№74 / Лето 2018
Грани Эпохи

 

 

Алексей Борисов

 

Секта – карикатура Общины: от антитезиса к тезису…

Размышляя об Общине (http://grani.agni-age.net/index.htm?article=5634) как о тезисе, как об идеале, и путях его эволюционного осуществления, я сразу же начал видеть и примеры антитезиса.

Красивый образ Общины разваливался и искажался в примерах многочисленных карикатур, наблюдаемых повсеместно. И тогда я решил порассуждать о том, почему так происходит.

Карикатурой Общины является Секта.

Община органично возникает в пространстве тогда, когда сознание отдельных людей достигает эволюционного уровня сознания Общинника. Поэтому в своих размышлениях об Общине я показал вектор приложения сил – работа с собой и над собой, работа со своим сознанием. Людмила Матвеева, автор статьи «Община. От теории к практике» (http://grani.agni-age.net/index.htm?article=5608), в комментарии к моим размышлениям вывела очень точную, на мой взгляд, формулу: «Думать себя, а не думать о себе». То есть думать себя как Общинника, осуществляя в своём сознании все необходимые качества и этим осуществляя Общину собой. Осуществляя её наедине!

Секта возникает в пространстве органично по причине того, что сознание отдельных людей, эволюционно стремящихся к идее объединения, этой идее эволюционно же и не соответствует, карикатурно искажаясь в сознание сектантов.

Община как идея представляется мне ноуменом некоего долженствования, которая, как и положено быть ноумену, искони совершенна, обладает непроявленной и потому беспредельной глубиной, таким же непроявленным содержанием и потенциальными качествами единства во множественности. Таков тезис. Ему противоположен антитезис, эволюционирующий в направлении тезиса. При этом взятый феноменально в какой-то определённый отрезок времени антитезис всегда является карикатурой тезиса в той или иной степени искажения последнего. Получается, что в направлении тезиса эволюционирует всегда его карикатура.

На эту тему когда-то рассуждал уникальный, на мой взгляд, самобытный и загадочный русский философ-энциклопедист, ученик Павла Флоренского, представитель так называемого философского эзотеризма, глава московской школы розенкрейцеров начала XX века, «забытый гений России» Владимир Шмаков в одной из своих фундаментальных работ «Основы Пневматологии».

По определению Шмакова, «Высшие законы существуют постоянно и постоянно же тяготеют к проявлению, но чтобы это проявление состоялось, необходимо наличие соответствующего состояния воспринимающей среды».

Такой воспринимающей средою я вижу пространство нашего СОЗНАНИЯ. При этом, если говорить о конкретном сознании отдельного человека, с одной стороны это сознание воспринимает какую-то, соответствующую своему эволюционному уровню, часть Высших Законов – назову их санскритским термином «дхарма», а с другой стороны это же самое сознание постоянно генерирует мысль, являющуюся силой, преобразующей пространство жизни этого сознания. Качество же генерации мысли всегда обусловлено качеством восприятия Дхармы. Поскольку при восприятии Высшего в низшем всегда будет иметь место искажение Высшего, постольку и мир, созданный сознанием низшего, будет карикатурно искажён. И тогда фактической и постоянной эволюционной задачей последнего становится исправление созданных им же карикатур. Не отрицание их, а ИСПРАВЛЕНИЕ!

В Буддизме, например, это осуществляется тремя принципами, названными санскритскими терминами: «панна», «шила» и «самадхи». Где «панна» является принципом мудрости и представляет собою гармонию между нашим сознанием и законами действительности – Дхармой. «Шила» – принцип нравственности, согласованность между убеждениями нашего сознания и нашими деяниями, выраженными мыслью, словом и действием. «Самадхи» же проявится как результат осуществлённой мудрости-«панна» и нравственности-«шила». Это те же самые три драгоценности в круге («триратна»), три круга в круге, символ Знамени Мира. Каждый является отражением двух других и третьего – внешнего, и без этого невозможен. Знак словно постоянно вращается («свастика»), и в этом вращении эволюционирует к себе самому, к своей идее, к высшему соответствию.

В буддийской практике эти три принципа – панна, шила и самадхи – являются тремя тенденциями восьмеричного пути и своим постоянным вращением осуществляют спираль прогресса, спираль эволюции. Установка Правильного Воззрения (самйак-дриштих) является постоянной силой, двигающей сознание в направлении устранения карикатурных искажений – несоответствия Дхарме.

Только на основании такой установки сознания должна осуществляться Правильная Решимость (самйак-самкальпах) (здесь и далее перевод этапов восьмеричного пути и их трактовку я объясняю по работе ламы Анагарики Говинды «Психология раннего буддизма» – А.Б.), требующая полного осознания человеком своей мысли, своих слов и действий.

Правильная Речь (самйак-вак) уже является результатом первых двух условий восьмеричного пути – Правильного Воззрения и Решимости этому воззрению соответствовать («думать себя»). Вот её определение из «Ангуттара-Никайя»:

«Он говорит истину, опираясь на истину, он предан истине, заслуживает доверие... Он никогда сознательно не говорит ложь, ни ради своей выгоды, ни ради выгоды другого человека, ни ради какой бы то ни было иной выгоды. То, что он услышал здесь, он не повторяет в другом месте, дабы не послужить там причиной разногласий и раздоров. Так творит он согласие меж теми, кто расходится во мнениях, и поощряет тех, кто обрёл согласие. Согласие радует его, он любит и наслаждается согласием; и именно это согласие несут миру его слова. Он избегает грубой речи и говорит слова ласковые, успокаивающие ухо, полные любви, проникающие в сердце, вежливые и дорогие на радость многим. Он избегает фривольных разговоров и говорит в должное время, в согласии с фактами, даёт практические наставления; его речь подобна сокровищу, в должный момент сопровождается аргументами, размеренная и полная смысла».

Правильное Действие (самйак-кармантах), как мы понимаем, может быть только следствием правильной установки сознания на работу со своим искажением истины, правильной решимости Быть этим (а не казаться), правильной мысли и правильной речи.

Всё это в совокупности является причиной для Правильного Образа Жизни (самйак-адживах). «Всё, связанное с обманом, вероломством, предательством, гаданием, хитростью, ростовщичеством, должно быть отброшено, но жизнь чистая, справедливая и полезная, короче такая жизнь, которая ведёт человека к его собственному телесному и духовному благополучию и в равной мере к благополучию других окружающих существ, – такой образ жизни называется правильным» (АнагарикаГовинда).

Правильное Приложение Сил (самйак-вйайамах) состоит из четырёх фаз:

- усилие к уничтожению зла (искажения), уже возникшего в нашем сознании;

- усилие к предотвращению зла, ещё не возникшего в нашем сознании;

- усилие к созиданию блага, которое ещё не возникло;

- усилие к развитию уже возникшего в сознании блага.

В это же определение традиционно включают и семь факторов просветления: собранность ума, распознание истины, решительность, вдохновение, безмятежная ясность, равностность и собственно самадхи. По мере практики медитативного углубления сознания эти факторы последовательно убывают до достижения только самадхи.

Седьмым шагом называют Правильное Воспоминание (самйак-смритих), когда мы можем вспомнить всю предшествующую нашему «сейчас» цепь причин и следствий, осознать причину своего рождения и, соответственно, ясно увидеть все те карикатурные искажения, коими мы и являлись на протяжении всех форм нашего существования.

Последним шагом является собственно Правильное Самадхи (самйак-самадхих), которое, в свою очередь, вновь становится основой Правильного Воззрения, Правильной Решимости и всех остальных ступеней Благородного Восьмеричного Пути, проживаемого нами на новом уровне, до достижения менее искажённого Правильного Самадхи. И далее этот спиралеобразный процесс продолжается до полного отождествления феномена с ноуменом, до полного превращения карикатуры в изначальный и неискажённый Образ.

Хочется обратить внимание, что на каждом новом витке этой эволюционной спирали все восемь факторов будут отличаться от своих же предшественников в сторону большего соответствия Дхарме и уменьшения карикатурности. Правильное Воззрение с каждым витком будет всё более Правильным и, соответственно, в свете его сознания раннее, предшествующее ему Правильное же Воззрение будет выглядеть не совсем правильным, неполным, неточным, искажённым. И так можно сказать о каждом из «Правильных» этапов. Эта Правильность относительна, она Правильна для определённого уровня.

Это можно пояснить примером практики Умного Делания в христианской исихии. Практикующий Делание подвижник творит в своём сознании Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», и этой молитвой он хранит ум от помыслов. Свой собственный ум от своих собственных помыслов.

Данная практика при её осуществлении в силу несовершенства ума условно разделяется на три этапа – три образа молитвы. Первый, в силу неспособности ума восходить к чистому богомыслию, характеризуется воображением. Этот вид молитвы держит сознание человека «в постоянном заблуждении, в мире воображаемом, в мире мечты и, если хотите, поэтического творчества; божественное и вообще всё духовное представляется в различных фантастических образах, а затем и реальная человеческая жизнь постепенно тоже пронизывается элементами из сферы фантазии» (здесь и далее, говоря о молитве, привожу цитаты из книги «Старец Силуан. Жизнь и поучения» – А.Б.). Этот образ молитвы считается ересью относительно следующего, более Правильного, но на своём этапе Делания его считают явлением нормальным, то есть тоже Правильным.

Второй образ молитвы характеризуется размышлением. На этом уровне трезвения ума «внутренние входы сердца и ума широко раскрыты для проникновения всего постороннего, в силу чего человек живёт, постоянно подвергаясь самым разнородным влияниям извне; не разумея при этом, что же собственно происходит с ним объективно, т.е. каким образом возникают в нём все эти помыслы и брани, он оказывается бессильным противостоять натиску страстей как должно. При этом роде молитвы человек иногда получает благодать и приходит в доброе устроение, но в силу неправильности своей внутренней установки удержаться в нём не может. Достигнув некоторого накопления религиозного познания и относительного благообразия в своём поведении и удовлетворённый этим состоянием, он постепенно увлекается в интеллектуальное богословствование, по мере преуспения в котором усложняется внутренняя брань тонких душевных страстей – тщеславия и гордости, и усугубляется потеря благодати. При своём развитии этот образ молитвы, отличительной чертой которого является сосредоточение внимания в головном мозгу, приводит человека к рассудочным философским созерцаниям, которые, также, как и первый образ молитвы, выводят его в мир представляемый, воображаемый. Правда, этот вид отвлечённого мысленного воображения менее наивен, менее груб и менее далёк от истины, чем первый».

Оба этих образа молитвы считаются явлением нормальным и в своё время полезным и потому Правильным, однако каждый из них необходимо перерасти и этим оставить, в противном случае возможны глубокие духовные заболевания.

Действительно же Правильным считается третий образ молитвы, именуемый погружением в созерцание, подразумевая под этим «нечто иное и большее, а именно: ум, молитвенным вниманием стоящий в сердце».

Во время такого молитвенного состояния сознания «дух человека вне образов мира вводится в область безграничного света, ибо такое видение даёт большее познание о тайнах «будущего века». В состоянии этого видения душа с великою действенностью переживает своё причастие к Божественной жизни, подлинно испытывает такое пришествие Бога, о котором человеческий язык не может говорить».

Многочисленные описания таких изменённых состояний сознания в молитве, зафиксированные разными христианскими подвижниками, удивительным образом совпадают как друг с другом, так и с аналогичными состояниями сознания, проживаемыми представителями других религиозных конфессий, мистических течений и школ. Для меня, например, очевидно, что понятию йогической Дхьяны по всем описываемым качествам соответствует именно третий образ молитвы христианской исихии.

