пророчествами о высших и низших пиках. Графически я изобразил их на диаграммах. Низший пик в 1972 г. (это было в 1969 г.), подъём в 1977 г. и огромный провал с колоссальными войнами в период между 1998 и 2005 гг. - временем Белого Всадника из Майтреи. Но я не доживу до этого времени, может быть, доживете Вы?..»

Мы действительно стоим на краю трансперсонального, мы на пороге прихода Белого Всадника, Калки Аватара, Майтреи... История не развивается линейно, как и любая диссипативная структура. Глаза хужирских краеведов уже смотрели в коммунизм, я это отчётливо вижу в их лицах, но спираль «предательски» повернула виток, и мы, теперь уже мы, пошли вспять, пошли назад для разгона на новый виток. Ни мы, ни тем более наши дети уже не видят то, что было от нас так рядом, так рядом, но на другом витке спирали. И теперь наши дети не видят ничего. Но они, безусловно, тоньше нас, гибче и, наверное, умнее. В них нет того, что есть в нас, и уж тем более того, что было вот в них - хужирских краеведах, но в них, скорее всего, есть то, чего нет в нас, то, что поможет им пережить этот «взрыв безнравственности», эту величайшую катастрофу. Ведь кто-то же должен её пережить.

Я помню, как смотрел по телевизору, по каналу «Культура», одну передачу про геном человеческого существа. И там было сказано, в числе множества умных терминов и латинизмов, что в геноме человека обнаружены сейчас такие области, которые не могут реализоваться в условиях земной биологической жизни, что реализация этих возможностей едва ли не предполагает выход человека за пределы биосферы, в ноосферу, в космос. И тогда я вспоминаю тёплые моря далёкого Девонского периода Палеозойской геологической эры нашего прошлого, когда очередной «взрыв» заставил рыбу перестать быть рыбой и стать земноводным. Рыбу можно было только заставить! В нас тоже, в каждом из нас есть все эти палеозойские и мезозойские рыбы, лягушки, и ящерки, и «волосатая обезьяна» кайнозоя, и что-то опять должно заставить нас стать человеком. Быть может, вот этот очередной «взрыв безнравственности», о котором говорит Ефремов. Я надеюсь, что когда-то наш «геном» зашевелится где-то там, внутри нас, в основании позвоночника. Змея откроет свои глаза и распрямит своё свернутое спиралью тело. Я надеюсь, что когда-нибудь на стенах музеев опять появятся фотографии людей, в глазах которых будут видны отблески приближающегося Братства Человечества.

Покидаем музей. Переходим через улицу и поднимаемся в уютное кафе с камином. Вместе с нами заходят трое французов. Парень и две девушки.

Мы заказываем себе борщик и позы (бурятские пельмени). Деда прикупает ещё и омуля горячего копчения. Омуль вкусный. Каждый отщипывает себе по кусочку.

Пока разлагаемся в кафе, за сытным ужином, начинается жуткий совершенно ливень. Пелена дождя скрыла горизонты. Вода с небес обрушилась на Хужир просто-таки ледяными байкальскими волнами. Кажется, что это не небо, а сам Байкал обрушил на нас свои ледяные руки. Холод проник даже в каминный зал кафе. Похоже, Бурхан действительно не на шутку рассердился.

Наконец, дождь стихает. Выходим на мокрый хужирский песок. Песня дождя отдаляется, но мокрая капель сопровождает нас по всему пути к дому.

На севере, то есть там, куда нам завтра предстоит идти, по нашему азимуту, сплошная темень. И опять пронизывающий ледяной ветер, опять холод по позвоночнику в холодной ночевке. Опять уроки смирения. Но зато подальше от людей. Зато чистота и дух...

Вопрос приоритета. Чем-то неизбежно приходится жертвовать.

«Твой прах и твой дух не могут встретиться никогда. Один из двоих должен исчезнуть, ибо не могут они пребывать вместе» - вспоминаю сильные, всегда пробуждающие меня строчки из «Голоса Безмолвия» в изложении Елены Блаватской.

Мы выбираем Дух. И завтра мы покинем уютный и, признаться, гостеприимный Хужир и отправимся в Путь.

 

Скала Шаманка в дождевой пелене. Фото автора

 

Шаманские деревья мыса Бурхан. Фото автора

 

Шаманские деревья мыса Бурхан. Фото автора

 

 

12 июня 2010 г. Ольхон. Суббота

 

Переход:Сарайский залив. - Автотуризм на лике биосферы. - Любовь цветов. - Мыс Харанцы. - Улус Харанцы.- Мыс Харалдай.- Вячеслав из Йошкар-Олы. - Залив Баян-Шунген. - Улан-Хушинский залив. - Улус Халгай. - Мыс Нюрнганский. - Моё внезапное прозрение. - Песчаная. - Слава. - Воспоминания детства. - Звуки, цвета и запахи. - Мир подлинного Единства. - Залив Нюрнганская губа.

 

Решили выйти пораньше, дабы пройти побольше. Наш неугомонный Деда всё время куда-то опаздывает. Вчерашняя днёвка, по его мнению, выбила нас из графика. И потому мы решаемся сегодня идти, идти и идти.

Быстро прошли Хужир. По центральной улице Байкальской, мимо памятника погибшим воинам, мимо советского универмага, мимо множества различных турбаз. Вышли на пыльную дорогу, ведущую в Харанцы - следующий за Хужиром населённый пункт Ольхона. Первые метров пятьсот прошли по дороге, а затем свернули в священную сосновую рощу Сарайского залива. Здесь нет ветра, здесь меньше песка и практически нет подлеска. Действительно, уникальное явление биосферы. Идти в тени деревьев, под их вековой мудростью и защитой - это даже не поход, а молитва. С первых же шагов по священной роще попадаем в царство цветущего рододендрона.

 

Сарайский залив. Царство цветущего рододендрона… Фото автора

 

Чистый розовый с фиолетовым оттенком свет наполнил толщу леса. Не передать словами ощущение немыслимой красоты и благодати. Мы идём, окружённые яркими розовыми цветами, мы просто вступаем в немыслимый розовый свет. Наши тела наполняет уже не молитва, а экстаз невыразимого восторга.

Я беспомощно фотографирую этот экстаз, но фотография, конечно, не способна передать его. Как передать в границах кадра то, что окружает со всех сторон и воспламеняет нас ещё и изнутри?

 

Немыслимый розовый свет Сарайского залива… Фото автора

 

Петляем в зарослях багульника, увязаем в песке. В лесном массиве песка значительно меньше, но он есть и здесь, он вездесущ, как время, раздробившее длительность Подлинного Бытия на свои отдельные кванты. Местами обширные песчаные барханы прорываются в лес, поднимаются по склонам, засыпаются в ямы и овраги. Наши кроссовки уже полны песка. Иногда выходим на побережье, протянувшееся целой песчаной пустыней на три километра. Тут попадаются уютные для стоянок оазисы. И, как всегда, омрачающий антропогенный фактор. Назвать этих заезжающих сюда на своих машинах людей туристами не поворачивается язык. Впрочем, и людьми они тоже вряд ли являются. Груды мусора, бутылки из-под водки. В одном месте целый ящик пустых бутылок. Я искренне и в очередной раз скован непониманием. Я не понимаю человека, въехавшего в этот уникальнейший священный лес на своей многотонной громадине, втоптавший цветы, помявший кустарник, оставивший две кощунственные колеи, начавший тут же пилить и крушить живые деревья для своего костра. Уж если на машине, так будь добр захватить с собою газ! Не на себе же ты его тащишь. Затем он зачем-то пьёт привезенную с собою водку, когда рядом с ним чистейшая вода планеты. Затем он бросает все эти бутылки, эти мешки с мусором, бросает их тут же, под восхитительными розовыми цветами, и уезжает.

И совершенно очевидно, что ни о чём не думает этот человек, ничего не чувствует, ни красоты этой дивной, ни жизни, ничего, и потому и не человек он вовсе, а некая пародия на человека, некий омерзительный орк.

Сопровождаемый вот этим потоком негодования, заполнившим, к сожалению, моё сознание, натыкаюсь на очередной лагерь автомобилистов. Две машины, палатка, тент, походная кухня, столы, стулья, бензопила... Массаракш. С трудом справляюсь с собою, чтобы не вытащить свой походный нож и не порвать колеса этих мерзавцев в клочья. В клочья! А лучше спалить. Облить бензином и спалить эту мерзость, отравляющую, насилующую Землю, начертившую на прекрасном и чистом лике биосферы своё похабное слово.

Моё лицо горит гневом. Не могу успокоиться. Не могу! Заставляю себя, буквально заставляю. Вспоминаю спокойное мудрое лицо Юрия Рериха, смотрящее на меня с моего письменного стола. Вспоминаю слова Учителя: «Но вы ведь прекрасно помните буддийские тексты. Этот человек - такой же поток сознания, с такой же кармической отягчённостью, каковыми являетесь вы».

«Это же о вас говорится. Вот вам не нравится этот мир, но вы же и есть этот мир. Значит, надо обо всём думать и говорить только в смысле своего собственного сознания. Вы же это и есть».

Спокойные мудрые слова. Они успокаивают. Ладони мои разжимаются, и только пальцы, мои пальцы продолжают сжимать, но уже не рукоять меча, а звёздный звонкий доминантсептаккорд с повышенной квинтой... Серебряная струна разрывается в груди немыслимой пронзительной песней страдающей души:

 

Тут дело простое - нет тех, кто не стоит,

Нет тех, кто не стоит любви.

Да как же любить их - таких неумытых,

Да бытом пробитых, да потом пропитых?

Ну ладно там - друга, начальство, коллегу,

Ну ладно, случайно утешить калеку,

Дать всем, кто рискнул попросить.

А как всю округу - чужих, неизвестных,

Да так - как подругу, как дочь, как невесту,

Да как же, позвольте спросить?

 

Проговариваю в очередной раз башлачевское «Тесто».

Что же должно произойти в моём сознании, чтобы не источником раздражения и осуждения, а источником любви стало оно? Что?

«Да как же, позвольте спросить?»

Идём по песку. Поднимаемся в горы из песка и сползаем в песчаные овраги. Тут и там стоянки. Иногда с людьми, иногда - с машинами. И вокруг немыслимо красивый розовый свет цветущего багульника. Розовый луч Космической Любви.

Вот эти цветы, они растут здесь вопреки.

 

Сарайский залив. Цветы на песке жизни. Фото автора

 

Вопреки человеку с его чудовищной цивилизацией, вопреки нашим страстям, нашим желаниям, вопреки моей мгновенной вспышке раздражения. Может быть, вот у них надо учиться Жить? Цветок не изменит себе, своему семени, зерну своего Духа. Он либо расцветёт прекрасным цветком, либо погибнет. Но он не станет кем-то другим. Для него нет выбора между… Нет компромисса. Он не будет ломать голову над несчастными вопросами Ивана Карамазова, но и Смердяковым он точно не станет. Он верен тому семени, которое и есть его подлинное Я, его Бог. Этот цветок мы, конечно, можем в гневе уничтожить, вытоптать, сжечь. Но мы не можем его заставить полюбить не свет, а тьму. Да даже тьму он украсит своим прекрасным цветом. Даже тьму.

Я вспоминаю цветы, однажды встреченные нами в Крыму. Мы закончили большой пеший переход через караколезское ущелье, через ай-петринскую яйлу, через Ат-Баш, через перевал Шайтан - Мердвен и встали уютнейшим лагерем в Ласпинской бухте, в потрясающей можжевеловой роще. Спуск к морю проходил по голому осыпному склону. Никаких цветов на этом склоне не было, а была там только голая и раскалённая на солнце глинистая почва. Однажды ночью, при полной луне, я решил выйти на морской берег. Каково же было мое изумление, когда я увидел цветы. Белые, какие-то призрачные, нереальные и одновременно по-нездешнему прекрасные цветы поднимались к лунному свету из толщи того самого безжизненного днём осыпного склона. Ночные цветы жизни. Крымские мечты лунного света.

Вот так, наверное, и любовь. Она побеждает не силой, не кулаками, а только тем, что остаётся таковою вопреки… Даже вопреки тьме. Ей и невыгодно, по нашим человеческим корыстным и убогим меркам, быть таковою, быть и оставаться любовью, но она остаётся и именно вопреки...

Наклоняюсь к белому, тёплому, нагретому солнцем песку. Раздробленное время, рассыпанная целостность… Тут и там из песка проглядывают цветы. Невероятно красивые, какие-то беленькие, жёлтенькие, я и названий-то им не знаю. Но они растут здесь даже на песке. Растут вопреки.

 

Сарайский залив. Растут вопреки… Фото автора

 

Быть может, и в нашей раздробленной временем, рассыпанной в песок множеством инкарнаций душе, в нашем поле Сознания зарыты семена наших мыслей, наших слов, наших деяний. Придёт время, и поднимутся ростки как следствия тех дел, что совершили мы когда-то. Проходит солнце по небосводу, движется наше светило по зодиакальному кругу, излучает энергию своих лучей, своей плазмы на Поле нашего Сознания, нашей судьбы. Смешиваются лучи солнечные с лучами других звёзд, с излучениями, с магнитосферой и ноосферой других планет. И всё это в немыслимых конфигурациях друг с другом. Всё это в квадратурах и оппозициях, секстилях, тригонах и соединениях. И в зависимости от конфигураций светил прорастают и в наших Сознаниях семена наших же прежних сознаний. Разные семена прорастают. От уродливых чудовищных форм, корежащих гримасами своими наши лица, до прекрасных цветов подлинной любви, мужества, такта, героизма, жертвенности. Ведь это поле, оно и есть по сути Курукшетра нашей внутренней Махабхараты. И мы, как Арджуна в своей колеснице, теряемся от обилия всходов, наших всходов, от нашей плоти и крови, которые и есть наши прямые родственники. Здесь и соблюдающий дхарму Юдхиштхира, и стойкий к яду Накула, и единый с Богом Сахадэва, но здесь же и злобный и лукавый Дурйодхана и войско его омрачённых Кауравов, бесчисленное войско наших злобных деяний. И выход у нас на этом поле битвы один-единственный - это доверить бразды правления Богу в нас, нашему подлинному Трансцендентному - Кришне. И уничтожить войско врагов наших - похоти и жадности, гнева и заблуждения, гордыни и зависти, раздражения и неверия, трусости, слабости и предательства. Ведь где-то там, на самом донце Сознания нашего, у самых его истоков спит в Земле, в круге Муладхары, наше Единственное подлинное семя Духа, Семя нашего настоящего цветка, которому суждено либо взойти на этой земле и расцвести своим подлинным трансцендентным светом, либо погибнуть. И вот это зависит от нас, и не когда-нибудь завтра, а Здесь и Сейчас. Как растут Здесь и Сейчас вот эти дивные цветы Сарайского залива. Растут вопреки…

Перед выходом из песков, на самой оконечности залива, увидел палаточку и одинокого путника возле неё. Без машины. Сердце отозвалось благодарностью.

Достаю карту. Меняю листы. Пропустив средний лист, попадаю в курьёзную ситуацию. Вижу, что деревню Харанцы мы уже прошли. Якобы. И выходим к улусу Халгай. Самое потрясающее, что как подтверждение карте видим турбазу на берегу. Здесь странные деревья. Древние, сучковатые, могучие, напоминающие различных животных. Дерево-Слон нам понравилось больше всего. Роняем рюкзаки, отдыхаем. Песок кончился и под ногами ковёр зелёной травы. На берегу турбаза, окружённая деревянным забором. С другой стороны, напротив, в лесу расположился целый палаточный лагерь автотуристов.

Снимаемся с якоря. Подъёмчик по склону мыса, где и разбираемся с нашей картографической ошибкой. Мы только-только подошли к Харанцам. Оказывается, в песках Сарайского залива мы умудрились проблудить часа два с половиной. Нет, это явно пространственно-временная аномалия. Так не бывает, чтобы три километра за два часа! Мы же не «2А» - перевал идём!

Край деревни Харанцы. Тут всё кипит строительством. Буквально на глазах вырастают новые дома, кемпинги, турбазы. Народ готовится к сезонному нашествию. Мы стремимся поскорее миновать населёнку и выйти к Байкалу. Минуем мыс Харанцы с одноименным островом напротив. Крутой осыпной берег и редкие лиственницы. Пора на перекус. Впереди виден мыс Харалдай и два островка, один беленький, похожий на льва островок Едор, расположен подальше от берега, а другой вытянутый от побережья и похожий на крокодила островок Модото.

