№76 / Зима 2018-2019
Грани Эпохи

 

 

Николай Смирнов

 

Гималаи - Алтай

Злость, досада и разочарование отворачивали мне голову, когда она уходила, теряясь среди мельтешащих телег, базарных торговцев и бродячих артистов. И физически всё ещё можно было исправить, догнав и признавшись в неправоте, хотя именно правота ощущалась сейчас предельно ясно. Признаться поэтому можно было только в разочаровании. Но личность каждого, заострённая неделями блужданий по Индии, не позволяла этого сделать.

Что-то было ещё, кроме банального несогласия и желания настоять на своём. Так высший зов пробивается сквозь кружение ломаных веток человеческого своеволия. Иной раз лишь насильно разлучив, может приоткрыться истина обезумевшему от горечи человеку.

Большое, гладкое и влитое в хрустящую курумниками котловину, будто сабля в ножны, озеро расстилалось предо мной. За озером вздымались Гималаи. Плавные натёки гиперболически ошеломляющего подъёма стискивались двухкилометровыми громадами горных башен, рождая странное, ни с чем не сравнимое впечатление чудовищной пещеры, частично вывернутой наружу и выпадающей из полумрака сглаженными языками каменных лекал. Справа, почти на перевале, белел древний монастырь, каких тут разбросаны были десятки. И я двинулся к нему, упрямо убеждённый, что во всяком положении должен быть смысл и раз я остался в густонаселённой стране без проводника и знания языка, то должен испытать то, что не требует этого. И первое же решение оказалось спонтанно и странно, поразив меня самого каким-то сочетанием безрассудства и вызова - я сходу полез в гору, игнорируя тысячи вырубленных в камне крутых ступенек извилистой, будто ручей, лестницы. Надёжные кроссовки идеально держали ступню, а я выплёскивал ярость и отчуждение в изматывающем спурте. А потом силы резко кончились. А вогнутая серая гладь, уходящая вверх - нет. И холодный пот заструился по позвоночнику против воли. Любое неверное движение - и метров двести кувырков вниз мне обеспечено.

Да почему???

Раз нет сил, значит, остался последний ресурс - время. Пока я существую, время почти не ограничено. Надо внутренне слипнуться, замёрзнуть, успокоить хриплое дыхание, медленно искусать распухший язык, - и очень медленно, почти тайком продолжить движение. Два-три метра в минуту - это очень быстро. Всего через два часа - смешно и говорить - я буду у цели. А сейчасная усталость - это иллюзия. Её на самом деле нет, потому что моё тело великолепно тренировано, потому что я уже ходил по горам. Потому что я просто не могу умереть вот здесь, в этом нелепом положении. Отступают эмоциональные выбросы негодования, и продолжение внутреннего монолога понемногу растворяется в сгущающихся сумерках. До темноты ещё далеко, но освещённый город, особо отчётливо видный с моей точки, выглядит миром живых людей. А жестокие каменные складки, закрывающие меня от солнечного света, рождают ощущение мифического преддверья в мир тени.

И я нарочито медлительно продолжил движение. Не удержался и сделал плавно несколько фоток, мимолётно подумав, насколько они окажутся бесценны в моей коллекции.

К монастырю добрался в синей мгле стремительного вечера. Малейшее движение рождало странные вибрирующие звуки, будто гигантские уши чутко окружали всякое шевеление, стократ усиливая его для спящего горного великана. И одинокая звезда, мона астра, чутким радаром чистого устремления человеческой воли оживотворяла пространство. Белые кубические строения с островерхими крышами, закруглённые их скаты, словно усы индийского раджи. Дремотная глубина, сросшаяся за века с километрами взглыбленной материи. Никогда не угадать внутренний объём таких строений. Будто собранный из конструктора храм таил в себе неведомую глубь. Он мог быть построен на входе в большую пещеру или карстовую полость - и тогда площадь его поистине громадна. А мог и просто прилепиться к сплошной породе, заняв почти всё горизонтальное пространство. Тогда он сравнительно невелик, уютен и… таинствен иначе - знаниями, собираемыми столетия, монастырской библиотекой с монахами-переписчиками в небольших залах, старательно трудящихся под благословляющие мантры и нередкий звон колокольчиков…

На самом деле было совершенно непонятно, сколько людей находится внутри и чем они заняты. Постоянная недоговорённость, рождающая готовность принять любое развитие событий и интуитивно сориентироваться в них - отличительная черта Индии. Внешнее может никак не характеризовать внутреннее.

Служка, привыкший к внезапному появлению белых туристов, встретил меня молча и столь же молча отвёл к внутренней стороне стены, огороженной от ветра. Очевидно, именно это место служило гостиницей тем, кто мог обустроиться на ночлег самостоятельно. Непроницаемое тёмное лицо, словно вырезанное из цельного каштана. Жёсткие пальцы небольшой ладони. Он сказал мне несколько слов, и я с сожалением показал на рот и извиняющее развёл руками. Не понимаю. Служка не настаивал. Пока я почти уже в полной темноте выбирал укромное место, принёс лепёшку и глиняный кувшин с горячим кисловатым травяным настоем.