Но речь сейчас не об этом, а о Правильности. Первый образ молитвы Правилен сам по себе, но неправилен для образа второго. Получается, что он одновременно правилен и неправилен. То же самое можно сказать и об образе втором. Третий образ молитвы принят в христианстве как единственно Правильный, скажем, Правильный безусловно, но, например, для практики классической йоги (Патанджали) описываемые качества состояния сознания этого образа молитвы видятся мне не окончательными, и потому эта правильность тоже не безусловна.

Если мы с такой позиции рассмотрим все восемь этапов Благородного Пути Будды, мы увидим, что каждая Правильность одновременно и неправильна, она не безусловно правильна. Самьяк-Самадхих – Правильное Самадхи на каждом витке эволюции сознания будет перерастать самоё себя, и, посмотрев со стороны, мы увидим несколько Правильных Самадхи, последовательно сменяющих друг друга. Каждое отдельно взятое и изъятое из эволюционного потока и застывшее в неподвижности мгновения «Правильное Самадхи» является НЕПРАВИЛЬНЫМ. А Правильное Самадхи в потоке эволюции является одновременно правильным и неправильным, то есть ПУСТОТНЫМ. Развитие философии буддизма пришло именно к такому пониманию пустотности каждого отдельно взятого положения, и философия так называемого буддизма Нагарджуны, названного вторым Буддой, зиждется именно на этом.

Такое понимание пустотности, на мой взгляд, является хорошим инструментом, защищающим сознание от того, что в терминологии христианской исихии называется прелестью. Это не позволяет замкнуть в кольцо эволюционную спираль сознания. Это не позволяет сознанию плениться КОЛЬЦОМ и с интонацией несчастного толкиеновского Смеагорла произнести «моя прелесть». С каждым новым замкнутым поворотом кольца Смеагорл всё больше и больше превращается в Горлума – инволюционирующую карикатуру.

Кольцо Всевластия – вот что нужно Саурону, чтобы остановить спираль эволюции.

В такое же кольцо превращается и сознание отдельного человека, перестающего работать с собой и над собой, отказывающегося увидеть в себе всю последовательность причин и следствий, отказывающегося согласиться с условиями своего пребывания здесь и сейчас, которые глубоко обусловлены им же, и начинающего искать причину зла своей личной жизни где-то за пределами своего сознания. Такая установка ума начинает сама генерировать врагов – врагов учения, общины, Христа, врагов человечества, семитов, азиатов, европейцев, не важно кого, не его. В итоге каждый человек, попавший в поле такого окольцованного сознания и по каким-то параметрам не совпавший с его замкнутым и застывшим представлением о Правильности, будет отнесён этим сознанием к разряду неправильного, наделённого хлёсткими эпитетами врагов, предателей, тёмных, нехристей, бесов и прочее, прочее. В простой верёвке на дороге такое сознание всегда будет видеть ядовитую змею, забывая о том, что только яд собственного ума отравляет его. Для защиты от подступающего со всех сторон зла человек прочерчивает вокруг себя огненную черту «не преступи» и сам же себя этой чертой сковывает. Он замкнут, неподвижен, его Правильность давно превратилась в карикатуру, а его Храм переполнен чертями, над которыми летает в гробу карикатура Ведьмы, наделённая злобными атрибутами собственного, генерирующего это самое зло ума, и осталось дождаться Вия – карикатуру Яви, который, увидев носителя кольца, уничтожит это самостоятельно выпавшее из Яви сознание вместе с созданным им же самим кольцом.

 

«Ошибаешься, мальчик! Зла – нет.

Зло сотворить Великий не мог.

Есть лишь несовершенство.

Но оно так же опасно, как то,

что ты злом называешь.

Князя тьмы и демонов нет.

Но каждым поступком

лжи, гнева и глупости

создаём бесчисленных тварей,

безобразных и страшных по виду,

кровожадных и гнусных.

Они стремятся за нами,

наши творенья! Размеры

и вид их созданы нами.

Берегися рой их умножить.

Твои порожденья тобою

питаться начнут. Осторожно

к толпе прикасайся. Жить трудно,

мой мальчик, помни приказ:

жить, не бояться и верить.

Остаться свободным и сильным.

А после удастся и полюбить.

Тёмные твари всё это очень

не любят. Сохнут и гибнут

тогда».

Н. Рерих «Тогда»

 

Владимир Шмаков в своей «Пневматологии» говорит, что «общие законы действуют и проявляются в последовательном нисхождении по звеньям иерархии. Для того чтобы закон n-го иерархического порядка мог быть целокупно воспринят средой, необходимо, чтобы законы n–1-го порядка уже произвели предварительно своё действие. Если же в этой иерархии хотя бы одно промежуточное звено будет пропущено, т.е. если высшие законы принуждены реализоваться параллельно с реализацией низших, то их действия и влияния на среду из непосредственных становятся опосредованными».

В космологии буддизма, согласно традиционному тексту абхидхармы, такая иерархичность состояний сознания разделена на три мира, три области проявления сознания: Кама-Дхату, Рупа-Дхату и Арупа-Дхату.

Низший мир Кама-Дхату – это повседневно наблюдаемый нами мир нашего сознания, обусловленного действием камы – желания. В зависимости от иерархии желаний, владеющих нашим сознанием и его же обуславливающих, этот мир необыкновенно разнообразен.

В своей работе «Читая Сутру Сердца» (http://grani.agni-age.net/index.htm?article=5504) я описал мир Кама-Дхату следующим образом:

 

На самом "дне" скопились твари ада,

что на санскрите названы "нарака";

свой ад они себе создали сами,

причины вызвав собственных мучений

(замечу я, что "нара" на санскрите

есть человек, а также и фигура,

стоящая на шахматной доске).

 

Над "дном" "нарака" разместились "преты"

(буквально: ненасытные сознанья);

они живут, снедаемые жаждой,

они суть похоти "астральные" влеченья.

Насытиться они никак не могут,

поскольку силы мира равновесья

давным-давно реакцией своею

голодных духов пищу истребили.

По сути, не имея даже тела

(пустая оболочка, словно призрак,

оставшийся от умершего тела,

но жаждущий по-прежнему вкушенья

всего того, к чему стремился раньше),

голодный "прета"шляется по миру

и, жаждою движимый невозможной,

он ищет получить любое тело.

Источник одержаний – это "прета",

вошедший по созвучью в чьё-то тело;

он, завладев потоком одержимо,

становится причиною безумий.

 

Над миром "претов" – мир животных тварей

(понятия "над", "под" лишь на бумаге,

в реальности течёт Поток Единый,

сознанье каждое творит свою реальность).

Животный мир венчает человек,

в себе самом животных заключая.

 

Над человеком – шесть миров "небесных",

их называют словом "дэвалока",

где "лока" – мир, а "дэва" значит дивный;

очищенные чувства создают

как соответствие себе миры такие.

 

Итак, мы видим десять состояний,

от ада-"авичи" до сферы "дэвалока".

Все эти сферы – уровни сознаний –

дробятся на свои подсостоянья

(адов, к примеру, всех считают восемь),

и все они являют одну сферу

из трёх (по космологии буддизма).

Названье этой сферы "КАМА-ДХАТУ",

мир – порожденье чувственных желаний,

от жутких, извращённых до прекрасных,

от мира ада до красы надземной.

 

Миры сферы Кама-Дхату подробно и образно описывает поэт-визионер Даниил Андреев в своей философско-поэтической работе «Роза Мира».

Описывает Даниил Леонидович и миры более высоких сфер, о которых я скажу, опираясь на сведения из текстов абхидхармы буддизма.

Рупа-Дхату – сфера Чистой Формы – это миры чистого, не обусловленного карикатурными искажениями желаний состояния сознания. Разница уровней миров этой сферы определена разной степенью медитативного углубления сознаний, утрачивающих на каждом уровне какую-то часть карикатурных искажений.

Так, первым уровнем в абхидхарме назван мир Брахмы, этот мир возникает во Вселенной в самом начале Кальпы и последним покидает Вселенную на пороге Пралайи. Сознание здесь имеет форму (поэтому и Рупа), и форма обусловлена состоянием восхищения, радости, огня вдохновения… Нужно понимать, читая эти названия, что воспринять их чисто и некарикатурно мы вряд ли способны, ибо наше собственное сознание уже искажено жизнью в сфере Кама-Дхату, и дай-то Бог не на дне…

Вторым миром в сфере Рупа-Дхату названа Абхасвара – здесь обитают Дэвы, тела которых вспыхивают ярким светом, – так сказано в абхидхарме. Не Огненный ли Мир текстов Живой Этики?

Считается, что по завершении Кальпы мир Абхасвары, как и все последующие, более чистые, не разрушается, а обитающие в нём сознания заселяют новый возникающий мир – его соответствующие сферы.

Третьим миром сферы Рупа-Дхату является Шубхакиртсна. Дэвы, населяющие этот мир, пребывают в свете спокойной радости, и тела их излучают ровный и постоянный свет.

Четвёртый мир сферы Рупа-Дхату называют Бирхатпхала. Абхидхармисты подразделяют его на восемь миров; существа, живущие здесь, излучают свет уже с избытком, горят звёздами и видимо являются источником света для всех нижестоящих миров. Я хочу обратить внимание: они не думают о себе как о звёздах. Сама их мысль, само сознание является излучением. Они им являются.

Высочайшая сфера существования и, соответственно, состояния сознания носит название Арупа-Дхату, что в буквальном переводе с санскрита звучит «не форма». Сознания, осуществляющие собою эту сферу, «думающие её», лишены каких бы то ни было форм.

Сказать что-либо об этой сфере невозможно, да и бесполезно, на мой взгляд. Все умопостроения об этом уровне сознания будут лишь спекулятивными проекциями, а слова и предложения без реальной привязки к действительному опыту проживания становятся обычными симулякрами.

Однако нельзя и не знать об этой сфере, нельзя закрывать вектор устремления сознания к абсолютной чистоте и невыразимости тезиса. Вектор устремления сознания должен быть открыт в беспредельность, а не замкнут в кольцо – только такая Правильная Установка сознания позволит избежать остановки и потому пленённости правильностью очередной карикатуры, которая пустотна в своей правильности.

Вектор устремления сознания в сфере Арупа-Дхату последовательно обуславливает такие качества, как Бесконечность Пространства (акаща-анантйа) и Бесконечность Сознания (виджнана-анатйа), выше которых находится состояние, названное на санскрите словом «акинчани», что можно перевести как «вне всего» и которое, в свою очередь, обуславливает название последней открытой в бесконечность сферы – «на-ева-санджна». Сферы, где нет ни восприятия, ни невосприятия, сферы, находящейся за пределами так называемого (в «Тайной Доктрине») кольца «не преступи», кольца любых возможных определений. Вектор устремления сознания выходит за пределы этого кольца и этим фактом как бы надрезает кольцо, осуществляя потенцию следующего витка спирали эволюции.

 

В индийской философии, включающей джайнизм и буддизм, есть замечательный образ лотоса («падма»), символизирующий эволюционный рост сознания. Лотос прорастает из семени, находящемся на грязном илистом дне, где семя погибает как правильная (для самой себя) форма семени и начинает свой рост через «астральную» толщу воды. Чем выше растёт стебель лотоса, тем ближе он к воздуху и солнцу и тем чище окружающая его водная среда. На каждой стадии роста лотос постоянно меняет форму и как бы перерастает очередную правильность. Над поверхностью воды, в соприкосновении с воздухом и светом солнца, лотос раскрывает свой цветок, что и является высшей Правильностью лотоса, заложенной в семени. Раскрытый над поверхностью воды цветок лотоса символизирует в буддизме Махаяны вселенское творящее лоно и женское начало. То есть раскрытый лотос символизирует Материю, Мать, Мысль, осуществившую себя.

