Грани Эпохи

этико-философский журнал №83 / Осень 2020

Читателям Содержание Архив Выход

С. А. Пономаренко,

Москва

 

О философской мысли
и творческой идее И. А. Ильина[1]

И. А. Ильин. 1918

 

Продолжая знакомить читателя с религиозно-философскими исканиями ХХ века, близкими по духу Мысли Новой Эпохи, мы представляем материал, посвящённый творчеству Ивана Александровича Ильина (1883–1954).

Глубокий мыслитель, представитель русской философии сердца, Ильин смог проникнуть в самую суть духовной культуры, показать её непреходящие ценности. Очень много он размышлял о судьбах России и русского народа, одновременно вскрывая глубинные корни любой национальной культуры как части культуры общечеловеческой.

Может быть, некоторым покажется трудным воспринимать наполненные искренней религиозностью мысли философа, который всю свою жизнь проповедовал истины восточного православия. Но тот, кто терпеливо и мудро отнесётся к изучению философии Ильина, ощутит подлинную радость от приобщения к высокому и светлому источнику.

Чтобы показать, насколько этот русский философ идейно близок Живой Этике, мы также предлагаем вниманию читателя краткое сопоставление его мыслей с некоторыми положениями Учения.

 

1. Краткая биография

Иван Александрович Ильин родился в Москве 10 апреля 1883 года. Учился в Первой Московской классической гимназии, которую окончил с золотой медалью. В 1901 году стал студентом юридического факультета Московского университета, где в то время преподавали выдающиеся профессора Павел Иванович Новгородцев и Евгений Николаевич Трубецкой. Их лекции по истории философии и права оставили глубокий след в сознании Ильина. Одним из его любимых мыслителей был Платон, которого молодой философ читал в подлинниках. Естественно, мысль Платона не могла не повлиять на мировоззрение Ильина.

Как важно для творческого человека, чтобы рядом был понимающий, духовно близкий друг. Таким человеком для Ильина стала Наталия Николаевна Вокач (1882–1963), на которой он женился в 1906 году. Наталия Николаевна закончила Высшие женские курсы и изучала философию, искусствоведение, историю. Все тяготы жизни на родине и вдали от неё она разделила с мужем сполна. Она же сделала всё, чтобы многие его работы увидели свет, а архив мыслителя был сохранён.

 

Н. Н. Ильина. 1912

 

Ильины жили скромно, занимались преподаванием, осуществляли совместные переводы с иностранных языков, публикацию статей, брошюр и книг.

Однажды молодой Ильин, как в своё время и Н. К. Рерих, попал на встречу к Л. Н. Толстому в Ясную Поляну. 78-летний великий писатель благословил 23-летнего молодого философа на творческий путь.

Удостоенный диплома с отличием, Ильин сдаёт экзамены на степень магистра и в звании приват-доцента начинает читать в 1910 году свой первый курс в Московском университете. После защиты магистерской диссертации на тему «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» ему была присуждена степень доктора государственных наук. Далее –ё избрание в преподаватели историко-филологического факультета Университета и в председатели Московского психологического общества.

До Первой мировой войны Ильин вместе с Наталией Николаевной провёл два года в научной командировке в Германии, Италии и Франции. Он работал в известных центрах философской мысли – университетах Гейдельберга, Фрайбурга, Геттингена, Берлина и Парижа, где встречался с выдающимися философами того времени – Гуссерлем, Риккертом, Зиммелем и др. Хорошее знание зарубежной философии ничуть не ослабило внутренней связи и притяжения Ильина к русской культуре.

Духовными авторитетами для него были А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Ф. И. Тютчев, Ф. М. Достоевский, А. К. Толстой, Феофан Затворник, а также его современники Е. Н. Трубецкой, П. И. Новгородцев и В. И. Герье. Дух русской культуры стал прочным философским, нравственным и национальным фундаментом мысли Ильина. И этой основе он был верен до конца. Именно благодаря этому его творения находили столь живой отклик во многих сердцах.

Современники отмечали в Ильине мощный интеллект, горячее сердце и сильную волю. Художник Михаил Нестеров запечатлел философа в картине «Мыслитель» – погружённый в раздумье исполин, укоренённый в родной земле, как бы подпирает небо. Вдали на картине изображена река – как символ реки жизни, все превратности которой не властвуют над его духом.

 

М. В. Нестеров. Мыслитель.

(Портрет философа И. А. Ильина). 1921–1922. ГРМ, Санкт-Петербург

 

В годы Первой мировой и гражданской войн появляются статьи и обсуждаются лекции Ильина о духовном смысле и нравственном противоречии войны, патриотическом правосознании, духе служения, верности и чести.

В них заложены идеи его будущих фундаментальных работ, касающиеся ценностей и целей, за которые «стоит жить, бороться и умереть».

Ильин никогда не был пассивным наблюдателем. В революционные дни из «кабинетного учёного» он превращается в активного политика и правого идеолога, облекающего силу своей научной мысли в ясную и яркую литературно-публицистическую форму. За непризнание классовой борьбы и осуждение революции как «пика» общественно-духовного недуга, призывы к преодолению «противогосударственного стремления ко всеобщему ниспровержению» его не раз подвергали арестам и содержали в застенках ВЧК. Документы того времени воспроизводят полное достоинства, философской мудрости и мужества его поведение на допросах.

В октябре 1922 года Ильин вместе с женой Наталией Николаевной был выслан за пределы родины. Все последующие годы прожиты им в Германии и Швейцарии: на каждую из этих стран приходится по 16 лет жизни. Изгнанничество стало действием и подвигом. Когда Ильин писал о своей жизни в эмиграции, то всегда подчёркивал свою неразрывную духовную связь с Россией. «Мы, вынужденно оторвавшиеся от нашей родной земли <...> – живые куски нашей России; <...> ведь это её дух молится в нас. <...> Эмиграция, изгнание <...> бессильны изменить состав, и строение, и ритм моего тела и моего духа» [16, т. IX–X, с. 256].

 

Перед высылкой из России. 1922

 

В Берлине Ильин сразу включился в работу по организации в среде русской эмиграции Религиозно-философской академии, философского общества при ней, собственного журнала. Свыше 11 лет он был профессором открывшегося там Русского научного института, был избран также членом-корреспондентом Славянского института при Лондонском университете. Кроме того, блестяще выступал с публичными лекциями, преимущественно перед русскими аудиториями, в других европейских странах – Австрии, Франции, Чехии, Швейцарии, Югославии, Эстонии, Латвии, – демонстрируя глубокие познания в самых различных областях знания. Ни одна из бесчисленных тем, которые он поднимал и затрагивал в своих лекциях и печатных трудах, не трактовалась им без связи с его православно-христианским мировоззрением. Верой в божественное призвание человека он мерил происходящие события; она питала его энергичную волю, насыщала всю его деятельность.

Ильину был присущ особый писательский стиль и особая философская терминология. Его стиль – это накал мысли и горение сердца, духовная зоркость и живая независимая ни от чего сила суждения. Доказательность и убедительность, нарастающая напряжённость, вознесённость и окрылённость обретают иногда форму пространных, насыщенных предложений, а иногда – чётких, лаконичных и прозрачных строк. Чем ответственнее поставленные им перед собой задания, тем твёрже звучит его печатный голос, тем крепче связывают его с читателем духовные нити.

Академик П. Б. Струве, редактор издававшейся в Париже в двадцатые годы прошлого века газеты «Возрождение», сопоставлял тексты Ильина по силе их воздействия на читателя с пламенной речью оратора: «Когда он пишет, он говорит. А когда он говорит, то захватывает ум, очаровывает слух, входит в душу с какой-то особой силой, присущей живому и твёрдому, мерному и кованому человеческому слову. <…> Черты своеобразного и единственного в истории русской образованности “ораторского” дарования Ильина ярко сказались не только в его брошюре “Родина и мы”, но и в его замечательной книге “Сопротивление злу силой”» [14, с. 376].

Вдохновенный и вдохновляющий философ отвечал не только на основные духовно-культурные, социально-экономические и политические вопросы своего времени, но провидел чаяния России будущей. В издаваемом Ильиным в двадцатых годах журнале «Русский Колокол» и других изданиях, предоставлявших ему свои страницы, выдвигались пути построения «духовно цветущей России», её национального, государственного и культурного возрождения, – нравственного, идейного и волевого оздоровления.

После того как в 1938 году гестапо наложило арест на его печатные труды и запретило ему публичные выступления, Иван Александрович переехал в Швейцарию. Налаживать новую жизнь в 55-летнем возрасте было нелегко, но помогли друзья и знакомые, в частности С. В. Рахманинов, а впоследствии г-жа Шарлотта Барейсс, создавшая условия для издательской деятельности. На её средства были выпущены труды профессора на немецком языке. Живя в пригороде Цюриха – Цолликоне, он выступал в Швейцарии преимущественно в народных школах и университетах, учёных обществах, различных культурных объединениях и в русско-швейцарском цюрихском кружке по изучению русской культуры и истории. Швейцарские выступления Ильина, в частности, легли в основу послевоенного издания цикла «Наших задач». Последний, наряду с «Аксиомами религиозного опыта» и «Путём духовного обновления», принадлежит к числу наиболее значительных его произведений.

Обширное наследие мыслителя глубоко и разносторонне по содержанию. Много мысли, чувства и молитвенного вдохновения, по словам Ильина, вложил он в созданную в швейцарский период трёхтомную серию художественно-философских эскизов: «Я вглядываюсь в жизнь. Книга раздумий»; «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний»; «Взгляд в даль. Книга размышлений и упований». Они проникнуты единым творческим порывом, нацеленным на то, чтобы «видеть во всём и показать Божий луч», а также его писательским миросозерцанием, воспринимающим дух как силу «самоопределения к лучшему», силу «поющего сердца».

