Грани Эпохи

этико-философский журнал №80 / Зима 2019-2020

Читателям Содержание Архив Выход

Ольга Ерёмина, Николай Смирнов

 

«Храм на воде»

О рассказе Юрия Коваля «Когда-то я скотину пас…»

 

 

Психоактивный текст

Некие знавшие Юрия Коваля люди говорили мне, что видели сами, как он писал. Вечером придумал, утром написал, потом читал друзьям («и я там тоже был»), и они высказывались, дополняли. Что он, мол, не имел в виду ничего такого глубинного и мудрого. Просто случилась некая история, просто ему хотелось о ней рассказать, и он просто рассказал. А друзья и читатели погрустили вместе, или порадовались, или посмеялись. И не надо лукаво мудрствовать. Всё просто.

Действительно, Коваль не учительствует прямо, не обнажает технические приёмы, стремясь продемонстрировать виртуозное ими владение. Ему не надо демонстрировать – он их просто использует, как мастер кунг-фу во время боя не демонстрирует технику, не задумывается о следующем своём движении, но исполняет безукоризненно – именно то, что необходимо и единственно. Коваль – так само собой получается – стремится к возможно большей непроявленности усилий художника, прямо, минуя сознание, воздействуя на область бессознательного. Чтобы читателям и слушателям казалось, что оно само так выросло. И оно до того естественно, что вроде бы не требуется его даже изучать. Возникает тот эффект, который замечательный культуролог современности В. Х. Гильманов (Калининградский университет) определяет как иллюзию самоочевидности. Попытка анализа воспринимается некоторыми как покушение на непосредственность первичного восприятия и своего собственного мифа. Выдающийся филолог и философ Алексей Фёдорович Лосев недаром говаривал, что самая философская вещь на свете – это табурет.

Но Коваль не вёл бы писательских семинаров и не помогал бы стать на крыло молодым авторам, если бы никогда не задумывался о том, что и как говорит он людям сам.

Зачем же нам надо стремиться к осознанию истин, обозначенных им? Затем, что это помогает нам, читателям, выводить на свет, осветлять своё бессознательное, расширять область познаваемого и осмысленного. Укреплять знанием силы своей души.

Зачем нам надо выявлять технику Коваля? Кто-то захочет понять, что именно зацепило его лично, кто-то – попробовать овладеть подобными приёмами.

 

В книге «Юрий Коваль: проза не по-детски» я употребила выражение «психоактивный текст», не объясняя, какое значение я вкладываю в этот термин.

Последние десятилетия лингвисты активно говорят про нейролингвистическое программирование. Обычно имеется в виду набор речевых приёмов, которые позволяют внедрить человеку в сознание какую-то идею или комплекс идей.

Программирование возможно только тогда, когда в принципе изучены особенности воздействия текста (звучащего, прочитываемого) на человека. Обычно так называемые специалисты берут описанный в учебниках комплекс приёмов и используют их, не задумываясь, почему эти приёмы действуют.

Я полагаю, что изначально надо говорить не о программировании, а об изучении воздействия текста на человека. Вернее, взаимодействия текста с человеком, с его сознанием и областью бессознательного. Ведь текст – это психика, сквозь сложную фасетчатую призму вынесенная наружу.

Значительное количество текстов воздействует только на сознание, апеллирует к нему: обычно это деловые, научные, научно-популярные тексты.

Художественный текст воздействует и на сознание, и на бессознательное – у разных авторов в разных пропорциях.

Воздействие текстов Юрия Коваля на сознание сведено к минимуму (так же, как, например, Н. В. Гоголя или А. П. Платонова). Он обращается прямо к бессознательному, способен пробудить, активизировать его, то есть задеть в человеке не осознаваемую им струну и заставить её зазвучать. Пробудить активность бессознательного, чтобы оно начало тревожить изнутри, проталкиваясь на свет. Не навязывать чужую программу извне, а разобраться со своими собственными программами!

Текст, воздействующий на бессознательное, активизирующий его, выявляющий внутреннюю проблему реципиента и побуждающий к осознанию, я называю психоактивным текстом.

 

 

Рыба золоты перья

Рассказ Юрия Коваля «Когда-то я скотину пас…» я считаю равным по художественной выразительности знаменитому рассказу Ивана Бунина «Лёгкое дыхание». Его воздействие на читателя неуловимо, но и неотвратимо. Перечитайте рассказ Коваля – всего-то пять страниц! Переспите с ним ночь. А затем будем анализировать.

 

В 1969–1970 годах в журнале «Рыбоводство и рыболовство» Юрий Коваль публиковал серию очерков под общим названием «Кубена. Главы из книги «Под созвездием Рыбы»»[1]. В них рассказывалось о Вологде, об инспекции рыбоохраны, о плавании на катере по Кубенскому озеру, о сложностях и удачах рыбаков. Последняя глава называлась «Нельма». Из неё и родился рассказ «Когда-то я скотину пас…».

 

Прочитана последняя строка – ощущение лёгкого, тающего на губах вкуса. Ноктюрна, навеянного, однако, не густой южной ночью, а ночью светлой, северной, истаивающей.