До раскрытия лотоса мы не видим лика Матери Мира, оно сокрыто покрывалом неведения.

Цветок лотоса, если смотреть на него со дна, раскрывается где-то наверху, где-то в мире Надземном, последовательно являя собою все эти стадии сознания восходящего ряда буддийской космологии. Любая попытка запечатлеть образ раскрытого лотоса на несоответствующей ему эволюционной стадии будет выглядеть карикатурой. Зная о красоте лотоса, а точнее предчувствуя в своём сознании эту красоту, мы, находясь на дне, начинаем лепить его из глины: таковым является суть устремлённых к идеалу произведений искусства – мы лепим «лотос». Мы лепим его потому, что чувствуем его возможность, мечтаем о нём, возможно даже видим его над поверхностью воды в экстазе духовного восхищения, мы не можем не мечтать о нём. Все эти попытки создать лотос из грязи дна, конечно же, карикатуры настоящего лотоса, но эти карикатуры неизбежны и правильны. Но они правильны только в том случае, если мы правильно видим их карикатурность и правильно понимаем, что это не лотос, это грязь. Обычная грязь, мечтающая о лотосе.

Карикатура антитезиса самим фактом своего существования говорит о тезисе. Но чтобы увидеть тезис, нам нужно посмотреть вверх. Нам нужно поднять голову. Говорят, что только свинья не способна поднять головы и поэтому глаза её направлены в грязь.

Свинья нашего неведения видит только карикатуру, карикатуру во всём. В любой Правильности Благородного Пути Будды неведение будет находить только очередную карикатуру, а возросший уровень интеллекта – понимать, что это действительно карикатура. К интеллекту необходим и более высокий уровень духовности, позволяющей всегда смотреть вверх, всегда, в любых обстоятельствах жизни, с самого дна. Только тогда мы будем не разрушать карикатуры в своём подростковом бунте, не издеваться над карикатурами виртуозно и мастерски, порою даже гениально, показывая на них пальцем в своём интеллектуальном и повзрослевшем постмодернизме, а будем всегда видеть лотос, видеть его возможность над поверхностью воды и вытягивать себя, мучительно вытягивать своё собственное сознание в направлении всё большей и большей правильности и всё меньшей и меньшей карикатурности.

 

Интеллектуальный метод деконструкции, преобладающий в так называемом постмодернизме и стремительно заполняющий современное ноосферное пространство нашего «дна», повсеместно разрушает все прежние, в той или иной степени конструктивные, парадигмы. В этом значении он – Шива нашего времени. Его положительная сторона, быть может, только в том, что постмодерн говорит правду, показывая на карикатуру лотоса и утверждая, что это не лотос. Какой бы красоты лотос ни изобразили мы на дне, это не лотос. «Встретишь Будду – убей Будду», – гласит известное дзенское изречение.

Обозревая дно «свиным» взглядом и не умея поднять головы, постмодернизм видит одни карикатуры. Показывая пальцем на этикетку с надписью «Родник» на ёмкости с бутилированной водой, постмодерн справедливо утверждает, что это не родник.

И это правда! Надпись «Родник» лишь симулякр, не более. Но эта правда не должна отрицать существование настоящего родника. Не должна уничтожать мыслей о нём, мечты о настоящем роднике. В пространстве постмодерна нет мечты, нет духовного предвидения возможности лотоса, нет мысли о лотосе! Постмодерн способен только на одно – очень мастерски и виртуозно произнести: «Это не лотос». Постмодерн способен думать «не лотос», но он органически не способен думать лотос. Если постмодерн начнёт думать лотос, это будет его следующая правда, и у этой правды будет совсем другое название, но уже не «постмодерн».

 

В «Пневматологии» Владимира Шмакова сказано, что «чем ниже иерархической уровень феномена или процесса, тем в большей искажённости действуют на него высшие законы. Из этой доктрины непосредственно вытекает, что чем меньше разность качественных потенциалов эволюционирующего феномена и его энтелехии, чем ближе достигнутая антитезисом иерархическая ступень к тезису, тем с меньшим искажением проявляются законы последнего в феноменологии первого. Иначе говоря – эволюция всякого феномена есть в то же время и эволюция управляющих им законов. Отражение в естестве феномена искажённого влияния высшего закона и представляет собой его карикатуру. Эта карикатура эволютивна, ибо, будучи в начале пути эволюции феномена абсолютным искажением действительности, она по мере свершения этого пути постепенно проясняется, чтобы при достижении энтелехии слиться с прекрасным первообразом. Эта эзотерическая идея, в частности, нашла себе выражение в некоторых легендах и народных сказках».

Стержнем народной сказки является мечта, которая открытым лотосом уже сияет над поверхностью повседневности. Главный герой либо совершает какие-то действия, приводящие его в конечном итоге к осуществлению «лотоса», либо, наоборот, не совершает, лежит на печи и практикует даосское у-вэй – недеяние, в котором прорастает семя души и точно так же раскрывается лотосом. Дилемма деяния-недеяния затронута в философской ткани Бхагавадгиты:

 

«В этом мире есть две точки зрения, мной возвещённые раньше, о безупречный: йога знания размышляющих и йога действия подвизающихся.

Человек, не предпринимающий дел, не достигает (истинного) бездействия, и не только отреченьем он достигает совершенства.

Ибо никто даже мгновенья, никогда не может пребывать в бездействии: он ведь невольно производит все действия в силу рождённых природой качеств (гун).

Кто, обуздав деятельность чувств, сидит, вспоминая в сердце (манас) о предметах чувств, тот, заблуждающийся, именуется находящимся на неверной дороге.

Тот же, который, сердцем (манас) покорив чувства, о Арджуна, предпринимает деятельностью чувств карма йогу, именуется непривязанным.

Совершай необходимые действия, ибо действие лучше бездействия: даже отправлений тела не удаётся совершить тебе при бездействии».

(букв. перевод с санскрита Б. Л. Смирнова)

 

Герой толкиеновского эпоса – хоббит Фродо Бегинс выступает в путь для уничтожения кольца. Это замкнутое кольцо его собственного сознания и одновременно это голограмма мирового кольца сансары. Главный герой сказки – всегда наше «я». Каждый из нас на самом деле Герой, и Кольцо Всевластия лежит в кармане сознания каждого. И, конечно же, каждый из нас не готов отправиться в Путь, как не был готов и хоббит Фродо.

За Героем Фродо неизменно следует Горлум – его тень, его трикстер, его карикатура, пленённая тем же самым кольцом.

Трикстер появляется в пространстве только тогда, когда герой отправляется в путь становления Героя. До этого момента не существует ни героя, ни трикстера, как не существует явных теней в сумеречном освещении. Сумерки – самое комфортное время для сознания. В сумерках нет необходимости проявляться Герою и прорастать лотосу. В сумерках все карикатурны и все равноправны. Культура так называемого постмодернизма выплёскивает на коммерческие мониторы матрицы одни «сумерки» за другими. Инфернальные состояния сознания, символизируемые вампирами, оборотнями, орками и прочими тварями ада, обитают именно в сумерках и тоже хотят жить.

 

«– Иначе и быть не может, – сказал мне отец. – Они понимают справедливость как нескончаемость сегодняшнего.

А сброд вопил, защищая своё право гнить. Созданный гниением, он за него боролся.

– Расплоди тараканов, – сказал отец, – и у тараканов появятся права. Права, очевидные для всех. Набегут певцы, которые будут воспевать их. Они придут к тебе и будут петь о великой скорби тараканов, обречённых на гибель.

Быть справедливым... – продолжал отец, – но сначала ты должен решить, какая справедливость тебе ближе: Божественная или человеческая? Язвы или здоровой кожи? И почему я должен прислушиваться к голосам, защищающим гниль?

Ради Господа я возьмусь лечить прогнившего. Ибо и в нём живет Господь. Но слушать его я не буду, он говорит голосом своей болезни.

Когда я очищу, отмою и обучу его, он захочет совсем другого и сам отвернётся от того, каким был. Зачем же пособничать тому, от чего человек потом откажется сам? Зачем, послушавшись низости и болезни, мешать здоровью и благородству?

Зачем защищать то, что есть, и бороться против того, что будет? Защищать гниение, а не цветение?»

(Антуан де Сент-Экзюпери «Цитадель»)

 

Мечта о раскрытом лотосе надземного, живущая в сердце Героя, заставляет его отправиться в путь. Окончательно победить силу инферно можно только одним – уничтожив кольцо собственного сознания в огне. Хоббит отправляется в полный опасностей путь, на этом пути становится Героем и прорастает над поверхностью повседневности раскрытым лотосом своего космического сознания. Едва оттолкнувшись от дна, едва покинув комфортную кроличью нору своего неведения, служащую и защитой сознания от непостижимой сложности, опасности, и одновременно укрывающую от непостижимой красоты мироздания, толкиеновский человечек Фродо открывает этот грандиозный мир в себе и вне себя.

Мир – полный опасностей и красоты. Пути назад уже нет. Вернуться в кроличью нору неведения и забыть об увиденном Герой уже не может, ибо он переступил порог и увидел, в каком мире он живёт, увидел перспективу.

Красота мира восхищает сознание, а карикатурное искажение красоты причиняет невыносимую боль. От этой постоянной боли для Героя есть только один выход – уничтожить кольцо. И именно в это мгновение за спиною Героя вырастает скользкая и умная тень «Стража Порога» – Трикстера.

Трикстер – это пародия на Героя, его карикатура, профанный персонаж, его тень. Сознание Героя стремится к серьёзности, сознание Трикстера – к стёбу. Герой мечтает об идеале, предвосхищает его духовно и потому внутренне, Трикстер же не верит в возможность реализации идеала и в любых попытках предвосхищает карикатуру. Герой мыслит идеал, Трикстер – карикатуру. Поэтому Трикстер выглядит правдивее Героя, ибо Правда Героя на любой из стадий реализации всё равно недотягивает до идеала и потому карикатурно искажается, тогда как правда Трикстера всегда наглядна, очевидна и… убога. Герой ограничен в средствах и методах внутренними критериями нравственности, самодисциплиной, элементарной человеческой порядочностью – Трикстер же может позволить себе всё, любую ложь, любую мерзость, ибо не верит в этические идеалы, повсеместно наблюдая их карикатуры.

В руках Трикстера всегда неисчерпаемый запас доказательств своей очевидности.

Ведь гораздо проще показать на бутылку питьевой воды «Родник» и произнести своё знаменитое трикстеровское «это не родник», чем отправиться в путь на поиск настоящего родника, в путь, полный опасностей и одновременно радостей их преодоления, в путь, где красота – настоящая красота, а не её гламурный симулякр – создаётся в борьбе противоположностей, на самой кромке подступающего со всех сторон хаоса.

Всегда проще вытащить на поверхность письма и дневники Героя и убедительно доказать сознанию, что Герой – никакой и не герой, что вчера у него была одна Правда, а сегодня – другая, что Герой, как слепой котёнок, тычется в поиске какого-то мифического родника, которого, мы-то знаем, не существует вовсе.

В доказательном пространстве правды Трикстера, на которую всегда можно показать пальцем, Великая Женственность, вдохновившая некогда Александра Блока, превращается в карикатуру Снежной Маски, а сам поэт утрачивает всё очарование Героя, заканчивая жизнь в питерских борделях в объятиях далеко не прекрасных дам. Прекрасной Дамы не существует в пространстве правды Трикстера, не существует вовсе, а любая эмпирическая попытка увидеть Прекрасное обречена на карикатурный провал. Зачем стремиться к тому, чего нет? Будем же благоразумны! Сергей Есенин, зачерпнувший глазами синь горизонта, заканчивает свои дни пьяницей и дебоширом, окончательно соединившись в своём сознании с ужасным чёрным человеком – самим Трикстером. Героя нет на поверхности, а Трикстер – вот он, пожалуйста, жив и невредим.