 

Мыс Харалдай и острова Модото и Едор. Фото автора

 

Останавливаемся в ближайших лиственницах. Тут ровная площадочка на спуске, а за нею крутой осыпной обрыв к Байкалу. Умудряемся с отцом скатиться по этой пыльной земляной, глинистой сыпухе к воде, набрать канистру и с превеликим напряжением всех сил и терпения подняться наверх. Снимаю кроссовки, вытряхиваю целые комья глины. Массаракш. Кроссовки надо стирать.

Собираем редкие сушинки и готовим на печи плов с хужирским кетчупом.

 

Готовим на печи плов…

 

Отдыхаем, созерцаем, пишем дневники.

 

Пишем дневники…

 

Над нами на краю тропы появился тот самый одинокий турист-пешеходник, которого я мысленно поблагодарил за отсутствие машины. Се Человек!

Пока собирали рюкзаки, паковали печку и котелки, турист почему-то никуда не переместился, а сидел тут же над нами сверху, словно поджидая нас.

 

Выходим цепочкой - Деда, я, Тоня, Ната.

Турист надевает рюкзак и пристраивается в нашу цепь. Ему лет 40-45 на вид. У него пышная шевелюра и бывалый вид. О бывалости говорят загоревшее, почти коричневое лицо, орлиный хищный нос, сильные загоревшие руки, которые он не прячет под ветровкой, как мы, а напротив, подставляет ледяному ветру и палящему солнцу. Штаны его так же закатаны и обнажают могучие загорелые икры. На ногах горные, настоящие горные ботинки. В руке деревянный посох. Турист быстро знакомится с Дедой, и до нас доносится непрерывное дедино стрекотание о политике, о спорте, о беспорядках в стране. Мы тем временем обходим мыс Харалдай. Острова, которые мы окрестили крокодилом и львом, виднеются теперь напротив. Красиво немыслимо. Высокий берег, голубое небо и синь байкальской воды. Простор, Ветер, Воля, Одиночество! Впрочем, одиночество разбавлено присутствием непрошеного попутчика.

Постепенно втягиваюсь в разговор, знакомимся. Туриста зовут Вячеслав и он из Йошкар-Олы, Республики Марий Эл. Работает тренером по большому теннису. Летние каникулы проводит в пути. Говорит со знанием дела о Тянь-Шане, о Памире, об Алтае. Здесь, на Ольхоне, он уже второй раз. Осторожно несколько, но начинает разговор об Ольхонской сакральности, о центре Шаманизма. Я улавливаю вектор интересов Вячеслава. В принципе, много знакомого. Места силы, изменённые состояния сознания. Несколько удивило меня слабое знание Вячеславом географии этого региона. Он путает Хамар-Дабанский пик Черского с горою Черского Байкальского хребта. О Восточном Саяне, долине Тунку, Мунку Сардыке похоже вообще слышит впервые, что странно для опытного туриста. Однако в пути Вячеслав действительно не мёрзнет, что явно свидетельствует о Знании его тела. Об Ольхоне говорит уважительно, как о Сердце, что не может не вызвать волны созвучия. Обсуждаем с ним возможность подъёма на гору Жима - высшую точку Ольхона на мысу Ижемей.

Идея подняться на Жиму сидела во мне ещё в Челябинске, я даже изучил возможный оптимальный маршрут восхождения. Но в то же время известная сакральность этой закрытой для посещения вершины, её значимость для Шаманов меня останавливает. Ведь совсем не обязательно, увидев статую Будды, карабкаться на её макушку. Для меня самого любое восхождение - это не принципиальный вопрос, порою мне гораздо интереснее пройти ритритным кругом вокруг значимой вершины, чем подняться на неё, а уж спортивного интереса во мне никогда и не просыпалось.

И я решил для себя так - как будет, так будет. И вот Вячеслав говорит о восхождении на Жиму. Он тоже не был на этой горе и тоже относится очень внимательно ко всему, и к знакам в том числе. Попутно узнаю, что, оказывается, идти к Жиме лучше всего от бухты Песчаной, что ожидает нас прямо по курсу. Да и саму Песчанку Слава расписывает как лучшее место Ольхона и едва ли не всего Байкала. А мы уже прошли такие замечательные, непередаваемые словами чистейшие места, как Хорин-Ирги южной части Ольхона, что мне и вообразить сложно что-либо ещё более прекрасное.

За разговором не замечаю километров. Тропа ведёт нас в обход каких-то глубоких и обширных оврагов залива Баян-Шунген. В одном месте пробовали идти берегом, но утомились, увязая в песке. С рюкзаками, кстати, весьма неприятно идти по песку. Скорости нет, а силы вытекают, как тепло в открытую форточку. И мы траверсируем склон.

 

Траверсируем склон…

 

Деда, как всегда, далеко впереди. Нудный подъём, короткий отдых, спуск, опять подъём. Нас как будто что-то гонит. Что-то изменилось в воздухе, что-то неуловимое…

Наташа идёт молча. Вячеслав предлагает Тонечке снять ветровку, закатать брюки. Вячеслав вообще стал давать слишком много советов. В нашем пути пропала чистота молчания. Мне почему-то всё время хочется остановиться. Но я не могу объяснить этого чувства рационально, и потому иду. Идёт и Наташа. Идут и Тоня с Дедой. Впрочем, Деда почти бежит.

Минуем Улан-Хушинский мыс и скатываемся к заливу. По нашу правую руку небольшое селение Халгай. Вот он где, Халгай! Автомобильная колея здесь подходит к берегу.

Улан-Хушинский залив. Голый, безлюдный, не считая одной машины и небольшого семейного лагеря.

Песок. Чуть поодаль небольшая сосново-лиственничная рощица.

 

Улан-Хушинский залив. Фото автора

 

В принципе, здесь уютно. И ещё это иррациональное чувство остановки. Робко предлагаю встать здесь на ночлег. Времени уже пять часов. Прошли мы вполне хорошо и по времени, и по расстоянию, и по силам. Но Вячеслав недоумевает: «Да вы что! Там за мысом Бухта Песчаная, самое красивое место Ольхона. Дойти до Песчаной, а там хоть неделю можно жить, да вы сами оттуда никуда больше идти не захотите!»

Что ж, можно и действительно днёвочку организовать в Песчанке. Место известное. Да и Жима напротив. Изучаю карту. Перевалим мыс Нюрнганский, а там и песчанка. Идти ещё часа два. То есть к семи вечера должны дойти. Ната молчит, Тоня особо не возражает, хотя я чувствую, что девочки устали. Мы шли в очень резком темпе и как-то с разговорами…

Не найдя рационального повода остаться здесь, надеваю рюкзак. Деда сидит уже на склоне Нюрнганского мыса, и его пружина взведена, только дайте старт.

Начинаем движение. Обходим по лужочку, по песочку живописный Улан-Хушинский залив. Обходим замечательные и безлюдные стоянки и начинаем последний утомительный подъём на Нюрнганский мыс.

Мыс чист и сакрален. На нём те же длинные каменные стены и мудрые спящие, прикрывшие свои веки камни.

 

Мудрые камни Нюрнганского мыса. Фото автора

 

Я трогаю их лица и их руки своими ладонями. Камни тёплые и спокойные, как Будды. Вершина мыса похожа на дивный парк. От Байкала его отделяет небольшая полоса леса. На вершине остатки каменных «крепостей». Ветра нет. Здесь тепло и ангельски чисто. Вот здесь бы я остался и жил, но нет воды. Надо идти в Песчанку. Вячеслав, мне кажется, красоты мыса не замечает. Он словно бы смотрит, безусловно, смотрит, но не видит. Нет озарения в его глазах, отражающих этот ровный и спокойный свет. А вот в Наташиных глазах я это озарение вижу. Наташа молчит. Молчит всю дорогу и молчит, словно бы в противовес нашей со Славой болтовне. Молчит, как мудрый каменный Будда. Как цветок рододендрона. Вопреки…

Оконечность мыса. Глухой лес и крутой склон. Добрые и спокойные камни. Сидим на камнях. Сняли рюкзаки. Отдыхаем. Я, Деда, Ната, Тоня и Слава.

 

Нюрнганский мыс. Добрые и спокойные камни…

 

Я исследую место наиболее рационального спуска к бухте Песчаной. Углубляюсь в чащу леса. Иду по склону. Со стороны бухты доносятся лай собаки и голоса людей. Какие-то нехорошие предчувствия липко вползают в душу. Я пытаюсь прогнать их, хотя уже понимаю, что мы влипли…

Отхожу от своих и стою на краю мыса. И понимаю ВСЁ и СРАЗУ. Понимаю, что энергетика Вячеслава, человека, наверное, хорошего, внесла диссонанс в наш тонко настроенный семейный аккорд пути. В наше такое неуловимое и иррациональное созвучие. У нас нет солиста, нет руководителя, и мы словно планируем на восходящих потоках созвучия.

Все мои походы, абсолютно все, построены на принципе вот такого парения на восходящих потоках Намерения, потоках свободно льющейся праны. Я, конечно, изучаю предстоящий район, изучаю карту, которую предпочитаю знать наизусть, примерно прикидываю нить маршрута, делаю жёсткую раскладку продуктов на количество дней, но сам Путь представляет собою некую медитативную импровизацию. Парение птицы в потоке Дао. Я парил так в степях Башкирии, в горах Южного и Северного Урала, в Крыму и на Алтае, в Восточном и Западном Саяне. Парил под дождь и снегопад, под немыслимую метель и лютый мороз. И всё это вот сейчас мгновенно пробежало перед моими глазами, словно я встал на пороге смерти, пробежало и втиснулось в ставшее сразу немым пересохшее горло. Втиснулось и остановилось там невыраженным криком.

Я понял всё. Понял, ещё не дойдя до бухты Песчаной. И я мгновенно осознал, что и Наташа это тоже поняла, но если я понял это только сейчас, то Наташа поняла это в тот самый момент, когда мы только встретили Славу. И потому она молчала. Молчала всю дорогу. А что она могла бы мне сказать? Что? Моему тупому самодовольному мужскому рационализму.

Господи! ГОСПОДИ! Ну сколько же можно мне наступать в этой жизни на одни и те же грабли? Сколько? Я опять пойман на разговорах, мне опять захотелось выразить НЕВЫРАЗИМОЕ… Мне опять понадобилось зеркало чужого человека, чтобы увидеть в нём себя.

Возвращаюсь к своим. В тяжёлых предчувствиях молча (о, это тягостное молчание! молчание, ставшее громче крика!) спускаемся через лес к Песчанке. Машины, машины, машины. Море людей. Пьяных людей. Невменяемых людей. Дорогу перегородили трое. Один ползёт на четвереньках и что-то нечленораздельно мычит. Глаза бессмысленны. Все трое очевидно обкурены или обколоты. Двое над ним размахивают бейсбольными битами. Продолжают какую-то начатую игру. За ними другие. Везде музыка, мат, смех. Стоянка за стоянкой переполнены человечеством. Сегодня же 12 июня, День независимости, как я мог забыть! Мы свободны и независимы, Ланцелот убил Дракона...

Ноги вязнут в песке. Солнце клонится к закату. Мои плечи уже гудят от тяжести рюкзака. А как же хрупкие девичьи плечи Наташи и Тонечки? Поток людей и машин не прекращается. Я близок к безумию.

Наташа, не выдержав, взрывается: «И это Ваше благое место?!»

Я смиренно молчу. То, что я пролетел, я понял уже час назад, на вершине Нюрнганского мыса. Я как-то мгновенно прозрел и всё понял!

«Зачем ты говорил?! Зачем тебе вообще кто-то нужен, чтобы говорить?! Говори с Богом!» - Наташины слова высекают искры горькой правды. Господи…

Прошли всю Песчанку. Стоянок нет. Дальше деревня. Далеко за деревней виднеется лесной массив Нюрнганской губы. Я принимаю жёсткое решение идти туда. Это не обсуждается! Здесь мы стоять не будем!

Вячеслав, он опять появился рядом, говорит, что все красивые места мы уже прошли и стоянок больше не будет.

-  Но там же люди?! Там загажено!

-  Ну и что, и мы люди. Люди, они знают, где надо стоять.

-  Нет, Слава, нет. Мы ищем другого.

И опять я не сказал ему, чтобы он уходил. Я опять не сумел защитить свою семью. Почему? Ну почему? Этот противный, липкий вопрос мучительно терзает моё сознание. Болит тупой и какой-то безысходной болью отчаяния.

Ведь я не трус, я совсем не трус. В школе я мог пойти против всех, против коллектива, против явной превосходящей меня силы, пойти против течения, отстаивая свою Правду.

Я вспоминаю, как в техникуме, в колхозе, на уборке кормовой свёклы ребята из нашего домика-вагончика шутки ради схватили одного спящего пацана, стянули с него всю одежду и вытолкали на улицу, на потеху лагерю. И поскольку зачинщиками потехи были наши спортсмены, то есть силовые лидеры, то весь лагерь единодушно поддержал шутку. Вопящего паренька не пускали ни в один домик. Я вырвался из нашей крепости, растолкал наших спортсменов и втолкнул парня в наш вагон. Смех на улице смолк. Ко мне подошёл гигант Саня, человек, которому все преданно, по-собачьи, смотрели в глаза и говорили: «Да ладно, Саня. Санёк, да ты что». Саня был действительно человек дела, он коротко бросил, что я не по массе вы...ступаю, и дал мне в челюсть. Инцидент был исчерпан. Вечером в домике мы до хрипоты спорили о нравственности и безнравственности. И Санёк снисходительно, со знанием жизни, с высоты своего опыта говорил мне, что куда бы я делся, если бы сейчас сюда привалили местные деревенские с ломами. Что бы я им сказал?

Самое интересное, что деревенские действительно привалили. И я хорошо помню, как сжимал в холодных руках железную дужку от кровати. Как мы все, со страхом и одновременно азартом битвы, сжимали наши металлические орудия, дуги, ломы, цепи.

Драки не получилось, вмешались преподаватели. Но я думаю, что если бы была драка, то я бы работал руками, а не языком. Хотя бить человека я так и не научился. Но не из-за трусости.

А потом были походы. Я один на один встречался с медведем на Ицыльской тропе. Я в одиночку набредал на стаю волков в феврале месяце на склоне Юрмы. Конечно, я боялся. Я боялся, что в спину мне вонзятся острые медвежьи когти, когда шёл по лыжне, а следом за мною шёл этот первый, проснувшийся ранней весною медведь. Боялся я и странной нечеловеческой силы, что свернула огромные сосны в могильных горах Среднего Урала. Боялся стаи голодных волков. Я боялся и шёл на свой страх. Упорно шёл ему навстречу.

И вот сейчас. Совсем другая ситуация и совсем другой страх. Эта ситуация раз за разом, снова и снова прокручивается в моей жизни, прокручивается с сансарным постоянством, она появляется передо мною как некогда Херри появлялась перед Крисом Кельвиным на борту станции Солярис. Эх. Лучше бы передо мною появилась Херри...

 

Идём через деревню к Нюрнганской губе. Песок. Кругом песок. За деревней небольшие и уютные оазисы. Сосны, растущие кружком, яркие жёлтенькие цветочки. Действительно ведь уникальное место. Но теперь рядом деревня, а я как-то приучен к деревенским с детства, с колхоза...

Деревню мне надо пройти и уйти подальше. Ноги вязнут в песке, я почему-то сильно устал. Даже я. А как же Наташа, Тонечка, отец? У них тоже рюкзаки, и тот же песок под ногами, и десятый час вечера. Мы в пути уже больше двенадцати часов. Что же я наделал!

Вячеслав идёт за нами. Зачем он идёт? Если ему так нравится в Песчанке и он опытный пешеходник-одиночка, то останавливался бы там, тем более что здесь, в древлепуще Нюрнганской губы, по словам самого Вячеслава, люди не останавливаются.

«Зачем он идет за нами? - спрашивает Наташа. - Зачем мы ему нужны?»

Доходим до леса. Деревня ещё совсем рядом. Роняем рюкзаки. От усталости сознание затягивается какой-то туманной пеленой апатии и безразличия.

Я должен сделать ещё один шаг навстречу своему страху. Подхожу к Вячеславу. Говорю ему, чтобы он уходил. Он понимает и не обижается:

- Да я и сам уже понял.

- Иди назад, иди в Песчанку, иди к людям, тут всего минут сорок. Утром они протрезвеют и пойдут на Жиму.

Хочется сказать что-то ещё, что-то главное. Мне всегда хочется сказать человеку что-то главное, мне всегда хочется, чтобы человек Меня понял ПРАВИЛЬНО. Мне всегда хочется, чтобы человек меня простил. И может быть, поэтому я всегда оправдываюсь перед человеком. Оправдываюсь всю свою жизнь. Откуда это чувство вины? В чём на самом деле моя вина?