Всё было так буднично, так очевидно следовало заранее заведённому порядку, что слова казались излишними. Так и хотелось произнести сакраментальное: жизнь налаживается. И я даже пробормотал эти слова, не придавая им, впрочем, большого значения.

А потом оказалось, что меня обступила ночь. Огни в маленьких окнах погасли - да и были ли они, или же это были отсветы ровно-бордового безоблачного неба? А, может, лишь десятки свечей в молитвенном зале?

И я провалился в ночь, столь глубокую и увесистую, что даже не успел глянуть на вечерний город, не говоря уж о том, чтобы сфотографировать его.

 

…Утром рано ко мне вышел монах неопределённого возраста. Он долго и пристально меня разглядывал, а после начертил пальцем прямо на стене так просто и понятно, что включившаяся вдруг первобытная способность распознавания петроглифов предопределила дальнейшее. Монах изобразил гору с монастырём и показал, что мне надо за перевал над ней. А дальше будет тропа, которая приведёт меня к лотосу - и, изобразив пальцами лепестки, монах сложил изящные ладони в традиционном индийском жесте почтения и воздел их к небу. Розовому, словно фламинго.

 

Меня покормили и дали с собой стопку свежих горячих лепёшек, налили в термос умопомрачительно духовитого настоя. И вывели за хрупкие на фоне гор стены. Отстранённость, бродящее восхищение и острое чувство покинутости владело мной. Это была покинутость привычным, отстранённость от своих же эмоций, что продолжали назойливо крутиться в узком аквариуме, и восхищение будущей целью. Хотя, что это, зачем я туда иду и что намереваюсь найти - было совершенно непонятно. Просто случился момент доверия к миру, который распорядится тобой так, как тебе самому нипочём не суметь.

Испещрённые бесчисленными рунами трещин стены уходящего ввысь каменного гиперболоида струились нежно-фиолетовым оттенком, собирая скрытые пока лучи поднимающегося светила. Идти по ступенькам было по-своему увлекательно - их можно было считать и представлять, что этот путь ведёт прямо к небожителям. Надо только постараться, чтобы осилить всю лестницу.

Через час я был на перевале, и тёплая радость от фантастических видов, запечатлённых мной через объектив, теснилась в груди. Место, где я вчера чуть не упал, казалось, стекло к самому основанию. Рассыпанный у подножья город просыпался, и струйки звуков отчётливо доносились оттуда, расширившись и дробно покатавшись вдоль стен. Словно эхо морского прибоя, плескалось непостоянное человечество у основания неприступных твердынь.

А потом я вздохнул и перевалил на другую сторону хребта. Горный мир распахнулся во всю свою беспримерную ширь, вобрал в себя все чувства, заполонил ощущения. И я быстро двинулся по петляющей тропке, порой исчезающей в рассыпанных камнях. Ожидание необычайного стеснило голову, знобко заломило в темени.

Бесконечно отдалённые вершины светили сиреневой нежностью, а над ними, вытянув вперёд клинки, надвигались золотисто-оранжевым фронтом исполинские, вмазанные в небо кавалеристы.

Как воины в сдержанном грозном дозоре напротив вечно прижавшихся перед прыжком ящеров, высились заснеженные гряды.

Гряды сходились и через пару-тройку десятков километров чеканно выстроились друг напротив друга. Покрытые кустарником и каменистыми россыпями долины сжались, словно фаланги титанов пришли в движение, сближаясь перед громоносным ударом. Я напевал ритмически стихи и песни, рассветная бодрящая радость изливалась в энергичном движении. Сухой холод приближающихся снежников не страшил, а возбуждал мыслями о необходимости быстрого передвижения. Красоты горных пейзажей завораживали и наэлектризовывали ежеминутно.

Я фотографировал выпирающие рёбра густо-бирюзового льда, пересыпанные где осветлёнными гранями плотных снегов, где заштрихованными зелёными и голубыми тенями. Аквамариновое небо с кольцом подсвеченных бордовых облаков на горизонте вбирало в себя всю суетность нижнего мира. Стыли километровые ледопады, перемежаемыми горизонтальными ледовыми складками и укрытые невероятно резкими, дышащими чистейшей белизной снеговыми структурами.

Всё казалось невероятно доступным - стоило протянуть руку, чтобы отломить кристаллический кусочек. Но на поверку он оказывался многометровой конструкцией, столь массивной и всаженной в неподвижность, что рождалось беспримерное уважение и благодарность окружающему за возможность оценить, охватить и унести с собой в памяти…

 

Ночь я провёл на склоне, в глубине будто специально предназначенной для этого выемки в десятиметровом монолите, некогда скатившемся и увязшем в кучах мёрзлого щебня. Накрутив на себя всю одежду, что была, и отчаянно жалея о невозможности развести огонь, я согрел себя собственным дыханием, сытно поел и задремал под хрустальное молчание многослойной прозрачной темноты с выпирающими гроздьями ярчайших созвездий.