Мало этого, в пространстве правды Трикстера сам Герой выглядит лживым и изворотливым, тогда как Трикстер предельно честен и правдив.

Иуда Искариот в одноимённом произведении Леонида Андреева – Трикстер Самого Христа – говорит в своей правде, что «знает всех людей, и каждый человек, которого он знает, совершил в своей жизни какой-нибудь дурной поступок или даже преступление. Хорошими же людьми, по его мнению, называются те, которые умеют скрывать свои дела и мысли, но если такого человека обнять, приласкать и выспросить хорошенько, то из него потечёт, как гной из проколотой раны, всякая неправда, мерзость и ложь. Он охотно сознавался, что иногда лжёт и сам, но уверял с клятвою, что другие лгут ещё больше, и если есть в мире кто-нибудь обманутый, так это он, Иуда».

И основная масса человеческих сознаний начинает принимать именно правду Трикстера, «так как не видели за ложью дурных поступков, а разговору Иуды и его рассказам она придавала особенный интерес и делала жизнь похожею на смешную, а иногда и страшную сказку».

Правда Трикстера успокаивает сознание, она убирает вот эту боль разности потенциалов между существующим и возможным, между дном и небом, боль растущего лотоса, мучительную боль эволюции. Правда Трикстера, его философия как раз и является тем самым «опиумом для народа», в которой обвинили религию, тогда как именно религия (но не её карикатура) служит той силой и тем методом, что растущим стеблем своей живой традиции соединяет дно сознания земли с сознанием надземным, в котором и расцветает лотос.

На дне эволюционного уровня нашего сознания реальный Герой всегда растроен в своём сознании на несоединимо-соединённые братские аспекты, с гениальной прозорливостью выписанные Достоевским – «величайшим метафизиком современности» (по меткому определению Бердяева), в «Братьях Карамазовых».

Так, Алёша Карамазов, одна их трёх ипостасей сознания Героя, молитвенно предчувствует лотос над поверхностью повседневности, мыслит его и мучительно прорастает к НЕОЧЕВИДНОМУ сквозь очевидность окружающей «водной» среды, вопреки ей и одновременно благодаря ей. «Дзенская» выходка Учителя Зосимы, посмевшего засмердеть очевидностью разложения, и даже волшебным образом раньше обычного, словно бы подчеркнула неочевидность «Лотоса» и в то же время защитила его от карикатурности, заранее «убив Будду». Мастер просто убрал палец, указывающий на «Лотос»: смотри же не на палец, смотри!

Алёша Карамазов – духовная сила Героя, его всегда недовоплощённый дух, его Тезис. В образе Алёши персонифицирована духовная воля Героя Быть, проявляющаяся силой его веры.

Иван Карамазов в растроенном сознании Героя всегда ясно видит карикатуру «Лотоса» в любых формах её проявления, всегда может показать на неё пальцем и произнести своё постмодерновское «это не лотос». Именно в этом антихристовом антитезисе Достоевский и осуществляет Рождение Христа. Легенду о Великом Инквизиторе писатель вложил именно в уста Ивана, и именно ему – Ивану – Алёша скажет: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того…».

Иван Карамазов – это ум Героя, Христос рождается именно в этом пространстве, ибо это пространство Сознания. Исихазм в практике Иисусовой молитвы именно ум помещает в сердце, и в «реторте» этого ума, греемого огнём сердца, и осуществляется Рождение Христа – рождение Человека.

«Подростковый» же бунт против карикатуры осуществляет третий брат, третья грань Героя – Карамазов Дмитрий: сила материи, её элементал. Дмитрий бунтует против «Старого шута» – карикатуры Отца, и спасать из плена материи, её Кольца Всевластия нужно именно его, Дмитрия. Лишённый магнитной силы эволюционирующего к тезису ума – ума, в пространстве которого и рождается Христос, элементал сам по себе стремится «вниз», стремится к разложению, распаду, дифференциации. При этом элементал материи всегда готов и к духовной поляризации, всегда магнитоориентирован, полярен. В повествовательной ткани «Братьев Карамазовых» именно в образе Дмитрия воплощено максимальное тяготение Героя к противоположному полу, наполняющее всё жизненное пространство Героя, – основная направляющая сила его пути, его вектор. И именно в нём должна родиться любовь – сила изначального ноуменального Единства Духа и Материи, осуществлённая в Тезисе и карикатурно искажённая в дуальности антитезиса.

На теме любви хочется остановиться чуть подробнее.

Владимир Шмаков в «Пневматологии» определяет любовь как «динамическое раскрытие стационарного единства; единство есть принцип, а любовь есть раскрывающая его идея. Любовь есть стихия единения; вскрывая глубину противоположностей, она одновременно объединяет их в гармоническом целом».

Далее Шмаков рассматривает два принципа, или, скорее, два вида любви, назову их условно вертикальным и горизонтальным. Первый – любовь к тезису, любовь к осуществлённому лотосу над поверхностью воды. Он вертикальный потому, что заставляет любящего смотреть всегда вверх, смотреть на Возлюбленного, который осуществлён ноуменально и к которому феноменально тянется любящий, перерастая себя в каждое мгновение жизни.

Этому первому виду любви посвящена вся так называемая любовная лирика суфийских поэтов, где под образом Возлюбленного, а ещё чаще Возлюбленной, суфий понимает Бога и только Его. Можно сказать, что это вертикаль любви Материи к Духу, на пути реализации которого Материя Одухотворяется, Поляризуется Духом, пока не становится Единой со своим Возлюбленным. Экстаз такого одухотворения в суфийской поэзии сравнивают с опьянением, а силу потока живой любви называют потоком вина.

 

«Мой разум пьян, душа пьяна, я опьянён давно.

Любовь к тебе меня пьянит сильнее, чем вино.

Пылинки пьяные вершат свой пьяный хоровод,

Пьяна Земля, пьян небосвод, где пьяных звёзд полно.

Ступай в цветник, там по весне пьянеют соловьи,

Мак опьянён, а в глубине от пьяных роз красно.

Пьяны влюблённые сердца, вкушая благодать,

И милосердье и вино сегодня заодно.

С дней сотворенья было так до ангельской трубы,

Шёл опьянённый караван в пустыне, где темно.

Свободно сердце от забот, от мыслей что и где,

В Каабе, в капище жрецов оно опьянено.

Мир в опьянении своём не мыслит ни о чём,

Никто не знает, что ему судьбой предрешено.

Велик Вселенной океан, мир капелька его,

Я океан, ты капля в нём, пьяно морское дно.

 

Так утверждает Касими, чей разум опьянён:

Дух опьянён, вся жизнь пьяна, грядущее пьяно!»

(Касим аль-Анвар)

 

В стихотворении чувствуется экстаз льющегося с «неба» потока любви – того самого электрического тока, что соединяет собою разность потенциалов между ноуменально осуществлённым над водами жизни тезисом «лотоса» и постоянно видоизменяющимся на пути перерастания себя антитезисом – живым ростком сознания «лотоса». Для того чтобы в антитезисе осуществился тезис, необходима его постоянная трансформация. Постоянное преображение. Росток лотоса должен неустанно перерастать себя, оставляя свою вчерашнюю форму и своё вчерашнее сознание. «Семя не прорастёт, если не погибнет». И вот здесь пробуждается энергия второго вида любви – любви горизонтальной.

Вертикальная полярность Духа и Материи спроецирована на плоскость сознания полярностью половой, полярностью мужского и женского.

Любовь горизонтальная – это прежде всего любовь между полами. В сознании растущего (но неосуществлённого) «лотоса» любовь становится силой, заставляющей его перерастать застывшую форму своего «я». Влюблённый в другого, а любовь половая – необыкновенно сильный и непосредственно данный нам через чувство вид любви, впервые вынужден выйти за пределы своего замкнутого «я», впервые вынужден пожертвовать этим «я», видоизменить его. Любовь превращает сознание в некую плазму, постоянно подогреваемую огнём любящего сердца и магнитоориентированную (плазма – хороший проводник электрического тока и очень пластично повторяет конфигурации магнитного поля). Состояние плазмы не позволяет ростку лотоса затвердеть, замёрзнуть на какой-либо стадии его постоянной трансформации. Если росток затвердеет – он умрёт:

 

«Человек, появляясь на свет, мягок и

податлив,

а когда умирает, он негибок и твёрд.

Все живые твари, деревья и травы,

когда

рождаются, податливы и нежны,

а когда умирают, становятся сухими

и ломкими.

И потому

тот, кто мягок и податлив, идёт дорогой

жизни,

тот, кто негибок и твёрд, идёт дорогой

смерти.

Вот почему

воин, неустрашимо рвущийся в бой,

найдёт свою гибель,

дерево, высокое и крепкое, найдёт

свой топор.

Твёрдое и крепкое это то, что,

разрушаясь, сходит на нет,

то, что растёт это мягкое и

податливое».

(Дао Дэ Цзин, 76 чжан, в переводе А. Кувшинова)

 

Сила любви словно бы расплавляет застывающие формы сознания, питает стебель лотоса своими живительными соками, своим «вином», заставляет лотос расти и всегда «видит» цветок, видит его вопреки очевидности, видит его сердцем…

«Всем известно, что при любви непременно бывает особенная идеализация любимого предмета, который представляется любящему совершенно в другом свете, нежели в каком его видят посторонние люди. Я говорю здесь о свете не в метафорическом только смысле, дело тут не в особенной только нравственной и умственной оценке, а ещё в особенном чувственном восприятии: любящий действительно видит, зрительно воспринимает не то, что другие. И для него, впрочем, этот любовный свет скоро исчезает, но следует ли отсюда, что он был ложным, что это была только субъективная иллюзия?

Мы знаем, что человек кроме своей животной материальной природы имеет ещё идеальную, связывающую его с абсолютной истиной или Богом. Помимо материального или эмпирического содержания своей жизни каждый человек заключает в себе образ Божий, т.е. особую форму абсолютного содержания. Этот образ Божий теоретически и отвлечённо познается нами в разуме и через разум, а в любви он познаётся конкретно и жизненно. И если это откровение идеального существа, обыкновенно закрытого материальным явлением, не ограничивается в любви одним внутренним чувством, но становится иногда ощутительным и в сфере внешних чувств, то тем большее значение должны мы признать за любовью как за началом видимого восстановления образа Божия в материальном мире, началом воплощения истинной идеальной человечности. Сила любви, переходя в свет, преобразуя и одухотворяя форму внешних явлений, открывает нам свою объективную мощь, но затем уже дело за нами: мы сами должны понять это откровение и воспользоваться им, чтобы оно не осталось мимолётным и загадочным проблеском какой-то тайны.

Духовно-физический процесс восстановления образа Божия в материальном человечестве никак не может совершиться сам собой, помимо нас. Начало его, как и всего лучшего в этом мире, возникает из тёмной для нас области несознаваемых процессов и отношений; там зачаток и корни дерева жизни, но возрастить его мы должны собственным сознательным действием; для начала достаточно пассивной восприимчивости чувства, но затем необходима деятельная вера, нравственный подвиг и труд, чтобы удержать за собой, укрепить и развить этот дар светлой и творческой любви, чтобы посредством него воплотить в себе и в другом образ Божий и из двух ограниченных и смертных существ создать одну абсолютную и бессмертную индивидуальность. Если неизбежно и невольно присущая любви идеализация показывает нам сквозь эмпирическую видимость далёкий идеальный образ любимого предмета, то, конечно, не затем, чтобы мы им только любовались, а затем, чтобы мы силой истинной веры, действующего воображения и реального творчества преобразовали по этому истинному образцу не соответствующую ему действительность, воплотили его в реальном явлении» (Владимир Соловьёв «Смысл любви»).