 

Я хорошо помню Начало Жизни в данном рождении. Я помню яркий белый свет и собственный крик. Я помню синюю коляску, стоящую на полу, и склоненное лицо мамы. Я протягиваю ручки и как-то судорожно сучу ножками... и опять свет. Я помню то время, когда мир для меня не состоял из предметов. В этом мире не было конкретных вещей, а были только блики света. Когда к коляске подходила мама, я видел большой жёлтый шар и чувствовал исходящую от этого шара любовь. Вокруг меня тоже был свет, волны света, уходящие в бесконечность, и жёлтый солнечный и очень тёплый шар-мама был тоже частью этого Единого Света. Я каким-то образом «знал», что мама пришла из этого света и в него же она и уйдёт. В этом подлинном мире не было смерти, я «не знал», что такое смерть. Белый мир смотрел на меня и улыбался, а я улыбался в ответ. Потом, позже для меня появились вещи. Белый потолок, шершавость стены. Единый свет приобретал цвет и форму. Я поворачивал голову и видел жёлтую стену, я трогал эту стену рукой, и пальцы ощущали шершавость стены и её твёрдость. Стена пахла известью со множеством оттенков, которым даже нет и названия. И каждый оттенок запаха, он, как и цвет, как и форма говорил о многом. Вещи соприкасались друг с другом и оставляли в теле друг друга свои запахи. Запахи смешивались так же, как и вещи, и заполняли собою этот непостижимый огромный мир. Деревянные ножки стола, уходящие ввысь, стулья, кухонная посуда. От соприкосновения вещей рождались звуки. Звонкие звуки посуды, низкие звуки от движений стула. Каждый звук для меня при этом имел и свой запах и свой цвет. Это было такое звучащее, пахнущее, осязаемое и зримое Единство. Когда мама говорила, я видел звуки. Когда мир молчал, я видел Единый пронизывающий всё и вся Белый Звук. И, наверное, я ощущал тогда же и Единый запах и Единый вкус. Хотя вкус тут же дробился на оттенки. Вкус пальца, засунутого в рот, пальца, на котором были одновременно и вкус шершавой стены, и ножки стула, и синей коляски. Вкус слюны, как вкус меня самого...

Постепенно я перестал видеть звуки и слышать цвета, постепенно шершавая стена перестала благоухать оттенками соприкосновений, а стала просто стеной. И всё реже и реже я мог открытыми глазами видеть заполняющий собою всё вокруг Белый Свет.

Я взрослел. Мир становился плотен, конкретен, весом и весьма болезнен. Предметы могли ударить, и от резкого контакта с ними возникала боль. Но это были мелочи по сравнению с той болью, что отныне появилась в душе. Сложная, щемящая боль. Боль утраты целостности этого мира. Постепенно к этой базовой боли добавилось чувство обиды.

Я пошёл в ясли, затем в детский садик. Там, оказавшись среди таких же, как я, детей, меня потрясло новое чувство, новое открытие. Я увидел, что все эти люди, которых я по старой памяти воспринимал как части Единого неделимого мира, воспринимал их как части Себя Самого, неожиданно и сознательно пытались причинить боль мне. Какой-нибудь мальчик поднимал руку и больно ударял ею меня. Ударял просто так. Я понял ужасное, я понял, что все эти люди не воспринимают меня как неотъемлемую часть Самих Себя. Мне не было изначально знакомо это чувство. Я хорошо помню, что когда кому-нибудь из окружающих меня людей становилось хорошо, я физически начинал испытывать ощущение счастья. Мне действительно становилось хорошо оттого, что хорошо кому-то. Я до сих пор отчётливо и подробно помню это ощущение СОЧУВСТВИЯ. Когда от счастья сочувствия физические мурашки блаженства ползли по моему телу. И это состояние хотелось продлить в вечность. Хотелось тут же, в ту же секунду замереть и не двигаться, ничего не трогать, не передвигать предметы, ничем не нарушить этого мига подлинного блаженства. И я никогда не мог ударить другого человека. Никогда. И тогда ударяли меня. И мне было больно, но боль тела - это ерунда, было обидно, вот что главное, обидно. И плакал я всегда от обиды и никогда не плакал от боли.

Я помню, как в четвёртом классе, катаясь с горки на санках, я въехал коленом в торчащий из земли гвоздь и выбил коленный мениск. И когда врач резким и сильным движением вправил мениск на место, то от боли я просто потерял сознание, но не заплакал. И я помню, как в школьном медкабинете при лечении зубов советскими бормашинками, работающими по аналогии с напильником, мои одноклассники, здоровые и крепкие ребята, глядя на которых я и не подозревал, что они способны зареветь, отчаянные и жестокие, не имеющие ни тени сочувствия, а жестокость их была садистически фантастична, эти «авторитеты школы», оказавшись в кресле зубного врача, вдруг выдавали такие вопли, а слёзы градом текли с их никогда не плачущих в их жестоких играх глаз. И вот это для меня было удивительно. Во мне самом всегда плакала душа. Плакало то, что помнит и по-прежнему ощущает мир цельным и неделимым.

Я помню, как в первом классе школы, едва ли не на первых уроках, я стал свидетелем самой первой увиденной своими глазами настоящей драки. Дрались двое пацанов из параллельных классов. Один из них стал побеждать, он повалил другого на пол и стал его бить ногами в лицо, затем схватил за волосы и попытался бить головою об острый вентиль отопительной чугунной батареи. Весь класс, мальчишки и девчонки, заворожённо смотрели на это зрелище. А мне было больно. Мне действительно физически было больно. И когда я не смог больше справляться со своею болью, то выскочил в круг и стал растаскивать дерущихся. Растаскивать их, отчаянно крича и плача. Я не мог ничего объяснить, я чувствовал боль, и потому я кричал. А весь класс стоял надо мною и смеялся. И вот от этого смеха мне было по-настоящему больно, гораздо больнее, чем от несчастной бормашинки, от вправления мениска, эта боль не сравнима ни с чем, от этой боли нельзя уйти, нельзя потерять сознание, ибо эта боль и есть Сознание.

Прошло много лет. Но я до сих пор помню, как я стоял и объяснял людям, что они люди, а слёзы текли у меня по щекам, и люди смеялись.

И тогда я стал уходить от людей. У нас во дворе был пустырь, заросший полынью. На этом пустыре людей не было. Из земли торчали какие-то камни, фундаменты некогда снесённого барака. Я трогал руками эти камни и ловил запахи. Это были прекрасные запахи земли и камня. Я до сих пор люблю природу, лишённую человека, она помогает мне вспомнить мир цельным и неделимым.

Вот и сейчас мне почему-то стало нестерпимо больно. И я пошёл в толщу леса. Мне надо успокоиться, а заодно и найти стоянку. Лес непроходим. Он весь скован цветущим кустарником рододендрона, он весь в каких-то древесных завалах, и вдобавок он расположен на крутом склоне. Склон буквально изрыт оползнями.

Неожиданно натыкаюсь на полянку, совсем крошечную, под одну палатку, которая, впрочем, здесь уже и стоит. Возле палатки парень и девушка, несколько испуганные моим неожиданным появлением. Я извиняюсь за своё вторжение и здороваюсь. Они оказываются иностранцами, по-моему, французы. Улыбаюсь как можно приветливее и иду дальше. Выхожу на берег. Тут узкая полоса мокрого песка, который захлёстывает волнами. Времени уже десять часов вечера. Бегу по песчаной полосе прибоя. Нахожу, наконец-то, два ровных углубления в толщу лесного массива, некое расширение прибрежной полосы. Идти дальше уже нет ни времени, ни сил. Надо падать здесь. Бегу назад. Бегу.

Надеваем рюкзаки. Говорю Славе (он ещё здесь!), чтобы искал себе отдельное от нас место. Говорю это спокойно и дружелюбно. Не умею я настаивать, так и не научился.

Закатное солнце касается Приморского хребта.

 

Закатное солнце касается Приморского хребта… Фото автора

 

Ставим палатки. Скоро солнце скроется, и тогда нас с головою накроет ледяное дыхание Байкала, его подлинно нечеловеческое, трансцендентное присутствие.

Мы не ели, не пили, не умывались. И мы страшно устали...

По песку протопал Вячеслав с рюкзаком. Загорелый, опытный, с открытыми обветренными руками, в настоящих горных ботинках. Почему он не остался в Песчанке?

Причудливы узоры кармы. Станция Солярис. Каюта с надписью «Алексей Борисов».

Мне надо что-то решить в себе, что-то важное, что-то, что Наташа давно уже решила.

Вспоминаю слова из песни Дольского:

 

Я жил однажды на Земле, а ты на Небе Светлом,

Я всё людей искал во мгле, а ты общалась с ветром...

 

 

13 июня 2010 г. Ольхон. Воскресенье

 

Утренний холод дисгармонии. - Туризм Василисы. - Системная зависимость реакций пространства на наши состояния сознания. - Сталкер Тарковского и «Сталкер» Достоевского. - Переход от Песчанки до сосновой стоянки на холме Нюрнганской губы. - Споры с отцом. - Поиск истины в пространстве относительности правд. - Клещ.

 

Вчерашний психологически сумрачный вечер завершился-таки утренней бурей...

Проснулся, когда свет восходящего солнца осветил синь палатки. Открыл глаза. Зябко. Холодно. Ветер треплет палатку. Холодный ледяной ветер с моря. По Байкалу ходят тяжёлые свинцовые волны, хотя на небе ни единого облачка. Солнце коснулось уже и нашей стоянки, и не согрело нас. Жуткий ледяной холод. Я бы даже сказал мороз. Закутался во флис, натянул синтепоновый жилет, надел шапку.

Времени около девяти утра. Уставшие после вчерашнего перехода, Наташа и Тонечка спят. Мы вылезли с отцом на морозный воздух и бодяжим мини-печку.

 

Тревожное утро нашего лагеря Нюрнганского мыса… Фото автора

 

Установили её на чурбачке и пытаемся вскипятить котелок воды. Сильный ветер раздувает в печке пламя, но одновременно остужает котелок. Вода не кипит. Мы мёрзнем и ведём разговоры. Собственно, говорит отец, а я поддакиваю, чтобы не спорить. Тема у отца традиционно утренняя и одна и та же. Он ворчит на сонливость наших девочек. Эх, если бы не они, если бы не этот балласт, мы бы с тобою уже о-го-го где бы были...

Действительно, когда мы ходим вдвоём с отцом, то у нас выработался свой походный график. Подъём в пять-шесть утра и ранний выход без завтрака. Интенсивного движения часа так на три, а затем завтрако-обед, совмещённый с отдыхом. Затем опять движение до ужина, который мы устраиваем уже на месте ночной стоянки. При таком распорядке мы, как правило, рано разбиваем лагерь и вечер проводим в неторопливом и созерцательном отдыхе.

Я знаю, что разные группы ходят по-разному. Я знаю опытных путешественников, даже мастеров спорта по спортивному туризму, которые предпочитают спать до обеда, а затем идти до полуночи. Я - жаворонок от природы, и потому мне гармоничнее ранние подъёмы, хотя моя сменная работа диспетчера и ночные часы дежурств наносят моему биологическому распорядку непоправимый вред. Что делать, зато я имею выходные посреди недели и имею возможность для творчества и походов. Вопрос приоритета. Чем-то неизбежно приходится жертвовать. Творчество, санскрит и странничество, конечно, первичнее.

С Наташей мы ходим в своём семейном ритме, и у нас другие, не спортивные задачи. И потому я всегда улавливаю восходящие потоки гармонии пути. Прислушиваюсь к ним, внимаю им, следую за ними. Поход вдвоём с Наташей - это не просто молитва, каковой является вообще любой поход для меня, это некое тантрическое таинство, некое слияние в пути моего мужского рационализма и женской интуиции, моей силы и решительности - упайа, и женской Наташиной мудрости - праджня.

В тибетской иконописи-тханка есть такая традиция Яб-Юм, изображённые в интимном соитии фигура Будды и его женской ипостаси, его супруги, его энергии и его мудрости.

 

Яб-Юм

 

Это такой же точно пласт культуры, пласт символизма, каковой вообще присущ любой подлинной культуре. Восприятие этих изображений буквально является корнем идолопоклонства, точно так же, как им является буквальное восприятие иудейских библейских метафор, символов и образов, восприятие сложной повествовательной ткани индуистской Махабхараты и Рамаяны, греческих подвигов Геракла, Скандинавской Старшей и Младшей Эды, Японских Кодзики и прочее, прочее, прочее, вплоть до Толкиена и Достоевского, Зюскинда и Селинджера. Всё это мифы, и воспринимать их надо только с позиции культуры, только овладев внутренним видением и пониманием этого культурного ландшафта.

Отец, человек глубоко порядочный, болезненно нравственный до стеснительности, лишён совершенно вот этой способности видения другой, внутренней, женской стороны ландшафта, будь это ландшафт туристического похода или ландшафт произведения искусства. Отец всё воспринимает буквально. Я помню, как в юности до хрипоты доказывал ему, что в своей поэзии Гребенщиков не издевается над нами, а просто говорит о вещах теми словами, которые символически отображают внутреннее пространство его мифа. А «Братья Карамазовы» для отца - это роман о любви Дмитрия к Грушеньке. И когда я вспоминаю о Великом Инквизиторе - смысловом камертоне романа, то отец вообще не помнит этой истории. Я уж не говорю про смерть Зосимы, которую отец воспринял как победу рационалистической естественной биологии над метафизикой христианства. И вот в этом весь наш Деда. Бесполезно говорить ему о восходящих потоках праны, которые так естественно, по-женски, проводят через своё естество Наташа и Тонечка и которые ложатся под наши ноги разматываемым клубком Василисы - путеводной нитью, которую я улавливаю в наших семейных походах и за которой следую безоговорочно.

Сейчас я жду, когда «Василисы» нашего Пути проснутся, опустят к земле свои ладошки и выскользнет из этих ладошек серенький клубочек путеводной нити. И тогда я ухвачу эту нить и пойду именно за ней, следуя её причудливым изгибам, поворотам, возвращениям и остановкам. И тогда вся моя мужская рациональность будет служить одному, служить иррациональному, а потому и служить трансцендентному. Но отцу об этом говорить бесполезно. Просто бесполезно. Потому я молчу, а говорит отец. Как всегда. Слова отца пустые и беззлобные по своей сути. Отец вообще человек незлой. Ворчит себе по-стариковски. Ветер воет. Холодный ветер с Байкала. Я не слушаю отца, а пытаюсь согреть руки возле дымящейся печки.

Из палатки выглядывают «Василисы» - Наташа и Тоня. Они, оказывается, уже давно не спят, а слушают ворчание Деды. Наташа изображает на лице удивление: «А вы чего не спите? Мы же днёвку делаем». И добавляет с усмешкой: «В Песчанке».

Я был бы сам сейчас не против днёвки, мне нужна пауза ощутить восходящий поток, почувствовать нить. Но только днёвка должна быть не в этом месте. Здесь ветрено, сыро и неуютно. И сюда нас привела дисгармония.

Окружающее нас пластическое пространство Сознания очень чутко и безошибочно реагирует на движение тока наших мыслей, нашего сознания. Как электрический ток, пробегая по проводам направленным движением электронов, создаёт вокруг провода магнитное поле, так и ток наших мыслей порождает в нашем пространстве Магнетизм Нашего Сознания. И пространство мгновенно реагирует на этот магнетизм. Для меня это факт жизни, подтверждённый и многократно проверенный на практике.

Вернувшись из армии, тогда, в начале девяностых, я попал в среду наших возвращающихся дембелей. Мы ощущали себя «королями» улиц и подворотен. Попав на дискотеку, первый и последний раз в своей жизни, я ощутил себя сильным и уверенным, я ощутил себя ДЕМБЕЛЕМ. Тем более что и физически находился, что называется, на пике формы. Подтягивался более двадцати раз, жал гири. И тут же притянул ситуацию, других королей, более реальных - ментов... На любую силу всегда найдётся сила, её превосходящая.

Залечил синяки, зашил губу. Мир стал невероятно агрессивен. В парке, на улицах, в подъездах - везде кучковались гопники, которые «мешают нам жить». Я таскал с собою тяжёлый, привезённый из армии свинцовый кастет. Сотоварищи мои носили цепи, обмотанные вокруг талии, ножи в специальных карманах. После очередной поножовщины, когда в ночной подворотне мне порезали куртку и я чудом избежал кровопролития, я сказал себе: «стоп!». Мне нужна была пауза. Я выкинул кастет. Я закрыл уже переставшие быть смешными и естественными «армейские» приколы Даниила Хармса и открыл Даниила Андреева. Парки и подворотни очистились от гопоты. Я бродил по ночным улицам родного города и писал стихи:

 

Сегодня ты чист,

Но я ощущаю себя шаманом в осеннюю ночь,

Задумчивый лист,

Мечтает, когда же я выброшу всё это прочь.