 

Ильин читает лекцию «Отчуждение частной собственности

и его мировое значение». Берлин, 1929

 

Целостное и многогранное мировоззрение Ильина складывалось десятилетиями, оно – плод большого опыта и результат огромной умственной работы, проделанной автором в нескольких академических областях. Значителен его вклад не только в философию религии, этики и культуры («Сущность и своеобразие русской культуры»), но и в историю философии («Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека»), эстетику («Основы художества. О совершенном в искусстве»), литературоведение («Русские писатели, литература и художество», «О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин – Ремизов – Шмелёв»), политическую философию и правосознание («О монархии и республике», «О сущности правосознания»). В 1948 году в ответе Н. В. Борзову, редактору сборника «День русского ребёнка», выходившего в Сан-Франциско, Ильин пишет: «Я не торопился писать и печатать мои книги. Так, моё исследование “О сущности правосознания”, законченное в 1919 году, читанное в виде курса лекций в московских высших учебных заведениях, обсуждённое не раз в заседаниях московского юридического общества и в частных собраниях московской доцентуры и профессуры, доселе ещё не увидело света. Я давал моим трудам спокойно вызревать в течение десятилетий. У меня есть темы, вынашивающиеся по тридцать лет (“Учение о духовном характере”, “Аксиомы религиозного опыта”) и по сорок лет (“Учение об очевидности”, “Монархия и республика”). Я возвращался к каждой теме по многу раз, через пять-шесть лет, и всё время накапливал материал; потом садился писать, записывал всё, что было зрело, и снова откладывал. Теперь мне 65 лет, я подвожу итоги и пишу книгу за книгой. Часть их напечатал уже по-немецки, но с тем, чтобы претворить написанное по-русски. Ныне пишу только по-русски. Пишу и откладываю – одну книгу за другой, и даю их читать моим друзьям и единомышленникам. Эмиграция этими исканиями не интересуется, а русских издателей у меня нет. И моё единственное утешение вот в чём: если мои книги нужны России, то Господь убережёт их от гибели; а если они не нужны ни Богу, ни России, то они не нужны и мне самому. Ибо я живу только для России» [16, т. II, ч. II, с. 364–365; здесь и далее – курсив С.П.].

Конечно же, вынужденная эмиграция и трудная эпоха войн были не лучшими условиями для работы русского мыслителя. Не было нормального прибежища, приходилось говорить и писать на чужом языке, не было издательств, заинтересованных в публикации русских работ, и просто не было материальных средств вести жизнь, наполненную только творчеством. Но трудная судьба – общая участь почти всех творцов, работающих не на себя, а на всё человечество, для эволюции. У Ильина были верные соратники, ученики, друзья. Среди них театральный деятель К. С. Станиславский, художники М. В. Нестеров и Е. Е. Климов, музыканты С. В. Рахманинов и Н. К. Метнер, писатели И. С. Шмелёв и Г. В. Офросимов, инженер К. Е. Климов и др. Австрийская аристократка Шарлотта Барейсс, поняв значение трудов русского мыслителя, не только выделяла средства на издание его книг, но и снимала семье квартиру и до конца жизни продолжала материально заботиться об Ильине, его жене, а также о его друзьях И. С. Шмелёве и К. Е. Климове. Русский промышленник В. П. Рябушинский самоотверженно принимал участие в редактировании фундаментального труда И. А. Ильина «Аксиомы религиозного опыта», в результате чего потерял зрение.

 

Книги И. А. Ильина и исследование Н. П. Полторацкого о творчестве и жизни философа

 

Благодаря ученикам философа М. А. Дерюгиной, Р. М. Зиле, Н. П. Полторацкому и, конечно же, в первую очередь его жене Наталии Николаевне, архив Ильина был сохранён и передан сначала в Америку, а затем по завещанию на родину, в стены родного Московского университета – средоточия русской науки, культуры и просвещения. Это произошло весной 2006 года. А чуть раньше осенью 2005 года прах Ивана Александровича и Наталии Николаевны Ильиных был перезахоронен в Москве.

Творения И. А. Ильина увидели свет на родине почти через сорок лет после кончины, последовавшей 21 декабря 1954 года в его «швейцарском затворе». В Советской России Ильин был запрещённым писателем. Приуроченный к 110-летию со дня рождения автора первый выпуск собрания его сочинений завершён в издательстве «Русская книга» в 1999 году. С тех пор здесь выходят отдельные тематические сборники философа. В 2000 году выпущен трёхтомник его эпистолярного наследия с авторским названием «Переписка двух Иванов» (с наиболее близким ему по духу православным писателем Иваном Шмелёвым). Тема России, русского народа и его будущего пронизывает эту многолетнюю интересную переписку.

К 115-летию со дня рождения великого русского философа была учреждена медаль имени И. А. Ильина «За развитие русской мысли». Медалью №1 был награждён профессор Питтсбургского университета Н. П. Полторацкий (посмертно) – выдающийся пропагандист И. А. Ильина, скончавшийся на другой день после пятичасовой вместе с вопросами и ответами лекции о своём учителе для студентов Ленинградского университета.

Наследие И. А. Ильина – истинное сокровище человеческой мысли. Изучение его творчества для любого, будь то маститый философ или обычный читатель, может стать неоценимой помощью в развитии и расширении его сознания. Н. П. Полторацкий в своей книге «Иван Александрович Ильин» написал: «В идейном наследии каждого из русских философов есть, конечно, немало – а в некоторых случаях и много – ценного, но только немногие из этих философов могут быть отнесены к категории учителей, духовно-идейных водителей – в точном смысле этих слов. Ильин принадлежал к категории людей, по-настоящему избранных. У него есть чему поучиться и нынешним поколениям, и будущим» [цит. по 17, с. 179].

 

 

2. Живая духовность мыслителя И. А. Ильина и Живая Этика

И. А. Ильин. Рига, 1931

 

Читая философские этюды, публицистические и литературно-художественные статьи выдающегося русского мыслителя первой половины прошлого века, религиозного философа и правоведа, профессора Ивана Александровича Ильина, не перестаёшь воспринимать их как удивительно актуальные применительно ко всем сферам современной жизни. Взгляды и убеждения учёного, поборника истинного православия, во многом созвучны Учению Живой Этики. Едины нравственные устои евангельских заветов и положений новой философско-этической системы.

Православие взывает к свободному человеческому сердцу, зовёт к евангельскому совершенству. Духовную культуру во всех её священных основах питает живоносный источник Любви. Воспитанию любящего, просветлённого сердца как условия развития человеческой эволюции, возжжению его огней посвятили свои многообразные труды и подвижники духа Рерихи. Аксиомы светочей первых веков христианства, собранные в книгах «Добротолюбия» и других источниках, рекомендовались ими как насущные жизненные советы на пути духовного восхождения.

Сбившееся впоследствии с заповеданных основ религиозное искание, понимание праведности как исполнение «буквы», а не «духа закона» нарушили соизмеримость между человеком и Богом. «Чувствуете ли бесконечную пропасть между знанием творящим и знанием мертвящим?» – спрашивает Н. К. Рерих [11, с. 24]. Самые лучшие Учения, по его словам, превращались в бездушную шелуху, когда сердечный трепет покидал их. О насущности духовного обновления говорит и И. А. Ильин: «Церковное христианство наших дней не ведёт за собой человечество» [14, с. 154]; «Жизнестроительное отношение к божественному заглохло, замерло в народах. Это кризис не христианства (не учения Христа, а того, что из него сделали два тысячелетия). Я пытаюсь восстановить глубокую, кристаллическую, и в то же время страстную природу религии. <...> Это первый камень той реформации, <...> которая зовёт к дерзающему и радостному Богоувидению» [16, т. I, с. 23].

В основе подлинной духовной культуры лежит личная искренняя религиозность культуро-творящего человека. С некоторых пор слова «религия» и «религиозность» утратили чистоту своего первоначального значения как истинной связи с Высшим миром, с Духом, с Божественным Началом. Даже как-то странно стало быть человеком религиозным. Между тем осознанная религиозность, – это результат долгих духовных исканий и размышлений над смыслом жизни, живых устремлений к Высшему. И именно в таком понимании религию и, в частности, православную традицию представляет нам Ильин.

Его творческое наследие, вобравшее сотни статей, десятки книг и брошюр, издания прочитанных им в вынужденной эмиграции лекций, представляет собой искания духа. В них изложено, по словам философа, только то «необходимое и путеводное» – в противовес и в отпор мировому соблазну времени – что являет основы духовного. Видя «сквозь завесу новых событий старую истину», пытаясь обрести утраченную родину в искании её духовных корней, постижении её в вечном, духовно-историческом естестве, Ильин рассматривает как уникальный духовный организм явление русской культуры, «соскальзывающей» в переживаемый страной и миром духовный кризис. Для его преодоления он предлагает на исторически сложившейся восточно-православной традиции возвести обновлённый – «не догматический, не литургический, не канонический» – животворящий акт веры. И, по Ильину, это именно означает – воспитать в человеке живую религиозность, укоренить в сознании людей живую этику, как глубочайшую духовно-нравственную истину. На этой основе намечает он пути созидания культуры, способной обретать духовно-верный ритм и восходить к божественным содержаниям.

