Грани Эпохи

этико-философский журнал №83 / Осень 2020

Читателям Содержание Архив Выход

Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Фильм о короле

Фильм о короле

Исколотый снегом, сине-прозрачный, тёмный воздух: декабрьская метель увеличивает сверкающие, сияющие, прошитые изумрудной и рубиновой крошкой сугробы, и двое приятелей, идущих в кино, точно прорывают туннели в царствующей белизне.

– Впервые, кажется, не в Иллюзионе или доме кино посмотреть такое можно?

– Похоже…

Киноманы оба, а годы советского царства завершаются, и в старом уютном «Форуме» (теперь нет такого кинотеатра) неделя итальянского кино.

Фильм о короле – утончённо-изысканном, страдающим и от грубости мира, и от власти, дающим деньги Вагнеру, желающим превратить мир в сумму роскошных строений и садов, над какими звучит великолепная музыка…

Да, фильм о короле.

Метель разворачивает свитки свои, но прочитать быстро мелькающий текст невозможно.

Всё переливается, блестит; снег в свете фонарей отливает жёлтым, и время замедляется, как будто вязнет в долгих петлях метели.

…где-то на запасных путях люди, которым негде спать, открывают, прикладывая максимальное усилие, двери вагонов, устраиваются в полутёмных купе, на жёстких полках…

Приятели входят в фойе, отряхиваясь; они идут в буфет, берут себе по молочному коктейлю и миндальному пирожному, садятся к столику.

Пожилая полная пианистка играет нечто элегичное, и пожилой же, крепкий, лысоватый скрипач аккомпанирует ей.

– Красивая музыка, – говорит один из приятелей, допивая коктейль и ставя пустой стакан на столешницу.

Звенят звонки.

– Да, – соглашается второй.

В фойе мало света, почти все лампы выключены, идёт фильм, а пианистка и скрипач пьют чай, заедая его кремовыми корзиночками.

– Говорили о Вас у Владимира Терентьича, – молвит скрипач.

– Да? и как он там?

– Постарел, знаете сильно. Но по-прежнему собираемся у него. И, бывает, талантливая молодёжь появляется. Так чудно уже играют.

Пианистка улыбается бархатно; скрипач глядит на неё увлажнившимися глазами, и вспоминает тоненькую студентку консерватории, свои мечты, общие надежды.

Метель крутит, бушует, играет огнями, замедляет движенье машин.

Она мгновенно превращает ветви деревьев в роскошные воздушные кораллы, а углы зданий умягчает, как будто.

Король Людвиг мечется, не находя контакта с миром, и роскошные цвета фильма жарко вливаются в сознания смотрящих кино.

– Отличная операторская работа, – шёпотом говорит один приятель другому.

Тот соглашается.

…бездомная женщина, которой полупьяный бродяга помог проникнуть в пустой вагон, засыпает на полке купе, мечтая не проснуться…

 

Зря взяли…

Решили взять малыша на похороны бабушки в провинцию; решили, преодолевая немало сомнений, путаясь в противоречиях, терзаясь…

В квартире, где четырёхлетний малыш бывал много раз, красная лодка гроба сначала вызвала у него нечто вроде короткого смеха, потом он замер в ужасе.

– Валя? Там Валя? – спрашивал он. – Она не говорит? Не ходит?

Ужас тёк из глазёнок, дыхание сбивалось.

– Уводи к своим, – попросила жена. – Зря взяли.

– Пойдём, малыш, – сказал муж, выводя малышка из скорбной квартиры.

– А куда мы подём, папа?

– К тёте Наде, помнишь, были у неё? Переночуем, и поедем назад в Москву.

Шли провинциальными, с разбитым асфальтом улицами, сокращали путь дворами, рельеф которых был везде неровен, а яблони и рябины многочисленны.

Обогнули новостройку: медленно прирастали этажами шикарные дома повышенной комфортности.

– Папа, – спросил тихо малыш, – а Валя где теперь?

Он всегда звал бабушку по имени.

– Она в твоих воспоминаньях, сынок.

– Её больше не будет?

– Нет, малыш, с ней больше нельзя поговорить, поиграть. Но ты вспоминай – лучшее из того, что было. Её улыбку. Её пироги. Игрушки, что тебе дарила.

– Дя… – сказал ещё не совсем чётко говорящий мальчишка.

Он крепко держал отца за руку, будто боясь за очередным поворотом встретить смерть.

Тётка приняла радушно – одинокая, стала хлопотать, собирая на стол, потом достала старые машинки, оставшиеся от племянников, плюшевых медведя и зайца.

Поев, малыш отвлёкся было, стал строить замок из подушек, буровить в нём тоннель.

Потом пошёл к отцу, сидевшему там с тёткой, выпивавшему по чуть-чуть.

– Па, – спросил он серьёзно. – А смерть это как?

– Знаете, – сказала тётка, – мне к Маринке сбегать надо, побудете вдвоём?

– Хорошо.

Она стала собираться в коридоре.

– Смерть, малыш… Никто тебе не ответит. Считай, что это изменение состояния. Жил в теле, потом стал жить иначе…

– А как же без теа, а?

– В нас есть душа, малыш – хочется в это верить. Наша сущность в ней. Она и продолжает жить – в других пространствах…

– А бывает там дож и съег?

– Никто не ответит малыш. Не знают люди этого.

– И совсем-совсем незя встъетится с теми, кто… ну, умел?..

– Нет, сынок. Но они могут приходить во сне. И – я говорил тебе уже – они могут жить в нас.

Малыш сидел и думал – напряжённо, тяжко; и если раньше затылочек задумавшегося малыша казался отцу необыкновенно милым, то теперь точно скорбной карандаш очертил его очаровательную головку.

Потом они играли в машинки, рассадив зверушек, как наблюдателей, а позже малыш уснул.

– Зря взяли, – сказала, вернувшись, тётка.

Отец пожал плечами.

– Всё равно бы когда-то узнал.

Полотнища заката развешивал за окном финал августа.

 

 

Замыкание круга

Один – нежный ребёнок, с любопытными мечтательными глазами, другой – пошустрей, погрубей, и девочка с ними – скорее, забавная, чем симпатичная.

Живут в соседних домах, играют на обширной площадке между, оба малыша теребят родителей:

– А Катя будет?

– Где Катя?

Завидев, мчатся к ней, обнимают, хохочут; родители улыбаются, обсуждают что-то, пока дети носятся, играют…

– Катя, не толкай Дениса!

– Денис, зачем ты ударил Андрюшу? Нельзя так…

Рёв.

Смех.

Натаскивают листья под горку, забираются на лесенку, прыгают, поднимая тучи осенних брызг.

Вечереет рано, янтарно-медово загораются фонари, жизнь идёт за прямоугольниками мерно зажигаемых окон…

Они ходят в разные сады, но в школу пошли одну, и – в один класс.

– Денис! Привет!

– Привет, Андрюша. Где ты был?

– Мы на даче были. Потом ещё на Крит ездили.

– Катя, Катя, смотри!

Они мчатся, но уже не обнимаются, как было несколько лет назад; Катя стала симпатичной, ладной, и играет с обоими мальчишками…

Они идут в новый класс, и на уроках сидят рядом, только на одних – Денис рядом с Катей, на других Андрюша.

Вместе выходят из школы.

– Пошли в парк, на аттракционы.

– Ну их, лучше в кино!

– Ты куда хочешь, Катерина?

– Я? В кафе…

Они считают деньги.

Они идут втроём в кафе…

 

– Подумайте, совсем недавно ходили друг к другу в гости, машинки дарили, или куколок…

– Да, летит время, время…

Стареют родители, у кого-то неприятности на работе, другой болел тяжело, но – выкарабкался; всё обычно, и всё своё, родное, неповторимое…

Дети поступают в институты.

Они иногда, когда нет малышей, появляются на детской площадке, но чаще Катя – с кем-то одним.

–Ты с Деней, что ль, в кабак ходила?

– Ревнуешь?

– Ну!

– Ха, ну пойдём тоже…

Институт заканчивается, работа кружит, кто-то уже похоронил родителей, цветы пестрели в руках, потом ложились в лодку гроба…

 

– Смотри, играют наши, как мы тут играли, да? – она глядит в окно, где пятилетние дети устраивают кучу-малу.

Она вышла замуж…

В общем, другой женился на одногруппнице.

Бабушка гуляет с малышом, мама Катя смотрит в окно, и глаза её увлажняются вдруг.