 

Но солнечный шорох,

Похожий на пульс уснувшей, зелёной травы,

Взрывает, как порох,

Огонь пожелтевшей, ласкающей ноги опавшей листвы.

 

Немой треугольник

Я кончиком ветки намечу на пыльной земле,

Последний свой «стольник»

Я выброшу ради ромашки на тонком стебле.

 

Ночные фигуры

Из звёздного неба построят цепочкой большой караван,

Ночной партитуры

Её дирижёр я, её резонатор, и просто шаман.

 

Пустые кварталы

Далёкие окна ласкают домашним уютным теплом,

Сияют кристаллы,

И в круге любви я себя ощущаю опять колдуном;

 

Чтоб вам улыбнуться

И снова последним трамвайчиком мчаться домой,

А завтра вернуться,

И снова шагать этой матово-лунной молочной тропой.

 

Это был год 1992-й.

Конечно, реакция пространства на наше сознание является не линейной зависимостью, а системной. Мы сами, каждый из нас, являемся открытой системой, проводящей через себя поток материи-энергии-сознания. И каждый из нас является холоном в глобальной системе холархии. Находясь на своём уровне сознания, мы не способны видеть картину всей системы, всей холархии, мы видим только ничтожно малую часть системы, а потому и реакции пространства, реакции системы на очередное наше действие, на очередной финт в нашем сознании мы, конечно, знать не можем. И потому Теодор Шумовский, например, изучая всю жизнь арабский восток и следуя пути «Лузум ма ля ялзам», оказывается не на востоке, а в далёкой Сибири, в застенках ГУЛАГа. Абсурдно и нелогично, как и всё в России, по-хармсовски. Но именно здесь, пройдя этим немыслимо сложным путём страдания, путём Голгофы, умирает что-то животно-человеческое в Человеке, и Рождается Человек. И самое потрясающее то, что этот Родившийся Человек, он вполне осознанно видит необходимость всего того, что предложило ему Пространство в ответ на его ЗОВ. Потому что именно Человека он и Звал в себе. Хоть и говорил, конечно: «Да минует меня чаша сия». Не минует!

А бывает и по-другому, бывает, как в кинопритче Андрея Тарковского «Сталкер», где Зона - это, по сути-то, образ Пространства нашего сознания. И всё то, что там происходит с героями, все эти гаечки с ленточками, все эти магнитные ловушки и «мясорубки» - всё это происходит здесь на самом деле, на нашей Земле, в пространстве нашего собственного сознания, и происходит с каждым из нас. Зона всегда такова, каковы мы! Вот это на самом деле великое открытие постмодерна. По словам того же Кена Уилбера: «...на каждой стадии развития мир выглядит другим, потому что мир и есть другой - в этом заключается главное открытие постмодерна».

И потому если «Сталкер» Тарковского ищет в зоне «Достоевского», то есть он, как Иван Карамазов, стоит на пороге выбора и перед ним «женский», нелогичный по-зосимовски, по тому воистину дзенскому «чуду», которое Зосима совершил после своей смерти для всех «верующих» в него и Бога, Путь - тот самый Путь, на который вступает Душа Человека - Алёша. И перед ним же «мужской», полный скептического рационализма, оторванный от Единства, Единства, воспринимаемого только «женской», интуитивной частью сознания, а потому и ненавидящего женщину в принципе, так же как он ненавидит и самую Россию, путь Смердякова. То «Сталкер» Тарковского подобно «Сталкеру» Достоевского входит в зону в своих трёх ипостасях: нелогичного святого-юродивого Сталкера, логичного по Иваново-Смердяковски Писателя и думающего, делающего выбор Профессора. И Зона реагирует, Зона всегда реагирует, и Зона всегда Правдива, до жестокости.

И потому, когда в Зону пришёл Дикообраз, пришёл просить и умолять вернуть жизнь брату его, просил и умолял вернуть ему, Дикообразу, его изначальный Человеческий облик, то Зона выдала ему «на-гора» мешок денег, мешок «бабла», потому что «Дикообразу – дикообразово». Потому что пространство вокруг нас таково, каковы мы. Не таково, как мы о себе думаем, а таково, каковыми мы и являемся. И потому Дикообраз вернулся домой с мешком денег и повесился, как Смердяков. Потому что у человека на этом пути его земном, рано или поздно, но есть только два выбора, это петля или крест. Потому что либо за Христом пойдёт человек, пойдёт, не падая на колени перед идолом золочёным с распятием, а пойдёт, подражая Христу, Пойдёт, неся Крест в душе своей и в своей совести, либо предаст человек Христа в себе самом, и станет Иудой, Дикообразом, Смердяковым. И ждёт такого человека только петля, охватившая и сдавившая шею и перекрывшая прану удавка сансары, рано или поздно. Вопрос времени.

Вчера я упустил ниточку путеводную, увлёкся разговорами, забыл, что не с Вячеславом мне говорить было нужно в пути, а с Богом, то есть молчать и слушать шуршание нити путеводной, и мгновенно исказилось пространство пути нашего. Ибо пространство - оно на самом деле не просто по-энштейновски искривлено, как «физический эффект, проявляющийся в девиации геодезических линий, в расхождении или сближении траекторий свободно падающих тел, запущенных из близких точек пространства-времени с тензором кривизны Римана, входящем в уравнение девиации геодезических линий величиной, определяющей эту кривизну», но искривлено оно всегда и психически-конвергентно, то есть искривлено и на внутренней стороне универсума. И вот эта психологическая кривизна пространства напрямую зависит от «гравитации» нашего сознания в настоящий момент времени. И потому по реакции пространства безошибочно можно следить за гармонией сознания своего. И никакие распрекрасные и расправдивые словеса здесь не помогут, ибо не на слова Зона реагирует, а на Сознание. И красота и гармония окружающего нас пространства может служить для нас прекрасным индикатором и камертоном подлинности красоты нашего сознания. «Красота спасёт мир» - сложно добавить что-либо ещё, «осознание красоты...»

Красота мысов байкальских, красота береговой линии - всё это явно свидетельствует о гармонии сознаний, живших здесь некогда. Не их ли мы назвали курыканами? А что приносим мы с собою сейчас? Въезжая сюда на своих машинах? Ну да, люди знают, где надо стоять, губа не дура... Только закрылась уже пещера, служившая некогда целым храмом, только ушли с Ольхона родники, коих было здесь в недавнем прошлом превеликое множество. Нам говорят, что нет на Ольхоне клещей - будут...

И потому мне сейчас нужна пауза, чтобы настроить «гитару», настроить своё сознание. В нас ведь на самом деле изначально заложено чувство красоты и гармонии, иначе откуда мы безошибочно улавливаем малейшие ноты фальши в расстроенном музыкальном инструменте. Мы морщимся, когда нам не нравится. Нам «мокро» становится, ибо не рыбки мы, не ящерки и не волосатая обезьяна, а Человек.

Предлагаю собрать лагерь и выдвинуться в путь до первого гармоничного места. До первого! И если будет это место хотя бы в часе ходьбы, то спокойно встанем мы там, на том месте, и приведём мы в порядок свои мысли и чувства.

Отец упорно не соглашается. Идти он, конечно, согласен, то есть так согласен, что просто рвётся в дорогу, и будет так рваться, пока, по-видимому, не достигнет конца острова. А там повернёт в обратный путь и будет жать до финиша. Отец - спортсмен. В прошлом лыжник. Для него в пути существуют старт и финиш. А я не спортсмен. То есть я настолько не спортсмен, что спорт - это вообще не моя стихия. Я не могу искренне играть против другой команды. У меня в сознании отсутствует вот это понятие противника, пусть даже в игре. И потому мне всегда хочется уступить.

А вот движение я люблю, я, как точно выразил в своё время этот девиз Волошин: «странник и поэт, мечтатель и прохожий». И в движении я могу быть неутомим. Но сегодня мне нужна пауза. Я пытаюсь это втолковать отцу, но мы говорим на разных языках. А руководителя у нас, традиционно, нет...

Идём. Идём по песку. Буквально в сотне метров от нас по ходу пути стали появляться стоянки. Некоторые заняты людьми. Стоят палатки, в воздух взлетает волейбольный мяч. Но нет шума и мата, и люди здесь гораздо более чисты и приветливы. Ну да, я забыл, все люди остались в Песчанке, как говорил Слава, а здесь люди не стоят...

Некоторые стоянки не заняты. Они расположены в лесу, на вершине высокого обрывистого осыпного берега. Решаем подняться наверх и идти там.

Наверху автомобильная колея, сосны и розовый свет багульника. Идём по колее, идём по лесу, идём, погружаясь в розовый свет.

 

Нюрнганская губа. Погружаясь в розовый свет… Фото автора

 

Стоянки есть, и весьма неплохие, но мне не нравится сам факт наличия колеи. Как-то чужая она здесь, как-то вот именно она диссонирует. По крайней мере, для моего камертона.

Перед нами глубокая и заваленная деревами падь.

 

Перед нами глубокая и заваленная деревами падь…

 

По карте здесь пунктиром отмечена пересыхающая река, что берёт начало своё начало с горы 766 метров. Колея обходит эту падь далеко-далеко вправо. Решаем срезать. Идём в обход склона плавным траверсом. В какой-то момент я замечаю краем глаза некое ровное место на склоне, с той стороны оврага. Теоретически там может быть отличная и закрытая со всех сторон стоянка. Место это на самом берегу. Беру азимут в том направлении. Падаем в овраг. Колючие ветки, поваленные дерева. Переползаем через них. Идём в окружении хаоса, который действительно в точности отображает наше внутреннее состояние.

Констатирую факт: «Мы заблудились». Нет, конечно, не так окончательно, а, скажем, сбились с тропы. Наташа метко напоминает нам о нашей утренней «опытности и бывалости», о которых тут распространялся Деда.

В воздухе опять появляются электрические искры высокого напряжения. Не хватало мне ещё здесь короткого замыкания. Предлагаю самым коротким путём выйти опять к берегу и идти по прибрежной полосе. Пробираемся к берегу, перелезая поминутно через стволы поваленных деревьев и продираясь через заросли багульника, которые уже и не радуют. И вдруг выходим к стоянке. Изумительной, по-ангельски чистой, какой-то даже нереальной стоянке. Нереальна она тем, что к ней не ведёт автомобильная колея, что к ней практически вообще нет тропы. И в то же время хороший спуск к воде. Стоянка окружена хороводом стройных сосен. В центре её из белых камней выложен большой треугольник, подойдя к которому, обнаруживаем потрясающий вид на Байкал, на Малое Море. Следов людей почти нет, и стояли тут, видимо, инопланетяне, люди с Прекрасных Звёзд, или, быть может, Перворождённые.

Я ощущаю силу, разлитую в воздухе. Ставим палатки. Деда продолжает развивать свою идею относительно балластности женщин в походе. Наташа ему возражает.

Отец, конечно, не прав, и это очевидно. Женщины ходят в походы, и ходят категорийно, и вообще сравнение их с мужчинами в корне неверно, как сравнение инь и ян с целью выявления лучшести. Но беда Деды в том, что он понятия не имеет о инь и ян и, самое главное, не хочет его иметь. Когда я предлагаю отцу просто банально расширить кругозор и повысить эрудицию, он включает какое-то упрямство и начинает твердить, что ему и так хорошо, а того, что он не знает, он, соответственно, и знать не желает.

Возникшая разность потенциалов может закончиться коротким замыканием в сети с глухозаземлённой нейтралью. Ох.

Переходный процесс уже близок. Перед моими глазами уже рисуется знакомая из теоретической электротехники экспотенциальная кривая...

Я, как электрическая дуга, мечусь между двумя полюсами. Полюса расходятся. Дуга гаснет. Наташа уходит по склону вверх, в направлении вершины 766 метров, отец идёт вниз, к Байкалу. Я иду не торопясь по склону вверх, туда, куда ушла Наташа. Тоню оставляю в опустевшем лагере за старшую.

Наташа сидит на краю оврага, на упавшем дереве и грызёт семечки, как хомячок. Отсюда красивый вид на Байкал. Сажусь рядом, обнимаю Наташу, и сидим молча. Молчание успокаивает и гармонизирует. Молчание - это Наташина стихия. Я очень люблю молчать с Наташей. Молчать согласно. Молчать в унисон. Я тогда начинаю слышать ту самую Музыку Единства, которую слышал в своём детстве. Музыку Единого звука, Одного вкуса, Звук хлопка одной ладони - Анахат. Нет разделения на инь и ян в изначальном Единстве.

Возвращаюсь на стоянку. Тоня высыпала в центре белого треугольника все наши конфеты и занялась бухгалтерией. Количество конфет надо разбить на дни похода и на количество потребителей. Дебет к кредиту... Тоня высчитывает баланс.

Спускаюсь к отцу на берег Байкала, пытаюсь ему мягко объяснить, что он не прав. Но фраза о неправоте отцу не нравится. Разговор заводит нас в дебри «проклятых» русских вопросов. Отец настаивает на плюрализме правд, совершая тем самым классическую ошибку постмодернизма, совершая её, не имея ни малейшего понятия о постмодернизме. У каждого своя правда! Я опять вспоминаю Уилбера и пытаюсь показать тупик, в который заводит эта относительность правды и нравственности: «Если эту позицию продолжить слишком далеко, она победит сама себя. Она утверждает, что все мировоззрения произвольны, все истины относительны и просто обусловлены культурой, нет никаких универсальных истин. Но та же самая позиция утверждает, что является универсально истинной.

Это главное противоречие, которое скрыто во всех радикальных поликультурных движениях постмодернизма. И их абсолютная истина в итоге оказывается крайне идеологической, крайне властной и очень элитарной в худшем смысле этого слова. Фуко даже назвал свои собственные ранние работы в этом направлении “высокомерными”.

Этот крайний конструктивизм на самом деле есть только постмодернистская форма нигилизма: в Космосе нет никакой истины, существуют только понятия, которыми одни подчиняют себе других. Этот нигилизм смотрит в лицо Космоса и видит бесконечный круг зеркал, которые в итоге показывают ему только его собственную эгоистическую злость, отражённую в бесконечности. Нарциссизм является скрытым ядром такого нигилизма: истина игнорируется и заменяется собственным эго теоретика».

Отец возражает, и я отчётливо вижу, как его неравновесная диссипативная структура вот прямо сейчас, на моих глазах, начинает проводить энергию не созидания и гармонии, а разрушения и диссонанса. Это потрясающее наблюдение. Любой человек, ЛЮБОЙ, это не замкнутая в себе изолированная единица, не карпускула бытия, а нечто вроде волны или воронки-чакры. Человек в любой момент времени является проводником сил и энергий, и от него самого зависит, какими будут эти проводимые им энергии, какое магнитное поле выстроится вокруг его проводника. Сейчас отец проводит энергию разрушения, его монолог до поразительности повторяет монолог Смердякова из «Братьев Карамазовых».

И это всё при том, что я совершенно точно знаю, что отец на самом деле человек очень порядочный, честный и, конечно же, не Смердяков. Но мы все, каждый из нас в каждое мгновение жизни являемся проводниками. И если мы не проводим в жизнь гармонию Алёши Карамазова, а остановимся, как нам кажется, и займёмся философией Ивана, то изменится только качество движения, но не само движение, и мы тут же, сию же минуту начнём проводить токи, присущие Смердякову. И вот это подобие поразительно. Это классическое фрактальное подобие. Я никогда не слышал, чтобы отец так говорил. Я слышал всё это, и не раз, из уст других, дорогих мне когда-то людей, и я видел, как менялось пространство вокруг нас. Как переставали звучать в этом пространстве чистые стихи нашей юности, как всё реже и реже сжимались мои пальчики в серебре гитарного аккорда, а движение мыслей, слов и поступков погружалось в интеллектуальный цинизм и пошлость.

Каждый человек - это не только открытая система, но и проводник, и от каждого из нас зависит то, проводником каких сил и энергий мы являемся, проводником каких мыслей и идей. И от нас самих зависит то пространство, в котором мы хотим жить. Будет ли это чистый и прекрасный мир ефремовских героев, мир «Туманности Андромеды», мир Рериха, мир бетховенской «Оды Радости», или же это будет мир уродливых, разрушенных, истерзанных форм, сюрреалистично изображённых Сальвадором Дали, мир интеллектуального цинизма и деструкции постмодерна, мир воющих, разрушающих все тончайшие структуры сознания электрогитар тяжёлого рока.

