Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

«Прощай, Родина!»

 

А

Артиллерийский дивизион майора Горбунова шёл к Прохоровке на конной тяге. Лохматые монгольские лошадки, неказистые на вид, на самом деле не уступали тракторным тягачам, способные покрывать в один раз многокилометровые перегоны. Да, признаться, командованию и жалко было выделять дивизиону тягачи: вооружение артиллеристов состояло лишь из двенадцати старых пушек – сорокопяток, хоть ко времени Курской битвы орудия эти почти сплошь уже были выведены из подразделений. Но тут стягивалось до кучи всё, что могло стрелять. Личный состав у Горбунова геройский, все бойцы обстреляны, а многие прошли со своим командиром от самого Перемышля до Волги и теперь двинулись вот обратно.

Лошадки бежали, помахивая короткими хвостами, а на недалёкой передовой уже шли бои. Туда летели бомбовозы и истребители, туда, обгоняя дивизион, шли новенькие танки и в грузовиках тряслись бок о бок покрытые слоем пыли пехотинцы. 10 июля, при подходе к Радьковке, дивизион остановился в рощице на ночлег. Лошади жадно пили из Донецкой Сеймицы, артиллеристы вспарывали ножами банки с тушёнкой. Огня не разводили, хотя неприятельские самолёты почти не появлялись. Потом голышом плюхались в реку, фыркали и беззлобно матерились от восхищения и отходили ко сну.

Майора вызвали в штаб полка. Штаб размещался в фургоне «студебеккера», над которым на расчалках покачивалась антенна связистов. Несмотря на позднее время, движение вокруг не прекращалось: воздух дышал гулом движков и тем непонятным звоном воздуха, каким отличаются у нас поздние июльские вечера. Из-под кузова грузовика на майора зло ощерилась бродячая собака, и глаза её изумрудно блеснули, под мимолётным светом фар прошумевшей мимо прожекторной установки.

Командир полка и начштаба пили спирт. Их утомлённые глаза от того казались особенно добрыми, и майор решил, что его позвали на попойку.

Начштаба и впрямь пригласил к столику и поднялся, задев головой лампочку. Громадные тени задвигались по фургону, пока Горбунов пролезал в угол мимо поднявшегося офицера. Молча принял кружку со спиртом, так же молча выпил. Закусил ветчиной, сдобренной перцем, легко прокашлялся.

– Так вот, майор, – без всякого вступления, словно они уже полчаса беседуют, сказал командир полка: – Сам знаешь, что с твоими пфукалками на самой передовой делать нечего. У немцев сейчас, брат, такие танки, что в лоб их никакие наши орудия вообще не берут. Поэтому мы поставим тебя завтра на безопасный участок. Вот, смотри на карту... – он разложил двухвёрстку, с минуту глядел в неё, ничего не понимая. «Чёрт» – выругался он, сообразив, что карту надо повернуть, поменяв юг и север, и ткнул пальцем. – Вот Прохоровка, – продолжал он. – Сядешь справа, к северу от неё. Там будет такой ложок с железной дорогой внизу. Могут попереть мотоциклисты, эти тебе по зубам. Но я надеюсь, что ничего серьёзного там не произойдёт... Кстати, будь человеком, майор, забери от наших ремонтников ещё одну сорокапятку. Понимаешь, совершенно исправную нашли вчера у одного старика в сарае. Всю оккупацию хранил, старый вояка... Ты чего на карте не помечаешь своего расположения у Прохоровки? И сидеть мне справа до последнего, что б ни случилось! Ступай, майор, мы тут сейчас пару часиков поспим.

Горбунов вернулся к своим солдатам и прилёг в длинной фуре, накинув на голову шинель. Он вообще почти не пил хмельного и теперь ощущение керосина внутри расстроило его. «И ещё эта новая пушка, – подумал он, уже засыпая. – А у меня ни одного лишнего артиллериста. Хоть самому становись у лафета». И он заснул. Шинель сползла, и Горбунов даже не почувствовал, как каурая лошадка у изголовья, шумно обнюхала его лицо, ласково лизнула в колючую щёку.

 

Б

– Всё, девки, доигрались, – сказала сержант Нина Копылова, вернувшись от начальника медслужбы. – Завтра всем на медосмотр. А там дураков нет, вроде нашего шофёра Михеича. «Принести воды, разбортировать колесо»,– передразнила она старика его же голосом и закончила. – Какие ваши предложения?

Расчёт прожекторной установки переминался перед сержантом с ноги на ногу.

– Ну и что? – не поняла ничего Зина Клюева, саратовская продавщица мороженого. – Это даже хорошо – лишний раз провериться...