 

Наутро погода стала меняться. Тихий свист перешёл в постоянно меняющее тональность завывание порывистого ветра, играющего на вершинах, будто ребёнок на сосульках у дома. Я размышлял некоторое время, не затянулось ли моё приключение и не пора ли вернуться. Запас еды можно было растянуть на пару дней, но тропа превращалась в узенький бордюр над резко покатым склоном, а ветер грозил пригнать кучевые облака. Я решил возвращаться. Тщательно оделся, проверил крепления и молнии, мысленно поблагодарил гималайских духов за приоткрытые чудеса своей суровой страны и… твёрдо зашагал вперёд. Это настолько поразило меня, что почти час, в каком-то испуге, что сейчас передумаю и всё-таки поверну, я бежал, не оглядываясь, от того места, что стало в итоге точкой ветвления судьбы.

 

И когда я опомнился, перевёл дыхание и осмотрелся, то оказалось, что иду почти над пропастью, что крошится и сыплется камень у меня под ногами, что горы с гудением и звоном (скорее, звучащим в моей голове) напирают на меня со всех сторон, проталкивая всё глубже и глубже, распахивая всё новые и новые сосущие глаз окоёмы. Вдруг стало ясно, что я мало-помалу забрался уже высоко. Стало закладывать уши. И хоть стих ураганный ветер, заблудившись в бесконечных отрогах, холод подбирался всё сильнее, а дыхание прерывалось, глотая разреженную высокогорность.

Ближе к вечеру, когда скрытое от меня солнце пускало веером красные лучи по неприступным изломам, я едва не погиб. Тропка стала ужасающе опасной и вела уже прямо по отвесной стене, уходящей и вверх, и вниз. И я второй раз всерьёз задумался о том, что пора возвращаться.

Крупный камень, словно живой, немедленно вывернулся из-под ноги и ухнул вниз. И нога ухнула вниз. Рюкзак потянул за собой, я потерял равновесие и, мгновенно вспотев, с криком выплёскивая резервные силы, вцепился руками в осыпающуюся породу, перехватывая её и по-червячьи пытаясь заползти обратно. Но и второй камень сорвался. И только внезапный порыв сильного ветра и то, что в это мгновение, качаясь, я находился в фазе прижимания к стене, спасло меня. Ногам удалось нащупать твёрдое, я заработал локтями, в то время как тропа продолжала рассыпаться. И когда я забрался-таки на безопасное место, то увидел, что могу продолжать путь только вперёд - почти три метра прохода были уничтожены, и перепрыгивать означало вызвать продолжение обвала.

…Облака переливались из чаши узкой долины дымящимися лоскутами. Они рдели багровыми краями, вспучиваясь и пенясь, слепящие молнии секли поверхность где-то в низинах, и гул инфразвуковой вибрации громов гулял окрест по вершинам, стократно отражённый, словно изломанный огонь свечи в окруживших его зеркалах.

Я долго кричал, чуя, как уходит, истончается линия жизни, и стыла на губах горечь последнего сожаления. И я, словно, обезумев, бросился вперёд, решив любой ценой пройти предуказанное до конца.

Ещё через три часа, когда густые тени стали слоиться с алыми стрелами опускающегося солнца, густо-синим небом и зелёными отсветами от облаков, я, измотанный до предела, дошёл до конца тропинки. Она привела к пропасти. Через пропасть, покачиваясь под напором резких порывов ветра, был перекинут полуразрушенный висячий мост. Внизу плыли облака. Заложенные уши не слышали собственного голоса. Глаза слезились от ветра. Пальцы дубели. Я постоял несколько минут, понимая, что за преграда передо мной. Ощутил всем существом - мне просто необходимо туда, это мой последний шанс. Ночевать над пропастью невозможно, а там… надежда всегда умирает последней. Там могут быть люди. Или хотя бы брошенное жильё. И, может быть, можно будет, дойдя до крайней точки подъёма, спуститься в обитаемую долину. В тепло. В жизнь.

Серебряный поднос Луны внимательно глядел на соседку.

Тёмное облако тюрбаном обернулось вокруг взмывающего одинокого пика, расшитого золотыми снегами и чайного цвета гранитными ниспадающими складками. Словно индийский мудрец уселся смотреть на то, как я буду идти по мосту. И я пошёл, бормоча под нос всплывающие бессвязные фразы из кинофильмов и книг. Почти в середине мост был разрушен совсем, только натянутые канаты вели на ту сторону.

И я снова сорвался.

Едва успев закинуть ноги, зацепиться ими за нижние верёвки. Раскачивание было ужасающе. И, леденея от ежесекундного ожидания обрыва или такой сильной вибрации, что просто стряхнёт меня вниз, я пополз по перекручивающемуся, вырывающемуся из рук канату, обхватив его не ладонями, но сразу локтями. А потом эта секция закончилась, и пришлось вскарабкиваться в смертном поту, прыгнуть на сохранившиеся доски, связанные когда-то шкурами и, вскочив, ринуться к спасительной тверди, слыша и угадывая, как разъезжается за моей спиной старинная постройка.