В каком мире хотим мы жить?!

Да, Теодор Шумовский и Даниил Андреев сидели в тюрьме, собственно, Ефремов и Вернадский тоже лишь чудом избежали голгофы, пройдя по краю, по узкому, как лезвие бритвы, краю. Но я сейчас предпочту тюрьму, но с Андреевым, тюрьму, но с открытым окном в ноосферу, чем сытую и довольную жизнь здесь, в этом пространстве цинизма и пошлости, в пространстве с наглухо закупоренной отдушиной Духа.

Покидаю отца. Оставляю его одного на берегу. Он не Смердяков, это я знаю совершенно точно, и потому он закроет в себе подпол инферно и откроет форточку вверх. Он не сможет остановить движения жизни, как его не сможет остановить ни одно живое существо на земле, ни одно Сознание, оставаясь Сознанием, но он почувствует гармонию самого Байкала, гармонию самого Ольхона, прорывающуюся в его душе через рациональную плотину неверия, и откроет для этой гармонии хотя бы один шлюз.

Поднимаюсь на наш высокий берег. Песчаная тропка с вырытыми кем-то (очевидно, теми инопланетянами, что здесь стояли) ступеньками в окружении розового багульникового света возносит меня на Холм нашей стоянки.

 

Нюрнганская губа. Ступени, ведущие на Холм нашей стоянки. Фото автора

 

Да, это, безусловно, Холм, мой пророческий Холм! И белый выложенный из камней треугольник в центре Холма - это, безусловно, знак Тем, кто смотрит сейчас на нас откуда-то сверху. И вся ситуация последних дней, и даже наш неожиданный попутчик Слава, всё это как-то так причудливо изогнуло пространство-время и привело нас сюда, здесь и сейчас...

 

Нюрнганская губа. Розовый свет нашей стоянки. Фото автора

 

На поляне уже горит огонь. У костра наши девочки, Наташа и Тонечка, наши хранительницы. Сердце моё сжимается невыразимой нежностью. Непередаваемой словами нежностью. Ко всему вокруг, к Нате, Тоне, к отцу. Подступило комом к сердцу и не отпускает.

 

«Скажи мне, что я сделал тебе, за что эта боль?

Но это без объяснений, это, видимо, что-то в крови...

Но я сам разжёг огонь, который выжег меня изнутри,

Я ушёл от закона, но так и не дошёл до любви.

Но молись за нас, если ты можешь,

У нас нет надежды, но этот путь наш,

И голоса звучат всё ближе и строже,

И будь я проклят если это мираж».

 

В голове неожиданно, как молитва, зазвучали гребенщиковские строчки из того самого «моего» Равноденствия, звучащего для меня всегда на моём Холме.

За что эта боль?

Я всегда, теперь я понимаю, что всегда, ищу выхода из страданий. А поскольку своё «я» я всегда воспринимал неотъемлемой частью вот этого Всеобщего Сияния, когда-то виденного и пережитого мною в детстве, пережитого непосредственно, то выходом из страданий для меня может быть только полное избавление от страданий ВСЕХ, всего живого, всей нашей планеты. И когда я в поиске ответа на свой проклятый и вечный вопрос о страдании столкнулся однажды лоб в лоб с индийской философией, столкнулся с шестью системами брахманизма, то увидел, что на самом деле не я, а сама ведическая цивилизация, сама Ведическая Культура, сохранившаяся наиболее целостно в виде текстов на территории современной Индии, ищет ответ на этот же самый вопрос. И каждая школа, каждая даршана, каждый базовый текст индийской философии начинается с вопроса о страдании. И уже дальнейшее «пение» текста звучит ответом на этот каверзный вопрос «за что эта боль?».

Мне мучительно жалко жизнь. Жалко до её неприятия, до отвержения эволюции, до встающих осиновым колом в груди кентавра проклятых вопросов теодицеи - оправдания Бога в нашем страдающем мире.

 

Я помню, как мы ехали в зимний поход с художником Косминским. Забитая народом электричка. Лыжи под сиденьями, рюкзаки в проходе, снег и холод за окном. Я ехал в горы, туда, где Небо чуточку ближе, а потому страдания чуточку меньше. Моему усталому сердцу был нужен отдых, был нужен глоток воздуха, золотая пыльца метеорной пыли, оседающая на наших снежных вершинах. Я смотрел в окно на проносящиеся заснеженные поля, на заброшенные, забытые Богом и людьми полустанки и разъезды, я уже мысленно шёл на лыжах по немыслимой чистоте тайги. И вдруг в вагоне кто-то, я не видел кто, пнул греющуюся у печки бездомную собаку. Плач этой живой души сопровождал меня весь поход. Я до сих пор помню этот плач, мучительно несу его в своём сердце. И Косминский разорвал тогда стеснительную тишину вагона, тишину людей, не желающих слышать этот плач, людей, создающих себе комфорт и позитив игрой в карты, чтением анекдотов, созерцанием природы. Косминский сказал пронзительные слова о сострадании, об ответственности каждого за происходящее вокруг, сказал о любви. Его слова были как пробуждающая дзенская пощечина нашему вымышленному позитиву. Его слова были на самом деле словами о счастье, словами о том счастье, которого не может быть на Земле, пока страдает вот так вот хоть одна живая душа. Ведь этот плач бездомной собаки - это на самом деле голос бездомного человека, потерявшегося в этом пространстве относительности правд. Эта собака плачет в душе каждого из нас, и мы все пинаем её там, внутри, загоняем под лавку, заставляем замолчать. Но как замолчит она, если у неё нет дома? Как?!

 

С Байкала поднимается отец. Он чем-то напуган. Его внутренняя собака выскочила из-под лавки и печально смотрит в глаза своему хозяину.

- Что-то случилось?

- Да вот, клещ...

Деда показывает руку с впившимся в неё крохотным клещом. Блин.

Мы же вместе шли по этим дебрям, вместе продирались через кусты. Я не видел клещей. Ни одного. Да их вообще нет на Ольхоне. Пространство дединого сознания, ещё час назад доказывающего мне, что в этом мире никто никому ничего не должен, а каждый волен делать то, что ему нравится, и это просто вопрос вкуса, что лучше Куинджи или Сальвадор Дали, Бетховен или «Блек Саббат», это пространство создало клеща. То есть насекомое-паразит, которое тоже делает то, что хочет, а именно паразитирует за счёт здорового организма, пьёт кровь и распространяет энцефалит своего нигелизма. И он, то есть клещ, в этом ничуть не виноват. Он - нет! Безусловно. А мы? Клещ - это просто наше порождение.

У Александра Косминского есть такая теория, ненаучная, конечно, как и сам Саша, но почему-то столь же и настоящая, как Саша. Он считает, что все насекомые, как вид дочеловеческого царства природы, напрямую зависят от человека. Они, так сказать, воплощение его чувств. Наши чувства осаждаются в окружающей нас биосфере насекомыми. И чем грязнее, извращённее и отвратительнее наши чувства, тем более отвратительные насекомые способны воплотиться вокруг нас.

Они, быть может, как некие тибетские дакини - гневные и устрашающие и одновременно говорящие и раскрывающие нам многое. Они, например, тучами мошкары скрывают под собою дивные ландшафты Севера, те самые ландшафты, что были некогда воспеты Ариями в своих гимнах. Просто сейчас там пралайя человека, пралайя культуры, и она сокрыта кровососами подобно тому, как буддийские клады - терма, тайные тантрические тексты, заложенные некогда Падмасамбхавой и другими Учителями Тибета для будущих времён, сейчас сокрыты от человека и охраняются «кровососами» дакинь и прочей «демонической» энергией.

Придёт время, и появятся в этой местности Тертоны, то есть мастера, которые смогут усмирить гневных дакинь своей практикой ануттара-йога-тантры и открыть эти молчащие до времени магниты, запустить эти аттракторы.

Так и мы сами, изменив пространство своего сознания, перестав быть проводниками того, что нам, видите ли, в данную минуту нравится, а став проводниками гармонии и чистоты, проводниками не страсти и похоти, а высокого долженствования, изменим и все дочеловеческие царства природы. И уйдут из пространства нашей жизни клещи и паразиты, как уйдут они и из нашего сознания.

Вынимаю клеща, он ещё не залез глубоко, и я свободно вытаскиваю его и бросаю в огонь. В огне и место этой мерзости. И вот здесь и сейчас неуместны жалость и сострадание. Как неуместны они были тогда в храме, когда Христос изгонял торговцев из места, предназначенного для обращения вверх, места для молитвы и долженствования, которое наши вездесущие насекомые-торгаши превратили в грандиозный супермаркет.

Каждому из нас надо в самих себе, в пространстве своего сознания сжечь клещей и прочих паразитов нашего ума, дабы очистить от них и нашу землю.

Поразительно то, что санскритское слово «клеща» означает (по словам виднейшего российского востоковеда-буддолога, санскритолога и знатока языков пали и тибетского, академика В. Андросова) «омрачение или клеща, отравляющего сознание своим ядом».

Клеща - это кардинальное понятие как буддийской теории сознания, так и брахманической, раскрываемой в текстах санкхьи и йоги.

По словам Андросова, понятием «клеща» обозначаются «основные склонности и пристрастия особи, которые заставляют её совершать плохие поступки, говорить грубо и лживо, быть охваченным завистью, алчностью, ненавистью и думать только о себе». И далее у Андросова же: «все деяния такого рода влекут нынешние и будущие беды особи, обуславливая её рождение в “аду”, животным, ненасытным духом-прета и т.д.».

Чем вам не теория клещей? Быть может, не так уж и далека «фантазия» южно-уральского художника от авторитетного мнения современного виднейшего востоковеда?

Я знаю, что в буддизме этих «клещей» много, порядка десяти основных, как-то (по тхераваде): алчность, ненависть, невежество, гордыня, лжевзгляды, сомнения, тупость, самонадеянность, бесстыдство и безнравственность. А вообще же их насчитывают несколько десятков. Тут и лень, и расслабленность, и взволнованность, и вожделение, и прочие, прочие, прочие смотрящие на нас с экранов наших телевизоров, считающиеся классикой и культурой в нашем мире Кали Юги.

И мы, как люди безусловно культурные, начинаем воспринимать всё это, как должное. Мы говорим себе, что таков мир вокруг нас, что в этом мире всё относительно, а главное то, что сделано это талантливо. Талантливо показана похоть. Гениально выписана безнравственность. Это жизнь такая!

Но это не жизнь, это мы такие, наши сознания такие, и потому мне всегда хочется задать человеку один-единственный вопрос: «в каком мире он хочет жить?». В каком? Вот в этом? И я часто вспоминаю горящие для меня огнём фразы последнего интервью Саши Башлачева: «Нельзя петь одно, а жить по-другому. Каждую песню надо оправдать жизнью. Каждую песню надо обязательно прожить. Если ты поёшь о своём отношении к любви, так ты люби, ты не ври. Если поёшь о своём отношении к обществу, так ты так и живи».

«Я говорю о себе, потому что я очень люблю жизнь, люблю страну, в которой живу, и не мыслю себе жизни без неё и без тех людей, которых я просто вижу. Я всех люблю на самом деле, даже тех, кого ненавижу. Едва ли я смогу изменить их своими песнями, я отдаю себе в этом отчёт. Но ничего не проходит бесследно. И пусть это будет капля в море, но это будет моя капля, и именно в море. То есть я её не выпью сам.

Если я брошу своё зерно, и оно даст всходы, и будет не одно зерно, а - сколько там, в колосе зёрен, десять, или тридцать, или пятьдесят, - я считаю, что прожил не зря. Это и есть цель».

«Я стараюсь не врать ни в песнях, ни в жизни, я стараюсь не предать любовь. Это самая страшная потеря - потеря любви, любви к миру, к себе, к людям, к жизни».

«Я скажу, что живу в мире, где нет одной волшебной палочки на всех, у каждого она своя. И если бы все это поняли, мы смогли бы его изменить. Мир стал бы для каждого таким прекрасным, какой он и есть на самом деле. Как только мы поймём, что в руках у каждого волшебная палочка, тогда она и появится в этом мире. Это утопия, казалось бы. Но за этим будущее».

Я когда вспоминаю эти слова Саш Баша, то мне хочется, чтобы их услышали все, чтобы их услышал весь мир, эти слова и Сашины песни. И не просто услышал, а чтобы эти слова и песни что-то изменили в нём самом, в том «каждом», кто услышал, кто не просто прослушал, а УСЛЫШАЛ. Как когда-то услышал эти песни я.

У каждого из нас в Сознании действительно есть волшебная палочка, наша беда именно в ней. Мы живём в мире, созданном каждым из нас. Вот я прошёл по берегу, я написал стихи, я убрал за собой стоянку, я сделал стоянку ещё лучше, ещё чище. Я это сделал сам. И так каждый из нас! Каждый! Вот он приехал на машине сюда, на Ольхон, приехал на самый берег. Что он оставил здесь после себя? Две колеи, кучу мусора, спиленные живые деревья (они же не пилят сушины, они пилят то, что растёт рядом). И это только на внешней ткани биосферы. А есть ещё глубина. Что оставил он в глубине, что оставляет в глубине каждый из нас? Какие чувства? Какие мысли? Какие состояния сознания? Вот так мы и живём. Здесь и Сейчас!

У каждого из нас в Сознании есть палочка волшебная, и у каждого в сознании сидит жирный клещ неведения и его многочисленное потомство.

В брахманизме, в традиции йоги, которую я изучал и базовый текст которой прочитал в оригинале, на санскрите, говорится о пяти основных «клещах». Это, во-первых, авидья - неведение. Самый базовый «клещ» нашего сознания, коему в Йога-сутрах Патанджали даётся определение как «восприятие того, что невечно, безобразно, страдающе и недуховно в качестве вечного, прекрасного, счастливого и духовного». То есть авидья - это изначальная подмена системы ценностей. Мы заслонили в своём сознании ценности подлинные ценностями мнимыми. И подмена эта произошла о-го-го как давно. Следствием этой подмены, её, так сказать, потомством, является рождение в нашем сознании следующего клеща, «асмита». Асмита - это самость, это восприятие себя отдельно от других, отдельно от биосферы, отдельно от Единой Живой Системы. Восприятие себя замкнутым существом с той самой волшебной палочкой, которое может творить то, что ему хочется. А поскольку его самость и отдельность порождены его же неведением, то он не видит других в этом мире, он вообще не видит жизни системы, не говоря уж о космосе, куда эта система входит как часть ещё большей системы. Ослеплённый авидьей человек не видит иерархии и, естественно, не хочет её видеть. Он возник здесь, в толще «воды», именуемой жизнью как воронка, возник как диссипативная структура, и он себе понравился. И это правильно, с одной стороны, но всегда есть и другая сторона. Он на самом деле не замкнут. Он открытая система, как и всё здесь, как каждый из нас. И он живёт, пропуская через себя поток энергии-материи-сознания, и этим самым сознанием он формирует окружающий его пейзаж, этой самой волшебной палочкой. И он живёт благодаря и за счёт других, точно так же, как и все мы. И он может брать, как клещ, но он же может и отдавать. Каков идеал любого клеща, любого паразита? Брать, не отдавая! Высосать жизнь из системы и сыто отвалиться. Сыто и бездумно, ибо высасывает он жизнь из собственной системы. Но вот это бездумие и есть самый первый клещ сознания, а потому он прародитель всех остальных.

Клещ самостности порождает следующего клеща, названного на санскрите рага. Это клещ желания и влечения, клещ привязанности. Привязанности, прежде всего, к своей самостности, которая, естественно, не вечна и вообще, по большому-то счёту, иллюзорна. Однако привязанный к себе любимому пойдёт на все тяжкие, чтобы сохранить себя вот такого. А жизнь течёт и меняется, и рыбка эволюции должна стать ящеркой, а волосатая обезьяна - человеком. А кем должен стать человек? Каково его долженствование? Почему ему - человеку - мокро и неуютно? Неуютно, заметьте, именно Человеку! Неуютно Башлачеву, неуютно Достоевскому, неуютно Толстому. Неуютно вообще подлинно Человеческому в нас при столкновении с ложью, фальшью, трусостью, жестокостью. Почему в геноме человека заложена программа дальнейшего развития? Зачем?!