Погрузневший за последние годы муж спрашивает:

– Что ты?

– Да так, вспомнилось…

Из другого окна глядит тот, кто женился на одногруппнице, видит, как она гуляет с малышом, и думает, что если бы он женился на Кате, жизнь сложилась бы иначе.

…хотя – ходят друг к другу в гости, обсуждают дела, выпивают…

 

 

И страна начала разваливаться

– Делайте, – махнул рукой министрам и генералам, пришедшим на доклад.

И, повернувшись в кресле, скривив губы, ещё раз, тише: – Делайте. Я пока на море поеду.

Они хотели вернуть прежнюю модель общества – ту, в которой сверх-комфортно жилось им, и не плохо большинству; ту, которая стала распадаться на глазах от их руководства, ту, в какой всё было по правилам: понятно, доступно.

Лидер страны уехал на роскошную виллу на побережье, а через несколько дней по всем теле и радио-каналам страны объявили о критическом состоянии его здоровья и переходе власти в руки временного комитета.

По секретным линиям связи было доложено ему, что начали действовать, а он только хмыкнул в ответ, будто… Нет, даром предвидения он не обладал, но нечто, благодаря очень развитой интуиции, ощущал всё же.

А на второй день один из новомодных лидеров определённого движения – бывший одним из своих, вроде бы, настолько устроенным в системе, но поставивший на другую карту – объявил о не легитимности оного правления.

Он поднял бучу – с приспешниками своими заняв одно из правительственных зданий; он объявил, что берёт руководство на себя, и к зданию заструился народ – сперва ручейками, потом потоками.

Да, лидера этого предполагали брать, но силовой захват явно осложнялся: люди шли и шли, пили, пели; люди жаждали, мечтали, алкали избавленья от косной, надоевшей власти, люди…

– Толпы идут, – сообщалось лидеру страны. – Что делать?

– А что хотите! – отвечал зло. – Втравили в авантюру, придурки!

И они выбрали силовой метод.

Войска, бронетехника стягивались в столицу – параллельно идущим людям; техника громыхала по улицам, корёжа асфальт; люди, предчувствуя героическое противостояние, наливались необыкновенной силой.

Временный комитет метался.

Уютное здание, где расположились эти полулидеры, закрытое, охраняемое, то и дело оглашалось возгласами:

– Ну и что? давить их к чертям?

– Давить! – решительно заявлял министр обороны. – Ишь, разбежались – не довольны, мол.

– Ты представляешь, что в мире начнётся?

– А плевать. Мы сами – целый мир.

Сообщения приходили постоянно – так же постоянно текли виски и коньяк, и, пьянея, министры и генералы понимали – грядёт большая кровь.

Несколько бронемашин, двинутых на своеобразную разведку, были закиданы бутылками со смесью, несколько гражданских погибло, солдаты переходили на сторону митингующих.

– Что? – звонили лидеру страны.

– Отбой, – мрачно ответил он. – Доставите меня через пару дней, обращусь к народу.

Штурм не состоялся.

Ликовавшие люди расходились по домам.

Лидер вернулся, ещё не зная, что он уже не лидер.

А тот – грубый, наглый, ярящийся от победы своей – уселся во главе страны, про которую предшественник сказал: Народ отверг! Имея в виду произошедшее.

И страна начала разваливаться.

 

 

К вопросу о современности

–...нашей с вами современности, да…

– Простите, а что считать современность?

Голос с галёрки, из дальнего отсека аудитории – в основном молодой, не любящей тему абсурда, и вот такой вопрос задан сивобородому, пожилого, уставшему от говорильни докладчику.

Он смотрит из-под очков, видя невидимое: покачивание чёрного сосуда из какого изливаются в реальность токи абсурда, он смотрит и…

– А Вам непонятно?

– Не в том смысле, что непонятно, – и голос, кажется, существует без физического тела, испускающего его, – а просто разная очень современность – у тех, у этих. Веер такой…

Веера павлиньих хвостов, дававшие иллюзию ромейцам: хвостов, символизировавших царствие небесное.

– Я не узор веера! – вдруг кричит докладчик. – Я ходил беломраморными лестницами Византии, о которых вы и не подозреваете! Я добывал пласты земного мяса – мрамора – в Тоскане, и видел Микеланджело за работой.

Маленький человек, превращённый в гиганта собственным гением, иссекает из глубин глыб сокровища.

Паучок, ставший в другом воплощении докладчиком, точно глядит из угла, из серого сердца искусно сплетённой паутины.

– Я улетаю от вас! – глаголит странный человек на кафедре, оказавшийся в современности ненароком, и – действительно улетает – на волшебных грифах Гофмана, или абсурдных фразах Кафки…

…не было ничего – доклада, аудитории, метафизических учений, эзотерических тайн…

Не было ничего – кроме молекул, космоса, Большого взрыва, чьи линии прозрел бельгийский священник-иезуит, герой Первой мировой…

Было всё – все вопросы, дворцы и музеи, битвы и крипты, критский лабиринт, отражавший лабиринт Египта, коацерват, мерцавший под фиолетовым солнцем, ликвор, вливаемый в спинномозговые сосуды посредством глобального эксперимента; было всё – и есть – глобальный детский сад человечества, медленно растущего под надзором невидимых воспитателей.

 

 

Я – алхимик

Я – алхимик.

Сколько раз, произведя необходимые манипуляции и произнеся различные заклинания (древнехалдейский звучит жестковато, но очень выразительно), я терпеливо ждал, чтоб перерос зелёный купорос в иной металл!

О, мне нужны века, для этого неспешного сосуда – и они у меня были – роскошные, золочёно-парчовые, разнообразные, перенасыщенные, как раствор извести века.

Пропорции тысячелистника, корня мандрагоры и синильной кислоты обеспечат плоть моему гомункулусу – и, мерно налившись силой внутри драгоценной реторты, он отправится, сияя, в будущее, являясь его преждевременным знаком.

…я был московским мальчишкой, выводящим трёхколёсный велосипед из двери подъезда старого-старого, прочного, великолепного дома, где голуби на карнизах были нотами алхимии времён.

Отряд, попавший в засаду где-то в Валахии во времена Тридцатилетней войны, шёл под моим предводительством, и я навсегда запомнил свой распяленный в адском крике рот, будто увиденный со стороны, прежде, чем предо мной промелькнула за миг длинная лента жизни – чужой меч проткнул меня насквозь.

Но – я алхимик.

Мой гомункул парит над простором, осиянным египетским Сфинксом, чьи глаза закипают светом, сулящим ответы на все вопросы; он залетает в простор, где течёт аметистовая Лета и мерцает чернотою Стикс; он проплывает над второй частью Фауста, зная, что Мефистофель с волшебным доктором не станут преследовать его, хотя и вряд ли вступят в диалоги.

Я был блистательным кавалером – о! только одна холодная, как алмаз, донна, не отвечала на мои домогательства, и тогда, прямо на великолепном скакуне я въехал в церковь во время мессы.

Все замерли, а она – прекраснолицая, равнодушная повернулась ко мне, и, сказав:

– Ты жаждешь меня? Так посмотри на то, что ты жаждешь!

Обнажила грудь – и кровавые, как стигматы язвы, пламенели на белом атласе кожи.

И я стал изучать медицину, погружаясь в метафизические дебри её вековечного леса, зубря латынь, препарируя трупы, и штудируя сложные теории; и если сначала стволы знания казались мне железными, то потом мягчали они, становясь доступными.

Я алхимик.

Я изобрёл антикоррумпин – препарат, убивающий желание брать взятки, воровать, направлять финансовые потоки в свой карман: и чиновников заставляли пить его: специальные комиссии, состоящие из людей, лишённых эмоциональности, – для этого тоже пришлось изобретать снадобье, – принуждали их глотать медовый на вкус фиолетовый цветом напиток.

Я алхимик – слушая пульсацию древних соборов, я вспоминал, как шло муравьиное строительство, как те, кто начинали его, знали, что никогда не увидят плодов рук своих, и я был среди них; я вслушивался в пульсации, прекрасно понимая, что подлинный магистериум, с помощью копии которого я когда-то завалил английского короля плоским золотом ноблей, сосредоточен в каждой капсуле каждой души, что он – есть верх души, её небо, её творчество и полёт – что не мешали мне растить гомункулуса яви, нет, не мешало.

 

 


№73 дата публикации: 05.03.2018

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020