Согласно православной традиции, существует целостный духовный мир, как бы живая божественная ткань, к которой человек должен прилепиться душой и телом. «Ведь в жизни и мире речь идёт только о работе над всеединою вечною Тканью Господней» [16, т. VIII, с. 536]. А культура – это как бы те духовные руки, которыми человечество берёт мир. Тем не менее она «выпестовала в своём лоне чудовищную антикультуру. <...> Почему засохла наша философия? <...> Откуда это разложение в современном искусстве? <...> Откуда кризис государства с его тоталитарными вывертами и экстремистскими позывами? Политика, превратившаяся в войну интересов? Помочь здесь может критический пересмотр, преобразование культурно-творческого акта, поскольку в нём не хватает самой глубокой и самой благородной компоненты в человеческой сущности – созерцания сердцем» [16, т. VIII, с. 544–545].

Живая духовность – не что иное, как чувство священного, воля к совершенству, любовь к Божественному. Её истоки в иррациональной глубине души. Душа сливается с духом, когда тянется к вечному, когда её мысль мыслит бессмертным и создаёт бессмертное в смертном. «Во всех уголках мира, – пишет Ильин, – люди должны прийти в себя и подключиться к жизни созерцанием сердца» [16, т. VIII, с. 563]. Не о том ли пишет и Н. К. Рерих, когда утверждает, что культура зиждется на постоянном росте и утончённости духа, проявляющихся в пламенеющем сердце. А любой кризис – это, прежде всего, кризис «потухших сердец». Нет сведений о том, что пути двух живших в одно и то же время выдающихся духовных наставников, Рериха и Ильина, пересекались. Но искры духа сверкают общими огнями. И понятен не похожий по форме выражения, но насыщенный сближающей устремлённой мыслью их чеканный, лаконичный язык.

Более того, можно говорить о близости идейного содержания Учения Живой Этики и трудов Ильина. Разве всепронизывающая «Ткань Божья» в терминологии Ильина не аналогична всеначальной энергии – основополагающему понятию Живой Этики? А «предстояние перед Ликом Господним» не подобно ли Высшему Присутствию? Православное «исполнение Благодатью» – не что иное, как слияние с Высшим. Рассматриваемое философом преобразующее страдание Живая Этика называет «великим трансмутатором». Действенное «самостояние» – это «вечное напряжение духа» в Учении Света. Зажигательной силе ильинской благодарности соответствует не менее сильное определение благодарности в Живой Этике. В книге «Иерархия» сказано: «Благодарность есть одно из качеств справедливости. Без справедливости нельзя достичь пути Великого Служения. <…> Как прекрасна благодарность, ведь она легко зажигает огонь сердца и <…> наполняет благородством дух. Неблагодарный прежде всего неблагороден» [6, §182]. Подобные параллели можно проводить достаточно долго.

Если радость духа, по Ильину, это признание огня в себе, то согласно Живой Этике, «восторг духа есть огненно созидающая энергия» [8, ч. 3, §384]. Не единожды повторены в Учении слова Христа: «Радость есть особая мудрость» [2, ч. 2, V, 11]. Если философ говорит о важности в познавательном процессе оживления сердца, то Учение возглашает: «Как же не трепетать сердцу, когда оно знает в недрах своих назначение Космоса?» [8, ч. 3, §156]; «Какая же огненность в иссушенном сердце?» [9, §90]; «Отягощёнными знанием, но не окрылёнными будут бессердечные» [7, §75].

В продолжение этой духовной «переклички» предлагаем выдержку из письма Ильина: «России нужны свободные умы, зоркие люди и новые, религиозно укоренённые творческие идеи. И в этом порядке нам придётся пересматривать и обновлять все основы нашей культуры. <...> Мы должны спросить себя, что такое разум и как добывается его очевидность. Эта очевидность разума не может быть добыта без сердечного созерцания» [16, т. II, ч. II, с. 362–363]. Приведённому отрывку отвечают параграфы Учения Жизни: «Огонь сердца даёт знак сознанию» [8, ч. 1, §45]; «Можно понять разумом, но важно в улыбке духа» [2, ч. 2, VIII, 2]; «Музыку сфер и гимны природы слышат те, кто имеет сердце, напряжённое любовью. Кто требует формул о сердце, о любви, о сострадании, тот не откроет ухо для высших гармоний» [10, §80]. Мысль порождается духом, считал Ильин, и является следствием бытия духа. Оплодотворяющая её духовная интуиция именуется в Живой Этике чувствознанием. «Главное, говорите о духовном. Путь духа, как ничто другое, развивает сознание и очищает жизнь» [7, §39]; «Пусть сознание осветит подвал мышления», – призывает «Община» [3, §172].

Осмысление любви как космической энергии, пронизывающей всю Вселенную, единит статьи Ильина и тексты Живой Этики: «Любовь наполняет мысль живым содержанием и придаёт ему силу предметной очевидности; любовь укореняет волю и делает её носительницей совести; любовь очищает и освящает инстинкт и открывает в нём духовное око» [16, т. VIII, с. 548]. А вот Живая Этика: «Посреди сада любви растут озарения духа» [1, апр.4, 1923]; «Любовь есть ведущее, творящее начало. <…> Любовь есть венец Света» [6, §281]; «Нет любви выше любви» [1, окт.9, 1921]; «Ничто на земле не зажжёт огонь сердца, как любовь» [8, ч. 1, §629].

И ещё одно сравнение, касающееся краеугольного понятия веры: «У человека, который знает верно, подлинно и объективно, знание и вера не расходятся и не стоят в противоречии: то, что он знает, достоверно той единой достоверностью и очевидно той единой очевидностью, которая силой объективности своей создаёт верующее знание и знающую веру» [14, с. 263].

«Только рычагом веры можно приобщиться к Беспредельности» [5, ч. 1, §46], – утверждает значение веры Учение. Когда Ильин предлагает принять земную жизнь единым порывом сердца и мысли, веры и разума, созерцания и воли, ему близки, в частности, строки Живой Этики: «Нужно упражнять мышление не разумом, но огнём духа, пока всякая двойственность не исчезнет» [4, §345]. А с его думами о возвышении, придании действенной энергии мысли, подлинной направленности её к «предметности»[2], или божественности, и «очевидности», или истинности, можно соотнести, например, строки «Беcпредельности»: «Когда мысль примет значение живой, осуществимой сущности, тогда мысль укажет человеку, где радость и где истина» [5, ч. 1, §96].

Сходны философские установки на «таинственную убедительность», «несказуемую тайну» искусства. Она присутствует, по замечанию Ильина, в мироощущении, человекоразумении и Богосозерцании художника. «Мощь искусства, – писал Рерих, _ именно в безотчётности, <...> в его благой интуиции» [12, с. 76–77].

Рассматривая творчество писателей, понимавших духовное существо России и указывавших ей путь в будущее, Ильин пишет о поэте Тютчеве: «Может быть, и не прав Тютчев, что “в Россию можно только верить”, – ибо ведь и разуму можно многое сказать о России, и сила воображения должна увидать её земное величие и её духовную красоту, и воле надлежит совершить и утвердить в России многое. Но и вера необходима» [15, с. 328]. В ней открывал философ таинственный и живой ключ к национальной духовной жизни. Все труды Ильина проникнуты именно верой в Россию, преодолевшую столетия тревог, военных угроз, собирания сил, чрезмерного напряжения и создавшую единственную в своём роде национальную культуру – «целое богатство религиозной святости, личных характеров и подвигов, целый поток глубокомыслия, глубокочувствия и прекрасного искусства, и всё это из особого национально-духовного акта» [15, с. 333]. Усматривая её «незримое возрождение в зримом распаде», он надеялся, что его труды приблизят час, когда страна воспрянет и возобновит свой «величавый исторический ход». «Поистине, тот может лучше служить человечеству, кто сделает это от Родины», – сказано в «Надземном» [10, §56].

Истинная вселенскость не только не отрицает национализма, но вырастает из него, убеждён Ильин. Утрачивая причастность своему народу, человек теряет доступ к глубочайшим колодцам духа. Проблема подлинного национализма разрешима только в связи с духовным восприятием родины, «ибо национализм есть любовь к духу своего народа и притом именно к его духовному своеобразию. <...> Каждый народ есть по духу своему некая прекрасная самосиянность, которая сияет всем людям и всем народам» [16, т. I, с. 196, 208].

 

Югославия. Лекция в кадетском корпусе.

Бела Црква, 1934

 

Сходно понимание Ильиным и Рерихами миссии России в строительстве мировой духовной культуры. Противопоставляя апокалиптической картине будущего исторически сложившуюся общность многокультурного и многорелигиозного бытия в системе духовногосударственного единства, Ильин предсказывает: «Это духовно-культурное единство <...> при всякой попытке разделения и из всякого распада вновь восстановится таинственной древней силой своего духовного бытия» [16, т. IX–X, с. 323]. Постигший пружины развития русской истории в непреложности «истинного строения жизни» и «мирового преуспеяния», Рерих прозревал будущее России как общечеловеческого духовного оплота.

Мысль Ильина созвучна Живой Этике и в том, что в основу духовно-культурной жизни народа полагается понятие священного. «Сорок лет хождений по святыням русским» побудило Н. К. Рериха записать в своих «Листах дневника»: «Под всеми доходчивыми до сердца человеческими словами молим о сохранении Святынь в Культуре» [13, с. 228–229]. Из глубин православия, пишет Ильин, родилась уверенность, что священное есть главное в жизни. И это священное есть то, к чему надо стремиться и что надо охранять всем духом своим.