А вот клещ развиваться не хочет, и потому этот клещ привязанности испускает из себя злобу и ненависть - двеша. Таково название следующего клеща - двеша, злоба и ненависть ко всему, что «заставляет» его меняться, быть лучше, воспринимать себя неотъемлемой частью других. Клещ злобы, как и любой клещ, никогда не станет другим. Клеща можно только уничтожить в себе. Клещ всегда хочет жить не меняясь. А потому он сражается за свою жизнь, и в этой борьбе за существование он порождает последнего (по йоге), пятого клеща абхинивеша - самосущая жажда жизни. Та самая жажда жить, в идеале для клеща, за счёт других, не для Системы, частью которой является человек, не для долженствования, которое ему этой системой предназначено, а жить в замкнутом круге дурной бесконечности удовольствий, получаемых от жизни. Отсюда мелкими полчищами расползаются по планете клещи похоти, безнравственности, садизма, извращений и прочие, прочие, прочие, что глядят на нас со страниц мирового, и элитного в том числе, кинематографа и мировой современной литературы, что уже шествуют по нашим улицам всякими гей-парадами и доверительно говорят с нами «откровениями» светских львиц. Что уже уродливо исказили мир, в котором мы теперь живём. Это, конечно, зеркала, я понимаю. Я даже скажу больше - эти произведения искусства не только зеркала нашей действительности, но зеркала, поставленные напротив других, таких же зеркал, породив не просто сансару, но породив бесконечную сансару зеркал, в которых отражается жирный клещ человеческого неведения.

 

Костёр, мне показалось, даже возмущённо пыхнул, когда принял клеща в своё огненное естество. Расстроенный отец сел рядом. Огонь горит добром и светом. Огонь, как человек, может сжечь, а может и согреть. Огонь - это то, что сделало нас людьми. И я думаю, что огонь сделает нас теми, кем должны мы стать дальше, ибо эволюция - это не сансара, не замкнутый круг зеркальных повторений, а спираль долженствования. Она, эта спираль, это долженствование, тащит слепую дочеловеческую эволюцию жестоким путём проб и ошибок, естественного отбора, жестоким путём «игры в бисер», но в человеке-то она открыла наконец глаза и увидела себя. Как увидел в себе и вокруг себя Единого Бога Алёша Карамазов. Как увидели Лик Биосферы в себе герои Ефремова. Как увидел Будду, даже в старом пруду, старец Басе. Как увидел долженствующую Розу Мира Даниил Андреев через решётку окна тюремной камеры. У каждого мира есть окна вверх! В каком мире МЫ хотим жить? Вот в чём вопрос.

Я не говорю, естественно, ничего этого вслух. Мы молчим и смотрим на огонь. Мы все вместе. Как Одно Единое Целое. В молчании огня мы, наконец-то, договорились.

Почему люди договариваются друг с другом только в молчании?

Я визуализирую в своём сознании отца, нашего Деду, визуализирую его чистым и здоровым. Чёрный яд клеща рассасывается в моей визуализации. Огонь горит. Отец засыпает.

 

Залив Нюрнганская губа. Закат над Малым Морем. Фото автора

 

 

14 июня 2010 г. Ольхон. Понедельник

 

Днёвка на стоянке под соснами Нюрнганской губы. - Радиальная прогулка до мыса Буту Орса. - Размышления о памяти воды, о доверии Человеку, о Великом Равновесии Нирваны. - Вечерний дождь.

 

Днёвка. Такое ощущение, что на Байкале мы уже целый год. Пространство-время действительно искривлено, причём именно в нас!

Утро оказалось солнечным и спокойным. Невероятно уютное утро. Выглянул из палатки, вдохнул полной грудью сосновый воздух. Немыслимо, что мы здесь и сейчас!

Немыслимо! Отец рвётся в путь, но мне не хочется покидать гармонию этой дивной стоянки. И сейчас я уже внимаю своей интуиции. Предлагаю отцу пробежаться налегке, километров так десять, в сторону следующей возможной стоянки, выпустить спортивный пар, а заодно и найти возможное место следующего бивуака. Показываю карту. Дальше, судя по карте, идут обрывистые берега, и есть ли там стоянки со спусками к воде, это ещё вопрос. Отец соглашается. Он рад любому движению.

Делюсь планами с Натой и Тонечкой. Девочки, наша живая интуиция, не возражают.

Место здесь тихое, сокрытое совершенно от непрошеных гостей, кроме того, я знаю, что Наташа вообще никого и ничего в этой жизни не боится, что Наташа гораздо лучше меня и не от ума знает, что внешнее - это лишь зеркальное отображение внутреннего. И потому никаких клещей Наташа не боится. Никогда. Вчера, например, она даже не стала себя осматривать, тогда как я после дединого клеща весь вечер почесывался и ёрзал, как всегда бывает в клещевом месте. Все клещи на самом деле в нашем сознании.

Отправляемся в путь. Сразу от стоянки пробуем идти лесом, поднявшись в сторону горы. Тропы здесь никакой нет, и мы прём напролом по азимуту. Хаос деревьев, кустов и розового света.

 

Нюрнганская губа. Хаос деревьев, кустов и розового света. Фото автора

 

Я иду в кроссовках и чувствую, что ноги мои окончательно убиты позавчерашним переходом. На ступнях водянистые надавы, на пальцах мозоли. Кроссовки новые, правда, ходил я в них, но, видимо, не по такому рельефу и не с такой нагрузкой. Траверс однобокого склона, длящийся целый день, убил мои ноги. Ещё один пролёт по снаряжению. Надо было идти в своих исхоженных треккинговых ботинках. Теперь у меня одна надежда на сандалии. Терплю. Вышли к колее, петляющей по лесу. Бежим по ней. Добегаем до окончания Нюрнганской губы и начала мыса Саса. У меня ощущение, что я ступаю на отрубленную культю. Терпеть уже невозможно. Предлагаю отцу подождать меня на мысу, а сам возвращаюсь за сандалями. Они не давят.

Иду «туда и обратно». Иду не лесом, а берегом. Тут мелкий беленький песок и множество стоянок. Людей нет. Хотя и чистоты тоже нет. Но всё равно лучше, чем в Песчанке.

Идти удобно по сырому песку кромки воды. Снимаю кроссовки и иду босиком. Захожу в воду. О! Блаженство! Вода нежными ладонями обнимает мои истерзанные ступни, и боль тут же уходит. Вода забирает мою боль, ибо вода, в отличие от нас, действительно «ощущает» себя частью Единой Биосферы, и не просто «ощущает», но является ей. Вода - это невероятно послушный проводник эволюции, проводник долженствования. Колыбель жизни. Не передать словами, как я люблю воду!

 

Песчаный берег залива Нюрнганская губа. Вид на мыс Саса. Фото автора

 

В детстве я мог часами сидеть на берегу Кум-Куля - небольшого и чистого озера Южного Урала, в тридцати километрах от Челябинска. Я тогда зачитывался палеонтологией, и моё воображение рисовало возникновение жизни в толще воды. Мне казалось, что вода должна помнить всё это, помнить плескавшихся в ней плезиозавров, помнить гигантских парящих в её солнечном космосе аммонитов и белемнитов, помнить своих многочисленных брахиопод и пелеципод. Мы катались с отцом на лодке по Кум-Кулю, я сидел на корме и опускал в воду руки, и вода рассказывала моим ладоням свои палеонтологические истории.

Озеро Кум-Куль, как и множество смежных озёр - его собратьев, является частью некоего древнего палоокеана, плескавшегося здесь когда-то и омывавшего гигантские в те времена Уральские горы.

О том, что наши озёра - это остатки океана, я узнал совсем недавно, изучая с Тонечкой краеведение. Но, что поразительно, мои руки действительно «вспомнили» это тогда, в детстве, на лодке.

Сейчас точно так же вода Байкала, этого древнейшего водоёма планеты, ласкает мои убитые ноги и, возможно, что-то рассказывает мне. Эх, сесть бы сейчас рядом и слушать, слушать, слушать…

В своё время я натолкнулся на информацию о поразивших моё воображение опытах японского профессора, доктора альтернативной медицины Масару Эмото, который подвергнутую воздействию некоей информации воду замораживал в криогенной камере, получая таким образом кристаллы различных форм и симметрий. На основании различия полученных кристаллов воды доктор Эмото пришёл к выводу о так называемой «памяти воды» и об «объективности» влияния информации на структуру воды.

С фотографий, сделанных в лаборатории Эмото, на нас смотрят порою кристаллы удивительной гармонии и объективной красоты. И всё во мне, моя собственная «кристаллическая решётка» соглашается с объективностью этой красоты. Я не могу этого объяснить. Это многие на самом деле пытаются объяснить. Доктор биологических наук, основатель тафономии, гениальный мыслитель Иван Ефремов объясняет красоту, объективную красоту как высшую степень целесообразности, достигнутую материей в ходе эволюции. И это тоже правильное объяснение. Но самое главное объяснение находится внутри человека. Внутри меня самого. Я почему-то знаю, что вот это красиво. Я чувствую, слышу, что вот этот музыкальный инструмент настроен, а вон тот расстроен. Откуда я это знаю? И любая музыкальная импровизация на самом деле проходит в пределах гармонического ряда. И выход за пределы гармонии начинает звучать диссонансом.

Но этот диссонанс можно создать и вообще любым действием. Вот «гениальный» Тарантино разнёс в очередной раз мозги человеку. Я когда это вижу, то мой внутренний камертон получает пощёчину. И это бы нормально. Пощёчина иногда нужна. Весь Дзен - это пощёчина. Пощёчина пробуждает нас порою от сна. Пощёчина способна порою разрушить клеща неведения-авидьи. Буддийская школа Мадхъямики - это вообще звонкая пощёчина нашему интеллекту. Но пощёчина должна именно пробудить! То есть следом за пощёчиной должен быть показан выход!

И я вижу этот выход в той же разрушившей все мои ментальные костыли и подпорки мадхъямике, ибо там, дальше, я вижу Будду. Я вижу Дхарму. Я вижу Сангху, то есть общину, то есть Единство всего. Я в самом себе, как части целого, начинаю видеть голографический образ Единства.

Весь Достоевский - это пощёчина. Там тоже «мозги» разлетаются и даже в визуальном ряде. Но там, там дальше, есть выход. Меня мучает Достоевский, он вонзает мне в сердце острый шип моей мечты. И я начинаю кричать. Вначале изнутри меня раздаётся крик. Человек всегда кричит, когда он рождается. А если он не кричит при рождении, то он умрёт. Потому что первый вдох, первый глоток праны приходит к человеку вместе с криком. И если человек не кричит, то его бьют по щекам, ему дают пощёчину, его заставляют кричать. И это первый шаг. Но затем этому родившемуся человеку надо ещё открыть глаза! И вот это именно то, что, на мой взгляд, гениально делает Достоевский. Он открывает глаза души человеческой. И тогда человек перестаёт кричать и начинает петь.

Об этом тоже сказал однажды Башлачев: «если человек вообще поёт песни, пусть они неграмотно сделаны, плохо - он поёт, даже если это песня, которая не помогает жить, которая ноет. То есть, если мне плохо, и ко мне придёт кто-то, кому тоже плохо, нам не станет от этого хорошо. Мне не станет хорошо оттого, что кому-то плохо. Мне - не станет. Вот. И поэтому нытик разрушает, не создаёт. Но раз он уже ноет, значит, у него уже болит, значит, он запоёт, в конце концов. Своей болью запоёт он. Когда человек начал петь, это был плач сначала». И я когда читаю Достоевского или слушаю Башлачева, я не могу сказать, что передо мною красота в чистом виде, что передо мною кристалл гармонии, осуществлённый кристалл. Я не испытываю того, что испытываю, например, когда гляжу на картины Рериха, а на них я могу смотреть бесконечно, потому что я тут же мгновенно оказываюсь там. И это поразительно, что Человек это сделал, такие картины, такую красоту. И сделал это не в сытости и довольстве, а наоборот, родил в труде и преодолении. Это всё на самом деле большим трудом рождалось и нечеловеческим преодолением. Просто здесь, у Рериха, его крик остался за кадром.

И именно поэтому Башлачев поёт, что «хотел бы я дожить, хотел увидеть время, когда эти песни станут не нужны». То есть это культура, конечно, культура с большой буквы! Но это культура Кали Юги. Я не могу представить Башлачева и Достоевского в эпохе Сатья, в ефремовской Туманности Андромеды, не могу именно потому, что они ступени к ней. Но они ступени! Ступени потому, что они не только шип в сердце нам вонзают, но потому, что они этим шипом нам сердце запускают. Запускают сердце не как насос, а как орган сочувствия, орган сопереживания, орган любви. То есть запускают новые возможности сердца. А для этого нужен шип. Нужна боль. Нужен первый вдох. Для этого нужно разорвать чакру сердца - круг хридайа, чтобы появился первый росток лотоса Анахата.

И вот именно об этом говорит Башлачев: «Любое чувство, так или иначе, представляет из себя ту или иную форму любви. Ненависть - это просто оскорблённая любовь.

И нужно петь о любви, о любви к жизни... или о нелюбви. Но факт тот, что ты готов бы полюбить, да вот, к сожалению, пока не можешь. Что-то не позволяет, совесть тебе не позволяет любить те или иные вещи, пока они находятся в том виде, в котором они находятся.

Не стоит мутить воду в себе. Любовь - она может быть сколь угодно грубой, сколь угодно ненавистью, жесточайшей даже ненавистью, но это не будет жестокостью. Жестокость только тогда, когда нет выхода. Ты сколько угодно можешь ткнуть человека лицом в ту грязь, в которой он находится, вымазать его в том дерьме, в котором они сидит. Но потом ты должен вывернуть его голову вверх и показать выход, дать ему выход».

И вот этот выход следует за пощёчиной. Глаза открываются, и человек видит. Шип вонзается в сердце, и сердце болит, мучительно болит, но оно не останавливается, оно начинает любить, это сердце. Вот эта любовь - это то, что глядит на нас со страниц Достоевского, и то, что звучит абсолютно в каждой песне Башлачева. И я это вижу. И в этом для меня рождение кристалла. Рождение гармонии.

А Эмото, он просто попытался эту гармонию показать объективно. Попытался! В его опытах кристаллам совершенным, симметричным, красивым противопоставлены кристаллы разрушенные.

 

Гармоничные и разрушенные кристаллы воды, демонстрируемые опытами Эмото

 

Это совершенно очевидно, что кристаллы разрушены. И критика Эмото, научная критика его опытов, она зиждется не на факте кристаллов, гармоничных и разрушенных, а на факте доказательства того, чем именно вызвано разрушение кристаллов. Эмото утверждает, что негативной информацией, то есть агрессивной жестокой музыкой, грубой речью, негармоничными картинами. То есть соприкосновением водной среды с информацией. И вот именно это вызвало нападки критики. Не выявлен механизм воздействия. Но кристаллы-то выявлены, и с этим, по-моему, никто не спорит.

Такие кристаллы на самом деле были открыты ещё в начале ХХ века советским физиком-кристаллографом, доктором физико-математических наук Александром Китайгородским, исследовавшим структуры ближнего и дальнего порядка в растворах и в чистой воде. В результате опытов Китайгородским были выявлены факты длительного сохранения льдоподобных кластеров при температуре несколько выше температуры таяния льда.

Затем волну обнаружения «памяти воды» поднял известнейший французский иммунолог Жак Бенвенист, занявшийся однажды экспериментальным подтверждением некоторых гомеопатических выкладок, к которым, кстати, был настроен изначально скептически.

Бенвенист получил для себя подтверждение правоты гомеопатии, проведя ряд удачных опытов по структурированию воды. Однако созданная научная комиссия не подтвердила достоверности опытов Бенвениста, а поставленные повторно в присутствии комиссии опыты уже не получились.

В защиту Бенвениста выступил, тем не менее, физик Брайан Джосефсон, нобелевский лауреат 1973 года, а другой нобелевский лауреат, французский вирусолог Люк Монтанье, сказал, что Бенвенист, как учёный, «был отвергнут всеми, потому что смотрел далеко вперёд», но «думал в основном правильно».

Затем в 80-х годах учёным сообществом физиков была опровергнута и так называемая кластерная структура перехода воды в лёд, предложенная некогда Китайгородским, а взамен её предложена теория перколяции. В этой теории кристаллическая решётка вещества, подвергнутого некоему внешнему воздействию, изменяется путём появления в ней проводящих это самое воздействие элементов. Нечто вроде переходного процесса пробоя диэлектрика, хорошо изученного в теоретической электротехнике.

Собственно, я вижу, что в физике изменился лишь язык, описываемый некий действительно имеющий место процесс, но не суть процесса. Не исключено, что завтра учёные придумают более новый, адекватный процессу понятийный аппарат и мудрёное слово перколяции будет объявлено очередным заблуждением, очередным предрассудком.

«Истина возникает как ересь, а погибает как предрассудок» - сказал однажды Саша Башлачев.

Официальной наукой опыты Эмото по замораживанию воды сегодня объявлены ересью.