– Вот дура, – сказала, вроде, про себя, по громко, Лариса Полубатько, и уже – Зине: – Это ты у нас такая чистенькая и порядочная. А мне после медосмотра прямая дорожка в трибунал... Давай, думай, сержант, ты самая разумная у нас, – это к командиру.

Лариса беззлобно выбранилась и присела на подножку полуторки:

– Вот чёртов гвоздь! – она зло стянула сапог с тугой ножки, – сколько ни прошу Михеича починить, он только стельки меняет.

И было во всей фигуре этой низенькой, ладно сбитой девушки нечто, отчего сержант подумала: «Совсем дети, Господи! А тут ещё эта напасть...»

Четвёртая из расчёта, Маня Грушина, с рябинками на красивом лице, тронула пилотку и поправила ремень:

– А я думаю – пока не поздно, надо проситься к артиллеристам. Нынче вон недалеко от нас окопался дивизион. Я случайно проходила мимо и слышала, как их майор ругался по телефону, что у него людей не хватает. Сходи, сержант, попросись... А чё? Дело нехитрое – из сорокапятки стрелять. «Прицел..., заряжай... огонь!» Это даже легче, чем прожектором вертеть.

Все на минуту примолкли.

– Да ты знаешь, – начала Нина-мороженица, – что там верная смерть в случае немецкого наступления? Мы ж на передовой по-настоящему и не были!

Сержант призадумалась:

– Это выход, – согласилась она. – Тем более, что я в Осоавиахиме до войны в стрельбах участвовала, дело и впрямь нехитрое. Значит, так: всем писать рапорты с просьбой перевести в другую часть. Дескать, в такой трудный для Родины час желаем участвовать в настоящих боях. Поменьше лирики, побольше патриотизма. Я сейчас – к майору-артиллеристу, пусть и он за нас похлопочет... А ты гвоздь забей сама – будешь на Михеича надеяться – инвалидом станешь.

Зина топнула ногой:

– Я ничего писать не буду!

– Ну и ладненько, – согласилась Нина Копылова. – Останешься с Михеичем, тебе ведь медосмотра пугаться нечего, недотрога. Марш рефлектор протирать, в сумерки заступаем на боевое дежурство!

 

В

3 мая 1995 года Прохоровка, как и летом сорок третьего, оказалась в центре внимания всей державы. И вновь тут зеленело военное обмундирование, а бывшие воины, разбившись на группки, вспоминали былое и не отказывались от чарки в память фронтовых друзей.

Но Михаил Прокофьевич Горбунов сидел в одиночестве с правого края огромного поля, украшенного золоченой звонницей, и не спешил на общее торжество. Перед ним на холмике стояла открытая, но непочатая бутылка водки. Майор в отставке не терпит спиртного, но сегодня и он не откажется от стопки, только вот жаль – никого из дивизиона на торжествах нет, а одному запивать горе, сами понимаете – не с руки.

Подошёл, спросил разрешения, присел:

– Память тревожит? – спросил.

– Болит, – поправил меня человек в майорском кителе. И звучал в его словах не только ответ на мой вопрос, но и приглашение присесть. Потом мы познакомились, и фронтовик плеснул в плошки.

– Она пришла уже после обеда. Впереди грохотал и перекатывался фронт, мои артиллеристы разворачивали и закрепляли пушки, коноводы собрали свой маленький табун и отогнали его вон-о-он в ту рощицу... Все понимали, что от боя не увернуться, поэтому работали зло и сосредоточенно.

А тут она.

– Товарищ майор, сержант Копылова. Разрешите обратиться! – Наверное, в мирной жизни её знали за пионервожатую, настолько даже рука, поднятая для отдания чести, повторяла мальчишеский салют. Я с утра не успел побриться, и это усилило недовольство. «Что у Вас?» – буркнул я, но тон мой ничуть не смутил сержанта. Просто, как о чём-то обыденном, она попросила принять расчёт её прожекторной установки в дивизион. Начальник моего штаба, старший лейтенант из запасников, удивлённо вскинул на неё брови. До войны начштаба преподавал в техникуме математику, и в этом голосе он ожидал услышать что угодно – от жалоб на какого-то солдата-ухажёра до предложения обстирать дивизион. Но такое...

– Не морочьте мне голову, – я уже откровенно рассердился. – У нас своё дело, у вас – своё. Кто ж станет высвечивать ночных бомбардировщиков, коли все прожектористы уйдут на передовую?

Сержант просительно сжала руки, прижала к груди:

– Как на духу, товарищ майор. Я с сорок первого в расчёте, но ещё ни одного фашиста с нашей подачи зенитчики не сбили. А тут такая заварушка. Не можем мы отсиживаться во второй линии. А у вас ещё и пушка без обслуги.