Долго лежал ничком.

Встал и побрёл, безразличный.

И за поворотом увидел каменные башенки вжавшегося в скалу монастыря.

 

…Несколько дней я лежал, и тело пульсировало во всех израненных местах, и голова кружилась, и постоянно клонило в сон. Молодой монах Чанг приносил питательный горячий бульон - видимо, вегетарианский, но сытный и пряный. Сделал несколько примочек на больные места под руководством старого монаха, который и встретил меня первый у входа. Судя по всему, их всего было двое. Старый монах был настолько твёрд лицом, настолько рельефно вырезан был его пристальный прищур, что хотелось смотреть на него, не отрываясь. Глаза его, как серые рентгеновские лучи, пронизывали насквозь. И несколько раз мы подолгу глядели друг другу в глаза. И что-то изменилось для меня в окружающем пространстве. Мне позволили пройти в хранилище манускриптов, и я часами сидел, вглядываясь в древние свитки с остроугольными бочковатыми санскритскими записями. Порой мне начинало мерещиться, что причудливый узор санскрита начинает быть понятным для меня - минуя грамматику, через ветвистую логику пространственного расположения линий и чёрточек. Будто некий тайный смысл, лежащий в самой основе графической записи слов, давал возможность обходными путями постичь изрекаемое.

Словами такое понимание выразить было непросто, скорее, рождалось особое сопереживание, улавливая которое, можно было дальше следить за разворачивающимися спонтанными образами, отсеивать белый шум собственной второй сигнальной системы и складывать искомое в целые закрытые миры, почему-то проассоциированные мной с небольшими алтайскими горными долинами или пчелиными сотами.

Хозяева не возражали моим занятиям, но и никак не участвовали. Один только раз старый монах достал из сундука старинную книгу и положил передо мной.

Реальность двоилась и плыла, ибо здесь открывалось и проживалось видимым то, что раньше было сокрыто в намёках и догадках. Иногда мне казалось, что эти двое немые (но я же сам слышал их краткие слова, и молодой монах назвал мне себя в первую ночь!), и они даже не понимают, что язык мне неизвестен, порой чудились искры, мелькающие от одного к другому, и короткие взгляды, совершенно не видимые постороннему, которыми они обменивались. Впрочем, то, что они не разговаривали между собой, компенсировалось пением ими длинных, тягучих и распевных мантр каждый день. Густая вибрация кралась от этих звуков по спине, пальцы рук и ног начинало покалывать, а голова сама собой запрокидывалась. Спиральные звуковые кружения - я ощущал это отчётливо - переводили мои душевные настройки в иной ритм, иной режим существования. И мне уже не было нервически любопытно, что будет дальше, когда и каким образом моя жизнь переменится - ведь невозможно было себе представить, что я навечно останусь здесь.

И внутренняя тревога отпустила меня, я ухватил болтающийся якорь, заботливо и сознательно, как я теперь понимаю, брошенный мне мудрыми монахами. Вернее сказать, якорь был опущен плавно и неотвратимо, как неотвратимы были горы вокруг, а болтались и ловили воздух мои духовные руки, непривычные и дистрофичные.

В какой-то момент я стал отчётливо понимать, что мой путь не закончен. Понял тогда, когда старый монах, чьё имя я так и не узнал, раскрыл книгу из старого сундука на странице с картой. То, что это карта, я догадался; ничем она не походила на наши. Но мне показалась уже почти понятной. И я целый вечер медитировал над тщательно выписанными тушью картинками, линиями и орнаментом, окружающим рисованное поле.

А наутро сам пришёл к старому монаху с этой книгой и постарался ему показать, что я должен идти. Он просвечивал меня не одну минуту, резко сказал несколько слов гортанным мелодичным голосом и положил мне руку на голову, вжав этим в каменный пол. И закрыл глаза. Немедленно появился Чанг, глянул на старика и спешно вышел. Мне было всё ясно. Под черепом зазвенел ветерок, и морщины на лице старика немного разгладились. Он смотрел на меня, явно желая ободрить. Что-то он там увидел?..

 

Судьба моя выплеснулась, набухнув новой жизнью, из пахучей до дурноты тугой почки вероятностей.

Мы шли в глубь Гималаев, и Чанг был моим проводником.

 

…Я смотрел на сумасшедшие зелёные рассветы и пульсирующие дымчато-радужные закаты. Ногти крошились от цепляния за камни. Дикие скалы окружали нас. Их мрачные изломы по утрам вдруг начинали нестерпимо пылать раздробленным золотым огнём, а вечерами покрывались облаками, словно струящимися призраками. Мы спали на крохотных площадках над бездонными, скрытыми во мраке и туманах пропастями. Остроугольные скалы нависали над нами, грозя тяжёлыми шипастыми осколками. Беспредельность сияющего звёздного света заливала нас ночами, мириады разнизанных цветных звёзд горели с нестерпимым блеском, ободряя и погружая в сны, в которых также светило звёздное небо и так же неприступны были чёрные контуры близких вершин, рядом с которыми можно было неслышно летать.