И мне всегда хочется спросить некое воображаемое учёное сообщество: а каким опытом можно проверить идею академика Вернадского о ноосфере?

Я здесь не могу понять главного. Не могу понять мотивировки, не могу понять психологии человека. Почему когда появляется красивая идея, именно красивая, рождённая Человечностью в человеке, рождённая чувством ответственности за окружающий мир, чувством долженствования. Идея, рождённая присущим подлинному Человеку чувством Единства, чувством Красоты, чувством Гармонии. Почему когда рождается Такая Идея, то вся научная общественность остервенело кидается на её опровержение? Почему так хочется людям уничтожить робкий росток красоты? И не просто уничтожить, а желательно вырвать его с корнем. Почему?

Почему не на защиту красоты бросается человек, а на её опровержение? Почему так хочет доказать себе, что объективной красоты нет? Почему мы немедленно хотим сорвать однажды уже поднятое Человеком в защиту красоты Знамя Мира? Сорвать его и уничтожить, разорвать на части, доказать, что и не было его никогда. А тот, кто поднял, он вообще не наш человек, а «шпион» английский, и поднял он это знамя в своих исключительно корыстных целях. Почему мы не верим Человеку в нас самих? Почему мы вообще не верим Человеку? Почему пытаемся найти «чёрные пятна» на Солнце? И когда их находим, то с какой-то нечеловеческой, с какой-то даже демонической радостью пытаемся уничтожить самую идею Солнца. Того самого Солнца, что вопреки всему и совершенно бескорыстно дарует нам жизнь.

Почему человек не верит в Алёшу Карамазова в человеке? Не хочет верить. Почему Смердяковы и Иуды нашего Человеческого мифа всё время ищут своё подобие в Христе? Подозревают в нём некую немыслимую, коварнейшую корысть. Почему не хотят увидеть Христа таким, каким он является?

Мы смотрим на мир, а видим в нём лишь зеркало своего бесконечно умноженного «я». Причём, наверное, все мы. Так, может быть, лучше видеть само Солнце, чем пятна на нём?

Я думаю, он в каждом из нас живёт - Иуда - живёт в пространстве Мифа, так же, как и Христос. И Голгофа, она там же происходит, в этом внутреннем пространстве. Там же, где проходит линия фронта, на поле битвы, на Курукшетре. Мы все, каждый из нас, на этой линии фронта. И в каждом из нас есть сомневающийся Фома, и выхватывающий свой меч Пётр, и умный (именно Умный!) Иуда Искариот, и молчащий Христос.

Меня, я помню, поразило в знаменитом Андреевском «Иуде» именно молчание Христа. Истина всегда молчит. Она не требует доказательств и разговоры ей не нужны. Она просто есть. Объективно. Как Красота. Как гармония. И как возможность для нас идти к ней. И для каждого из нас она либо есть, либо её нет. Вопрос выбора. Но она ничего не говорит сама о своей «естьности». Она не делает выбор, выбор делает человек.

И поэтому говорят всегда люди. Это поразительно точно, именно мастерски, выписано Леонидом Андреевым в его «Иуде Искариоте». Разговоры людей, их споры и разборки на фоне молчащей истины, на фоне Красоты и объективно существующей гармонии. И люди распинают, в конце концов, свою истину. Умный скептик Иуда, он как-то всегда побеждает в спорах. Побеждает он и в душе каждого из нас. Побеждает, а затем сам погибает, ибо и сам без истины жить не может, без долженствования, без целеполагания, без гармонии, без Пути. А Христос воскресает, ибо Истина всегда воскресает, она же не здесь живёт, она не часть целого, а Само Целое, она для нас как Изображение Единства, как Его Лик, отражённый в каждом разломанном куске разбитой голограммы. Истину нельзя уничтожить, предать, распять. Так же, как и правду. На истину можно только закрыть глаза. Правду можно только предать. В самом себе. От правды можно только отвернуться. Не хочешь красоты и гармонии - закрой глаза. Тем более, что глаза у нас и так закрыты.

И потому мы продолжаем сомневаться, в нас ведь не только Иуда живёт и действует. В нас и Фома сомневается, и Пётр возмущается порой, и даже меч свой вынимает, и даже в бой рвется и отрекается потом. Всё это в нас. Все эти двенадцать энергий двенадцати космических знаков, касаемых по очереди нашим солнечным «я». Вычистить душу каждого из них, убить гидру сомнения, голыми руками взять за горло своего льва жестокости, вычистить авгиевы конюшни - вот подлинное значение подвигов Геракла там, на внутренней стороне универсума. На поверхности Мифа. И сидят эти двенадцать наших «я» за круглым столом Зодиака, и сидит среди них Истина. Молчащая истина Христа.

И стоит только Иуде предать гармонию, изменить красоте в своей жизни, как тут же толпа пространства, умноженная тысячекратносвоими наставленными друг против друга зеркалами, подобная пародии на тысячекратную «сахасрару», но умножающая на самом деле одного лишь Иуду, умножающая его бесконечно, эта самая толпа тут же поглотит Христа, заслонит его собою, уничтожит, как раковая опухоль уничтожает живой организм, с криками и воплями «распни его, распни!».

К сожалению, кристалл, гармоничный кристалл можно уничтожить. Именно это, на мой взгляд, главное, что показал Эмото в своих опытах. Кристалл можно уничтожить.

 

Озеро Байкал. Чистота и память воды. Фото автора

 

Добегаю до нашей стоянки. Босиком. По ледяной воде. По песку.

В лагере тихо. Девочки в палатке. Сосны вокруг них выстроились кругом.

Достаю сандалии и, не надевая их, бегу обратно. Тем же берегом, той же мокрой прибрежной полосой. Вот и последняя стоянка. Она тоже уютна, но не столь спрятана от «зеркал» пространства, как наша. Сюда уже выводят две автомобильные колеи.

Морщась от боли, надеваю сандалии. Пробую идти. Ноги привыкают, и уже не так больно. Сандалии всё-таки.

Долгий подъём вверх, на мыс Саса. Лес Нюрнганской губы остаётся позади.

Далеко-далеко, на краю мыса, на камнях сидит отец. Кричу ему. Он идёт в направлении дороги, на север. Идёт туда, где мы встретимся.

Мыс Саса гол, горист и живописен, впрочем, как и все байкальские мысы. Под ногами трава и изобилие цветов.

 

Мыс Саса. Под ногами трава и изобилие цветов… Фото автора

 

Воздух над нами то наполняется настоящим летним зноем, то вдруг обдаёт нас совершенно ледяным ветром.

Пейзаж меняется. На западной стороне, где идём мы, то есть по нашу левую руку, голые склоны холмов и редкие перелески. На востоке же, там, где знаменитая и запретная гора Жима, всё пространство покрыто густым ковром тайги. Отсюда этот вид здорово напоминает нашу горную южноуральскую тайгу. Если не видеть всего остального, то сходство будет полным.

 

Ольхон. На востоке всё пространство покрыто густым ковром тайги… Фото автора

 

Жима отсюда примерно угадывается, но вершина её - 1274 метра - не столь выражена и практически до верха покрыта лесом.

Моё сознание наполняется любовью к родному Южному Уралу. К нашим таёжным горным лесам и сокрытым в их недрах сокровищам «терма».

Шагаем с отцом рядом с дорогой. Справа и слева нас начинают сопровождать хорошо сохранившиеся длинные стены. Они не перегораживают никакого мыса, а просто «тупо» тянутся вдоль дороги. Может, это и не стены вовсе?

Подхожу к камням. Да нет же, стена, точнее, её основание. Отчётливо видны отдельные плотно подогнанные друг к другу камни. Камни перемежаются целыми монолитными блоками, и всё это тянется вдоль острова на несколько километров. Без всякого рационального смысла.

 

«Курыканские» стены тянутся вдоль острова… Фото автора

 

Камни перемежаются целыми монолитными блоками… Фото автора

 

Кто-то таскал, непонятно, кстати, откуда, но таскал камни, некоторые по тонне весом, некоторые маленькие, таскал эти сотни, тысячи камней, чтобы возвести здесь, в середине острова, каменную стену. Зачем?! Немыслимо. Не понимаю!

Я не понимаю, но вот это моё непонимание совершенно другого рода. Это непонимание мне нравится. В нём есть область непознанного, трансцендентного... В работе этих древних «курыкан» мне видится некая их «обязанность необязательного».

Конечно, моё рацио говорит мне, что и эти стены имеют какое-то сокрытое от меня объяснение. Вот, например, наша рациональная до самой мочки уха дочка Тонечка мгновенно придумала свою версию стен. Были тут, по мнению Тони, некие курумы, то есть россыпи камней, образовавшиеся от разрушения старых гор. Курумов этих у нас в горах Тоня исходила предостаточно и для неё это диво природы в порядке вещей. Так вот и здесь, на острове, по версии Тонечки, тоже всё было в курумах. А местным «курыканам» надо было пасти скот. И вот они взяли и сложили все эти камни в стены вдоль острова. Образовались между такими стенами пастбища для скота. Удобно. И скотина пасётся вдоль стен, и курума нет, и стены опять же стоят, не дают скотине разбредаться.

А что, версия дочери вполне в духе современной археологии. Без всякой метафизики.

 

Идём вдоль стен. Пейзаж чист и одухотворён. Чистота висит в воздухе. Я помню, как в некоторых местах Алтая я тоже ощущал вот эту особую одухотворённость. Я не могу рационально и логично объяснить этого. Я просто это чувствую.

Пространство универсума, его материя, его ткань мною всегда воспринимается двусторонне. Причём «вход» на эту внутреннюю сторону находится во мне самом. То есть пространство поверхности, по которой я иду, становится для меня одновременно и пространством души, моей души. Это, казалось бы, солипсизм, но на самом деле это внутреннее пространство просто объективно существует. Это, скорее, меня нет, а вот оно как раз есть. Я просто через себя, как через разрыв в ткани универсума, в него попадаю.

О внутренней стороне универсума блестяще сказал некогда Тейяр де Шарден - французский палеонтолог и теист, философ и богослов, основатель учения о Ноосфере.

По мнению Тейяра де Шардена: «В глубине нас самих, бесспорно, обнаруживается внутреннее, открываясь как бы через разрыв в центре существ. Этого достаточно, чтобы в той или иной степени это “внутреннее” существовало везде и всегда в природе. Раз в одной точке самой себя ткань универсума имеет внутреннюю сторону, то она неизбежно двусторонняя по самой своей структуре, т.е. в любой области пространства и времени, так же, как она, например, по структуре зерниста. Таким образом, у вещей имеется не только внешнее, но и сопротяжённое ему нечто внутреннее.

Сознание проявляется с очевидностью у человека, следовательно, обнаруживаемое в этой единичной вспышке, оно имеет космическое распространение и как таковое окружено ореолом, продлевающим его в пространстве и времени беспредельно».

Мне кажется, вот этот вывод Тейяра де Шардена о существовании внутренней стороны вещей - это то, что единственно способно объединить нас. Нас всех, физиков и психологов, упёртых материалистов и столь же упёртых идеалистов, научных деятелей и домохозяек.

Наличие внутренней стороны объясняет всё, вообще всё.

То есть когда я стою над обрывом, стою на своем высоком Холме, и надо мною загораются звёзды, а внизу, далеко внизу огни человеческих домов, и я поднимаю голову вверх, я поднимаю вверх свои руки, тяну их к звёздам, касаюсь этого серебряного света своими ладонями; и когда начинает учащенно биться моё сердце, и, наверное, меняется химический состав, и, наверное, гормоны там различные генерируются, то что первично в этом действии? Во мне сначала гормоны заработали, химическая среда моя изменилась, затем, как следствие, сердце забилось учащённо, затем мышцы заработали, руки вверх поднялись... или я всё-таки сначала на холме оказался и нечто почувствовал? Или ни то, ни другое? Этот вопрос можно перемалывать бесконечно. С точки зрения каждой отдельно взятой научной дисциплины её выводы будут первичны. Можно влить в человеческий организм некий гормон, изменить химизм биологической среды и вызвать видения Холма и звёзд над ним и заставить человека испытать экстаз. А можно ведь и наоборот, поставить человека на Холме и открыть ему глаза и показать ему Звёзды. И он сам изменит в себе химический состав и т.д. И вот здесь что первично?

Ответ на этот вопрос может решить только принципиально новая парадигма, на пороге которой мы топчемся уже достаточно давно. Парадигма, принявшая как объективный факт наличие внутренней поверхности универсума. То есть поняв, что и сама материя есть одновременно же и сознание. И изучать материю в отрыве от сознания немыслимо. Мы на самом деле можем изучать только вот эту двусторонность, эту ленту Мебиуса...

То есть на самом деле это глубина такая немыслимая, толща сознания, в которой я почему-то захотел пойти на холм, заставил себя, свой организм, свою биологию и химию совершить определённую работу, поднялся на холм, посмотрел вверх... И это необъяснимо для меня, почему я это сделал. Но я это сделал.

Проезжая на велосипеде по странным алтайским землям, я чувствовал одухотворённость вот этого двустороннего ландшафта. Я её сначала чувствовал. Затем я находил курганы и менгиры. Находил фундаменты каких-то древних сооружений.

 

Алтай. Сентябрь 2004 г. Менгир. Фото автора

 

Алтай. Сентябрь 2004 г. Проезжая на велосипеде по странным землям… Фото автора

 

И здесь, на поверхности, жизнь, казалось бы, закончилась и ушла, но внутри что-то осталось. И это бесспорно. И это опять же бездоказательно на нашем современном уровне мировоззрения, как пока бездоказательны опыты Эмото, как бездоказателен и самый факт наличия ноосферы. Наверное, для следующего шага в науке нам нужно вначале овладеть доверием. Доверием к человеку. Поверить правде Человека.

Я вспоминаю пронзительнейшие кадры из «Соляриса» Андрея Тарковского. Те кадры, где учёное сообщество, комиссия, заслушивают доклад пилота Бертона о своих видениях на орбите Соляриса. Они вежливо слушают его, и они не верят ему. То есть в химизм, изменивший почему-то сознание Бертона, они условно верят, правда, с оговоркой «ну, допустим». Но самому Бертону не верят. И вот в этом неверии Человеку, вообще Человеку, не Бертону, не Рериху, а Человеку, в этом неверии, на мой взгляд, и находится та прочно закрытая дверь ко внутреннему пространству универсума, дверь к Правде.

Об этом же блестяще сказал когда-то и академик Смирнов, врач, санскритолог, нейрохирург, автор нескольких десятков научных работ по нейрохирургии, то есть человек, как минимум заслуживающий ДОВЕРИЯ: «если мы вглядимся в сущность духовного опыта в разные века у разных народов, то поразимся единообразием и закономерностью этого опыта, точностью его определений и совпадением описаний, методов, переживаний. И в этом смысле св. Серафим или св. Франциск скорее и вполне найдут взаимопонимание с творцами Упанишад, нежели два современных гносеолога, принадлежащих современным школам. Если мы сопоставим рассказы двух путешественников, не знавших друг друга и посетивших одну и ту же страну, увидим, что эти рассказы совпадают, хотя и различаются в частностях, зависящих от индивидуальной точки зрения, времени посещения и пр., то мы можем утверждать, что оба путешественника не только правдивы, но и виденное ими действительно существует. Недостаток знания или мысли может, конечно, отразиться на истолковании или наблюдении фактов, но от этого сами факты не теряют своей реальности.

Если ряд людей различных народов, стран, веков почти в тождественных выражениях (а иногда и просто тождественных) описывают известные факты своего духовного опыта, то мы не можем не считаться с этими фактами как с недоказанным субъективным состоянием, не имеющим объективной ценности».

Я помню, как мы шли с отцом в очередном походике по Южному Уралу. Лето выдалось дождливым и погоды не было. Приходилось идти под проливными дождями. Две недели мы шли под дождями, да ещё в холоде гор. Когда проходили долину реки Березяк, то воды было так много, что мы даже не знали, где остановиться. Сверху лил ледяной дождь, который сползал по мокрым плечам, по мокрым спинам, заливал резиновые сапоги. А снизу было болото. Болото, в котором я несколько раз вообще терял сапоги, вынимал ногу без сапога, а затем доставал из этой мокрой жижи свою обувку. Словом, это был отнюдь не Ольхон. Так вот в одном месте мы неожиданно вышли на сухое и уютное место. Оно ничем, казалось бы, не отличалось от окружающего ландшафта. Те же склоны гор в туманной пелене дождя, тот же шум реки, те же заливные луга и болота. Но что-то изменилось. Что-то внутри меня. На этом месте мне стало хорошо. И не просто хорошо, а словно бы оказался я вдруг мгновенно на вершине своего Холма и надо мною загорелись звёзды. То есть вот сейчас, под проливным дождём, под тёмными, низко нависшими свинцовыми тучами горят над этой поляной некие невидимые глазу звёзды. Я остановился как вкопанный. Отец не понял:

- Ты чего?

А я и сказать ничего толком не могу:

- Да нет, ничего...

И ушли дальше.

А потом, спустя уже сколько-то лет, я узнал от одного краеведа, некогда жившего в этом районе и исходившего места эти вдоль и поперек, историю о староверческих скитах, существовавших здесь с незапамятных времён. И когда я попросил показать на карте то место, где находились эти скиты, то я почему-то это место уже знал.

Доверие Человеку. Почему мы так не хотим доверять человеку?

В армии я безошибочно прошёл по кабельной трассе, держа в руках всего лишь согнутый сварочный электрод - биоэнергетическую рамку. С помощью этой же рамки нашёл место пробоя, которое затем подтвердила электролаборатория. Доверие человеку!

А как объяснить тот случай, в моей практике уже энергодиспетчера, когда в ночную смену, вздремнув на диспетчерском пульте, я вдруг неожиданно открыл глаза и посмотрел на щит телемеханики, на молчащий пока щит. Но я уже знал, что в системе, в электрической системе и одновременно в системе жизни, на внешней стороне универсума и одновременно в его глубине что-то произошло. Через минуту сработала аварийная сигнализация и щит побежал мигающими красными огнями аварийного отключения. И где-то за несколько километров от меня, на далёкой подстанции, клацали металлическим звуком релюшки пульс-пары. Но за несколько секунд до этого я уже открыл глаза. Я почувствовал будущее.

В каком месте происходит сбой в системе и когда он происходит? Классический вопрос индийской философской системы санкхья. Содержится ли следствие в его причине?

Я знаю случаи из моей электрической оперативной практики, когда сама действующая электроустановка, сама подстанция завладевала волей человека и заставляла его совершать абсурдные действия, приводящие к аварии. Этот человек, стоя перед лицом созданной технической комиссии, расследующей причины аварии, не мог толком сам объяснить свои действия и только твердил, что сама подстанция заставила его. Что было нам - членам комиссии - записать в акте расследования?

А я сам лично бывал на этой подстанции, бывал там ночью, один на один с системой, один на один с гудящим и монотонным и, надо сказать, любимым мною электрическим звуком - шинами, ячейками и трансформаторами. Бывал там, являясь и сам одновременно каким-то немыслимым образом частью этой системы, и я чувствовал, как в моё сознание проникает жёсткая воля чего-то чуждого мне, чего-то электрического и не совсем доброго. Чего-то иного. Но я справлялся в себе с этой волей техники. Моих знаний и опыта было достаточно, чтобы подстанция признала во мне своего хозяина и подчинилась. Я тоже всего лишь холон в бесконечной космической системе холархии.

Иногда только переступая порог подстанции, я уже знал, где искать. Что-то неуловимо менялось в воздухе. Отключился ВАЗП, например, и я это чувствовал изменением вкуса в себе. Внешнее - оно одновременно и внутри нас находится. Нам лишь не хватает ДОВЕРИЯ осознать это. Осознать то, что мы же это и есть.

 

Идем вдоль каменных стен. Одухотворённость висит в воздухе, и я чувствую, что она уходит, эта одухотворённость, уходит эта благодать. Уходит с острова.

 

Почти разрушенное основание «курыканской» стены… Фото автора

 

Раньше на Ольхоне били ключи. Ольхон был островом родников. Находясь в сердце Байкала, окружённый со всех сторон родниковой водою планеты, остров Ольхон и сам сочился родниками, как благодатью. Родники появляются всегда там, где благо. Вода просто выходит на поверхность из глубины. И две стороны универсума сливаются в одно прозрачное, гармоничное Единство. На месте молитвы Серафима из земли пробился родник. На месте молитвы всегда пробиваются родники.

Сейчас на Ольхоне не осталось ни одного ключа. Ни одного! Ушли и редчайшие виды птиц. Стало значительно меньше рыбы. А забавные милейшие круглоголовые нерпы - единственные на планете пресноводные тюлени - уже не подплывают близко к берегам острова, не радуют нас своими добрыми и печальными глазами. Ушло всё живое. Но пришёл человек, точнее, не пришёл, а приехал. На машине. Мы всегда на машине приезжаем.

Но кто-то же должен нас остановить! Должен же появиться «предатель» Джейк Салли из камероновского «Аватара», чтобы встать на защиту ноосферы. Я сам готов быть этим «предателем», как меня уже однажды назвали. Но мне плевать на названия. Кристаллы могут быть красивыми и гармоничными, а могут быть и разрушенными. В каком мире мы хотим жить? В каком?

Красота не в словах и названиях, она даже не в поступках, это всё здесь, на поверхности, слова, поступки. Красота - она где-то внутри, она живёт в нас как молитва святого. Она, на самом деле, наша Душа. И от каждого из нас зависит, кто займёт место в нашем «аватаре». Выбор совершается внутри нас, именно там и только там мы становимся героями и предателями, друзьями и врагами.

Наклоняюсь к земле. Трогаю руками пыльную колею, зачёрпываю горсть. Слова не нужны. Вот когда от прикосновения моей руки пробьётся родник, тогда я действительно что-то понял. Гармонию можно создать только в себе! И потому мне ещё идти и идти, молчать и молчать. Я и так уже слишком долго говорил в этой жизни.

Осматриваем лесистые парковые склоны Дарлатинского залива

 

Лесистые парковые склоны Дарлатинского залива. Фото автора

 

Замечаю группу белых каменных останцев и полянку рядом с ними. Идём к ней. Замечательная стоянка! Только по расстоянию совсем недалеко от нашей. Хотелось бы всё-таки пройти подальше.

Тем не менее, изучаем спуск к воде. Туда, вниз ведёт тропа и до воды спускаться минут десять. Но спуск хороший, по тропке.

Меня больше всего привлекли камни. Белые, мраморные, они напоминают мне некое мегалитическое святилище. Между камнями площадка. Встал в центре, почувствовал, как горят над нами далёкие звёзды. А как же хорошо должно быть здесь ночью! Вон там будет гореть костерок, вот здесь будут стоять палатки...

Решаем перейти сюда как минимум. Короткий переход - полуднёвка.

Такими же полуднёвками мы передвигались с отцом и десятилетней Тонечкой в Западном Саяне, в горном массиве Ергаки. Очень удобно в походах с детьми. Переход до обеда не успевает утомить, а вторая половина дня посвящена радиальным экскурсиям или скалолазанию. Дети очень любят скалы. Интересно, а кого любят скалы?

Стоянка найдена. Время позволяет пройтись дальше. Во мне уже пробуждается азарт поиска стоянок. И, к тому же, не терпится заглянуть за горизонт. А что же там, дальше?

Вот это «а что же там?» во мне тоже сидит с детства. Заставляло изучать законы оптики, строить телескопы и микроскопы. И всегда хотелось заглянуть в неведомое. Всегда хотелось переступить кольцо «не переступи»...

В ефремовской «Туманности Андромеды», безусловно, мой персонаж, аттрактор моего далёкого долженствования - это Эрг Ноор. Человек Земли, но рождённый в Космосе и готовый уйти туда, в неведомое. Он и уходит в конце. Отправляется в путь, из которого не вернётся. Я когда читаю эти строки, мне грудь сдавливает изнутри некий расширяющийся там, внутри меня, воздушный шар. Такой же «шар» я чувствую в себе, когда стою на вершине Холма. Он растёт и наполняет меня изнутри неким восторгом невыразимого. Именно в это мгновение я поднимаю вверх руки, и мне кажется, ещё мгновение и я оторвусь от земли. Не отрываюсь. Не хватает чего-то, самой малости. Я тогда, в детстве, этого не понимал. Мне это казалось несправедливым. Как несправедливым мне казалось и то, что меня не понимали в детстве. В нашем классе, во всей нашей школе не было никого, кто смотрел бы в звёздное небо. И это казалось мне тогда ужасно несправедливым.

Сейчас я понимаю, что это на самом деле было справедливо. Я понимаю, что именно не давало мне подняться вверх на вершине Холма. Моё прошлое. Моя карма, если угодно. Я увидел однажды это прошлое в своих снах и ужаснулся себе.

По мере того, как я справлялся с собой, справлялся с инферно в себе, менялось и отношение ко мне пространства.

Мир справедлив, на самом деле он как-то даже жестоко справедлив. Закон причин и следствий, называемый в индийской философии законом кармы,- это не нравственный закон, он до боли механистичен на самом деле как первый закон Ньютона, как первое правило Кирхгофа.

Наша беда в том, что мы не способны видеть всей системы, всей холархии живого вещества, и, видя лишь часть, непосредственно примыкающую к нам, нам непонятно откуда сваливаются на наши головы те или иные события. А система сложна же невероятно. Это даже вообразить немыслимо, как сложна система, как сложен мир. Но вот эти базовые законы, они всё равно так или иначе работают. Закон равновесия - вот основа закона кармы. Универсум находится в равновесии, а сумма всех сил в универсуме равна нулю. Я давлю ладонью на камень, а камень давит на меня с той же самой силой. Я создаю разность потенциалов магнитным полем генератора или химической реакцией источника напряжения, неважно чем, но я создаю напряжение в пространстве феномена, которое уже уравновешено в своём ноумене. И потому как только я создаю условия для протекания равновесных токов, система уравновешивается и в своём феномене. Любой электрический ток - это уравновешивающий ток, ток уравнительный. На этом зиждется вся наша энергетическая система. Она же тоже немыслимо сложна. Но вот этот базовый закон - «сумма всех сил в универсуме равна нулю», который я назвал для себя Законом Нирваны, он действует всегда. В любой системе - в механической, в электромагнитной, в биологической, в любой. Любая сила встречает свою реакцию. Любая разность потенциалов уравновешивается. Поверх нашего нарушенного равновесия царствует Единое Равновесие Нирваны. Поверх нашего беззакония царствует Единый Закон. Нашу сансару со всех сторон обволакивает нирвана.

Нам просто надо увидеть одновременно эту простоту и сложность. Понять, что не только явные механические силы уравновешиваются своими реакциями. Понять, например, что излучение любой планеты, любого светила, любой комбинации светил - это тоже силы, действующие в том числе и на Землю, «давящие» на живое вещество нашей планеты и вызывающие соответствующие реакции. Это база астрологии, на самом деле понять, что звёзды и планеты - это тоже силы, что это и химизм космического излучения, и гравитация одновременно. Так неужели этот воздействующий на нас химизм не вызывает ответной химической реакции в нас? Вот вам и гормоны, заставляющие нас сходить с ума. Это всё взаимосвязано. Я не замкнутая корпускула, я открытая вовне система, и я одновременно часть системы, я всего лишь холон в иерархии холонов.

В буддийской практике медитации есть обязательные визуализации неких положительных аспектов буддовости. Практикующий буддист обязательно визуализирует в пространстве сознания и в себе самом некоего Дхьяни Будду, то есть Будду, явленного в медитации-дхьяни. Некий образ своего долженствования. Я с юности своей визуализировал образы героев книг Ефремова. Особенно героев «Туманности Андромеды» - книги моей мечты.

Эрг Ноор для меня был своего рода образом моего собственного долженствования.

Меня поразила его «лузум ма ла ялзам» - обязанность необязательного. Ведь этот полёт в одну сторону, полёт, длящийся у них там, на корабле, на звездолёте, летящем со скоростью света, скажем, сотню лет, в то время как на Земле пройдут десятки тысяч лет по закону кривизны времени и эффекту Лонжерона, это и есть обязанность необязательного. За те прошедшие на Земле тысячи лет будут построены космические корабли принципиально иного действия. Некие звездолёты прямого луча. За это время изменится сама мировоззренческая парадигма. Осознание материи, осознание пространства будет совсем другим. И эта некая долженствующая для Эрга Ноора и его корабля цель будет достигнута уже другими людьми, людьми будущего человечества. Пока Эрг Ноор летит к своей звезде, летит к своей Туманности Андромеды на своём древнем корабле, туда прилетят уже земляне, родившиеся через тысячи лет после Эрга Ноора. И выглядит это абсурдом, выглядит это так, что нет никакой цели у Эрга Ноора, а есть только его обязанность необязательного. Это поразительно. Полёт, который просто должен состояться.

Точно так же, как слабый Фродо Беггинс должен нести своё кольцо. Так же, как каждый из нас. На самом деле у каждого из нас есть своя обязанность необязательного на этом Пути.

И к Туманности Андромеды приду не я, конечно, но к ней, в конце концов, придёт Система, придёт вся наша Холархия. Придёт к Туманности Андромеды и пойдёт дальше...

 

Мы идём дальше. Идём лесом, растущим на крутых склонах Дарлатинского залива. Осматриваем склоны, ищем некие возможные ровные площадки для стоянки и возможные спуски к воде. Спусков к воде нет. Берег падает в воду крутой отвесной скалой.

Мыс Хара-Хабсагайский - открытое место. Лес закончился, и перед нами опять древние разрушенные длинные стены. Местами встречаются небольшие курганы. На их вершинах сложены камни, как будто фундаменты неких башен, или часовен, или просто камни...

 

Мыс Хара-Хабсагай. Просто камни… Фото автора

 

На камнях красные лишайники - редкий вид жизни, проявляющийся только в исключительно чистых местах. Лишайники растут кругами и спиралями. Тоже своего рода «Туманности Андромеды»...

 

На камнях красные лишайники… Фото автора

 

По дорожной колее пронеслись три уазика в сторону мыса Хобой. Повезли очередную экскурсию. Тучи пыли поднялись в воздух и осели на красных спиралях лишайника.

Скоро и их манвантара придёт к завершению. Исчезнет и Белый Остров Ольхон.

Подойдя к берегу в районе мыса Буту Орса, находим замечательную стоянку. Отделенная от холодного северного ветра стеною лиственничного перелеска, с экстримным спуском к воде, с замечательной панорамой Малого Моря и заливом Налбан Утхур.

 

Вид с мыса Буту Орса на залив Налбан Утхур. Фото автора

 

Стоянка с неким подобием робкой лавочки и небольшим костровищем. Ни мусора, ни грязи, ничего человеческого. Тоже «инопланетная» стоянка.

Пробуем спуститься к воде. Осыпная тропка ведёт краем мыса над крутыми обрывами, петляет по скалам и выводит на галечный пляжик Налбан Утхура. Спускаться экстримно, но возможно. Решаем завтра идти именно сюда. Это тоже Холм своего рода, а над Холмом всегда горят звёзды.

Лёгким бегом по просёлочной колее возвращаемся назад. По пути встречаем курган, с вершинки которого открывается вид на обе стороны острова одновременно. Здорово. Стоим на кургане, стоим, окружённые древними камнями, и чувствуем, что мы действительно на острове. На Белом сияющем Острове. В сансаре сложно увидеть нирвану, но Нирвана всегда существует. Здравствуй, наш Белый Остров!

А «дома» горит костерок. Нас ждёт полный котелок чая и гречневая кашка. Вспомнился филологический анекдот: «Вы любите Кафку? - Да, только грефневую».

Наташа и Тонечка вовсю хозяйствуют.

 

А «дома» горит костерок. Нас ждёт полный котелок чая… Фото автора

 

Наша стоянка под соснами с «белым треугольником… Фото автора

 

А вечером был дождь. Был ураганный ледяной ветер и низкие свинцовые тучи. Мы натянули тент над палаткой и тент над костровищем. Мы сидели на краю обрыва и смотрели, как по стальной поверхности Байкала гуляют полосы страшного ливня.

 

Был ураганный ледяной ветер и низкие свинцовые тучи… Фото автора

 

Смотрели, как шумел и кричал Байкал, как с грохотом обрушивался на берег, как смывал на песке следы наших ног.

Мы смотрели, как далёкие молнии «ласкали» своими огненными языками Приморский хребет, мы слушали раскаты грома. И в грохоте волн, в свете далёкой молнии я думал о великом равновесии, которое одно делает возможным: и эти молнии, соединяющие возникшую разность потенциалов Земли и Неба, и этот гром, и это неистовое движение воды.

А затем пришла ночь. И в небе над нами загорелись звёзды. И стало тихо и очень-очень холодно. И в звёздах, что загорались над нами, тоже было Единое равновесие и Единая гармония. Не в силах больше смотреть на неё, не в силах сдержать разрывающую мою душу ледяную дрожь, я залез в палатку и до самых глаз застегнул спальник. И больше всего мне в эту минуту хотелось молчать.

 

 

Продолжение следует

 

 


№57 дата публикации: 10.03.2014

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020