 

 

3. Творящее созерцание

Созерцание, переходящее в озарение и претворяемое в деянии – основной, «глобальный» предмет философского исследования Ильина. Оно всегда обращено к реальности, выбранной любовью и любовью воспринимаемой. Это и личностное духовное всматривание, когда сердце становится вместилищем мысли, осиянной внутренним светом. И первичная сила движения и жизни, вхождение в метафизическую ткань бытия; очищение, возвышение и окрыление духа. Это и главный акт христианской православной культуры, «чувство непрестанного предстояния перед Ликом Господним». «На духовном оке, на зрении сердца, на созерцании любви – построена была Россия: и русское православие, и русская добродетель, и русское правосознание, и русское геройство, и русское искусство, и русский характер, – пишет Ильин. – И если ныне мировой кризис обнаружил некоторую опустошённость и некое бесплодие мировой культуры, то эта опустошённость сводится к утрате духовной очевидности» [16, т. VII, с. 476]. В понимании Ильина очевидность – это истинное прозрение, дающее высшее озарение или касание высших энергий, осенение благодатью, или Святым Духом.

Самое удивительное, на что способен разум, – это созерцание Бога. Созерцание сущности вещей, которое даётся только «Духом Божиим духу человеческому», вживание в объективную реальность, в любое жизненное содержание – основа истинного познания. «В очевидности не человек охватывает истину умом, а истина охватывает человеческое сердце, и воображение, и ум» [16, т. VII, с. 477]. Человек переживает в сердечном «глубочайшем чувствилище своём» некое озарение, как если бы молния ударила в кратер вулкана и вулкан ответил бы на это извержением. Раз испытанная и пережитая очевидность делает его «сокровенно накалённым», и он творчески возвращает озаривший его луч то в духовноверном поступке, то в ясновидческой картине художника, то в сверкающей сонате, то в огненной молитве, то в подлинно научной теории, то в государственном преобразовании великого реформатора, то просто в сиянии тихой, скромной жизни, полной благого смысла и смирения.

Божественная стихия, вселяясь в человека, создаёт его духовный характер, а развёртываясь в делах и созданиях, слагает духовную культуру народа. В этом смысл христианской молитвы к Святому Духу: «Прииди и вселися в ны». «Кто из нас не чувствовал себя коснувшимся божественной благодати, её веяния, столь лёгкого и трепетного, пока душа ещё не обратилась к ней; её дыхания, столь мощного и победного, как только душа обратится и предастся ей с любовью и радостью? – вопрошает Ильин. – Но не все мы видим и понимаем, что именно эти касания, эти порывы и взлёты выводят человеческую душу из сомнительной сферы земного существования в сферу подлинного, метафизически-реального бытия. Здесь межа, здесь великая грань. <…> Это грань между душою и духом» [16, т. VII, с. 466–467].

Чтобы принять лучи Божественной благодати, нужно, чтобы они проникли до самого «дна души», пронизали инстинкт, «обожгли, освятили и одухотворили его». Великая «тяжба» между инстинктом и духом, «между волком и ангелом в человеческой душе» разрешима только в примирении сил: когда инстинкт, пленившись Божественным, «почует и увидит, что он сам не противодуховен, что он сам от духа», утвердив свою духовность; а дух, приняв свои инстинктивные корни, творчески овладеет недрами души.

Православная традиция говорит о том покое и радости, которые проистекают из чистого сердца. Для него нет ничего непостижимого. Возвышающая душу радость – как бы её познавательная установка. Праведное сердце «взыскует» полноты совершенства. Из вчувствования в него зарождается вера как способ переживания истины. Воспринимая в очевидности созерцания совершенство как высшую силу, человек вступает на религиозный путь. И не просто как церковно-благочестивый или воскресно-молитвенный, а как подлинный светоч жизни.

В созерцании на всём открывается отпечаток Божественной ипостаси. «Так отверстое духовное око приемлет дары Творца. Так ведёт к Нему истинная, благодарность, <...> потому что она есть не что иное, как взметнувшееся вверх пламя, как отклик на вечный зов праотцев из раскалённого горнила Вселенной» [16, т. VIII, с. 557]. Каждое мгновение жизни – испытание сердца: способно ли оно на благодарность, созрело ли оно для неё.

В изумлении перед глубиной мироздания – «только в благоговении» – приближается к её тайне настоящий учёный. В предвосхищении этой тайны, предчувствии Бога зарождается воля к духовности познания, возникает своеобразная исследовательская совесть. Тогда содержание своего опыта он соотносит с общей картиной мира. Тогда отдельный его «кусочек» становится для него как бы частным носителем тайны, «иероглифом Божиим», своего рода дверью в духовную глубину бытия.

 

И.А. Ильин и Н.Н. Ильина. Цюрих, 1954

 

Кто вчитается в великую книгу человеческого духа, тот проникнется ощущением «по-новому подслушанных древних движений Мирозданья почти у каждого из великих учёных и философов. <...> Когда идеи Божии нисходят из своего вечного лона в хаос бунтующего мира, их тут же подхватывает и рвёт на части его бушующий поток. И вот высокая задача: прозреть, благоговея, целостность Божией идеи и восстановить её в былом совершенстве» [16, т. VIII, с. 474]. Творческий человек, по сравнению Ильина, подобен ищущей Изиде: он радуется мысли отыскать в безумной круговерти мира замысел Божий и выразить его. Ему светит созерцание цельности. Остаётся только оживить его, представить себе чудо этого спонтанного равновесия, из которого проглядывает какая-то непостижимая разумность, неизъяснимая сила. Главное, от чего зависит смысл того или иного исследования – смотрит ли учёный на сущность постижения в свете мировой тайны или нет? Ибо как невозможно «измерить бездны Божьего творения сантиметрами», так нельзя думать, что величие высшего мира «кончается там, где исчерпало себя содержимое его [учёного] мысли» [16, т. VIII, с. 542].

Утраченная тайна мира, верит Ильин, снова заговорит в человеке. Процесс познания изменится. «Тайна ведь никогда не открывалась аналитическому резонёрству с его склонностью к экспериментированию и препарированию» [16, т. VIII, с. 543]. Грядущая даль открывается только тому, кто смотрит из глубины. Мыслитель поднимается до истинных высот, когда он переводит познающую пружину в область сердца. Вот почему философия для него – вид религиозного поиска, проницающее созерцание духа: «Философ должен прежде быть духом и действовать в духе; только это даст ему подлинный предметный опыт, энергию мысли» [16, т. III, с. 59]. Он может приниматься за дело только тогда, когда у него появляется ощущение в себе Божьего луча, который просится наружу. Надо отказаться от беспочвенного конструирования каких бы то ни было произвольных систем. «Философу не дано рационалистически штопать “бреши” действительности. <...> Сколько превратных определений и пустых “конструкций” появилось на свет!» [16, т. VIII, с. 518]. Важно не изобретать, а «реально переживать свой предмет». Кто не знает, как «выглядит изнутри» это своеобразное переживание, создаст в теории познания выхолощенную игру понятий, нечто безжизненное. Философия, рождённая созерцающим сердцем, обретает главное – мудрость мира, мудрость жизни. Она не подчёркивает на каждом шагу своей «школы». Евангельская совесть – вот её источник. Нравственное, этическое измерение вещей открывается философу только через «дивную силу совестного акта».

Размышляя о значении молитвы, Ильин отмечает, что «нет лучшего религиозного наставления, чем искренность и сила молитвы. Ибо вера ширится и крепнет не вследствие аргументов, или самодовлеющей воли, или повторения сакральных слов и формул, а вследствие живого восприятия Бога в ходе молитвы, очищения и просветления сердца, живого созерцания, реального ощущения благости и милости» [16, т. VIII, с. 480]. «До тех пор, пока человеческое сердце не перестанет каменеть в рационально-абстрактном резонёрстве, леденеть в суждениях и приговорах, пребывать в ненавистных спорах и коснеть во вражде, до тех пор все откровения Христа будут для него закрыты и недоступны» [16, т. VIII, с. 480–481].

 

 

* * *

В великий синтез философии, религии и науки Ильин включает также и подлинное искусство, которое он определяет как «внутрь ориентированное служение». Художник призван в своих земных усилиях «зреть сверхземное и выразить его». Он должен «как бы заклинать в себе “дух земли”, пробиваться в пространство духовных содержаний» [16, т. VIII, с. 510]. Ощущение художником подлинности выбранного духовно-главного эстетического предмета – с адекватно-прозрачным его воплощением в слове, звуке, цвете, линии – полно решающего значения. Это как бы расшифровка лежащей перед ним криптограммы, безошибочное чувство не создания, а воссоздания предмета. Материальная среда последнего должна способствовать тому, чтобы он «светился ею и из неё, скрываясь и раскрываясь одновременно» [16, т. VIII, с. 515]. Встретившийся на просторах духа и пленивший творца «духовный цветок» он протянет другим, приобщив их через своё произведение к его божественной сущности. «А без божественного дыхания – какое же искусство?» [16, т. VI, ч. II, с. 345].

Очень точно и глубоко размышляет Ильин о творческом гении на примере великих русских писателей. Пушкин являет собой поэта светлой одухотворённости, предстоящего, вопрошающего и исследующего природу в сердечном созерцании. Почти каждое его стихотворение проникнуто непроизвольным благоговением, «молитвенным воспарением к Богу», пронизано ощущением удивительной реальности божественной ткани мира.

Гений творит всегда в лоне национального духовного опыта. Каждый народ по-своему созерцает Бога и по-своему вынужден решать стоящие перед ним задачи, оставаясь верным своим святыням. Исторически русский народ доказал, что умеет создавать в глубинах духа свой невидимый «град Китеж». «Народ, обитающий на пространствах равнины, вдохнул в себя нечто безмерное» [16, т.VI, ч. III, с. 171]. Но его воля получает свой размах только тогда, «когда она что-то любит»; её невиданная удаль разворачивается только тогда, когда эта любовь в основе своей религиозна, то есть устремлена к слиянию с высшим, Божественным миром. Просторы народной души и всеоткрытости таят в себе великие возможности, но и немалые опасности – остаться «незаселённою, беспредметною» или погрузиться в «хаос всесмешения». Родоначальник прекрасных форм, «пригвождающий и сковывающий своим светом хаос» [16, т. VI, ч. III, с. 214] – Пушкин – смог в художественном прозрении, умении «в истине блаженство находить», наполнить русскую душевную свободу и пророчески указать стране её ведущую цель – «жить божественными содержаниями».