А что, собственно, произошло? Мужчина, возвращаясь из путешествия по северным озёрам, в ожидании поезда по знакомству заночевал в инспекции рыбоохраны. Туда пришла уборщица, они разговорились, затем последовало физическое сближение. На первый взгляд банальная история о случайной связи. Можно закрыть книгу и больше к ней не возвращаться. Но возвращаешься и читаешь заново…

 

«Завёрнутая в крафт, натёртая крупной жёлтой солью, в рюкзаке моём лежала нельма.

Было жарко, и я часто развязывал рюкзак, принюхивался – жива ли?»

Сначала уточним значение двух слов, знакомых не всем.

Крафт (нем. Kraft – сила) – высокопрочная оберточная бумага из слабопроваренной длинноволокнистой сульфатной целлюлозы.

Нельма – рыба рода сиговых, подвид белорыбицы. Распространена в бассейне Северного Ледовитого океана. Рыба крупная, может достигать полутора метров. Мясо характеризуется высокими вкусовыми качествами. Из-за массового вылова и ухудшения условий воспроизводства вид исчезает.

Теперь ещё раз перечитаем первые две строки. В них слышится интонация песенного зачина. Былинное слышится.

«Как из славного из города из Мурома, из того ли из села да Карачарова выезжал удаленький дородный добрый молодец», – если считать, что в русском языке есть прямой порядок членов предложения (подлежащее, сказуемое, второстепенные члены) и обратный, то в зачине былины как раз обратный: второстепенные члены, сказуемое, подлежащее.

Нельма – словно рыба золоты перья, добытая Садко из Ильмень-озера. Рыба невиданная, что принесёт удачу и счастье. Но удача и счастье не беззаботны, если вспомнить неистовый поиск астафьевской Царь-рыбы, может и иссушить, измочалить душу. Тут и бажовская Хозяйка Медной горы вспомнится. Но – герою нашего рассказа рыба далась! И было бы странно, если бы лишь затем, чтобы её банально съесть со столичными приятелями. Где необычность – там логика быта и поверхностных причин и следствий отступает.

«Завёрнутая в крафт, натёртая крупной жёлтой солью, в рюкзаке моём лежала нельма». Два однородных распространённых определения, выраженных причастными оборотами, затем обстоятельство места, выраженное существительным с местоимением, причём использована инверсия, затем сказуемое и подлежащее. Два причастных оборота подряд, два прилагательных – определения внутри одного из оборотов, инверсия в обстоятельстве места.

Словно широкий песенный запев – охватывает ширь, обвивает и приводит в точку. Следующее предложение – по контрасту: включение действия, чёткий ритм: два глагола, два энергичных слова – категория состояния и наречие, завершается фраза кратким прилагательным с частицей: «жива ли».

Слышу голос моей бабушки, произносившей фразу из сказки на одном дыхании, часто, но при этом долго протягивая первое слово и поднимая голос вверх в конце строки с характерной для Русского Севера интонацией: «Вкру-уг ёлочки Морозец ходит: «Девушка, тяпло ли?»»

Длина предложений такова, что их как раз удобно произвести на одном дыхании.

Выражение «жива ли?» сразу переводит нельму из разряда еды в разряд живого существа. Ясно, что рассказчик принюхивался – не протухла ли рыба в жару. Но двумя словами создаётся образ живой нельмы, который вскоре получит своё развитие.

В народной песне сцепление между куплетами, а часто и между строками достигается за счёт повторения в новом куплете или строке ключевого слова из предыдущего фрагмента. Этот приём Юрий Коваль использует в рассказе часто. Впервые возникает он уже во втором абзаце:

«Кроме нельмы[2] в рюкзак вполне вмещался небольшой корабельный штурвал. Нельма и штурвал да несколько этюдов – достойные приметы путешественника, возвращающегося домой из плаванья по северным озёрам».

Северные озёра – Ладога, Онега, Белое озеро. В рассказе упоминается последнее. На нём в середине ХХ века было активное судоходство и рыболовство. Через реку Шексну оно связано с Волгой, через Волго-Балтийский водный путь – с Балтикой.

«Билет на поезд до дома был куплен заранее, оставалась ночь в чужом полупортовом городе».

Коваль загадывает нам загадку. Бывают портовые города, но вот слова полупортовый в русском языке нет. Порт или есть, или его нет. Что же имеет в виду автор? Порт, но не на море, а на реке, с которой есть выход к морю.

На озере Белом стоит город Белозерск, но туда не доходит железная дорога. В ста километрах южнее Белозерска – Череповец. Он стоит на Шексне, точнее, на берегу Шекснинского водохранилища выше плотины ГЭС. Водохранилище наполнено водой в 1963–1964 годах. Через город проходит железная дорога, и это наиболее короткий путь в Москву. Но сам автор говорил, что он имеет в виду Вологду, тоже связанную с Белым озером системой каналов и озером Кубенским.

Выражение «город портовый» обладает в русском языке коннотацией – сопутствующим значением, устойчиво связанным в сознании носителей языка с основным значением. Коннотация эта любопытная: город портовый подразумевает некую вольность нравов, какой нет в городе замкнутом, сухопутном.

Звучит ненавязчивый повтор: «…оставалась ночь в чужом полупортовом городе. Денег не осталось».

Город чужой, но, видимо, не совсем уже чужой, раз нашёлся кто-то, кто припрятал для рассказчика в условленном месте ключ от инспекции рыбоохраны. И это уже явственно крапивинские мотивы изменённых реальностей.

Автор не описывает подробно помещение инспекции. Три ярких детали позволяют нам, читателям, ярко увидеть это помещение: «В инспекции было пыльно. В углу, как жучок, скрежетал репродуктор. Пристроившись под графиком отлова судака, я вынул из рюкзака штурвал».

 

 

Нельма в кругу друзей

Начинается второй куплет запева, зачина, или, по-литературоведчески, экспозиции. Начинается так же, как первое предложение – широко охватывая взглядом и голосом: «Старой он был работы, шоколадного с зеленцой дубу и в медных заклёпках». В этом предложении то, что на первый взгляд кажется определением, в действительности часть составного именного сказуемого, глагола нет вообще. Но всё же это описание. А второе предложение так же, как в первом случае, включает действие – оно выражается через два энергичных глагола и отглагольное существительное «напряг»: «Одна рукоятка обломалась, вероятно, от напряга капитана, и штурвал списали на берег».

И вновь песенная сцепка-повтор: «…списали на берег. А я как раз стоял на берегу и обогрел старого морехода».

(Далее я не буду каждый раз указывать на этот приём. Только в наиболее выразительном случае.)

Фраза «обогрел старого морехода» представляет на штурвал как одушевлённое существо, и в этом штурвал равен нельме. Так герой оказывается уже не один, но в компании двух одушевляемых им существ. Дальше ощущение жизни, живости их и жизненности усиливается:

«Я ел хлеб и смотрел на штурвал. Пробовать нельму мне пока не полагалось. Я хотел привезти её в Москву и показать друзьям, которые в глаза не видывали нельм. Я заранее веселился, представляя нельму в кругу друзей, и сочинял стихи про штурвал…»

Я выделила два устойчивых оборота, использование которых отлично иллюстрирует ещё один излюбленный автором приём: фразеологизмы вводятся в речь почти в прямом своём смысле, так что ощущение буквальности заставляет по-новому ощутить их смысл и придаёт остроту всей фразе.

Друзья, которые «в глаза не видывали нельм», сразу представляются нам друзьями, которые не просто ни разу не видели нельм, но должны именно заглянуть нельме в глаза. А какие глаза у нельмы? – невольно думаем мы.

«Представляя нельму в кругу друзей» – за этой фразой мы видим девушку, впервые введённую в круг друзей. Она смущается, а друзья оглядывают, оценивают её, и это добавляет ценности и уважения тому, кто её привёл. Но, по существу, нельма здесь нужна, чтобы потешить самолюбие рассказчика. И он заранее наслаждается тем, какой фурор произведёт.

Герой сочиняет нелепые стихи, промеряет варианты (промеряют глубину под килем, и это слово нам напоминает, что герой едет домой с плавания по озёрам), усмехается над своей поэзией. Последнее важно, ибо указывает на саморефлексию. Герой видит себя словно бы со стороны, примеряя образ бывалого матроса, любимца в дружеском кругу или сочинителя стихов, и закольцовывается в сетях сосредоточения на самом себе: «Почему-то никак не мог я отделаться от этой «скотины», которую якобы пас».

 

 

Белобрысая девка

Экспозиция закончилась, теперь – завязка: новая вводная, которая создаст предпосылки к действию и двинет его вперёд:

«Скрипнула дверь, вошла уборщица – белобрысая девка с ведром и тряпкой в руках. Поставила ведро, бросила тряпку и стала подтягивать и подтыкать платье, прямо надо сказать, довольно-таки высоко».

На два предложения – шесть глаголов (служебный не считаю). Новая героиня нарисована резкими мазками: «белобрысая девка с ведром и тряпкой в руках». Отнюдь не «дыша духами и туманами». Не романтическая героиня. А что платье подтыкает, так для женщин обычно работать в подтык, чтобы не пачкать подол.

Герой «не ввязывается в дело», он тихо ест хлеб. Сидит он на полу, и в неясном свете северного вечера его не заметно, но ему хорошо видно уборщицу: «Она ворчала и бурчала про себя, осматривая пол конторы, заляпанный глиной с рыбацких сапог.

– Скотный двор, – сказала она и тут заметила меня».

Герой на коне: он удивил девушку, но и сам находится в несколько неловком положении: ведь он ночует в конторе незаконно. Это, однако, не мешает ему рассмотреть её: «Туповатое выражение сковало её лицо. <…> Полноватая светлоглазка, она была, как говорят, немного сырая, что вполне соответствовало профессии».

Взгляд критический: уборщица не может быть чересчур умной.

Но что характерно: увидев невесть откуда взявшегося мужчину, от неожиданности она не ойкнула, не взвизгнула, не начала нервно вопрошать, а лишь «Скромно и незаметно, без натуги, двумя пальцами она опустила подол».

 

 

Огурцы за дверью

Гениально начало разговора, знаменующего состоявшуюся завязку и начало этапа, именуемого «развитие действия»:

«– Хочешь огурчика малосольного? – спросила она».