Просыпаясь среди ночи, невозможно было понять - явь ли то, или продолжается сон. Можно ли бестрепетно шагнуть в молчаливую бездну и закружить вокруг себя искристой снежной спиралью близкие до сосущей ломоты в груди созвездия, или попытка окончится, едва начавшись… А, может, я и ошибался когда-то, и летал наяву, а после засыпал и во сне сам в испуге отступал подальше от края, вспоминая законы рассудочной цивилизации.

Мы шли по тропам, где никогда не ступала нога человека, а после и звериные тропы исчезли. Только фантастические нагромождения гигантских разноцветных глыб, выщербленных ветрами останцев, незаметно переходящих в ужасающие многокилометровые карнизы, сквозь которые мой проводник шёл, словно опытный сталкер. Только один раз мы замедлились при очередном подъёме, двигаясь вверх врастопырку, вжимаясь лицом и телом то в гладкие, будто литые, то в корявые, режущие плоскости почти отвесной стены.

Чанг остановился тогда, замер и долго пребывал в неподвижности. И было непонятно, устал он от бесконечного подъёма в невозможных условиях, обдумывает дальнейший маршрут перед ребром гранитного выступа, который вынырнул из облака и на который взобраться было невозможно из-за отрицательного угла, или решил помедитировать перед решительным штурмом. Или просто уснул от кислородного голодания и усталости, и сейчас ослабнет его хватка, и он рухнет прямо на меня, завершив наш путь. Я тоже замер и молчал, посылая горе гудящие толчки сердца и забыв, как думать, как чувствовать и что происходит на самом деле.

Но он через несколько минут осторожно стал выползать из распадка, сворачивая на боковую, едва намеченную скальную нишу. Я, отрешённо переставляя задеревеневшие и давно утерявшие чувствительность руки и ноги, глянул вниз и увидел все километры, втягивающие, всасывающие в себя. Бледная мысль проплыла размазанной струйкой в крестце: тело в любую секунду может мне отказать, потому что его силы давно исчерпались, мной движет что-то, находящееся за пределами сознательных импульсов, за пределами мозга.

И мы, измученные жутью нескольких часов висения над пропастью, опустились медленно на почти горизонтальную поверхность и почти сразу заснули с открытыми глазами, продолжая невидяще созерцать студёные ледники, светлое морозное солнце, наливающееся алым равнодушием, и свесив ноги над головокружительной бездной.

И через сколько-то часов, когда грезить вдруг стало невозможно и нас что-то тряхануло, возвращая к мысли и жизни, мы зашевелились с ощущением безвозвратной потери, и Чанг просто стал карабкаться вбок по вертикали вдавленной в земную кору миллиардом тонн плоской плиты. И снова потеряна оказалась связь мысли и жизни, и сомнамбулическое восхождение длилось почти до заката. Когда мы взобрались на перевал и стояли, пронося сквозь прозрачность физических оболочек грандиозные панорамы серо-синих горных изломов с ослепительными снежными пиками, тесными грядами вздымающихся вплоть до горизонта, светящихся, будто серо-гранатовые и сиренево-зеленоватые свечи, тогда я впервые подумал, что счастлив был бы умереть в эту секунду.

Великая немота и гудящая тишь сводились, открытые друг другу с такой признательностью и прямотой, что лицезреть это было невозможно. Тут происходило рождение. Здесь встречалась вечность с материей и кристаллизовывалась в отроги, груды вершин и острых, будто зубцы кардиограммы, бесконечных перевалов. Безжизненных, недоступных и невозможно прекрасных…

Я утерял счёт дням. Чанг не разговаривал со мной, и только один раз я столкнулся с ним глазами, и он показал мне пальцем на уходящую, видимо, далеко вглубь, зияющую дыру пещеры в вершине напротив. Что может быть несопоставимее? Но пещера была почти под пиком, ниже всего парой сотен метров, и нереальность этого поразила моё измученное воображение. Светло-бежевая с тёмно-жёлтыми прожилками, гора одиноко высилась в окружении синих собратьев.

Но настал день, когда шаги мои стали легки, а тело тяжело, когда я вновь почувствовал его, но иначе, чем ранее - словно внутри зашевелились тугие щекотные шары, пролежавшие в пыльной безвестности предыдущие десятилетия. Они томили и разогревали весь организм, но каким-то изнаночным, нечеловеческим образом. Совершенно иначе заставляли воспринимать своё естество, отзываясь почти сразу на то или иное движение духа. Вернее, я ощутил теперь каждое мельчайшее его движение, оно словно проталкивалось сквозь раскручивающиеся внутри сферы, с натугой и неохотой вправляясь в отведённые каналы. То, что прежде преодолевалось вслепую, с неровной меркой прицела «на глазок», теперь выстроилось по взбухающим меридианам лавовых рек, сжигающих на пути все запруды косных преград духовной энтропии. Увлечённый происходящими метаморфозами, я шёл без устали - да и путь стал выполаживаться, пропасти отступили, а шквальные внезапные ветра уже не налетали страшно и беспощадно, а лишь свистели в пропастях, среди облаков, далеко внизу.