– Не суйтесь не в своё дело, – буркнул я ещё злее и отвернулся, дав понять, что разговор окончен. Сержант за спиной чётко выговорила:

– Мы давали ту же присягу, что и Вы, товарищ майор. И в самый нелёгкий час хотим остаться ей верны. Разрешите обратиться с просьбой о переводе в дивизион по команде?

– Разрешаю, – уже совсем зло крикнул я через плечо и торопливо пошёл к расположению второй батареи. Там остановился почтовый грузовичок, а мне теперь так не хватало письма от жены.

Михаил Прокофьевич помолчал. Невдалеке, мимо нас, по трассе проскользнули к Курску несколько чёрных «Волг». Это покидал торжества один из желающих стать Российским президентом. Наверное, приём не понравился...

– Мне бы тогда остановить девушку, поговорить, порасспросить обо всём, ведь после на это просто времени не оставалось. А тогда я получил письмо и совсем забыл о сержанте Копыловой.

А потом налетели немцы, перемесили наш передний край с землёй, и нам шибко досталось: в каждой батарее потери. Часам к семи вечера привели себя в порядок, опять наладили связь. И тут меня окликнули.

Обернулся: пожилой солдат с вислыми усами. Серый, запылённый, с громадными крестьянскими руками.

– Девушки в расчёте меня просто Михеичем зовут, – разговорился он. – За простачка считают, секретами не делятся. Да я ведь стреляный воробей, на мякине меня не проведёшь. Думают, я не знаю, у кого сердечная тайна, а у кого просто гвоздь в сапоге... Но тут случай особый, товарищ майор. Надо бы помочь девочкам, принять их в дивизион.

Я ещё послушал Михеича, сказал ему:

– Ты хоть понимаешь, солдат, что им всем тут крышка, а в прожектористках, может, ещё и уцелеют?

Михеич попросил разрешения закурить, долго и неторопливо сворачивал цигарку, потом чиркал кресалом и, наконец, окутался сизым ядрёным дымом.

– Им хоть так – хоть эдак – всё одно пропадать.

– Это почему? – не понял я.

Он затянулся, медленно кашлянул:

– После того приказа «Ни шагу назад!» как у нас поступают с дезертирами?.. Ну, вот, им на медосмотр идти, а они трое – дурёхи неразумные – беременные.

И тут я понял. Девочек надо спасать, и спасти срочно. Потому что подобные случаи трибунал почти не прощал. Они ведь призваны военкоматами и доказать, что получилось всё без умысла, вряд ли смогут. Значит – дезертиры. А ведь тот самый «Ни шагу назад» и им зачитывали! А у нас, артиллеристов, медицинский осмотр невесть когда, глядишь, и пронесёт.

Плюнув на всё и оставив хозяйство на начштаба, я почти бегом с Михеичем направился к прожектористкам. Надо успеть собрать их рапорты, утвердить у начальства и хоть немного обучить девушек стрельбе из пушки. Я думал потратить на это дня два-три. Я ведь ещё не знал, что завтра наступит не просто день. Завтра будет 12 июля.

 

Г

Писали и судорожно переписывали. Получилось сумбурно, но убедительно. A майор сделал вид, что истинную причину такого порыва не знает. Он только сказал, что разбивать их расчёт не станет, а просто придаст им к орудию опытного артиллериста. Пока он на той же прожекторной установке поехал к начальнику противовоздушной обороны участка, а потом к командиру своего полка, девушки собрались на позицию.

– Чегой-то он согласился внезапно, – сама себя спросила сержант Копылова. – Уж не сболтнул ли ему Михеич чего лишнего?

– Он же с майором уехал, – остановила её Лариса. – Хитёр старина, нашёл на какой кобыле к артиллеристу подъехать.

– Не наше теперь дело, – махнула рукой сержант и вдруг испуганно присела на ящик с электролампами: – Ой, девочки, что же мы наделали?!

И они заревели разом, все трое, а потом с ними и Зина Клюева. Их так и застали Михеич с майором уже в сумерки. Майор укоризненно покачал головой:

– И зачем я с вами связался? И так хлопот невпроворот, тут ещё эти рёвы.

Сержант тыльной стороной ладони вытирала слёзы. Потом поднялась, подтянулась:

– В первый и последний раз, товарищ майор. В бою не подведём! – чётко сказала она.

...Михеич подвёз их в дивизион. Он хотел выглядеть суровым, прощаясь с девушками, но у него предательски дергался краешек уса, и он долго чиркал кресалом, поранив руку. Кисет танцевал у него в руках.

Построился дивизион. Начштаба зачитал приказ о зачислении в штат личного состава бойцов Полубатько, Трушиной и сержанта Копыловой. К ним в расчёт переводился наводчик второго орудия первой батареи Кожухарь.

– Разойтись! Младший сержант Кожухарь, – ознакомить личный состав с материальной частью, провести учебную стрельбу.