Каждый искренне жаждущий истины уже необычайно силён. Пренебрегающий духовным знанием мчится за пёстрым миражом обманчивых иллюзий. Только обладая живой религиозностью, можно поставить верный диагноз обществу. Пошлость и «осквернение жизни» – писательский приговор действительности, окружавшей другого классика отечественной литературы – Гоголя. В галерее образов своей знаменитей эпопеи он художественно реализует неотвратимый жизненный закон: утратив божественное измерение вещей, люди становятся мёртвыми душами.

«Заглядывание» в суть мира, стремление «ухватить основной его закон», созерцание сущности человеческого духа, его путей и заблуждений, как никому иному, было дано великому знатоку человеческого сердца Достоевскому, с его духовидческим даром отражать тайные движения души. «Вопрошающий испытатель Бога, который в себе и для себя уже обладает истиной – глубокой и простой истиной любви и созерцания Спасителя, хочет сказать: человек это то, что он любит и как он любит» [16, т. VI, ч. III, с.321]. Все его вопросы – вокруг проблемы совершенства, в свете которого он видит все житейские дела и «жизненные обстояния», «в аду взыскуя неба». Кто ничего не знает о бездне, говорит философ, тому солнце никогда светить не будет.

«Русский творческий гений ищет не солнца над бездной, не рая после ада. <...> Он ищет солнца в бездне и из бездны. <...> Его творчество есть молитва о даровании благодати мраку» [16, т. VI, ч. II, с. 295]. Видевший ад обращается к Богу из последней глубины потрясённого сердца и трепещущего инстинкта. Это настоящая жажда Бога.

Момент пробуждения детской души к Богу показывает современник Ильина Шмелёв. Пронизанный лучом благодати человек становится цельным, ему открывается новый мир, насыщенный божественной значительностью, он начинает «разуметь священно». В рассказах, повестях, романах писателя как бы подспудно ставится вопрос: знаем ли мы источники нашей национальной духовной силы, верны ли им, живы ли ими?

Россия жила, росла и цвела, потому что Святая Русь учила и вела несвятую Русь. В жажде праведности открывалась дорога к Богу. Уходя на богомолье через леса и степи, человек уходил «ко святым местам своего личного духа, пробираясь через чащу своих страстей и через пустоты своей религиозно ещё не возделанной души» [16, т. VI, ч. II, с. 134].

Подобно Достоевскому, Шмелёв – «ясновидец человеческого страдания», «поэт мировой скорби». Не потому, что он её воспевает, но оттого, что сам испытал и изведал эту скорбь до дна. Растение и животное страдают в мире, но не могут вместить в себя страдание о мире. Человек имеет ещё высшую способность «страдать о мировом страдании». «Каждому из нас задано дострадаться до мудрости и просветления» [16, т. VI, ч. II, с. 167].

«У русской культуры одна-единственная проблема: в ней сердце ищет преображения в страдании посредством свободного созерцания. Вот ключ к русской религии, поэзии, музыке, живописи – к русской душе. <...> Если вы услышите от русского утверждение, что всё самое великое в мире создаётся страданием, будьте уверены, что это не заумный парадокс. <...> Путь его исторического становления раскрыл ему божественный смысл Голгофы» [16, т. VI, ч. II, с. 608–610]. И, может быть, потому на долю народа выпало много страданий, чтобы всегда искать дорогу к Богу и создать уникальную культуру, полагает Ильин.

При высокой драматически-духовной насыщенности сочинений Шмелёва, где любящая и страдающая душа борется за совершенство, – неудивительно, что у читателя подчас возникает чувство, будто его собственная душа «загорается со всех четырёх концов. И тогда самые напечатанные слова кажутся раскалёнными, будто не книгу держишь в руках, а огненный свиток. <...> У таких художников слова` – больше, чем слова: они суть <…> знамения духа, огни бытия» [16, т. VI, ч. II, с. 150]. Словесная ткань писателя подчинена законам Высшей необходимости, идущей из других планов бытия.

Произведению важно быть не только созданным, но и воспринятым. Только тогда оно получит полноту бытия. «Воззвать в недра души» читателя (зрителя, слушателя), приковать его рассеянное внимание – «внутрь имание», «взять духовно за шиворот» [16, т. VI, ч. II, с. 368] нельзя дешёвым эффектным трюком или «психологическим щекотанием».

Исследуя природу музыкального и художественного творчества, Ильин прибегает к таким формулировкам, как созерцание в звуках, созерцание в формах, созерцание в красках.

«Прислушивание» к своему внутреннему духовному опыту являет музыкальное искусство Метнера. Любая тема композитора – живое творение, поющее о своей собственной сущности, своём душевном страдании и борении, «чтобы, как это было у Пушкина, вынести эту сущность на свет Божий» [16, т. VI, ч. III, с. 502]. В разливе его мелодий «и веяние Творца, и вздохи Его мира», и упоённое ликование, которое даётся только вере и духовному просветлению, и победное чувство всё превозмогающего духа. «Его мажор родится из глубины минора» [16, т. VI, ч. II, с. 309].

«Метнер играет властно. <…> Он отпустил меня лишь с последним звуком. Слушая Метнера, вы поймёте, как велика ответственность художника и какая сила целомудренного трезвения необходима ему для того, чтобы говорить на языке озарения богов. <...> И тут, может быть, впервые откроется вам всё ничтожество и бессилие современного «модернистического» искусства, сладострастного и бесформенного, но крикливого и притязательного» [16, т. VI, ч. II, с. 293].

Рассмотрение Ильиным религиозной живописи с её попыткой воплощения бесконечного в конечном, создания зримых символов незримого высшего присутствия («почитаемые, дивные, высокие духом иконы» и исполненные глубокого содержания фрески) – это тема для отдельного исследования. Здесь мы коснёмся его художественных установок применительно к светскому, «мирскому» искусству.

Мало изображать «земную явь земных явлений» или заполнять полотна декоративными пустяками. Надо ещё спросить: зачем они здесь, «что из них светится, что из них сияет?» Когда большие художники пишут быт или природу, они показывают нам в них или через них наш душевный и духовный уклад, открывают нечто важное о сути жизни. Важно, чтобы было что сказать и чтобы это «что» – было от Бога. Живопись – это волны созерцающего сердца, будь то ландшафт, портрет, интерьер. Оно творяще и в архитектуре, её гармонии, пропорциях её устремляющих и устремлённых форм: «возвысься взором и сердцем своим и будешь услышан» [16, т. VI, ч. III, с. 118].

Искусство – высокое служение во благо человеку и чистая радость воплощения Божественного. Именно так, в религиозно-философском плане, определяет Ильин творческую значимость искусства. Его критерий – боговдохновенность. Талант, оторванный от творческого созерцания, – «медиум своих страстей, своей толпы. <...> Распутий и соблазнов много, а путь один. И пусть не говорят нам об “изжитых” традициях: священные традиции не изживаются» [16, т. VI, ч. II, с. 326].

 

 

Кабинет Ильина в Цолликоне, Швейцария

 

 

* * *

Значение созерцания сердцем как определяющего принципа распространяется на все области культуры и сферы жизни. В их число входит и правосознание. Оно благодатно, когда наполнено благом родины. Обрести её, служить ей верой и правдой можно, только умея «беречь её в своём любовном созерцании», понимая её сущность, своеобразие, процессы развития, грозящие опасности. Ей нужна любовь долгого и глубокого дыхания.

Чувство собственного духовного достоинства – основа здоровой гражданственности, творческого правопорядка, могучей армии, крепкого государства. Без него всё покоится на плоском жизневосприятии, механистических мерах и т.п. А лишённая святости воля становится социально опасной силой. «Субъект права и правосознания вырастает из того глубокого и священного слоя души, где господствуют веяния Божии, где душа человека и Дух Божий пребывают в живом соприкосновении <...> и благодатном единении» [16, т. I, с. 355].

Приведённые в движение живые глубины правосознания дают решимость к добровольному самоограничению и достойной субординации, ко всё возрастающей лояльности из свободных побуждений и способность к самоотречению и верности. Государство строится не только приказом и законом, но любовью и долгом, срастающимися в живое действие максимальной отдачи, свободной инициативы и радостного чувства ответственности. «Начало родины соответствует в жизни правосознания тому, что есть истина в научном знании, красота в искусстве, добро в нравственном делании, Божество в религии. Ибо родина – это национальная обращённость к Богу» [16, т. IX–X, с. 294].

Россия не раз выдвигала в своей истории идею «самопочинного служения родине как сосуду духа Божия». Таковой была прежде всего государственная идея православной церкви, осуществлявшаяся монастырями, подвижниками и высшим духовенством. «Вспомним: по вдохновению боголюбивого ума и сердца – какие вклады внесли в пути и судьбу русской государственности Киевская Лавра, Троице-Сергиева Лавра, Соловецкий монастырь и другие бесчисленные обители» [16, т. IX–X, с. 297]. В перечне «не пощадивших себя ни в чём строителей России» Ильин выделяет «красноречивый» образ Суворова, жизнь и военное искусство которого – это «пламя любви и восторг созерцания». Цельность в душе, искренность в духе и вдохновение в атаке – личным примером учил он ковать «религиозно крепкий характер и науку побеждать». Армия требует воинского качества. «Само воинское звание и дело заставляет человека выпрямить хребет своей души, собрать свою распущенную особу» [16, т. VII, с. 461]. Воинская слава, ведомая духом чести, зиждется на высшем напряжении души.