 

А после мы спускались. И сердце сбоило всё чаще, а ком в горле уже не сглатывался, подпираемый изнутри плотным струящимся горячим шаром. И рождалось предчувствие невероятия, такой ирреальной удачи и космического счастья, что больше поначалу пугало, чем воодушевляло. Пугало отвлечённо, будто перерождением в невиданное инопланетное существо. Изредка лишь проскальзывали в мыслях русские слова - и уносились прочь, поражая тем, что они ещё сохранились и что какой-то частью я их ещё понимаю. Словно инкарнацию за инкарнацией брёл я за проводником по ландшафту духовного восхождения, даже не обращая внимания на антураж каждой из них. Поменялись местами верх и низ. То ощущение, что там, внизу, было мучительно от неуловимости и жажды задержать хоть на мгновение, теперь обступало бесплотным океаном вечности. И я существовал в этом потоке в разных обличьях, будто ребёнок, наряжающийся всякий раз для новой игры в придуманные им картонные костюмы.

А потом горячий зуд в теле превратился в ломкую жгучую боль. А огненное верчение стало невыносимо. Шаги наши убыстрились в предощущении конца… и начала.

Впереди была невеликая расщелина шириной метров пять. И тонкий ствол вот-вот рассыпаться готового дерева, невесть откуда взявшегося на такой высоте, перекинутый через неё. Краем глаза я видел, как проводник, склонив голову и закрыв лицо жестом анджали, пятится назад и исчезает за поворотом, из-за которого мы только что вышли.

И я посмотрел вперёд.

На другой стороне расщелины, наполненной туманом, у небольшого грота, стояла высокая недвижимая фигура в неприметном грубом плаще.

Но тягуче бьющееся сердце налилось мёдом и… остановилось при взгляде на неё.

…Остановилось.

Я двинулся вперёд… двинулся, не сводя с неё…

…и двинулся по обледенелому стволу через смертоносный провал, не обратив на него внимания.

…И приблизился…

…не сводя взгляда…

…Приблизился к фигуре, залитой, казалось, едва пульсирующим серебряным сиянием.

И остановился, встретившись с ослепительным светом нечеловечески громадных удлинённых очей.

Они смотрели на меня, обнимая, с беспредельным вниманием и пониманием. Так глядит на человека звёздное небо. И с безграничной любовью. Любовью, которая была такой всюду когда-то, а потом встречались лишь её отголоски.

Захолонуло душу солоно и горько, сухие воспалённые глаза заволокло душащей слезой.

Заледеневшие растрескавшиеся губы, отвыкшие говорить, сами собой сложили свистящим шёпотом одно только слово-выдох: «Лучезарный…».

И родилась последняя мысль: «Вот и всё. Счастье».

И я упал, устав жить с остановившимся сердцем.

 

[…]

 

Что я хочу для себя??? Вскипали накипью грязно-пенные выплески прежних мечтаний, и опадали, полные неудобства за то, что когда-то они бытовали, уныло и долго наслаиваясь липкими плёнками. И вот теперь возвращались ко мне. Хочу быть сильнее всех! - но где же тогда останусь я сам? Хочу много денег! - но мне ли не знать, какой шлейф они за собой потянут без рождения огромного общего дела? Хочу быть бессмертным! - но как же тогда измениться и где вообще смерть? Хочу быть интрасенсом, как у Головачёва! - и что мне после с этим делать, как жить? Хочу… хочу… - но даже  э т о  совсем сейчас не интересно тоже, а что уже мне в этом дано - давно раздвинуло рамки всякого воображения.

Учитель смотрит на меня терпеливо, всё понимая и давая мне самому определить, куда направить реку судьбы. Ибо за каждым выбором таится уходящий за горизонт путь. Свой, разный для каждого выбора. Ему не впервой смотреть в глубь человека, туда, где только зарождаются и приобретают ещё текучую форму идеи будущих поступков, намерений и напряжений кармы.

И я прошу возможность быстро включаться в языковые поля новых народов. Изнутри понимаю, насколько грубо и необтёсанно будет выглядеть пожелание просто механически понимать языки, и прошу то, что подсказало мне нравственное чутьё. «Хочу - знаю, что так можно!» - весь аромат этой формулы, секрета меры точного выбора, растекается по языку и нёбу. Это уже не просьба, это сознательный выбор с пониманием доступного и ведущего к исполнению дхармы. Остальное - нельзя, поэтому я беззвучно показываю пальцем на должное. В этом глубочайшая правда нравственного опережения. Так полная знания свобода восхождения духа преодолевает невежество сиюминутного своеволия.