За «туповатым напряжением» девушки скрыт некий ход мыслей. Примерно такой: парень сидит один, спокойно ест хлеб, не оправдывается – значит, какое-то право он имеет здесь находиться – в силу дружбы, значит, его кто-то приветил из инспекции, дал ключ. Раз есть хлеб и больше ничего – значит, не осталось денег.

Северное спокойное радушие, открытость и вера в людей подсказали девушке самые верные слова.

Герой тут же оценивает происходящее со стороны, как режиссёр, и решает, что он как актёр в этой пьесе должен быть строгим. Он даже рот не открыл, но кивнул: «дескать, давай».

«Огурцы в трёхлитровой банке ожидали её, оказывается, за дверью», – эта фраза своим глаголом оживотворяет и огурцы: они, словно добры молодцы, ожидают за дверью. Это звучит неожиданно, но в самом факте этом ничего нелогичного нет: бывает, на огороде такой урожай огурцов, что хозяйки охотно угощают огурчиком. Если же у девушки в инспекции работает кто-то из родных, то припасти для них огурчика – нет ничего проще.

«– Сама солила? – спросил я. Толково спросил и строго. Для начала разговора это был нужный вопрос».

Герой остаётся одновременно в роли актёра и режиссёра одновременно: актёр произносит, режиссёр оценивает, рефлексирует.

Пробуя огурец, герой оценивает посол (мысленно хочется поставить на это место слово «посыл»), наслаждаясь оттенками вкуса.

Друзья Юрия Коваля вспоминали, что он каждое действие проделывал с особым чувством, вкушая, впитывая в себя всю жизненную прелесть его: «А как он ел! Как он смотрел!» – и даже: «Как он глотал!» Так герой Коваля пробует огурец, через него описывая девушку: «Посол оказался умеренным. Какой-то тихий посол, женский. В нём чувствовалась близость северных озёр и влияние девятнадцатого века».

В этом контексте умеренней посол воспринимается как аллегория ненавязчивости девушки, её внутренней безмятежности.

«– У тебя что – денег нет? – спросила она».

Герой продолжает оценивать и режиссировать: «Завязался всё-таки разговорчик, и она продолжала его остро. Надо было ответить со строгостью хотя бы средней силы». Герой отвечает загадкой, похожей на шутку-чистоговорку:

«– Есть, но не здесь и мало».

Сочетания [ст`], [з`д`], [c`] звучат, словно у говорящего каша во рту. Автор обыгрывает этот фразеологизм: «некоторое время она молчала, переваривая предложенную мною кашу».

 

 

Кому попало

Следующая реплика уборщицы – как модуляция в музыке – переводит действие в новую тональность:

«– Дать трёшку?»

Герой не просит денег, девушка предлагает сама, и это настолько неожиданно, что заставляет отвлечься от огурца: «Она улыбалась. Кажется, она простирала ко мне нечто материнское». Удивительно точно подмечает автор: женщина, которая смотрит, как мужчина ест то, что она приготовила, обычно испытывает материнские чувства, идущие из самой глубины существа. Потрясающе точен и в то же время уникален глагол простирала словно бы протягивала, спокойно и широко, не требуя ничего взамен. Глагол этот обычно употребляется в выражении простиралась даль. Даль не требует от смотрящего на неё особого внимания, она есть и простирается независимо от того, смотрит на неё кто-либо или нет.

И в один миг «немного сырая» «полноватая светлоглазка» преображается: глаза её уже не просто светлые: «В серебряных её глазах заключалась и печаль с оттенком лукавства». Инверсия создаёт ощущение песенности, задаёт новый тон, но режиссёр вновь заставляет себя быть строгим: «Хотя в серебре ни лукавства, ни печали прежде нами не наблюдалось». В грамматическом отношении это выражается переводом глагола из личного (я не наблюдал) в безличную форму (не наблюдалось) и единственного числа местоимения во множественное число. Это в сочетании даёт оттенок отстранённого, канцелярского стиля, что особенно явственно звучит после лиричности предыдущего предложения.

Лукавство было связано с игровым акцентом ситуации: «Она ожидала, клюну ли я на трёшку, как клюнул на огурец». Это рыболовское сравнение подкрепляет прежде прозвучавшую фразу: «Я выудил огурец». Но в первом случае герой выуживал, а теперь он оказался не в роли рыбака. (Подобное же сравнение ситуации манипулирования с рыбной ловлей есть в «Самой лёгкой лодке в мире», но там манипулирование более отчётливое, а здесь больше чистой игры.)

Игроки застывают в раздумье, а затем быстро делают ходы, разменивая фигуры:

«– А ты что, кому попало даёшь? – грубовато нашёлся я.

– Кому попало, – вздохнула она.

– Тогда не надо».

Герой оценивает положение на игровом поле:

«Разговор забрёл в кривое русло, которое могло свернуть и в сторону неудачной семейной жизни. Она могла свободно начать рассказ, как были неправы те, кому она давала трёшки. А они, конечно, были неправы». Как много в этих словах понимания жизни и как печально-неизбежно звучит: «И я буду неправ».

 

 

Затопленная церковь

Две последующие фразы восхищают меня виртуозностью автора: словами он создаёт полное ощущение резкого поворота штурвала на судне и послушности судна:

«Надо было поворачивать штурвал разговора на несколько румбов правее.

– Вот, посмотри, что я везу! – сказал я, поворачивая разговор в сторону штурвала и указывая на него».

Так лихо мы с героями вплываем в третий этап разговора.

Игра «Есть, но не здесь» откликается в шутке:

«– Руль?

– Лурь, – передразнил я».

И звучит дурашливая песня, шутовской гудок, сочинению которой было посвящено одиночество. (Позволяю себе не цитировать, ибо кто читал рассказ, этой песни не забудет.) Не насмешка, а скоморошина – это «новоиспечённая мореходно-пастушья песня. Это была как бы награда за возможную трёшки и реальные огурцы. Во всяком случае, когда поёшь песню и не берёшь трёшку – это большая человеческая правота». Последнее предложение я записала бы в реестр лучших высказываний Юрия Коваля.

И ключевое слово прозвучало: «Белое озеро». Штурвал – оттуда. И в душе девушки, которая не путается в зеркалах саморефлексий, не конструирует игры, а живёт, откликается самое сокровенное воспоминание:

«– Я бывала на Белом озере, – сказала она, не замечая правоты и пасомой мною скотины. – Плавала там с детьми на теплоходе».

Герой заметил это переключение, но он ещё в потоке игривого самолюбования, лёгкого хвастовства:

«– А я прошёл Белое озеро вдоль и поперёк. Понюхал белозерского снетка».

Снеток – небольшая рыбка, водящаяся в северных озёрах, корюшка. Белозёрский снеток считался особенно вкусным. Коваль пользуется фразеологизмом «понюхать пороху» как обозначением бывалости, но вторую часть – порох – заменяет снетком, которого не нюхают, а едят! Возникает непередаваемый, некоторыми даже не сразу улавливаемый, но от этого ещё более лукавый комический эффект.

Но девушка видит уже перед своими глазами то, что оставляет неизгладимое впечатление. Течение, спокойное и мощное, краем глаза замечая завихрения-кудряшки, течёт-движется по своему фарватеру:

«– И знаешь, что я там видела? Затопленную церковь… Дети бегают и радуются! Домик! Среди воды! Вот бы в таком пожить, прямо из окошка рыбу ловить! А взрослые грустно смотрят. Когда подплыли поближе, и дети перестали кричать. Окна мрачнее и пустые… Дыры, а не окна».

Юрий Коваль путешествовал по Белому озеру в 1969 году, ещё и пяти лет не прошло, как наполнилось водой Шекснинское водохранилище, и деревню Крохино затопило. Свежа была память о людях, что жили на этой земле веками, а вынуждены были переселяться. Ясно представление о культурной ценности, которую представляют собой русские церкви, и грустно видеть картину разорения, пусть даже и ради получения столь необходимой электроэнергии.

Церковь Покрова-на-Нерли, русская жемчужина, строилась как символ богоспасаемого человечества – на берегу Нерли, возле слияния Нерли и Клязьмы, на насыпном холме, окружённая по весне полой водой, она становилась символом Ноева ковчега, на котором спасутся праведники во время грядущего потопа. Подспудно, бессознательно в нас живёт ощущение красоты храма, стоящего среди вод, его особой святости и мощи.

Крохино – храм среди вод, но разрушающийся, не живой, а брошенный, опустелый. Словно символ того, что Господь готов спасти и сохранить, но человек не готов осознать это и сохранить свою душу.

В две строки – рассказчик описывает своё ощущение от этого места: ощущение явлено не в оценочных словах, а в кратких, сжатых предложениях. Так кратко говорят мужчины о постигшей беде или горе: «Затопило там деревню – уплыли дома, а церковь осталась стоять. Странно, что её не взорвали».

Словно живая вода – слова девушки:

«– Я-то вначале думала, что кто-то нарочно построил церковь прямо в воде, чтоб рыбаки подплывали на лодках или прятались от бури.

Она отвернулась в этот момент и смотрела в окно. Я не видел, что там делается в её серебре, какие возникли новые детали».

Помогать рыбакам-людям в беде, подавать помощь не только самым близким своим, но «кому попало»…

Светлая душа, способная к самопожертвованию ради заботы о людях-тружениках, обрисовалась перед героем. Хочет он увидеть глаза девушки – «серебро»: что светится в этих глазах? Но подлинное никогда не будет показным: девушка смотрит в окно, словно там, в светловечерней дали, видит затопленную церковь.

Герой уже не играет: он поражён:

«– Неужели так и думала?

– А что? Разве это невозможно?

– Сейчас невозможно. И нет таких людей, которые так думают.

Она повернулась ко мне, и я понял, что серебро потускнело, блеск ушёл в глубину.

– А может, и есть?

– А если и есть – нет у них силы построить».

Сказочен этот диалог – в памяти вызывает немеркнущие строки героической сказки:

«– Это я, Иван – крестьянский сын здесь!

– Да он ещё не родился! И если и родился, так на бой не сгодился!»

Или былины – северной старинушки: живёт Илья, сидит на печи, а встать у него силушки нет.

«И нет таких людей, которые так думают», – этой репликой герой говорит девушке, которая думает именно так: тебя нет! Ты не можешь так думать, ты ведь не из былинного времени богатырей и поляниц, а из XX века, когда затопляют храмы! Но ведь не зря сам же рассказчик вначале заметил, что в посоле чувствовалась близость северных озёр и влияние девятнадцатого века!

Неожиданно – закономерно для каждого мужчины – из уст женщины слышится главный вопрос:

«– А у тебя была бы сила – ты бы построил?

– Храм среди волн?»

Готовность к подвигу, к духовному богатырству – вот главное, о чём вопрошает женщина мужчину.

«Я задумался. Слишком углубиться в эту идею мне не удавалось. Только что писал стихи про штурвал, ел огурцы, и тут же строить храм среди волн было бы нелепо. Пожалуй, в этот момент я был способен на скромное строительство, не шире шалаша, и желательно на суше».

 

 

Время сажать фасоль

Надо было срочно менять галс:

«– А как тебе песня? – спросил я, уходя в сторону от строительства храма. – Сам сочинил».

И тут оказывается, что хотя девушка и погрузилась в воспоминания о Белом озере, но песню запомнила. И спрашивает со всей серьёзностью человека, привыкшего принимать слова другого на веру, живущего в мире, где словом не играют, но отвечают за него – произнесённое:

«– А когда ты коров-то пас?

– Не коров! Не коров! Скотину!»

Но для девушки-северянки не существует абстрактной «скотины»:

«– Телят?

– Да вообще всякую скотину… понимаешь?.. Скотину вообще».

В этой мизансцене – столкновение двух разных культур: городской и деревенской. Герой осознаёт, что его игра разрушается под спокойным и серьёзным лучом: девушка словно хочет понять его настоящую цену, он ещё пытается продолжить свою игру, но новые вопросы загоняют его в угол:

«– И долго ты пас-то?

– Два года, – неожиданно ответил я.

– Прирабатывал?»

Возможно, девушка сама прирабатывает уборщицей, и ей такая коллизия понятна. У героя остаётся один выход – сдаться, сняв с себя всяческие маски, и пошутить над самом собой:

«Нет, это было невозможно.

– Ладно, – сказал я, – я не пас никакой скотины.

– И фасоль не сажал?

– Сажал, – снова неожиданно ответил я. – Но редко, только в крайних случаях.

Она тихо задумалась, соображая, в каких таких крайних случаях люди сажают фасоль.

– Бывало, как построю храм на воде, – сказал я, – сразу фасоль сажаю, так что скотину пасти некогда».

Шутка в духе народной небылицы снимает напряжение:

«Она всё-таки улыбнулась. Материнские струны снова звякнули в её серебре».

 

 

Элегия для ножа и рыбы

И вновь беседа транспонируется в иную, более высокую тональность: у мужчины возникает желание показать, что он не просто пустослов-пересмешник, и его сущность, его цена высока. Игровые оболочки спадают:

«– Не смеюсь, но скажу честно: строить храм мне не по силам. Скотину я не пас и фасоль не сажал. И штурвал-то крутил всего два раза. Но сейчас я тебе кое-что покажу, – и я достал из рюкзака нельму».

Описывая ощущение от бечёвки, используя название типа бумаги для передачи звука – разворачивания («крафт-крафт»), автор готовит нас к восприятию портрета Рыбы:

«От соли чешуя нельмы ещё потемнела, пасмурно засветились её бока. Цельная, неразрезанная, нельма была бы уместна на старом столовом серебре».

Нельма – драгоценность, старинная и от этого ещё более дорогая. Для представления о ней необходим контраст: «Нож, которым я взялся её разрезать, выглядел откровенной железякой, жидкой и белесой».

Любопытная речевая деталь: «Нож, которым я взялся её [рыбу] разрезать...» – и сразу в следующем предложении:

«– Боже, что это? – спросила она [девушка], как видно, не находя в нельме признаков рыбы».

Нельма и девушка – словно в аппликации, накладываются они друг на друга, смещаются, смешиваются. У девушки глаза – серебро, она словно из девятнадцатого века – и нельма уместна на старинном столовом серебре.

Новое отношение звучит в словах девушки в ответ на реплику:

«– Нельма. Рыбаки мне подарили.

– Такое кому попало, наверное, не дают, – сказала она, глядя на меня с уважением».

Но что же ты делаешь, о герой! Не ты ли мечтал, как введёшь нельму в круг друзей? Не ты ли волновался, жива ли она, и стремился довезти её до Москвы? Герой не рассчитывает мелочно, не цепляется догматично за придуманное ранее. Мастер жизни, он принимает единственно верное решение: в ответ на открывшуюся ему душу он даёт самое ценное, что есть у него в настоящий момент: драгоценную рыбу нельму:

«Нельма жирно вздрагивала под ножом, выскальзывала из-под лезвия, и я водил им деликатно, как скрипач смычком. Я как бы играл «Элегию» Массне».

В этом месте сам Бог велел включить нежные и влекущие звуки «Элегии», благо Интернет сейчас позволяет это сделать. Шутовской гудок сменяется скрипкой.

 «Нельма уже просолилась. Мясо её было полупрозрачным и лёгким перламутровым отливом. Сквозь ломтик нельмы можно было разглядеть тусклое инспекционное окно.

– Смотри-ка, – сказал я. – Сквозь неё окно видно».

То самое окно, в которое смотрела девушка, рассказывая о затопленной церкви.

И удивительно: девушка «отведать рыбы» не решалась!

 

 

Имя Нины

Герой открыл настоящее – и она в ответ могла тоже открыться настоящей, назвать своё имя: Нина. Как в старину старинную – проскальзывает сакральное отношение к имени.

Люди западноевропейской культуры, особенно американцы, при знакомстве первым делом называют своё имя, а потом вступают в разговор. Мы же, русские, можем долго говорить, так и не узнав имени друг друга. По-прежнему для нас в имени кроется нечто особо ценное, словно назвав имя, мы открывает гостю дверь своего дома.

И неожиданно имя Нина оказывается созвучно имени рыбы.

Нельма – редкое слово. В нём три согласных, все они – сонорные (причём без [р] или [р`]), и два из этих сонорных – мягкие. Само звучание воплощает собой нежность и одновременно упругость. В главах из книги «Под созвездием Рыбы» Юрий Коваль многократно произносит это слово, словно пробует его на вкус. Но в рассказе он передаёт это же ощущение так:

«Я попробовал нельму и, показалось, совершил что-то незаконное. Нельма была наивна. Вкус её, нежность и прозрачность заключилась в слове, тающем на губах, – «нельма»».

Но рыбины ли это описание? – «Цельная», «наивна», «нежность»…

«– Ешь, – прикрикнул я. – Чего ты тянешь?

– Не знаю, наверное, мне нельзя… Такая рыба. Не для меня.

– Хватит валять дурака. Ешь! Вот смотри! Это не нож – это смычок! А нельма – скрипка».

В этой экспрессии – решительность и воля мужчины, дарящего женщине часть своей силы.

Ещё один музыкальный мотив возникает – «Танец с саблями» Арама Ильича Хачатуряна. Героя охватывает воинственный, мужской азарт, и он «наяривает на скрипке», протягивает Нине второй кусок! Совместная принятие пищи – здесь не простое поедание, а трапеза.

Герой видит себя в женщине – зеркале, когда она произносит:

«– Значит, ты тоже даёшь кому попало? – спросила она, не принимая рыбу из моих рук.

– Что даю?

– Деньги и рыбу».

Как герой принял огурцы, но не принимал трёшку, так Нина задерживается, не принимая второй кусок рыбы.

И получает редкое признание – дар мужской души:

«– Ты не кто попало, ты сама – нельма».

Нельма – значит, редкая драгоценность, сравнимая разве со старинным столовым серебром, цельная в своей женственности, наивная и одновременно мудрая. Неразрезанная. И великий талант мужчины – в уборщице, «белобрысой девке с ведром и тряпкой в руках», разглядеть, выявить редкое чудо Вечной Женственности.

«– Нельма?

– Конечно, нельма, поглядись в зеркало.

– Не надо больше. Я не стану есть. Мне кажется, я у кого-то ворую.

– Нина, что с тобой? Ты – ненормальная? Бери и ешь, чёрт тебя подери! Ешь, когда угощают, и не порть мне игру на скрипке».

Коваль неожиданно касается положения, которое часто становится камнем преткновения для современной женщины. Она готова давать, но словно разучилась принимать. Отвыкла доверять, брать, когда дают. И порой недооценивает себя.

Нина подходит к зеркалу, глядится в него – действительно ли она похожа на нельму?

Герой не спешит: он заворачивает остатки рыбы в крафт, перевязывает бечёвкой. Автор сознательно не использует прилагательные, обходясь минимумом глаголов и существительных: «Потом подошёл к умывальнику, сполоснул пальцы и тоже заглянул в зеркало». Это практически пушкинские лаконизм и динамика. Моё обветренное лицо вполне уместилось рядом с её серебристыми глазами».

Всё, что мы знаем о внешности героя: «обветренное лицо» – символ мужественности, бывалости. В девушке же главное – «серебристые глаза».

В своей графике Юрий Коваль скуп, он резко выделяет значимые детали. Картина графична: лицо обветренное – мужественность, серебро в глазах – женственность и благородство души. Лицо уместилось радом с глазами.

И смотрятся в зеркало. Вместе – и каждый отдельно: в зеркало своей души. Помогая друг другу увидеть самое важное в себе. Ибо женщина полностью раскрывается, познаёт себя только благодаря мужчине, мужчина – женщине. И видят лучшее в себе – рядом.

И за возникшим влечением женщина пробуждает в мужчине главное:

«– Когда-то я скотину пас, – сказал я и обнял её.

– Да что ты, – сказала она, – мне же надо пол мыть.

– Это всё не важно, – объяснял я. – Пол, огурцы, нельма… Что-то есть, конечно, важное, но что – я сейчас забыл.

– Неужели забыл? – спрашивала Нина, прижимая мои руки к своей огромной белой груди. – Конечно, помнишь… Храм на воде».

 

 

Взрослая сказка

Теперь надо за деревьями лес увидеть: подняться выше и посмотреть окрест. Здесь в анализ в полный голос вступает Николай Смирнов.

Рассказ мог бы называться «Русский характер», он отображает взаимодействие с определённым и очень глубоким пластом народного бессознательного, имеющим чёткую гендерную характеристику.

Рассказ о рыбе нельме исподволь пробуждает в нас глубоко русское, что заложено в национальной нравственности, в том, что можно назвать генетическим кодом языка. Мы отметили используемые Ковалём речевые приёмы (песенный строй, повторы и сцепки, игра с фразеологизмами, особо выразительные, не затёртые глаголы, лаконизм и динамику), но обычный читатель воспринимает текст, как нечто абсолютно органичное. Это есть явление, которое уже более полутора веков называется народностью в литературе.

Поездка на Русский Север завершилась экзистенциальной удачей – герой нашёл царь-рыбу, то есть собственную аниму. До поры он её не трогает, обеспокоенный чисто рассудочной идеей угостить неких друзей в городе, коим она, в сущности, не нужна и кои отнесутся к ней исключительно, как к экзотической пище. А значение рыбы для рассказчика трансперсонально. Анима – это и женскость, и творческий ключ, и некое потаённое знание. Недаром нельма солёная и словно живая, и он её бережёт, ест в неком пустынном месте только хлеб. Хлеб – землю надо есть с солью – солнцем, тогда будет гармония и благорастворение воздухов. Не фундаментальное по значению в данной ситуации, но фундаментальное по смыслу, если смотреть за пределы очезримого.

И вот появляется реальная женщина – внешне стандартная и предсказуемая, лишённая выпирающей личности, но в ней есть другие качества, что мало ценимы в нынешней культуре. Она достаточно целостна, очищена от сложного психологического рельефа и потому подходит для лёгкой проекции. Ей совершенно неинтересны потуги героя на городской юмор. Она мыслит выводами, а не мелкими фактами (как настоящая женщина), проявляет материнское участие, полное эроса.

Она и внешне превосходно подходит под анимальную проекцию и весьма сходна с царь-рыбой нельмой. Она бела и «сыровата». Даже посол её огурцов такой же нежный и материнский. Огурцы, как и нельма, – явления одного порядка, они символизируют идеальную вписанность Нины в проекцию.

Рассказчик попадает в колею анимальности – ради контакта с анимой он причащает её материальным выражением (нельмой) – Нину, и теперь уже она становится полноправным её выразителем. Так богиня из рыбы оборачивается человеком. Рыбу можно только съесть, но развитые психические структуры современного человека не будут в полной мере удовлетворены эмпатией такого рода. Эрос в этом случае звучит, но опосредованный и скрытый культурными ограничителями. А вот секс с проекцией анимы, о коей он принципиально не хочет узнавать ничего личного, ибо это не имеет никакого смысла и отношения к её роли, имеет огромное умиротворяющее значение, чреватое творческими открытиями.

Тема храма на воде – порушенного, но всё-таки существующего – это стремление утомлённой мелочными елозаниями психики городского мужчины к взаимодействию с внутренней женщиной. Нина, как выражение народной женскости, недаром внешне немотивировано говорит о восстановлении храма. Судьба русской женщины – такой храм, и судьба мужской анимы такова же.

Это находка, итог поиска гармонии, этническая взрослая сказка: на Русском Севере русская баба возвращает забывшего свою эпичность мужчину к изначальной идее предназначения человека, к важной для каждого русского теме духовного богатырства.

 

Разрыв между архаикой и модерном – в национальном масштабе – можно преодолеть только создавая храм среди волн. Это не идея воцерковлённости, это идея служения людям. Праведник – не отшельник, уходящий в леса, праведник – в действенной помощи, в каждодневном служении.

Только человек, мощный духовно, способен стать таким храмом на воде. И только неустанное внимание к людям и деятельность укрепляют эту духовную мощь.

 

В прозе Ю. Казакова, В. Шукшина между городом и деревней – пропасть, неодолимый разрыв. Городской человек в деревне чужд абсолютно.

У Коваля горожанин преодолевают разрыв – творчеством и деятельной помощью. В «Чистом Доре» он сразу оказывается своим – племянником (одного племени): находит топор и несёт берёзу Пантелеевне. Ловит рыбу, копает картошку вместе с дядей Зуем, в котором воплотился архаичный образ праведника, ходит с этюдником и рисует – через рисунок возникает глубокий контакт с народной душой.

Рассказ «Когда-то я скотину пас…» неслучаен в контексте творчества Юрия Коваля. Неожиданно он приводит нас к мысли, что поиск национальной идентичности будет успешен через созидание, творчество, дарение себя.

Основная идея могущего возродится русского Логоса – духовное богатырство, храм на воде как символ бескорыстной, жертвенной помощи.

 

Февраль 2015 г.

 

 

Примечания:

[1] http://community.livejournal.com/suer_vyer_/106450.html

[2] Здесь и далее все выделения в тексте Ю. Коваля – мои. О. Е.

 

 


№61 дата публикации: 07.04.2015

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020