Сильный сам ищет достойных напряжений. Но подлинная сила не та, что сильна только чужой слабостью и чужим ничтожеством. Это – сила духовного характера. Нравственный опыт не даётся «дезертиру жизни». Человек, утверждающийся в духе, есть мера вещей. Быть духовно – значит полагать в основу жизненного самоопределения не возможности личного произвола, своих потребностей, страстей и капризов, а необходимость и верность духовного порядка. Значит – «нельзя двоиться и лицемерить, полуверовать-полуненавидеть, обессиливать любовь “интеллигентностью”, веру рассудком, волю мечтанием, поступок словесностью» [16, т. VII, с. 461]. Люди, лишённые духовного характера, – «зыбкие травы, ложащиеся под колесо исторических событий. <…> Народ, не умеющий или не могущий укрепить свой духовный характер и насадить его в новых поколениях, не сможет удержаться на исторической арене» [16, т. VII, с. 471].

Воспитание духовного характера должно стать ведущей национальной целью. Чтить самого себя может только тот, кто носит в себе Бога. Безусловная основа настоящего характера будто неумолчно говорит человеку: помни, что твоя воля укоренена в благе, что ты сам хочешь добра, к которому призван. Очень важно, по мысли Ильина, вырабатывать «самостояние» человека. Нельзя «стоять человека» или «ходить человека». Стоять и ходить можно только самому.

Продолжая тему «сердечного созерцания», философ заключает, что оно – в исконной сущности человеческих взаимоотношений: без него нет настоящей дружбы, истинных семейных уз; есть только «бледные, обманчивые тени взаимопонимания». Сердечное созерцание, в конечном счёте, есть универсальный ключ и панацея от общественных, экономических и социальных недугов.

 

 

 

Литература

1. Листы сада Мории.

2. Озарение.

3. Община.

4. Агни Йога.

5. Беспредельность. Ч.1.

6. Иерархия.

7. Сердце.

8. Мир Огненный. Ч.1,3.

9. АУМ.

10. Надземное.

11. Рерих Н. К. Берегите старину. М., 1993.

12. Рерих Н. К. Пути благословения. Рига, 1992.

13. Рерих Н. К. Листы Дневника. T.1. М., 1995.

14. Ильин И. А. Кто мы? О революции. О религиозном кризисе наших дней. M., 2001.

15. Ильин И. А. О грядущей России. Джорданвилл, Н.-Й., 1991.

16. Ильин И. А. Собрание сочинений в десяти томах, М., 1994–1999.

17. Иван Ильин и Россия. М.: «Русская книга», 1999.

 

 

Приложение

И. А. Ильин. Фрагменты статей[3]

Из статьи «Духовная культура и её национальные вожди»[4]

Подобно единичному человеку, все народы – независимо от того, знают они о том или не знают, – слагают свою жизнь, свои дела, свою историю перед лицом высших, безусловно ценных предметов, составляющих вкупе то, что можно было бы назвать солнцем истории. <…> Божественное начало пребывает не только в сверхмировом состоянии как искомый и призываемый центр живых тяготений; нет, оно, кроме того, реально излучено и излучается в мир, в человеческую душу и во всю человеческую жизнь, сообщая ей действительную реальность, энергию бытия и действия, способность к непреходящим достижениям. Стихия божественного, принятая людьми и осуществившаяся в их жизни, в их делах и созданиях, есть не что иное, как духовная культура.

Всюду, где человек восхотел непреходящей и безусловной самоценности; всюду, где он поднял к ней око своей души; всюду, где он пытался воспринять её, удержать её содержание, уловить и уплотнить её форму, — всюду зачалась или состоялась клетка духовной культуры; так, что даже предметные неудачи, даже ошибки и промахи входят в её состав, образуя как бы отрицательный фундамент её. Учёный, зорко высматривающий истинные законы бытия; художник, в страдании и радости вынашивающий прекрасные образы искусства; патриот-политик, строящий, как некий художник общения, достойную совместность людей; совестный человек, вырабатывающий в себе нравственный характер как живой ритм добра; священник, посвятивший себя воспитанию душ к нормальному религиозному опыту; и все те, кто каждый по−своему и на своём месте постоянно или изредка, порывом или достижением, обратился, или воспринял, или создал, или открыл другим закон, или путь, или присутствие, или силу непреходящей безусловной самоценности – все они, именно постольку, суть носители или творцы духовной культуры, её служители, её сосуды; может быть, её неугасающие очаги. <...>

В религии, в науке, в искусстве и в государственности – всюду есть эта высшая, божественно−предметная необходимость, которую человек призван увидеть и полюбить и познать, познать и осуществить. И в осуществлении этом построить своё личное бытие и бытие своей национальной культуры. <…> Тысячи людей говорят о религии, работают в науке, распоряжаются в государствах, сочиняют в искусстве – и идут мимо этой стихии и её законов, не видя или пренебрегая. Едва ли сотни людей слышат что−то о ней от мудрых вождей человечества и многие из слушающих отрицают, смеются и кощунствуют; и, отрицая, вносят слепоту в своё дело, повреждают свой дух и разрушают духовную культуру. <...>

Каждый народ, исторически созидая свою национальную духовную культуру, вынашивает свой особый национально-духовный характер, свой особый духовный ритм, свой идеал человеческого облика и, наконец, свой пантеон достижений и героев.

Национальный характер народа определяется совсем не одною расою или климатом, земною поверхностью и внешнею природою; и не только общими законами души в её одиночестве и в её общении; но основнее, глубже, священнее – его творческою обращённостью к божественной стихии мира. Эта божественная стихия едина и неделима; но являет себя людям многообразно и берётся ими и осуществляется ими многоразлично. Каждый народ, утверждая ею своё бытие, обращается к ней по−своему: по−своему нуждаясь в ней – тоскою и сомнением; по−своему порываясь к ней – молитвою, научным исследованием и песнею; по−своему воспринимая её – через таинство, через совесть и через научный закон; по−своему утверждая её – исповеданием, философским учением и патриотическим подвигом; по−своему изображая её – в своём лице, в своей иконе, в своём стихе, в своей музыке и в своих зданиях.

Национальный характер народа слагается из его земных особенностей в их обращённости к божественным содержаниям; изо всего груза его земной данности, уже вместившей и ещё не вместившей в себя весь идеальный объём духовного задания. Здесь по−своему смешаны – влага страстей с огненностью духа; прилеплённость к быту с парением, уносящим из него. Здесь сумерки расовых особенностей уже пронизываются и вот ещё недопронизаны лучом единого, вселенского солнца. Здесь особые свои – недуги воли и бури чувства; своя слабость в решении и своя сила мысли; свои падения и своя святость.

Но всё это сдерживается, освящается и ведётся через исторические пространства, именно верным ритмом, ведущим к Богу. В перепутиях и распутиях своих каждый народ имеет <…> путь не мнимый, а истинный, приводящий, открывающий и дарующий, и постольку для всех народов и всех времён – призывный, и научительный, и строящий. Он обретается и прокладывается из поколения в поколение, ценою вековых исканий, ценою падений и неудач, ценою с виду неосмысленных страданий. Но строится он именно не падением, а достижением. Его созидают именно те, кто <…> носят в себе и осуществляют своими силами духовный ритм своего народа; и этим указывают ему его верный путь [2, т. IX–X, с. 237–244].

 

 

Из статьи «Свободная индивидуальность»[5]

Последние две тысячи лет всё развитие европейского общества происходит под знаком обретённой и утраченной индивидуальности.

Идея последней пришла в мир с Откровением Христа. Сначала она светила нам в христианском видении совершенного человека, потому что христиански совершенный человек не просто милостив и добр, а ещё и свободен, как его вера; ещё и счастлив, как его свободная любовь. Свободен потому, что сам, автономно, постиг Закон Божий и сам же несёт перед Богом ответственность; свободен потому, что по своей воле может избавиться от греха и на протяжении всей своей жизни в дальнейшем осознавать себя в этой своей ответственности духовной реальностью, и следовательно – бессмертным.

Итак, христианство отстаивало человека свободного, который вследствие спонтанной любви и пережитой им очевидности обращается к Господу, свободно на своего Господа взирает, свободно воспринимает Его закон, а потом переносит эту внутренне обретённую свободную лояльность на свою жизнь и культуру в целом. Свобода и любовь знаменовали собою акт веры и акт жития христианина. Европейская культура, таким образом, никогда не должна забывать, откуда она заполучила основы своего самоопределения в творчестве и свободную лояльность в политике. <...>

Человечество «заблудилось» между верой без свободы и свободой без веры. Вера без свободы недостойна человека. Это испытали уже наши предки и отправились на её поиски. Но в последние века они предались свободе без веры; и вот теперь испытали это и мы.

Свобода без веры – это свобода без глубокого и последнего укоренения. А свобода без внутренней укоренённости всё заметнее смахивает на разнузданность. Последняя же означает бесцеремонность и безудержность, наглый произвол, безмерность притязаний, волю к суровой власти, скатывание к тоталитарной деспотии, закат свободы. Вот стихия, в объятиях которой нам приходится жить и бороться. А ведь эта эпоха к нам не с неба упала, не случайно настигла нас; это тяжкий, но глубоко мотивированный капитал в истории обретённой и утраченной личной свободы.

Два вала кипят и пенятся в современном мире: вал безудержной разнузданности и вал тоталитарного закабаления. Личной свободе в обоих случаях – конец. Заметим, однако, что два этих вала и не враждуют друг с другом, и не исключают друг друга. Первый катит вперед и уготовляет путь другому. Это – вконец распоясавшийся человек, дерзающий всех прочих подчинить тоталитарному рабству, и в то же время это человек, которого самого проще простого сделать рабом. Если это тип с сильной волей, закабаляет он; если безвольный – закабаляют его.

Вот и стремятся эти два потока из единого источника – из безбожной вседозволенности, но совершают общее дело – уничтожают свободную личность, кладут конец свободной индивидуальности. Первый поток только прокатывает. Он разъедает дух личности, компрометирует свободу её, развязывает войну всех против всех, создаёт хаос. Второй поток следует тут же, перекрывая и затопляя первый. Он порождает лишённую корней, расхлябанную до предела, скомпрометированную личность и набрасывает на неё новое ярмо. Он взнуздывает разнузданного человека и даёт ему новую веру – веру в безбожие. <...>

Самые благодарные, самые мощные – творчески созидательные – силы человеческого существа раскрываются и реализуются только в спонтанной свободе.

Можно ли заставить розу распуститься, насильно раскрывая её бутон? Можно ли угрозами заставить светлячка светиться? Можно ли корову заставить есть такую−то траву и давать молоко? Разве мы не знаем, как мстит замученный слон своему мучителю? <…> Органическая жизнь имеет свои законы. <…> Ведь человек не механизм, не рабочая машина, а естественный организм, внутреннюю целесообразность которого надо, в его инстинктах, сознании и духе, уважать, ценить и поощрять. <…>

Человеческий инстинкт неподвластен насилию извне, и того, кто пытается учинить над ним диктат и произвол, надо посадить в школу естествознания, где бы он преодолел свою полуобразованщину.

Человеку довлеет свобода, так как он самостоятельный природный организм. И достоин он её тем паче, что идёт по жизни как самостоятельный дух [2, т. IX–X, с. 397–405].

 

 

Из статьи «О чувстве ответственности»[6]

Человек как духовное существо всегда ищет лучшего, ибо некий таинственный голос зовёт его к совершенству. Он, может быть, и не знает, что это за голос и откуда он. <...> Он, может быть, чувствует бессилие своей мысли, своего слова каждый раз, как пытается сказать, в чём же состоит это совершенство и какие пути ведут к нему. Но голос этот внятен ему и властен над ним; и именно желание отозваться на этот призыв и искание путей к совершенству придают человеку достоинство духа, сообщают его жизни духовный смысл и открывают ему возможность творить настоящую культуру на земле.

А человек призван быть на земле именно духом, – не просто живым существом наподобие животных и насекомых, и не только одушевлённым созданием, удачно соображающим и желающим для себя всякой пользы, капризно и разнообразно чувствующим и нестеснённо фантазирующим. Все эти душевные способности даются ему, но не для злоупотребления ими, а для благого и ответственного служения. И вот, первое, что необходимо каждому человеку, желающему творить культуру, это чувство своего предстояния, своей призванности и ответственности.

Предстоящий измеряет себя именно тем, чему он предстоит. Именно это следует иметь в виду, читая Евангельские слова: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» [Мтф. 5,48]. Предстоящий Богу измеряет и оценивает себя лучами Божественности. Предстоящий совершенству судит себя высшим, доступным человеку критерием. Предстояние подъемлет сначала взор человека, потом сердце его и волю его; оно вызывает в нём новые мысли, новое понимание себя, других людей и всей вселенной. Строение его души, доселе бывшее как бы одноэтажным домиком, надстраивается и возвышается. Его око начинает видеть новые «пространства», усваивает их и приобщает их к своей жизни. Или можно сказать: душа его переживает некое священное окрыление. Сердце его воспринимает новые, горние лучи и научается радоваться им, ожидать их и трепетать от этого ожидания. Воля его научается выходить из всего чисто личного, мелкого и пошлого, и сосредоточивается на лучшем, на объективно−лучшем, на совершенном; она научается представлять себе это лучшее не только «вверху», но и «впереди»; она находит в нём жизненное задание для своего будущего.

Так пробуждается и крепнет в человеке живая совесть. Не совесть, угрызающая за несовершение в прошлом добра или за свершение в прошлом зла; но совесть как творческая энергия, энергия любви и воли, направленная вперёд, в будущее, к предстоящим совершениям. Она же и даёт человеку то высшее счастье на земле, которое выражается словами духовное достоинство и призвание.

Духовное достоинство состоит в том, что «предстоящий» человек утверждает свою жизнь приятием Божественного, любовью к Нему и верностью Ему. Он приемлет Его лучи, и эти лучи проникают в его душу до самого дна. Он проникается ими, как бы питается и животворится ими, и они сообщают ему свой огонь, свой свет и своё тепло. В них он находит своё бытие; так, что самое существо или естество его личности определяется и освещается ими. В глубине его души как бы строится храм, и в храме этом утверждается алтарь и престол с неугасающим светильником. И не в том смысле, чтобы этот храм, и престол, и светильник – были бы «доступны» ему, как извне приходящему «прихожанину»; но в том смысле, что этот храм есть его собственная обитель, и престол этот есть его собственная святыня, и светильник этот есть его собственное горение. Не только «в нём есть пламя», но он сам в полноте своего духовного бытия есть это пламя. И это пламя есть его Главное, от которого он не может отказаться, которым он дорожит превыше всего своего «прочего» и которому он не может изменить. И чувствуя это удостоверено, он начинает постигать, что значит «чтить самого себя» (Пушкин) и что такое есть чувство собственного достоинства.

Вот где скрывается последний и безусловный корень духовной ответственности, без которой человеку недостойно жить на земле и невозможно создавать духовную культуру. <...>

Как это просто, ясно и бесспорно: человеку подобает жить не состояниями, а действиями, и соответственно отвечать за эти действия. Дух человека подобен не воде, бесформенно растекающейся и безвольно плещущейся в своём ложе. Он не подобен и песку, пассивно лежащему пока лежится и пассивно осыпающемуся, «сползающему», когда потянет вниз. Дух человека есть личная энергия, и притом разумная энергия. <…> Так созерцал; так возлюбил; так выбрал; так совершил; – и потому признаю это деяние моим деянием, поддерживаю его основания и мотивы и принимаю на себя ответственность за совершённое, признаю свою ошибку за ошибку, своё «заранее обдуманное намерение» признаю за таковое, – и вина моя, и заслуга (если она есть) моя, и последствия мною совершённого я готов нести и за них отвечать. Не способный к этому не может считаться ни деятелем, ни человеком с характером, ни морально зрелою личностью, ни творцом культуры [2, т. II, ч. II, с. 341–349].

 

 

Из статьи «О русской идее»[7]

Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно; и передающего своё видение воле для действия, и мысли для осознания и слова. Вот главный источник русской веры и русской культуры. Вот главная сила России и русской самобытности. Вот путь нашего возрождения и обновления. Вот то, что другие народы смутно чувствуют в русском духе, и когда верно узнают это, то преклоняются и начинают любить и чтить Россию. А пока не умеют или не хотят узнать, отвертываются, судят о России свысока и говорят о ней слова неправды. <...>

Когда русский человек верует, то он верует не волею и не умом, а огнём сердца. Когда его вера созерцает, то она не предаётся соблазнительным галлюцинациям, а стремится увидеть подлинное совершенство. Когда его вера желает, то она желает не власти над вселенною (под предлогом своего правоверия), а совершенного качества. В этом корень русской идеи. В этом её творческая сила на века.

И всё это не идеализация и не миф, а живая сила русской души и русской истории. О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также и о свободолюбии русских славян свидетельствуют единогласно древние источники – и византийские, и арабские. Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песня есть прямое излияние сердечного чувства во всех его видоизменениях. Русский танец есть импровизация, проистекающая из переполненного чувства. Первые исторические русские князья суть герои сердца и совести (Владимир, Ярослав, Мономах). Первый русский святой (Феодосий) – есть явление сущей доброты. Духом сердечного и совестного созерцания проникнуты русские летописи и наставительные сочинения. Этот дух живёт в русской поэзии и литературе, в русской живописи и в русской музыке. История русского правосознания свидетельствует о постепенном проникновении его этим духом, духом братского сочувствия и индивидуализирующей справедливости. А русская медицинская школа есть его прямое порождение (диагностические интуиции живой страдающей личности).

Итак, любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо. Цивилизующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) – сами по себе ему мало свойственны. Без любви – он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом, без идеала и без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно−творческое движение именно любовью и верою.

И при всём том, первое проявление русской любви и русской веры есть живое созерцание. Созерцанию нас учило прежде всего наше равнинное пространство, наша природа, с её далями и облаками, с её реками, лесами, грозами и метелями. Отсюда наше неутолимое взирание, наша мечтательность, наша созерцающая «лень» (Пушкин), за которою скрывается сила творческого воображения. Русскому созерцанию давалась красота, пленявшая сердце, и эта красота вносилась во всё – от ткани и кружева до жилищных и крепостных строений. От этого души становились нежнее, утончённее и глубже; созерцание вносилось и во внутреннюю культуру – в веру, в молитву, в искусство, в науку и в философию. Русскому человеку присуща потребность увидеть любимое вживе и въяве, и потом выразить увиденное – поступком, песней, рисунком или словом.

Вот почему в основе всей русской культуры лежит живая очевидность сердца, а русское искусство всегда было – чувственным изображением нечувственно−узренных обстояний [2, т. II, ч. I, с. 420–423].

 

 

Из статьи «О русском национализме»[8]

Преподобный Серафим Саровский высказал однажды воззрение, что Бог печётся о каждом человеке так, как если бы он был у Него единственным. Это сказано о личном человеке. Что же надлежит думать об индивидуальном народе, – что он Богом осуждён, отвергнут и обречён? Каждую лилию Господь одевает в особливые и прекрасные ризы, каждую птицу небесную питает и кормит, и волосы, падающие с головы человека, сосчитывает, а своеобразие народной жизни, от Него данное и заданное, творческую хвалу живой нации, к нему восходящую, – отвергает?! <...>

Всей своей историей, всей культурой, всем трудом и пением своим каждый народ служит Богу, как умеет; и те народы, которые служат Ему творчески и вдохновенно, становятся великими и духовно ведущими народами в истории.

И вот, национализм есть уверенное и сильное чувство, что мой народ тоже получил дары Духа Святого; что он приял их своим инстинктивным чувствилищем и творчески претворил их по−своему; что сила его обильна и призвана к дальнейшим творческим свершениям; и что поэтому народу моему подобает культурное «само−стояние» как «залог величия» (Пушкин) и как независимость государственного бытия.

Поэтому национализм проявляется, прежде всего, в инстинкте национального самосохранения; и этот инстинкт есть состояние верное и оправданное. Не следует стыдиться его, гасить или глушить его; надо осмысливать его перед лицом Божиим, духовно обосновывать и облагораживать его проявления. Этот инстинкт должен не дремать в душе народа, но бодрствовать. Он живёт совсем не «по ту сторону добра и зла», напротив, он подчинён законам добра и духа. <...>

Что такое есть национализм?

Национализм есть любовь к историческому облику и творческому акту своего народа во всём его своеобразии. Национализм есть вера в инстинктивную и духовную силу своего народа, вера в его духовное призвание. Национализм есть воля к тому, чтобы мой народ творчески и свободно цвёл в Божьем саду. Национализм есть созерцание своего народа перед лицом Божиим, созерцание его души, его недостатков, его талантов, его исторической проблематики, его опасностей и его соблазнов. Национализм есть система поступков, вытекающих из этой любви, из этой веры и из этого созерцания.

Вот почему национальное чувство есть духовный огонь, ведущий человека к служению и жертвам, а народ – к духовному расцвету. Это есть некий восторг (любимое выражение Суворова) от созерцания своего народа в плане Божием и в дарах Его Благодати. Это есть благодарение Богу за эти дары; но в то же время и скорбь о своём народе и стыд за него, если он оказывается не на высоте этих даров. В национальном чувстве скрыт источник достоинства, которое Карамзин обозначил когда−то как «народную гордость»; – и источник единения, которое спасло Россию во все трудные часы её истории; и источник государственного правосознания, связующего «всех нас» в живое государственное единство. <...>

Создать нечто прекрасное, совершенное для всех народов – может только тот, кто утвердился в творческом акте своего народа. «Мировой гений» есть всегда и прежде всего – «национальный гений», и всякая попытка создать нечто великое из денационализированной или «интернациональной» души даёт в лучшем случае только мнимую, «экранную» «знаменитость». Истинное величие всегда почвенно. Подлинный гений всегда национален: и он знает это сам о себе [2, т. II, ч. I, с. 362–366].

 

 

Из статьи «Почему мы верим в Россию»[9]

Россия держалась и строилась памятью о Боге и пребыванием в Его живом и благодатном дуновении. Вот почему, когда русский человек хочет образумить своего ближнего, он говорит ему: «побойся Бога!», – а укоряя, произносит слова: «Бога в тебе нет!» Ибо имеющий Бога в себе, носит в своей душе живую любовь и живую совесть: две благороднейшие основы всякого жизненного служения – священнического, гражданского и военного, судейского и царского. Это воззрение исконное, древнерусское; оно-то и нашло своё выражение в указе Петра Великого, начертанном на Зерцале: «Надлежит пред суд чинно поступать, понеже суд Божий есть, проклят всяк, творяй дело Божье с небрежением». Это воззрение выражал всегда и Суворов, выдвигая идею русского воина, сражающегося за дело Божье. На этом воззрении воспитывались целые поколения русских людей – и тех, кто сражались за Россию, и тех, что освобождали крестьян от крепостного права (на основах, не осуществлённых нигде в мире, кроме России), и тех, что создавали Русское земство, русский суд и русскую школу предреволюционного периода.

Здоровая государственность и здоровая армия невозможны без чувства собственного духовного достоинства; а русский человек утверждал его на вере в свою бессмертную, Богу предстоящую и Богом ведомую душу: вот откуда у русского человека то удивительное религиозно−эпическое и спокойное восприятие смерти – и на одре болезни, и в сражении, которое было отмечено не раз в русской литературе, в особенности у Толстого и Тургенева.

Но здоровая государственность и здоровая армия невозможны и без верного чувства ранга. И прав был тот капитан у Достоевского, который ответил безбожнику – «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?» – Творческая государственность требует ещё мудрости сердечной и вдохновенного созерцания, или, по слову Митрополита Филарета, сказанному во время коронования Императора Александра II, – она требует «наипаче таинственного осенения от Господня духа владычного, Духа премудрости и ведения, Духа совета и крепости».

Этим духом и держалась Россия на протяжении всей своей истории, и отпадения её от этого духа всегда вели её к неисчислимым бедам. Поэтому верить в Россию, значит, принимать эти глубокие и великие традиции – её воли к качеству, её своеобразия и служения, укореняться в них и уверенно строить на них её возрождение [1, с. 330].

 

 

Из художественно-философского эскиза
«Я вглядываюсь в жизнь. Книга раздумий»

Из хаоса туч, из напряжённого буйства дождя, из всей неразберихи природы – надо всем, что вздыбило дикие стихии, – поднялась, дружески и

приветливо светясь, законченная, чистая форма, самая чистая из всех –

форма круга.

Правда, видна лишь её половина, возможно, даже меньше половины.

Но наше внутреннее созерцание уже ликует, дополняя её; ему довольно лишь отрезка совершенной формы круга, и оно уже наслаждается целым, совершенным кругом, ибо закон круга проявляется в каждом из его отрезков.

Но всё же эта форма круга сделана не нами; ни один человек не рисовал её, ни один даже не представлял себе.

Скорее, она пришла к нам извне, объективно и реально; она смотрит на нас,

вниз, с небес, в своей светящейся и лёгкой радости.

Радугой называется этот радостный круг мгновения, который вдруг удовлетворяет и ободряет наше подсознательное стремление к совершенной форме в великом масштабе неба и мира и подтверждает наши беспомощные рисунки

и представления: показывает победу формы над бесформенностью, закона над стихиями, порядка над анархией...

Это – радуга, кротко принесённая дуновением гостья облаков, которая словно безмолвно шепчет нам: «Не страшитесь, люди!

Дыхание совершенства сильнее всех страхов на свете!

Только мечтайте, спокойно мечтайте о власти возвышенной красоты...

Это не пустые мечты...

Вашими мечтами грезит и мир...

Правдивы и пророчески эти образы... ведь есть таинственная гармония между вами и вселенной.

И святая власть является порукой триумфа прекрасного закона...»

Радуга, ты тень солнца!

Ты отблеск вечности!

Ты символ Бога в юдоли земного существования!

Какая радость, что мы увидели тебя сегодня!

Как счастливо то место на земле, где соблаговолит

отдохнуть твой лучистый конец...

[Цит. по 3, с. 190].

 

 

Литература

1. Ильин И. А. О грядущей России. Джорданвилл, Н.-Й., 1991.

2. Ильин И. А. Собрание сочинений в десяти томах, М., 1994–1999.

3. Иван Ильин и Россия. М.: «Русская книга», 1999.

 

 

Примечания:

[1] Опубликовано: Серебряная Чаша: альманах. Вып. 2. М.: «Ариаварта-Пресс», 2007. С. 205–237.

[2] В начале ХХ века многие русские философы стремились заменить философскую терминологию, происходящую из латыни, на русские термины, чтобы освободить философские понятия от груза схоластических ассоциаций. «Предметность», «предмет» в текстах Ильина соответствуют «субстанции» в европейской платонической традиции, где единственной субстанцией, то есть реальностью, или реально существующей «вещью», является Абсолют, Безусловное Бытие, Бог, а все остальные предметы опыта – «лики на поверхности», проекции наших ментальных представлений. Соответственно, «предметный опыт» у Ильина – не опыт научный или повседневный, но переживание Безусловной Реальности, лежащей в основе всей условной «очевидности». Хотя это переживание само по себе сверхразумно, в нём коренится всякая истинная и действенная мысль. В Безусловной Реальности предмета сливаются «субъект» и «объект», потому «предмет» также означает деятельное созерцание, достигшее наивысшей степени интенсивности. – Прим. С.П.

[3] Опубликовано: Серебряная Чаша: альманах. Вып. 2. М.: «Ариаварта-Пресс», 2007. С. 238–254.

[4] Впервые опубликована в журнале «Русская мысль». Кн.1. Прага, Париж, 1923.

[5] На русском языке впервые опубликована в 1999 г. в издательстве «Русская книга», Москва.

[6] Впервые опубликована в сборнике «Наши задачи», в 2-х тт. Париж, Изд-во Русского общевоинского союза, 1956.

[7] Впервые опубликована в сборнике «Наши задачи», в 2-х тт. Париж, Изд-во Русского общевоинского союза, 1956.

[8] Впервые опубликована в сборнике «Наши задачи», в 2-х тт. Париж, Изд-во Русского общевоинского союза, 1956.

[9] Впервые опубликована в сборнике «Наши задачи», в 2-х тт. Париж, Изд-во Русского общевоинского союза, 1956.

 

 


№72 дата публикации: 10.01.2018

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020