Да будет так.

В какие-то моменты мир, словно рябью, подёргивается струящимися полосами, и я улавливаю внутренним слухом и зрением, как мелодично расслаивается пространство вокруг Учителя, расцвечивается мерцающими языками индигового, голубого и бирюзового пламени. А сам он бережно сдерживает беспримерную мощь излияния своего сердца. И каждый миг ценю как последний.

Наша встреча не долга. Я формирую интерес, сгущая его в едва направленный поток - и рождается всплеск, словно рыбы в утреннем озере, обретённого знания. Моя спутница там, куда я не могу сейчас дойти. И она останется там надолго. Мне же пора возвращаться. И возвращение, как ни болезненна сейчас сама мысль об этом, тоже скользит перед мысленным взором двоящимся вектором. Мне можно вернуться через горы и затем через официальную границу, пройдя короткой дорогой через цепь долин и выйдя в конечном счёте к Ладакху. Но эта дорога грозит непредвиденными осложнениями внизу, в суетливо кишащих людьми городах. Мутные завихрения направленной злой воли уже плетут свою липкую сеть. Но есть и другой путь, возможность его поражает меня молнией, содрогая от неожиданности и ужаса восхищения. Этот путь длиннее, не одну неделю придётся потратить мне. Но ручается Великий его надёжностью.

Пролегает он через бесконечные подземные туннели под Гималаями, через мифическую страну Агартху - на благословенный и давно облюбованный планетарной Женственностью Алтай…

Две тысячи километров в перепутанных лабиринтах, оставшихся от неведомых рас богов и героев…

Целая жизнь в абсолютном мраке странных ходов, предоставленный самому себе, без надежды встретить помощь. Но помощь теперь всегда со мной - о том есть ручение.

Надевается мне на шею флюоритовый кристалл с вплавленным в него куском магнитного метеорита, много тысячелетий возрастающий этой объединяющей мощью в тайных ашрамах. За ним и будут охотиться на границе. Его мне и предстоит принести на Алтай. Сросток дымится от распирающей его энергии, и она покалывающими волнами туго приливает к конечностям.

Мой фонарь с давно севшими аккумуляторами будет светить исправно. И ариадновой нитью будет чёткое понимание верного направления.

Я инаков уже сейчас, каков же я стану, добравшись до цели? Но мы всегда меняемся, и как не принять драгоценный дар нового испытания?

Огромные горячие ладони обнимают меня за плечи, которые будут пылать теперь долго, и на миг сливаюсь я в лазурном блаженстве с их обладателем. Но ощущение срока, рубежа необходимости, вздымается тёмной океанской волной. И я ухожу в подземелья…

 

Штреки, ходы и штольни. Горизонты, провалы и норы. Громадные колоннады из базальта и блестящего гранита. Анфилады залов с уровнями и балконами, леса сталактитов, сталагмитов и сталагнатов. Бездонные подземные водоёмы с абсолютно чёрной водой. Зияющие стылые глазницы развилок с явным запахом сырости и угрозы - словно шелестящие лапки сороконожек, взбегают мурашки от пят до затылка. Сочится из древних ходов жуть и опасность - то ли тайные тропы магов-некромантов, служителей местных древних культов, то ли полые щупальца, свистящим заунывным хоралом гипнотизирующие, втягивающие к мрачным лабораториям тёмных иерофантов Тибета.

Иные места поражают всякое воображение, заставляют кружиться в молчании обезумевшего восхищения. Ещё не рождённые молодыми горами самоцветы, запертые в глубочайшие недра, образуют целые города драгоценных кристаллов: ежастые сгустки метровых изумрудов и алмазов, проросших друг через друга, осыпанные искрами причудливые вязки карандашей рубинов и топазов, стеллы аметистов и вздыбленные глыбы амазонитов, полупрозрачные плиты александрита, покрытые, словно изморозью, слоями импактитов. Гигантские друзы халцедонов и кальцитов стометровыми рапсодиями крошат пространство. Лазуритовые и малахитовые залы, аметистовые жеоды, теряющиеся в вышине и вплавленные в халькопиритовые пирамидальные сростки…

Хрустит под ногами будущее планеты. Десятки километров я бегу отрешённо по туннелю сквозь цельный золотой слиток, и нестерпимый блеск ломит глаз и сдавливает лёгкие. Целые дни приходится ползти, почти бессмысленно взывая к Тому, кто указал мне дорогу. Когда это закончится? Откуда здесь может быть воздух? Почему я ещё не задохнулся? Надо мной - километры горной породы. Мысль о еде только убыстряет движения. Нельзя остановиться, нельзя оглядеться. То, что глянулось мельком, - навсегда моё, но ни один кристалл не должен быть потревожен и унесён. Иначе - станет реален страшный голод и жажда, проснётся алчность настолько необоримая, что разрушится цельность устремления, окажется просто невозможно выйти отсюда. И мой дух, подобно Кащею Бессмертному, останется сторожить эти сокровища.

Я внутри исполинской анизотропной структуры, копящей энергоимпульсы будущей славы космического человечества. Развёртывается, словно тысячелепестковый лотос, титанический План, и строчка за строчкой, словно поэзия, наслаиваются ключи и отмычки к кодам инертной материи, сияющей плазмы, источаемой сердцем, извечной загадки жизни… И потревожить процесс невозможно. Перед внутренним зрением проносятся зыбкие звездолёты, растворяющие континуальные ограничения, простёртые в спиральные туманности встречающиеся ладони, и глаза - полные самоцветного сияния…

Бреду ли я вверх или вниз - как понять это в глубинах косных гималайских масс, когда гравитация, кажется, ежеминутно меняет свои константы, отзываясь на властный призыв триллионотонных массивов? И я передвигаюсь, не зная ничего о времени, не помня себя и забыв о конечной цели. И бег мой напоминает скольжение во сне, бесконечное скольжение без конца и начала… Я падаю и засыпаю мгновенно, просыпаюсь - и плыву в тигле извечного борения земли и неба. Или бегу во сне. Скользящей фантомной чередой плывут воспоминания - в том числе и те, что никогда не могли быть моими; мгновенными просверками обозначаются связи, прежде мучительными годами разгадываемые бесконечным кружением по поверхности каузального мира. Вспышки образов словно кристаллы, пронизывающие друг друга, - так видится мне трассирующий орнамент кармы с пояснениями-проживаниями. Нельзя сказать, что я вижу себя на ладони, со стороны. Я проживаю одновременно десятки состояний десятков людей, вижу, как они завихряют пространство и сполохами рождают неизбежные следствия. А после проношусь с увеличительным стеклом вдоль хребта проявленной жизни, осознавая закономерность каждого выступа, осколка или распадка…

Иногда меня окружают иные времена и незнакомые люди, кажущиеся знакомыми и родными - и всякий раз ускользает последняя нота, переводящая видения в ранг фиксированного слепка памяти. Скрещивание иероглифических структур кармы рода, индивидуальных воплощений, судеб целых эгрегоров рождает друзы пульсирующих тысячегранников, протаивающих один сквозь другой, оплавляющих друг друга, увязанных сложными гравитационными феноменами. И на всё это царственное великолепие бережно наброшено покрывало тончайшего шёлка, чьи нити доселе всегда были пределом познания.

Так нескончаема цепь жизни, громоздящаяся айсбергами на тонкой поверхности, что зовётся людьми реальной жизнью. Конфабулирующее мерцание её - блики солнечной зыби на поверхности волн, определяемых потоками океанских течений. Таково же сознание человека рядом с безднами бессознательного, такова же тонюсенькая плёночка биосферы на поверхности планеты.

Таков же наш светлый мир Шакти рядом с громадами тёмной материи…

 

Понемногу ушло непомерное давление, делающее любую телесность эфемерной и катастрофически ущербной. Ответвления уменьшились, ходы выпрямились, вытянулись нацеленными стрелами мыслей. И я понял, что Гималаи отпустили меня.

То же испытают первые зведолётчики, преодолев облако Оорта родной Солнечной системы и впервые в истории человечества почуяв властный зов  и н о г о  звёздного мира. Странствуя в неведомых складках земной коры, я был окружён эйдетическими видениями прошлых и будущих геологических эпох - и не только Земли. Живой некогда Марс, холодный обречённый Фаэтон, неумолимая сдавленность жизни на Европе, пышный багрянец кислородной Венеры - будущего цветника Земли...

Мужчина направляет, женщина принимает.

Окутанный смягчённым приглушённым сиянием женственного зова, я бежал сутками, падая и вставая, иногда в непроглядной темноте, утыкаясь в гранитные и кварцевые стены, обдираясь в кровь и забыв о себе, о доме, родных и любимых. Заканчивалась инерция Перста Указующего. Лишь по-прежнему источал магнитное тепло флюоритометеорит, будто гомеопатический заряд, странствующий под кожей Земли.

И когда забрезжил в невероятном отдалении неверный отсвет поверхности, я в полной мере осознал, насколько отвык от привычного мира. Нутряные рыдания спазмами обхватили, скрутили и изглодали меня, пряча за занавес разожжённые костры духовных средоточий, возвращая чувствительность слабому человеческому телу. Возвращая из глубин Галактики пылинку личного Я. И крики выплёскивались сдавленным клёкотом, прерываемым хрипами и восторгом нового рождения. Когда я выбрел, шатаясь, истово глотая чистейший алтайский воздух, в долину, полную сказочных разноцветных озёр. Когда жемчужная корона рассвета только распускалась, окутывая гранёные ледяные пики строгой красавицы-Белухи. Когда нестерпимо полыхнули зубцы, раскинув по оранжево-золотому небу с малиновыми струями облаков световые пальцы. Когда живая трава и листья душистыми волнами обступили меня. Когда я в счастливых содроганиях катарсического пробуждения пережил Тайну Двойного.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№53 дата публикации: 18.03.2013