Высокий, смуглый Кожухарь провёл девушек на правый фланг расположения.

– Вот наша пушка,– указал на орудие с разведёнными станинами и стволом, лежащим параллельно горизонту. – Теперь определимся, кто заряжающий, кто подающий. Вот ты, которая пониже, как тебя зовут? Вот, рядовой Зина, я покажу тебе, что должен во время стрельбы делать подающий. Вот ящик, вот снаряд. Одной рукой берём за острый конец снаряда, другой за противоположный...

Действовал Кожухарь чётко и совсем без лишних движений. «Собаку съел», – восхищённо подумала Нина Копылова и тут же чуть не упала от страха и неожиданности, когда орудие вдруг выстрелило резким хлопком. Кожухарь словно забыл про сумерки. Уж он-то прекрасно знал, что неточность и нерасторопность в их деле равнозначна смерти.

– Отбой, – наконец, сказал он, когда в небе уже перемигивались яркие летние звёзды. – Теперь отдохнем и станем надеяться на то, что немца остановят раньше, что он появится тут, под Прохоровкой.

 

Д

К нам с опаской подошла худющая дымчатая собака и легла, упокоив громадную голову на вытянутых передних лапах. Михаил Прокофьевич нашёл в консервной банке самую большую кильку и бросил собаке. Но та не шевельнулась, лишь издалека потянула носом.

Смеркалось. Непогода, стоявшая над Прохоровкой весь день, начала угонять за горизонт свои тучи. Крупными стрижами прочертили небо истребители. Закатный луч играл на золотом яблоке звонницы, и Божья Матерь стояла над знаменитым полем величественная и осиянная.

– Утром началось. – Михаил Прокофьевич вспомнил, что ни на какое построение и времени не оставалось. Ждали пехоту и мотоциклистов, и майор заспешил к новому отделению. Здесь чувствовалось напряжение под глазами у девушек лежали тени. Майор тепло поздоровался:

– Вы у меня – как пятая батарея, – пошутил он.– Полевая почта первой моей батарее письма приносит, отличая по литере «А» после номера части, второй – под номером «Б», ну, и так далее...

Значит, мы «Д» будем, – догадалась Зина, и майор согласно кивнул. Потом глянул на орудие и посуровел:

– Это что за самодеятельность?

Сержант Копылова поднесла руку к пилотке:

– Товарищ майор, мы всю войну с собой белую краску в баночке возим. Ну, в надежде, что с нашей помощью собьют самолёт и на своей установке мы сможем звёздочку в знак такой победы нарисовать. Да так вот до сегодняшнего утра и не открыли. А тут решили – надо же использовать! Разрешите не вымарывать надпись?

...Михаил Прокофьевич поднялся с холмика. «Пойдёмте к тому месту», – предложил он, и мы двинулись ещё дальше к северному краю поля. Минут через пять майор остановился, перевёл дыхание.

– Вот тут дерзко глядела стволом на запад их пушчонка. И по лафету с наружной стороны красивым курсивом девичья рука вывела всего два слова. «Прощай, Родина!», – значилось там, и у меня не повернулся язык запретить эту надпись...

Мы опять вернулись к холмику. Я чуть не наступил на собаку, почти неразличимую уже. Дальше, над местом торжеств, гремела музыка, и гул людских голосов стал более отчётлив в вечернем воздухе. Михаил Прокофьевич сказал:

– Пора к людям. История, собственно, на этом и кончилась. Мотоциклистов мы не пропустили, пехоту остановили, и лишь урывками могли видеть, как рядом с нами разворачивалось танковое побоище. А потом из танкового клубка вывалилась неизвестная нам до того махина и пошла утюжить наши порядки, начиная с первой батареи. В неё стреляли, но что такое сорокапятимиллиметровая игрушка против «Фердинанда»? Он даже связки противотанковых гранат так давил, что только искры из-под гусениц сыпались. В десять минут он разделал наш дивизион и потом прошёлся по окопчику управления. Меня контузило, но об этом я узнал лишь спустя много часов в санчасти, куда нас, уцелевших, свозили тысячами. А потом почти год я и видел, как в той песне, только «белый цвет прифронтовых госпиталей». Комиссовали, и я уехал на родину. И все годы маялся от того, что так и не узнал до конца о судьбе группы «Прощай, Родина!» Мне ведь восемьдесят четыре уже, больше сюда не приеду. Но и сегодняшнее посещение, кроме боли, ничего не дало... Счастливо оставаться.

Он поднялся с холмика и пошёл в сторону празднующих. Я лишь глядел ему вслед.

А рядом лежала собака, в зрачках которой качались люстры праздничного салюта.

 

 

---

№96 дата публикации: 01.12.2023

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore