Грани Эпохи

этико-философский журнал №83 / Осень 2020

Читателям Содержание Архив Выход

Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Рассказы

Суд

Утро текло золотым расплавом солнечного света, и, насвистывая, сбежав по ступенькам лесенки подъезда, упёрся в жёлтое тело такси.

– Вызывали? – высунулся водитель.

– Я? – обалдел. – И не думал.

Он тихо пошёл, а машина поехала рядом.

– Нет, – проблеял водитель, – вызывали…

– Да, право же, уверяю, Вы перепутали.

– Ещё чего! А ну-ка, робята!

Из-за угла массивной, знакомой донельзя котельной вынырнули двое, и, не рассуждая, жёстко подхватив под локти, засунули на заднее сиденье.

– Ишь, не вызывал он, – воскликнул шофёр, разгоняясь, пока двое впихнувших таяли в воздухе.

Машина неслась, минуя городские подробности.

Мелькали знакомые улицы и неизвестные переулки, мосты нависали над безднами рек, и громоздились бессчётно дома – многоступенчато, яркорекламно.

– Куда мы? – робко спрашивал, болтаясь от скорости, с заднего сиденья.

Но водитель будто онемел…

Долго плутая, вывез на улицу, пустынность которой противоречила августовскому свету, подкатили к кубическому серо-коричневому дому, и машина затормозила.

– Вылазь! Там скажут куда!

Подчинился – что оставалось?

Вели лестницами, протаскивали буквально коридорами – тёмными, скудно освещёнными лампочками то желтоватыми, то синими.

Наконец, втолкнули в массивную дверь.

Все собравшиеся – и сидевшие на задних рядах, поднимавшихся к потолку, и занимавшие места за столом в центре небольшого зала, были, естественно (вы подумайте!) в чёрном, и стул, пусто стоявший перед столом, призывал того, кто и не думал здесь оказаться.

– Кхе-кхе, – откашлялся председательствующий. – Никто не думает. Вы молодец, что сели, иные спрашивают…

– Я-то сел. Но где я? И что тут? – замирая нутром спросил.

– Что? – резко выкрикнул тощий, очкастый с парафиновым неприятным лицом. – Сами не догадываетесь?

– Суд?

– Карр, – грозно подтвердила ворона, рассекая пространство, неизвестно откуда взявшись, и устроившись на верхнем ряду.

– Но я ничего не совершал!

И тут расхохотались все – и дальние, чьи лица казались непропечёнными блинами, и сидевшие за столом.

– Любой совершил столько, что …

– Итак, начнём, – сказал старичок, улыбаясь лукаво. – Вы утверждаете… – он ворошил бумаги. – Впрочем, это не Ваши. Стоп! Где же его?

– Да тут и так всё ясно – мысли, – пробасил гороподобный дядька, восседавший рядом с тощим. – Мысли: и в избытке.

– А-а-а, – протянул старичок. – Да, мы в таком случае не ведём бумаг.

– Мысли! – хрипло програяла ворона.

– Мысли, – подхватил старичок. – Сколько раз, милейший, Вы совершали убийство: соседа, случайного человека, толкнувшего Вас в метро, опоздавшего продавца? Сколько раз Вы совершали жесточайшие убийства –тех, что якобы мешал Вам, не давал того, что хотелось? А?

– Я…

– Я, я, – заорал гороподобный. – Мол, всё так – и я? Фигу! Придётся ответить…

– Сколько раз, – проблеял тощий, – думая одно, Вы говорили другое? Мы подсчитаем точно, – и он достал причудливую счётную машинку.

Человек закрыл лицо руками.

– Не волнуйтесь, – неслось, сливаясь, – не волнуйтесь… – Отсюда ещё никто не выходил.

И ворона каркнула, подтверждая.

 

 

Жильё мысли

– Избыточность вещей вредит…

Нагроможденье дворцов, анфилады роскоши, мебель, к которой боязно подходить.

Жалкие лагучи, забитые хламом бедности, где любая закорючка необходима.

Советские балконы, где громоздятся слоями лыжи, гири, пустые банки, печатная машинка, детские кубики…

– К вещам привязываешься, бывает, сложно выбрасывать…

– Ну да, сами захламляем свою жизнь.

– Смотри, вон строительство какое!

Двое, присевшие покурить на бульварную скамейку, видят действо, разворачивающееся под яблонями.

…крупная ветка, сломанная сильным ветром с одной, и трое малышей, деловито хлопочущие рядом.

Пожилой отец – но одного из них, двое другие – братья: друзья по детскому саду – говорит:

– Эти ветки, ребята, не так легко ломать: они свежие.

Он, наступив ногой на основание, выкручивает одну из ветвей, волокна слоятся, не веря в собственную смерть.

– У тебя папа сильный, – говорит Макар, отломав мелкую.

– Да. Папа сильный, – отвечает Андрей. – Он у меня почти дедушка.

– Ага. У него такая борода, – добавляет Федя. И спрашивает: – А он сколько ещё будет жить?

Отец, выворотив очередную ветку с плодами, смеётся:

– Об этом надо спросить у доктора Воланда.

– У кого?

– Ну, был такой доктор, который всё знал. Держи.

Федя отходит с веткой к стволу яблони, где Андрей, всех и подбивший на строительство, устраивает шалаш.

– Главное, чтобы нас бабка Ёжка не увидела, – переживает Макар.

Очень похожи – Федя покрупнее и покостистее, Макар более изящный.

Но с какой простотой дети говорят о смерти! будто открыта им заповедная область, и ничего страшного она не заключает в себе.

Андрей сказал как-то:

– Па, а когда мы умрём, мы же родимся снова! – и это было утверждением, а не вопросом, и отец не знал, что молвить в ответ.

– Па, – кричит малыш, – помнишь, мы с Машей шалаш строили?

– Конечно, сынок.

Год прошёл.

Девочка Маша была вдвое старше мальчишки.

Жила с мамой в Москве на съёмной квартире, очень сдружилась с мальчишкой, гоняли по дворам, ища площадки поинтереснее, и вот – погибла мать, приехал отец, увёз дочку в родной Новосибирск.

Переписываемся иногда.

Бабушка братьев идёт, собачка, милый терьерчик, бежит рядом.

– Всё мальчишки, домой пора. Договаривайтесь с Андреем, когда продолжите свою стройку.

Все собираются: Андрей пойдёт с ними, потом, перейдя улицу и свернув во двор, поглядит, нет ли кого из друзей на площадке, возле их дома.

В рюкзачки летят пистолеты, бутылки с водой, какие-то непонятные штуки, захваченные из домов…

 

– Во, видишь, детки шалаш построили…

– К чему ты это?

Все ушли, под яблонями пусто, но трава зеленеет так, что, кажется, эльфы парят над нею.

– Ни к чему, просто. Жильё, как шалаш. Жильё мысли.

– Ладно тебе, будь проще. Пойдём, засиделись.

 

Люди, люди.

Встречные потоки пересекаются, лавируют, растворяются друг в друге.

Даже на бульваре многолюдно: выходной, а над обширной детской площадкой витает шум.

И расстилающийся выше бесконечный простор пышно играет отцеженной синевой июля.

 

 

Мерно длящийся июльский день

…неразложимые единицы – монады, они не возникают, не исчезают, но только соединяются и разъединяются, являясь простыми элементами всего сущего; это метафизические единицы, психические и материальные одновременно, и душа – особая монада, а Бог – монада монад…

Прозревающий мистическое устройство мира Джордано Бруно не мог быть услышан, тем более, понят: слишком ясно видел вращение миров, гигантскую распахнутую книгу, где страницы, испещрённые различными текстами, есть параллельные пространства, и в том, в каком ему пришлось видеть это, было тяжело и гнетуще жить – слишком всё давила косная материальность.

Каменные цветы европейских городов различно раскрывались мистику, философу и монаху: цветение Неаполя сменялось узкими кварталами Лондона, а великолепие Тулузы подчёркивали горевшие разноцветно закаты…

 

…разные места для курения – точно своеобразной аурой окружены: одно дело – на лоджии, любуясь двором: старым, тополиным, московским двором, где деревья упомянутой породы, поднимаются выше крыш девятиэтажных домов, и в ярусах листвы можно видеть и битву, и амфитеатр с многочисленными зрителями; другое дело – на лестнице, после того, как выбросишь мусор в грязную трубу мусоропровода, и, дымя, взираешь сквозь пыльное окно на каменный двор, заставленный машинами; и совсем уж иное – на ходу, когда вроде бы и курить не собирался, а сигарета уже в зубах, и уходит в ущелья тела сладко-горький дым, бодря мысль…

 

…Джордано Бруно поддерживал систему Коперника, дополняя её, и могучие ангелы следили за бытием планет, осуществляя и вращение их; Бруно сказал, что звёзды – это далёкие солнца, и писал о существование бессчётных небесных тел, неизвестных нам; он жил в мире, переполненном жизнью, и костёр, уже запланированный для него судьбою, был не так уж страшен: мгновенная боль перехода в световое естество понятной ему дали.

Как мгновенное?

Ад не может быть вечным: нелепо же думать, что за временные прегрешения будем расплачиваться бессчётную вереницу лет; но и пять минут, проведённые в огне, слишком весомы, чтобы отрицать ужас расплаты.

 

Джордано Бруно, переезжающий на ослике из одного италийского города в другой.

Повозки с круглыми деревянными колёсами, грохочут, осуществляя движение других.

Венеция, где Бруно обучал аристократа искусству памяти, стала началом его земного конца: ибо, разочаровавшись в учителе, аристократ стал писать доносы в инквизицию: мол, Бруно говорил о вечности и бесконечности вселенной, утверждал, что Христос был магом, не хотевшим умирать, и что расплаты за грехи нет, но одно изменение вещества, и собирается он, Бруно этакий, основать секту под названием «Новая философия»…

Зеленея, рябит вода старых каналов.

Гондолы плывут.

Дворцы стоят, резные и грандиозные.

 

Дым от сигареты, струи и ленты совмещая, растворяется в воздухе.

Ярусы тополей – густотой листвы – приветствуют мерно длящийся июльский день.

 

 

Птеродактиль

Летал, озирая пространства; летал мощными кожистыми крыльями рассекая временнЫе пределы, то снижаясь, то поднимаясь в алмазно сверкающую синеву, и, наконец, наглядевшись на строительство колоссальной башни, что была оставлена людьми, переставшими понимать друг друга, на вставшую под небо волну, поглотившую великий остров, на пирамидальное нагромождение тянущихся вверх камней, на узкие, запутанные каменные улицы, выводившие к площадям, на которых сжигали людей, решил остановиться на современности – как её понимали технологические люди.

Птеродактилю по нраву пришлись тяжёлые челюсти богатых, блеск и сверкание небоскрёбов, сплошной кругооборот денег, заменивших кровь социуму.

Спустившись, продравшись через сложно устроенные пространственные оболочки, он вошёл в плоть, мало отличавшуюся от привычной для людей: разве что размеры были несколько больше да на затылке остался продолговатый выступ…

Он спустился, преобразился, и сразу стал действовать.

Очень понятно было, как использовать книгу книг, убрав из неё сияние и приспособив оную для железные клещей соответствующего управления.

Ступенчатое движение вверх было интересно только в той мере, в какой за ним ожидало сияющее плато, и партийная лестница вполне подходила.

Ничего страшного, что иногда речь сбивалась на клёкот – увлекавшаяся толпа сначала, а потом телезрители, заворожённые силой и энергией речей, принимали его, как верный признак могущества.

– Слышали? П. Р. Дактиль ныне провозгласил бессмысленность равенства – и впрямь: управлять должны…

– Ах, перестаньте! Система управления должна базироваться на…

– Вы что же считаете, что понимаете этот вопрос лучше П. Р.?

И уже особая полиция контролирует людей, некогда говоривших свободно.

И уже из социальных сетей, захлестнувших мир, высовываются щупальца контроля, и уже он наверху: П. Р. Дактилев – и даже если найдётся ребёнок, который воскликнет:

– Полно, одумайтесь, это же…

Никто не будет слушать.

Или – схватят и ребёнка.

Никто не замечает, как из привычной плоти вдруг вываливается хищный клюв – правда, быстро убирается на место, но в улыбке правителя (вы не заметили, как он стал править всеми?) проглядывает нечто от ящера.

Быт загнан в углы – для большинства.

Нет, большинство уничтожено: причём зомбирование сознаний было проведено столь изящно и успешно, что люди сами рвались к погибели, ибо за нею обещался световой край.

Птеродактиль зевает.

Ему охота полетать – с высот, которые были доступны, видно интереснее, чем если ходить.

Он и взлетел бы – и улетел, если бы воля многих напружилась, позволила сдёрнуть покровы с мозгов, и…

Но – ничего не происходит.

Правит – теми, кто остался.

Установив новый мировой порядок.

 

 

Плетение ветвей

Нижние ветви тополя, растущего во дворе среди других – безлиственны, и когда глядишь с лоджии, кажутся, сплетёнными в причудливую сеть.

Или – так представлен природный орнамент, несущий тайну древесного существования.

Или – так даны письмена былого: нечто среднее между санскритом и армянской письменностью…

Но Мешроп Маштоц едва ли бы узнал многое, вернись он сейчас из параллельного пространства.

…советская память, включающая различные бездны, то отсвечивает золотом, то играет траурными мотивами.

– Марь Иванна, колбаски к празднику сможете сделать?

– Постараюсь, Егорыч.

–А мясца… повкусней?

–Осетринку должны завести, я Вам оставлю.

Духи протягивает с улыбкой, она, кокетничая, принимает дорогие, французские.

Транзиторы, телевизоры, холодильники – блат, как логичное следствие дефицита, пронизывал бытовую сферу; длинное зелёное, пахнет колбасой – электричка из Рязани: в столицу! За едой!

Какая там Третьяковская галерея!

Тем не менее, и она не была обделена вниманием.

Вот классная руководительница рассказывает пятиклассникам об Иисусе Христе пред огромным холстом, на котором он является народу, рассказывает, подбирая эвфемизмы, ибо впрямую многое не скажешь.

Газеты читали на улицах: стенды такие были, каждодневно обклеиваемые новыми; и читать учились между строк.

На уличных же стендах изучали репертуар кинотеатров, думая, куда пойти, чтобы скоротать вечерок.

…к Новому году начинали готовиться чуть не за месяц: как нарядиться, что приготовить.

Аромат детства – может быть, великолепная симфония запахов хвои? Плюс мандарины, корица… А холодец пах чесночком.

К морю – летом.

Белели среди зелени анапские домики; мы завтракали в беседке, увитой декоративным виноградом, а потом – метров триста, и вот оно – сияющее, древнее, помнящее кентавров и корабли Ясона…

Дома пионеров, как подлинные дворцы: роскошны, и каких только не было кружков…

Блестит бумага, но рисунок сплетается туго, точно не слушается карандаш.

Нижние ветви тополя когда-то были густо украшены листвой – он постарел, как ты, но в отличие от тебя, не думает о смерти, и едва ли способен вспоминать.

И даже не вспоминаешь, но – будто живёшь былым, вдруг закипающим сильнее реальности, и проступившим так ярко в течение пяти минут, пока длилась сигарета…

 

 

Бывшая часовня

Долго строилась часовня: рёбра арматуры вздымались вверх, и, окружённое забором небольшое пространство охранял лохматый, огромный пёс…

Часто гулял на ВДНХ, и, проходя мимо маленькой строительной площадки, не думал, что возникнет строение, точно повторяющее храм Покрова на Нерли: белый кристалл, влекущий и зовущий, хотя сложно было ответить самому себе – верил или нет?

И внутри пространство казалось сгустком чистоты: не загромождённое украшениями, сияющее белизной.

Стал заходить…

 

Однажды зимою дверь в привычное время была закрыта, постоял, ожидая, потом пошёл назад, но вдруг из-за церковной лавки – деревянного домика – вышла женщина, спросила:

– Вы в храм?

Кивнул.

– Ой, знаете, кто-то в замок натыкал спичек, хулиганы! не могли бы дверь рвануть? Я потом плотников вызову, починят.

Он рванул, с мясом выворотив замок, и когда женщина открыла ему часовню, стоял в необычном настроении, точно получил знак о верности своего внутреннего движения, пускай сопряжённого с трудностями.

 

Потом появился Георгий, которого обозначал как монаха в миру: сухой, крепкий, седобородый старик, приезжавший сюда на велосипеде с колокольчиком (шутил – чтобы не забывать, по ком звонит колокол); сперва кивали друг другу, затем, неожиданно для самого себя, подарил ему одну из своих книжек.

Ибо был сочинителем.

Стали разговаривать.

И, бывало, рассказывал Георгию о внутренних обвалах, о массе противоречий, мучающих и путающих ум; и тот, человек явно церковный, вовсе не был догматиком – настолько не был, что несколько раз выпивали внутри церковной лавки, что странно было, как видеть иконы с изнанки; и разговоры плутали, ветвились – нужны ли были вообще?

 

Как-то шёл на ВДНХ, и парень, мелькавший впереди, потерялся в потоке людей, потом снова возник – показалось: идёт туда же; и, действительно, – это был племянник Георгия.

Сидели тогда под сиренью, густо окружавшей часовню, на чурбачках, за импровизированным столом – Георгий всегда приносил с собой судочки со сладостями: к чаю; и племянник говорил бодро и радостно, и наивная его церковность, преподносимая, как сплошная уверенность в незыблемости своей правоты, мешала серьёзному разговору.

 

Потом часовню переделывали в храм, шли строительный работы; и как-то, когда было всё закончено, Георгий спросил: А ты был когда-нибудь в алтаре?

Покачал головой.

– Пошли…

Ничего необычного – да, в общем, и не ждал чего-либо.

Но как раз, когда были там, зазвонил мобильный.

– Мир не отпускает тебя, – пошутил Георгий.

 

Что ещё может не отпускать?

 

В пристроенной трапезной – маленькой, деревянной беседке – собирались: красивая молодая женщина Катя, интересный собеседник Юрий, оказавшийся юристом, кроткий, тихий, высокий, с льняной бородкой Иван, называл которого Георгий – и глаза блестели лукаво – Иоанном…

 

Перевели потом Георгия, куда – неизвестно.

Встреченный случайно Иван сказал, что он поехал на малую родину в Петрозаводск, а потом собирается в монастырь…

Маршруты внутренние – сопряжённые с изрядными пластами переживаний – уводили от церковности всё дальше и дальше; в храм, бывший когда-то часовней, ходить перестал, и только иногда вспоминает очень живого, крепкого, интересно мыслящего старого человека, чаепития в трапезной, полыхающую празднично сирень.

 

 


№80 дата публикации: 02.12.2019

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020