То есть влюблённый видит в любимом уже осуществлённый тезис, видит его в нём вопреки очевидности антитезиса, в крошечном ростке на дне сознания он уже видит лотос. В этом и заключена самая высшая правда любви, в горизонтали спроецирована долженствующая человечеству вертикаль. И без осуществления этой вертикали, без её одухотворяющего воздействия, без её направляющего вектора сила только горизонтальной половой любви, расплавляя круг (чакру) сознания «я», убивает и живой росток Духа, росток «Лотоса», долженствующий раскрыть замкнутый круг нашего сознания в следующее и очередное «Правильное Самадхи».

У Владимира Шмакова в «Пневматологии»: «Любовь трансцендентная есть единение центральное; любовь имманентная есть единение периферическое. Первая есть любовь духа, вторая есть любовь плоти, Дух, как реальность, объемлет в своём естестве всю синархию своих проявлений; поэтому любовь духа объемлет и любовь плоти и освящает её.

Любовь духа раскрывается в эмпирическом сознании лишь в приближении его к индивидуальному Я, в утверждении своей самобытности. Отметая налёт феноменального, она срывает покровы с самодовлеющего достоинства единичного бытия. Человек делается способным к любви духа лишь поскольку он сумеет осознать себя как особое единство, способное гармонически отразить в себе всё целое и восполнить его собою. Поэтому «любовь есть сокращение мира до единичного существа и распространение единичного существа даже до Бога» (Бальзак). Быть способным к любви духа это значит, прежде всего, сознавать свой собственный дух, подняться над изменчивым круговоротом форм и явлений и тем сопричислиться к бессмертию. Только бессмертное обладает даром духовной любви, и, обратно, любовь духа есть стихия бессмертия. Любовь есть первейшее откровение Бога, есть Его сущность, есть Его основной предикат, есть живая связь Безусловного и Вечного с этой юдолью печали. Любовь есть живая скрижаль Всемогущего, и эта доктрина одинаково возвещалась нам Бхагават Гитой и Евангелием, Элладой и Каббалой, Кораном и Гегелем, и открывалась в мистериях во все века и у всех народов. Любовь это единственный путь к Богу, к жизни вечной; Любовь нисходит с неба, и только она возвышает землю, освящает её и возводит к небу.

Любовь плоти есть единение; как каждая низшая ступень иерархии получает смысл и оправдание своего бытия в подчинении высшим, так и любовь плоти делается великой и святой, когда она есть вызов, реализация и завершение любви духа. Здесь она становится исполнением горнего закона, видимым символом таинства, его физической опорой, его конечной конкретной реализацией. Тот, Кто принёс в мир Евангелие Любви, Кто определил Бога как Любовь, начал Своё служение освящением брака в Кане Галилейской. Более того, в христианстве есть предание, что таинство брака лишь освящается Церковью, но что оно происходит только в actucopulationis. Любовь плоти как таковая и здесь остаётся умиранием, но на месте рушащегося мира тотчас же начинает блистать мир иной, и смерть тленного оказывается только преддверием к сопричислению Жизни Вечной. Экстаз Смерти здесь делается только порогом к экстазу Жизни, и факт coitus'a претворяется в великое делание, в таинство культа, в магический обряд.

Совсем иная любовь плоти, в себе замкнувшаяся; здесь есть только смерть, есть растворение в пустоте, есть экстаз беззвучной тишины. Недаром любовь и смерть на пути веков неизменно ставились рядом. Все богини плотской любви всегда были и богинями смерти. Но если экстаз плотской любви есть экстаз умирания, то такая любовь естественно стремится к тому, чтобы песнь любви была и песнью смерти. Если у пчёл и у некоторых других насекомых акт любви всегда влечёт за собой смерть самца, то у человека это является лишь исключительным апофеозом высочайшей страсти, уделом особого избранничества. В седой древности при матриархате, в грозных дубравах первобытной Европы это было законом, и ласки друидесс искупались лишь ценою жизни. Подобный же обряд сохранялся на другой половине земного шара в причудливой цивилизации древней Мексики. Живая богиня плотской красоты, Клеопатра, по свидетельству Аврелия Виктора, также пыталась восстановить этот кровавый культ, запечатлённый в бессмертных стихах Пушкина. Наконец, он в позднейшее время ожил в легендах Грузии о царице Тамаре.

Любовь духа есть светлое радование. Её благовест стремится повсюду и повсюду разносит свой живительный экстаз. Всякий, кому ниспосланы её дары, стремится, чтобы все люди были счастливы, чтобы последняя слеза растаяла в улыбке. Вдыхая жизнь во всё, любовь вносит свет во все трущобы жизни, и благодать любви заставляет блекнуть все горечи и невзгоды. Любовь есть истинный неугасимый светоч, и её всеозаряющие лучи заставляют трепетать сердца, вдыхают жажду подвига, зовут к жертве и делают все принятые страдания тем более сладостными, чем сильнее вызываемая ими боль. Самая смерть и тягчайшие из испытаний претворяются всветозарный гимн победы. Так возник подвиг беззаветного служения Любви, добровольного принятия на себя искупления переложением грехов ближних (transplantatiomorborum). В полном самоотречении и забвении личных непосредственных интересов человек всего отдавал себя под удары судьбы и в самих страданиях видел ниспосылаемое небом благо. У одних пламенное стремление духа разделить подвиг искупления Спасителя побуждало их идти на верную смерть в жесточайших муках при проповеди Евангелия, другие удостаивались раскрытия ран, подобных Христовым (стигматы), третьи, приняв обет бедности, шли с мечом на бескорыстную защиту правды, четвёртые сгорали в экстазах пламенеющей любви.

Любовь плоти всегда исполнена бесконечной тоски. Она стремится замкнуться в себе, спрятаться, стать невидимой, она стыдится самой себя, жаждет быть прикрытой и одинокой. Но если она достаточно сильна, чтобы ниспровергнуть стыд, она тотчас же становится тираном, неописуемым по своей лютости. Любовь плоти есть истинный палач; её леденящие порывы стремятся всё и везде ниспровергнуть и окружить себя ореолом скорби и страдания. Чем дерзновеннее плотская любовь, тем более она жестока, тем кровавее её ореол, и, приковывая человека к позорному столбу измены перед духом, она стремится выделить его амфитеатром мук и преступлений. <…> Сладострастие и жестокость всегда шли рядом. Если человек охвачен чувственной стихией, поглощающей все его помыслы и стремления, но волею судеб лишён возможности найти выход страстям и насытиться упоением разврата, то тем дерзновеннее становится он лют и жесток. История византийских евнухов и западных аскетов есть целый океан крови. Святая инквизиция истребила больше жертв, чем их поглотила слава Цезаря, Александра и Наполеона. Современная толпа, увы, должна довольствоваться немногим, но и она более всего любит те зрелища, где всего скорее ожидать кровавой развязки. Таков бой быков, бокс, различные головоломные трюки гимнастов и жонглёров. Но и теперь эти зрелища сосредоточиваются в тех местах, которые являются и центрами разврата».

 

В «Братьях Карамазовых» любовь горизонтальная, любовь имманентная, любовь плоти выражена в образе любви Дмитрия к Грушеньке. На материальную плоскость этой любви спроецирована и долженствующая вертикаль любви Духа. Все атрибуты вертикальной лирики суфизма присутствуют в этой горизонтальной прозе любящего сознания брата Дмитрия. Здесь есть и Возлюбленная, и вино, и экстаз опьянения. Есть даже пример бездны разврата, слепой материальной протоплазмой поглотившей Карамазова-отца – образа антитезиса, окончательно утратившего вертикальную связь с Тезисом. Спасение же плоти – в одухотворении её, в признании за проекцией на плоскости наличие и вертикального измерения Духа.

Сюжетную вертикаль любви Достоевский выстраивает через образ Алёши Карамазова. До смерти старца Зосимы, до «убийства Будды» эта вертикаль – всего лишь карикатурная линия на плоскости. Алёша предчувствует вертикаль, но показать на неё пальцем он не может и поэтому показывает на религиозные атрибуты вертикали, на её символы.

С символом всё обстоит точно так же, как и со всей вертикалью, спроецированной на плоскость. Символ не вертикаль! Символ не Тезис! Изображение Будды – не Будда! Надпись «родник» – не родник! Церковь – не Церковь.

Читаю в «Пневматологии» Шмакова: «…качествования тезиса намечаются утрировкой, искажённостью, взаимным исключением и несообразностью ряда соответственных качествований антитезиса. Однако это осуществляется не исключительно прямым наведением от обратного, но одновременно всеми способами, т.е. наряду с первыми также и прямыми влечениями и аналогиями. Метод карикатуры находит себе обширное приложение во всех эзотерических дисциплинах, но с особенной яркостью проявляется в эзотерической символике. Если каждый символ всегда так или иначе является эволюционирующей карикатурой на действительность, то символы, выражающие наиболее высокие идеи, обнаруживают с наибольшей яркостью карикатурность своей природы. Общеизвестно, что чрезвычайно простая карикатура может гораздо проще и ярче выразить все, даже самые затаённые особенности человека или целого события, чем целый ряд произведений классического искусства. Карикатура позволяет сразу охватить самые разнообразные качествования, что или вовсе неспособна выполнить кисть портретиста, или может достигнуть только при действительно необычайном таланте. По отношению к трансцендентному прямой портрет даже вовсе невозможен; мы можем познавать и выражать его только путём притч, образов и символов, т.е. методом карикатуры. Так, например, в Арканах Таро идея Абсолюта выражается символом «Безумца»: это есть воистину высшее напряжение карикатурного метода!

<…> Когда утрачивается понимание внутреннего, эзотерического смысла символа, он превращается в идол, а символический культ в идолопоклонство. Здесь поклонение начинает воздаваться не надмирному через посредство конкретного символа, а происходит обожествление конечного и относительного. В этом именно и надлежит видеть причину той беспримерной страстности, о которой свидетельствует история иконоборчества. Лев Исаврянин и его сторонники потому и старались устранить из христианского культа иконы, что имели достаточное основание опасаться, как бы из невежества толпы не возникло вновь чудовищнейшее из заблуждений. К счастью, соборный разум Церкви не послушал их, ибо уничтожение в культе символики есть уничтожение самого культа, а с другой стороны, внутренняя мощь христианства оказалась достаточной, чтобы этому противостоять, если не считать неизбежного извращения всякой истины в невежестве толпы. Не отдавая себе ясного отчёта, что всякой реальности соответствует карикатурное искажение, а потому предупредить возможность извращений можно только путём уничтожения всех реальностей, Магомет и Лютер устранили культ символов из своих религий, но это неотвратимо повлекло за собой их крайнее оплощение, закрытие внутренней глубины религии, а тем самым и крайнюю периферичность её природы.

Итак, мы должны указать, что идолопоклонство существует и во всякой высокой религии наряду с символичностью её культа в сознании невежественной толпы. Это есть неумолимый закон, и в тех религиях, которые, стараясь избежать возможности извращений, старательно отстраняли всякий символизм, жажда идолопоклонства всё же отыскивала себе те или иные фетиши. Но наряду с этим на пути истории встречались и несравненно более резкие извращения символа, а в частности, символа камня. Так, прежде всего необходимо указать на извращение фаллического камня, который из символа производящего принципа исказился в эмблему phallus'a как такового. По всему древнему миру изображения фаллоса, или лингама, пользовались большим почётом, что сохранилось и до наших дней не только в индийских сектах, но и в христианских странах, в особенности в Италии и Испании, в виде, например, коралловых амулетов счастья. Параллельно с этим, если урим-тумим и подобные священные украшения на иконах и одеждах имели культовый, т.е. прежде всего символический смысл, то светская страсть к драгоценностям есть обожание их самих как таковых. Выпад предмета из культа характеризуется прежде всего утратой сознания его эзотерического смысла, его символичности и ограничением его конкретно-эмпирической ценностью. Кольцо на руке епископа и кольцо на руке денди суть совершенно различные величины: первое есть символ, второе идол».

Отвердевшему, мёртвому сектантскому восприятию христианства, выраженному образом старца Ферапонта, постоянно ловившего чертей на узенькой мыслительной периферии собственного ограниченного и уверовавшего в правильность этой ограниченности сектантского сознания, Достоевский противопоставляет открытое, радостное, «даосское» сознание старца Зосимы – Учителя Алёши. Но даже Зосима всего лишь символ Учителя на плоской поверхности сознания Героя. Алёша лишь предчувствует подлинно религиозную вертикаль, но живёт в горизонтальной плоскости повседневности, в той же самой плоскости, где живут его братья Иван и Дмитрий. На эту «карикатурную» плоскость и проецируются все вертикальные устремления Алёши, его «монашество» в миру, его ученичество-послушничество, его неумелое копирование атрибутов и методов духовного восхождения. Настоящая же вертикаль врывается в сознание Алёши через экзистенциальное проживание смерти Учителя. Мастер убрал палец, и Алёша остался наедине с собственным лубочным изображением Святого. Вот он, Алёша может показать на него пальцем, а сейчас начнётся посмертное и очевидное для всех чудо Святости. По наглядному закону плоскости всё так и должно было произойти, и если бы «Братьев Карамазовых» написал бы, например, Пауло Коэльо, то, скорее всего, сюжет развернулся бы именно так. Но Достоевский не писатель плоской поверхности, Достоевский метафизик, и поэтому он убирает палец, указывающий на Будду, и «убивает Будду» в горизонтальном аспекте своего Героя. Будда может быть только в вертикали!

Три драгоценности буддизма (триратна) – это не куча бабла на поверхности повседневности, философский камень алхимиков не превратит для нас свинец в золото материального обогащения, а тропа Центрально-азиатской экспедиции Рериха, если вы дерзнёте пойти по ней, вырвет из плена поверхности в бесчеловечный холод высокогорного плато Чантанг Северного Тибета, где выжить и согреться можно только огнём собственного сердца, вопреки очевидности шестидесятиградусного мороза, расписавшегося смертью на окоченевших трупах фактически погибшего каравана ваших розовых тепличных надежд…

Холод очевидности смерти «Будды» тоже готов был расписаться над оборвавшимся ростком вертикали любви Алёши Карамазова, и в горизонтали повседневности всё бы так и произошло – по законам плоскости. Но вертикаль врывается в наши сознания глубиною и высотою неочевидного и потому всегда волшебного. Алёша выходит на порог своего нарисованного на плоскости дома, страдающее сознание Героя в отчаянии разрывает «бумагу», и там, в гибели горизонтали, разверзается «бездна звёзд полна»:

«Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звёзд. С зенита до горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звёздною... Алёша стоял, смотрел, и вдруг, как подкошенный, повергся на землю.

Он не знал, для чего обнимал её, он не давал себе отчёта, почему ему так неудержимо хотелось целовать её, целовать её всю, но он целовал её плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить её, любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои...» прозвенело в душе его. О чём плакал он? О, он плакал в восторге своём даже и об этих звёздах, которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступления сего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Простить хотелось ему всех и за всё, и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всё и за вся, а «за меня и другие просят», прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твёрдое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его и уже на всю жизнь и навеки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твёрдым на всю жизнь бойцом, и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алёша во всю жизнь свою потом этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», говорил он потом с твёрдою верой в слова свои...».

Вот с этого момента Герой действительно увидел воплощённый лотос в своей недовоплощённой душе, увидел его не на плоской поверхности симулякра, где любое изображение лотоса – это не лотос, а увидел его в высоте звёздного неба, осуществлённой нирваной отразившейся в сознании Героя, посмевшего выйти за порог очевидного.

 

Фокусом растроенности сознания Героя является образ брата Ивана Карамазова.

Иван – самый загадочный персонаж Достоевского, он – само СОЗНАНИЕ Героя, и поэтому сам по себе образ Ивана как бы лишён формы, его фигура достоверно не выписана, его внешность не вылеплена автором, возможно интуитивно-нарочито. Достоевский описывает внешность всех главных действующих лиц романа, а образ Ивана подан через качества его сознания. Выписанные, прорисованные Алёша и Дмитрий являются формами сознания Героя, в чём-то полярными, противоположными, как горизонталь и вертикаль, но формами. Иван же лишён формы вовсе, как её лишено Сознание само по себе. У сознания нет формы, форма есть у состояний этого сознания. Сознание способно принять любую форму, от чудовищных «измов» дна кама-локи до лучащихся звёздных плазменных форм сознаний в мирах рупа-дхату (если использовать дискурс космологии буддизма) и до невыразимости Абсолюта в высших сферах арупа-дхату буддийского космоса.

В романе брат Иван испытывает целую гамму совершенно разных состояний сознания. Он и любящий жизнь в глубочайшей правде её проявлений: «Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь, за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а всё-таки по старой памяти чтишь его сердцем». Одновременно он и ненавидящий карикатурные искажения, принимаемые формами жизни, и в ненависти своей леденеющий бессердечием говорит по поводу предчувствуемой очевидности убийства Дмитрием отца, что «один гад сожрёт другого».

Сознание Ивана менее всего выражено его поступками, Иван практически ничего не совершает на поверхности, а лишь ведёт постоянные диалоги с самим собой и реже с другими – воплощёнными в форме аспектами Сознания. В диалогах этих мне видится как бы множество «я», на которые раздроблено сознание Героя, эти «я» словно бы всплывают из глубины сознания (из подсознания), поочерёдно занимая трон «главного Я». Подчас одно «я», заняв трон, совершенно не знает и даже не подразумевает существование другого «я». Эта цепочка «я» тянется из далёкого прошлого Героя. Признавшим факт инкарнации я бы сказал, что каждое из этих «я» было сформировано условиями предшествующих жизней, каждое «я» – это совокупность скандх в потоке постоянно двигающихся (от манвантары до пралайи) дхарм, которые выплывают из «ночной» глубины на поверхность и занимают «дневной» трон сознания Героя как реакции на определённую конфигурацию сил всей системы, всего потока. Здесь и астрология, и астрохимия. Здесь вся системная совокупность сложнейшей взаимообусловленности. Не желающим признать факт реинкарнации я скажу, что все эти «я» являются генной информацией всего биологического ряда предшествующего Герою потока жизни, от первых земноводных до его бабушки-дедушки, папы и мамы – сейчас всё это в нём. Всё и сразу! Это его точка на карте странствий, его координаты в перекрестии вертикали и горизонтали. Сознание Героя обусловлено этим, всё это есть ОН САМ.

Ивану не по душе такой расклад, он не оспаривает факт наличия Потока, Дхармы, Бога, но он возвращает ему билет, он хочет выйти из Потока.

«Не Бога я не принимаю, Алёша, а только билет Ему почтительнейше возвращаю», – говорит Иван брату.

Здесь гений Достоевского достигает понимания сути буддизма, достигает интуитивно, достигает, ничего не зная о буддизме.

Иван буддистически достоверно проживает страдание сансары. Об этом эпизоде романа рассуждает русский религиозный философ Сергий Булгаков: «О всех “слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до центра – я уж ни слова не говорю... Я клоп и признаю со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего всё так устроено. Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит, нечего их жалеть”. Но детки невинны, они не “съели яблоко”, на их страданиях яснее поэтому ненужность, бессмысленность страданий вообще. И вот идут ужасные страницы о детках, зарезанных, застреленных в момент, когда дитя играючи тянулось за пистолетом, томимых в скверном месте, истязаемых, затравленных собаками на глазах у матери, – длинная, кровавая галерея. “Совсем непонятно, – гремит Иван, – для чего должны были страдать и они и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию?” Иван отказывается от гармонии за такую цену. “Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребёнка, который бил себя кулачком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слёзками своими к “Боженьке”! Не стоит, потому что слёзки остались не искупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уж замучены?” – “Слишком дорого оценили гармонию, – заключает Иван, – не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно» (С. Н. Булгаков «Иван Карамазов в романе Достоевского «Братья Карамазовы» как философский тип»).

Именно таков и традиционный буддизм в отрицании страданий сансары. Но в буддизме нет Бога, который так всё устроил, поэтому билет возвращать просто некому. Есть факт, хлёсткий и очевидный, как пощёчина. Математический, если угодно, факт. Пока времени не было, «Предвечная Матерь-Рождающая, сокрытая в своих Покровах, Вечно-Невидимых, ещё раз дремала в продолжении Семи Вечностей» – сказано в «Книге Дзиан», впервые переведённой Е. П. Блаватской. «Семи Вечностей» – обращаю внимание на этот текстовый символ математической точности вселенских процессов, нравится нам это или нет. Отсчитает своё положенное время этот сокрытый в невидимом для нас плане ноумена вселенский хронометр – и «…Последний Трепет Седьмой Вечности дрожит в Бесконечности. Матерь набухает, распространяясь изнутри наружу, подобно почке Лотоса». И началось ДВИЖЕНИЕ Дхарм, которое уже обусловлено целой кучей системных факторов, и прежде всего «спящими» потенциями предшествующей манвантары. «Матерь Рождающая» уже содержит в себе геном следствий. Билет возвращать некому! Единственное, что мы можем СДЕЛАТЬ, чтобы уменьшить страдания СОЗНАНИЯ, – это начать создавать в ЭТОМ СОЗНАНИИ причины, приводящие к следствиям, лишённым страдания.

Вся Живая Этика дана нам только для этого. Любая йога только об этом. Любая религия содержит в своём естестве метод создания причин для осуществления в пространстве сознания религиозных следствий.

Вернусь же к Ивану.

Сергий Булгаков пишет: «Характерной особенностью состояния, в котором находится Иван в романе, является недоверие, утрата веры в старое, которое не заменилось еще новым. Такое переходное состояние в высшей степени болезненно; болезнь роста (выделено мной – А.Б.) грозит иногда смертельным исходом».

Болезнь роста – вот достаточно точный диагноз «болезни» Ивана. Болезнь роста – это долженствующая болезнь, без неё никакого роста быть не может, без неё одеревенение и смерть. И при этом одновременно и сама «болезнь роста грозит иногда смертельным исходом». Вот оно, узкое лезвие бритвы диалектического пути, долженствующего Герою. Пройти над пропастью можно только по этому лезвию между противоположностями.

И в самом первом тексте записей Живой Этики, в книге «Зов», мы прочитаем формулу Учения:

 

«Спросят: как перейти жизнь?

Отвечайте: как по струне бездну –

Красиво, бережно, стремительно».

 

Вся Агни-Йога в этой формуле, это её суть, её зерно, её сердце.

 

Иван Карамазов лишён формы потому, что Пустотен в своей сути, Пустотен именно «болезнью роста». Его судьба не раскрыта в романе – она и не может быть раскрыта, ведь Иван сам по себе судьбы не имеет, он только Сознание Героя, а не сам Герой. Обозримая и полная страданий судьба есть у брата Дмитрия. Завершённая сансарной безвыходностью и сознательным отказом от такого выхода судьба есть у Смердякова. Открытый вектор судьбы есть и у Алёши, хоть Достоевскому и не было позволено провидением эту судьбу дописать. Роман остался открыт «окнами вверх», как должно быть открыто любое сознание, и в этом значении «Братья Карамазовы» действительно является литературной вершиной творчества Фёдора Михайловича.

На примере же Ивана нам показан только один мгновенный эпизод, эпизод стадии утрачивания сознанием очередной Правильности – пустотный в буддийском значении этого слова эпизод. Ум Ивана утрачивает опору. Нам показано только это. Его страдающему и сострадающему сердцу нечего греть. Тигель ума, находящийся над сердцем и помещаемый в сердце практикой исихазма (умная молитва), в данный момент опустошён. Опустошён необходимостью и «болезнью роста». Любовь к Екатерине Ивановне – лишь горизонтальный фрагмент, который сознание Героя в Иване переросло и поэтому не может быть силой, наполняющей амфору Аполлона животворящим вином Диониса. А другого источника «вина» у Ивана нет. Бога он любить не может, он ему «билет почтительнейше возвращает». В пустотности Дхармы Иван перестал видеть и саму Дхарму. Буддийская Пустотность-Шуньята карикатурно исказилась в нигилизм, вирус которого и поразил сознание Героя.

И вот здесь на арену выходит Трикстер, Страж Порога, Карамазовский Чёрт! Он появляется именно в сознании Ивана, появляется в той самой пустотности-пустыне ума, в которой с ним же (в своём масштабе, конечно) встретился и Сам Христос.

Сознание Героя – вот место встречи Бога и Дьявола, Христа и Антихриста, Будды и Мары, и именно здесь, в пространстве СОЗНАНИЯ, и происходит главная битва Героя, его Курукшетра. На поле боя Сознание Героя – всегда Арджуна, беседующий со своим Кришной, со своим высшим «я», со своим Тезисом. На этом поле множество и других «я» Героя, и все они родственны ему, и в «йоге отчаяния» – именно так гениально названа первая глава Бхагавад-Гиты – Герой-Арджуна отказывается от боя со всеми своими же во многом дорогими ему «я» и «возвращает билет». Эпизод Ивана в «Братьях Карамазовых» – это йога отчаяния. В ней весь узел античной трагедии Героя. В ней Голгофа, в ней распятие. Герой оказывается распятым на кресте противоречий между горизонталью любви, карикатурные формы которой он перерос и отверг, и вертикалью любви, на которую его ум в принципе не может указать пальцем.

Любая йога начинается с йоги отчаяния, я почему-то убеждён в этом. Только безвыходность отчаяния заставляет нас по-настоящему искать выход. Все остальные «йоги» – от скуки, любопытства, для денег, чтобы похудеть – это просто разновидности фитнеса с элементами сетевого маркетинга и новейшими технологиями НЛП. Ну не будет человек «переходить жизнь, как по струне бездну», если ему ещё нужно стать «Богатым папой». Я не говорю, что это всё плохо – фитнес и прочее. Поток дхарм течёт, пусть лучше он течёт с минимальными страданиями наших сознаний, пусть лучше он течёт по возможности комфортно, лишь бы в болото не превратился… Но это не йога!

И уж тем более не Агни-Йога!

В «Пневматологии» Шмаков пишет: «Бытие раскрывается в двойственностях, и только в них оно становится конкретным, но источником трагичности служит лишь несовершенство человека – неумение соподчинить противоречия в гармонические единства. Только до тех пор, пока бушуют страсти, т.е. пока человек раздирается несгармонированными бинерами, существует и трагичность жизни. Поэтому путь спасения и эволюции заключается в порабощении неуравновешенных страстей и достижении через это спокойствия духа».

При этом не следует и забывать, что спокойствие Аполлона есть лишь мёртвая амфора, пусть даже и красивейшей формы, что такое спокойствие есть Чаша, лишённая Любви – этого пьянящего «вина» дионисова.

 

«А если это так, то что есть красота

И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?»

 

вспоминаются поэтические строки Николая Заболоцкого.

Поэтому третьим и любимым «русскими мальчиками» гением греческой трагедии у Шмакова в «Пневматологии» назван эволюционирующий Прометей:

«Из трёх гениев наиболее близким к человеку является третий (Прометей – А.Б.), и не только потому, что он непосредственно входит в нашу жизнь и являет собой конкретный идеал. Этот гений глубоко человечен и раскрывает своим бытием важнейшую доктрину о призвании и ценности всякого индивидуального бытия. Трагедия индивидуального бытия имеет общемировую ценность, и жизнь всего живого есть реальное творчество. Без этой идеи мы необходимо впадаем в глубочайший и безысходный пессимизм: «В беспредельном пространстве бесчисленные светящиеся шары; вокруг каждого из них вращается около дюжины меньших, освещённых; горячие изнутри, они покрыты оцепенелой, холодной корой, на которой налет плесени породил живые и познающие существа, – вот эмпирическая истина, реальное, мир» (А. Шопенгауэр «Мир как воля и представление» - А.Б.). Но если творческая трагедия всякого живого существа имеет кроме личной и общемировую ценность, то и самая мельчайшая частица этой «плесени» имеет право сознавать себя одним из центров мира, существование которого необходимо для самой возможности существования и всего целого. Как бы ни была субъективна деятельность человека, всё же она является частью мирового Целого, ибо идея Целого объемлет собой всю многообразность проявлений индивидуальных деятелей. Кроме того, всеобъемлемость Целого относится не только к миру физическому и деяниям в его области; Целое одинаково заключает в себе и всю совокупность психических актов и состояний. Абсолютное, Брахман, воспринимается нашим сознанием в антиномии: Нирвана – Манвантара. В Своём вневременном Самосозерцании Брахман объемлет в Нирване потенцию космоса, но здесь она не только не реализована и не основана, но и не дифференцирована; только раскрываясь как Субстанция, Брахма, Абсолют объемлет синархию проявленного мира. Каждая новая возникающая в мире актуальная форма переводит соответствующую ей потенцию из нирванического лика Абсолюта в Брахму. Поэтому создание всякой новой формы есть творчество не только по отношению к ней самой и познающему её субъекту, но и с точки зрения космической, абсолютной».

Владимир Шмаков видит преодоление антиномии трагедии в акте творчества.

«Только в трагедии целостного существования и реализуется самобытность человека во всей его многокрасочности. Эту идею и выражает начало Прометея, а во всём своём величии она раскрывается в Богосыновстве, провозглашённом Христом. В нашем аспекте Богосыновство воспринимается как сопричастность всякого индивидуального начала Божеству и оправдание трагедии как реального творчества.

Итак, трагедия есть творчество, и всякое творчество есть трагедия. Гений творческой трагедии реализует антиномию Аполлона и Диониса».

А разрешение Космической Трагедии Шмаков видит в явлении Христа:

«Народ эллинский выстрадал идею страдающего героя и запечатлел её в образах Прометея, Геракла и царя Эдипа. В каждом из них героизм, рок и страдание взаимно преломляются различно, но внутренняя ось остаётся всюду тождественной. Мир разделён на враждующие двойственности, а потому вся человеческая жизнь заключается в постоянной борьбе и в творческом их преодолении. Но какого бы могущества ни достигало живое существо, будь то даже титан или сам олимпиец, всё равно он не может сбросить с себя рабской покорности Року. Витая в надмирных высотах, Судьба посылает свои веленья, и всё должно беспрекословно следовать им. Сам владыка Олимпа, Зевс, своей державной волей лишь устрояет пути, предначертанные Ананке и Мойрой. Во всём подчинен Судьбе человек, навсегда она останется ему неведомой, никакие усилия и никакие достижения не приведут к познанию её истинного Имени и высших надмирных законов. Человек всегда в мире и только в миро, а потому высшее, чем он, есть бесконечно далёкое и недостижимое. Никогда не сможет настать день победы над миром, и только в отождествлении с ним есть исход. Итак, в мире проявляются две воли и они чужды друг другу и низшая рабски подчинена другой. Бог и человек разделены пропастью – вот узел античной трагедии».

И далее Шмаков говорит: «В сознании всего сказанного мы и можем теперь приблизиться к пониманию явления Христа. В Своём живом Образе, как вселенском Символе, Он выявил до дна трагедию мира и преодолел её в Себе. Как Бого-Чело-век, Он воссоединил воедино два мировых начала воли и воплотил это высшее единство в конкретном Образе (т.е., говоря в терминах Гегеля, завершил диалектический процесс в исчерпывающем утверждении конкретно-спекулятивного). Поскольку Он Сын Человеческий, Христос: выявил до конца путь героя, раскрывающийся в космическом начале низшей воли. Как торжествующий Прометей, Он прошёл через врата всех противоречий мира и тем победил его. Он воплотил в Себя всю скорбь и страдания бытия, принял на Себя все грехи мира и через полное сопряжение живой волей Аполлона и Диониса преодолел все виды дисгармонии, т.е. зла. Поскольку же Христос есть единородный Сын Божий, Он явил миру надмирное, Абсолютное, вечные законы Которого раскрываются в двойственности Аполлона и Диониса. Пропасть между Богом и человеком перестала существовать. Победно восходящий Герой и нисходящий Бог объединились в Его Бого-Человечестве как в конкретном всеобъемлющем Символе».

Христос рождается в пространстве сознания Героя – Героя, проходящего пустотностью очередного «Правильного Самадхи» (Правильной Установки, Поведения, Речи и прочих…); Героя, проходящего пустыню богооставленности и искушаемого в этой пустоте-пустыне своим Трикстером – Чёртом; Героя, распятого на кресте противоречий. И Христос рождается в акте творчества, как у алхимика Христиана Розенкрейца в прозрачной реторте ума, подогреваемой живым огнём сердца, рождается Человек (Пуруша на санскрите). Неспроста в практике христианской исихии высшим творчеством подвижника является третий вид молитвы – хранение ума в сердце. Я обращаю внимание: в исихазме молитва названа творчеством!

«Молитва есть творчество, творчество высочайшее, творчество по преимуществу, и в силу этого она бесконечно разнообразна…» («Старец Силуан. Жизнь и поучения»).

 

Иван Карамазов не достигает вершины творчества «хранения ума в сердце», но реализуется в творческом акте создания поэмы о Великом Инквизиторе – подлинном антитезисе, в котором уже Рождён Христос. Это гениальнейший ход Достоевского: Христа осуществляет не праведник Алёша – положительная форма религиозного сознания Героя, а Иван – само сознание. Христос рождается в Сознании Героя! И именно ему, Ивану, Алёша скажет: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того…».

В антитезисе творческого порыва страдающего сознания Ивана Карамазова Достоевским осуществлён тезис. В данном примере – тезис христианского дискурса.

Самого Ивана создатель романа оставляет в пустотности-пустыне беседующим со своим чёртом-трикстером, оставляет на пороге очередного понимания. То, что Ивану открылось подлинное лицо и имя убийцы отца – настоящего убийцы, а не брата Дмитрия, на которого трикстер сознания так искусно указывал пальцем, – это и есть открытая дверь дома. Ивану уже есть куда делать шаг. И «окна вверх» в этом доме, конечно же, существуют.

 

Не следует забывать, что в моём примере (в моём дискурсе) все три брата Карамазовых есть один Герой – они лишь неизбежная растроенность его психики данного эволюционного уровня. Они – проекция, эволюционирующая к духовной Триаде, называемой в «Тайной Доктрине» Атма-Буддхи-Манасом, с плоскости того самого дна, от которого и отталкивается прорастающий лотос. Атма-Буддхи-Манас – суть три лепестка Лотоса, раскрывшиеся в своём ноумене над поверхностью воды и отбросившие тень на дно феномена. Герой может стать Лотосом, лишь очистив и возвысив до ноумена всех троих в своём сознании и отбросив четвёртого…

Четвёртый – Смердяков, незаконный брат Карамазов (О, Господи! Он тоже Карамазов! – хочется воскликнуть с интонацией Шерлока Холмса, рассматривающего портреты династии Баскервилей в родовом замке Баскервиль-холл в окрестностях Гримпенской трясины и увидевшего явное фамильное сходство Джека Степлтона – убийцы рода Баскервилей – потомка Роджера Баскервиля – проклятия рода с самим родовым древом) – это и есть настоящий убийца Отца (конечно, в его карикатурной проекции на дне).

Смердяков – это материя, отказавшаяся от духовной Троицы (Атма-Буддхи-Манас), от Бога, от Братства, от Триратна (Будда, Дхарма, Сангха), от Знамени Мира…

Смердяков - это антитезис, сознательно отвергнувший возможность тезиса и именно поэтому выпавший из потока эволюции и выбравший смерть – настоящую смерть.

Смердяков убивает карикатуру Отца, и убийством карикатуры он осуществляет своё собственное духовное самоубийство.

Психологическим зерном, выросшим в подобное Преступление – Отцеубийство, является отказ «героя» увидеть в себе самом систему причин, воплощённым следствием которых он сам и является. Не желая признавать «врага» в себе, «герой» начинает искать «врагов» вне себя, чем создаёт в своём сознании кольцо, на черте которого его собственный ум этих «чертей» и генерирует. Подступающий «извне» образ «Тьмы», созданный собственной мыслью «героя», с каждой порцией мысленной энергии, питающей этот образ, сжимает кольцо вокруг сознания персонажа, превращая его в подобие удавки-петли, в которой Смердяков и заканчивает своё существование, убив карикатуру антитезиса и тем самым лишив своё собственное сознание эволюционной перспективы тезиса. Сознание Смердякова – это сознание, отказавшееся от возможности выхода из сансары. Отказавшееся от работы с собой и над собой! Сознание, прочертившее черту «не преступи» и само себя лишившее возможности выйти за её пределы.

Сознание, лишившее себя Свободы в бердяевском значении этого слова.

Достоевский, в метафизическом пространстве сознания своих героев, многогранно исследует этот вирус смердяковщины, на корню аннигилирующий саму возможность прорастающего лотоса. Сознание исследуемого Достоевским персонажа расколото на «Героя» и «Трикстера», оба из которых в реальной жизни естественно недовоплощены до своих архетипов. Исследует Достоевский и природу свободы, исследует через карикатуру, гением мастера предвидя сокрытый за гримасами искажений прекрасный Лик Образа.

Расколотый двоичным кодом матрицы воплощённого сознания, Родион Раскольников решает любимые вопросы русского ума: «Кто виноват?» и «Что делать?». Трикстер сознания показывает пальцем на карикатуры. Если ты Герой, то сделай же что-нибудь, докажи мне, Трикстеру, что ты – Герой, а не «тварь дрожащая», продемонстрируй свою свободу, а не её очередную карикатуру, мир во зле лежит и враги – вон их сколько: антихристы, бесы, тёмные, нелюди, зомби, еретики, предатели Света… уничтожь хотя бы одного из них, выбери того, в ненужности которого для эволюции у тебя нет сомнения. И далее тот же самый Трикстер указывает Герою на такое, явно неугодное эволюции, существо – старушонку-процентщицу. Вот «враг», и он находится вне твоего сознания, он – причина зла, к которой ты не имеешь никакого отношения. Вот он, тот самый вирус ума, мыслящий отдельное независимое «я» вне системы причин и следствий, вне всех наблюдаемых на «экранах» собственного сознания явлений, с которым и борется буддизм.

Раскольников совершает преступление, переступает черту кольца, как ему кажется, и Трикстер занимает трон сознания. Герой уничтожен очередной карикатурой на «переступи кольцо, разомкни сансару». Раскольников стал Смердяковым. Переступив кольцо, он выпал и из спирали эволюционирующего сознания. Лотос прорастает сквозь чакры и этим разрушает их замкнутые кольца, но если мы просто уничтожим чакры, мы вырвем лотос с корнем.

«Убить Будду» может только Будда, и известное дзенское изречение следует понимать в значении: «Стань Буддой», перерасти карикатуру, исправь её до правды тезиса, до Будды. Убийство же карикатуры – это самоубийство нереализованного Лотоса в себе, отказ от него. Поэтому Смердяков, убивая карикатуру отца, совершает настоящее отцеубийство, он убивает в себе архетип Отца, убивает Бога. Карикатуру можно только исправить. Осуществить то, карикатурой чего она является, – осуществить тезис.

В «Преступлении и наказании» Достоевский показывает Герою выход из «петли Смердякова» – покаяние. Суть покаяния в отчётливом признании причин, приведших к следствию, причин, которые все находятся в своём собственном сознании и только в нём. Для Раскольникова его собственное преступление ОЧЕВИДНО. Для большинства же сознаний это не так, ибо причины сокрыты в памяти времени чередою инкарнаций, если сознание признаёт очевидность факта реинкарнации, или чередою так называемой генной памяти, передаваемой цепью наследия, от слепых форм дна эволюции до форм, оснащённых зрением и способных увидеть и осознать ответственность за каждое своё действие. Наломал наш неразумный предок дров в борьбе за существование, а отвечать нам, именно так! И путь Героя начинается с признания своим сознанием именно этого факта – исправлять карикатуру должен я сам.

«Это же о вас говорится. Вот вам не нравится этот мир, но вы же и есть этот мир. Значит, надо обо всём думать и говорить только в смысле своего собственного сознания. Вы же это и есть» (Ю. Н. Рерих по воспоминаниям А. М. Пятигорского).

И вот с этого момента Герой начинает путь. Он ещё не сделал ни единого шага, быть может, но путь начинается с этого момента потому, что Герой впервые увидел своё местонахождение на карте Пути. Он увидел себя! Не то, как он о себе думает, а себя, каким он является. Спадает иллюзия казавшегося и начинается правда Быть.

Герой не убивает Трикстера ни в своём сознании, ни тем более вне его, Герой просто начинает Быть, начинает мыслить себя Лотосом, не думать о себе как о Лотосе, а думать себя! С этого момента слабый и неуверенный в себе хоббит Фродо начинает путь, итогом которого является разрушение кольца. Трикстер Горлум вынужден следовать за Героем Фродо его неотступной тенью, ведь Кольцо Всевластия – это и его прелесть, эта прелесть и создала Горлума. Отказ Фродо (а до него и Бильбо) от уничтожения карикатуры наделил их силой тезиса, тем самым напряжением, в магнитном поле которого и прорастает Лотос.

Здесь Трикстер силой своей живучести и приспособленчества сам спасает Героя. Через Гиблые болота Средиземья Героя проводит именно Трикстер.

Сознание Героя всегда стремится соединить собою эту огромную разность потенциалов между существующим и долженствующим, между «землёю» и «небом», между крайним аспектом духа и крайним аспектом материи. Трикстер, сопротивляясь возрастающему уравнительному току, спасает Героя от мгновенной огненной смерти, от короткого замыкания двух разных потенциалов.

Расстроенное сознание Героя живёт в постоянном стремлении настроить струны своего сознания в унисон музыке сфер, натянуть эти струны настолько, чтобы малейшая вибрация тончайшего Зова вызывала ответное звучание струн. Но здесь, в мире глубокого инферно, грубые, как взрыв новогодних петард, вибрации мгновенно разорвут туго натянутые струны эоловой арфы и уничтожат очередной инструмент воплощённого сознания. Трикстер в сознании всегда ослабляет струны Героя, со словами: да ладно, не парься, расслабься, оттянись. Лозунги Трикстера «не париться» и «расслабляться» являются неизбежной реакцией сохранения инструмента жизни в период, пророчески определённый Иваном Ефремовым как «взрыв безнравственности» (Иван Ефремов в письме Эверету К. Олсону. Иван Антонович Ефремов. Переписка с учёными. Неизданные работы. – М.: РАН, 1994. С. 189-190, 191. http://noogen.narod.ru/iefremov/1972.htm).

На какое-то время наш ослабевший в «гиблых болотах» инфернальности Герой бредёт за Трикстером, бредёт, ведомый им. Итог такого пути очевиден – логово паучихи Шелоб – демонического существа Мары, плетущей паутину иллюзии и всегда готовую высосать силу жизни из запутавшегося в лабиринтах этой паутины Героя. Шелоб – это слепая материя, лишённая созидательного инструмента духа, не оформленная мыслью и лишённая огня сердца. Она, как живая биомасса из института Глана на планете Десса из замечательного советского фильма «Через тернии к звёздам», способна поглотить собою всё сущее, и одновременно она же, одухотворённая Человеком, способна прорасти прекрасным «Садом Учителя» на поверхности биосферы. В мощнейшем финальном аккорде фильма мы видим, как человеческие руки останавливают слепой неконтролируемый и всепоглощающий рост биомассы и оформляют его силу в сияющий светом шар жизни – планету, очищенную от карикатуры.

 

В завершении потока размышлений о природе карикатуры как искажении тезиса мне хотелось бы ещё раз повторить, как бы подчеркнуть, основные принципы, основные формулировки-формулы, основные законы карикатурного искажения.

Начать целесообразно с онтологии.

Вернусь к Шмакову: «Чем больше разность иерархических достоинств между Началом и средой его проявления, тем последнее более искажено, тем уродливее карикатурное отражение этого начала». То есть в основной, базовой полярности Духа и Материи, или Пуруши и Пракрити (в дискурсе брахманической школы санкхья), Материя-Пракрити есть абсолютное искажение Духа. На плоском дне, на низшем, так называемом четвёртом, глобусе нашей планетарной цепи (в дискурсе космологии «Тайной Доктрины») материя противоположна Духу, она – слепая, неодухотворённая, наделённая огромным потенциалом роста протоплазма (великолепно изображённая в фильме «Через тернии к звёздам»). На высшем же плане разность иерархических достоинств стремится к нулю (Нирвана), и здесь Материя становится полностью тождественной Духу, эти двое становятся Одним.

Видеть в Полноте нуля (отсутствия разности потенциалов) Нирваны абсолютное ничто, небытие – это и есть базовая карикатура онтологии. В дискурсе Теизма эта карикатура иллюстрируется противопоставлением абсолютной жизни абсолютной смерти, а Бога – Дьяволу.

«Божество как Абсолютная Реальность противопоставляется абсолютному ничто. Отражение Божества в этом ничто, его абсолютная карикатура есть дьявол» (здесь и далее цитирую В. Шмакова «Основы Пневматологии» – А.Б.).

Соответственно, процесс эволюции – это постепенное одухотворении материи, просветление её, её духовная поляризация в направлении уменьшения разности иерархических достоинств, разности потенциалов между Духом и Материей, между Пурушей и Пракрити: «Антитезис всегда карикатурно отражает в себе тезис, и его эволюция заключается в постепенном просветлении этой карикатуры. <…> Процесс эволюции антитезиса может быть рассматриваем как непрестанное отбрасывание изжитых карикатурных отражений тезиса».

Весь биологический ряд животных форм жизни, включая Homo sapiens, есть по своей сути карикатура, антитезис изначального тезиса – Человека (Пуруша на санскрите), эволюционирующий к форме Человека, которая на высочайшем плане, на «верхнем», последнем Глобусе будет воплощением абсолютного Духа, иначе говоря – бесформности, что и продемонстрировано в названии «арупа-дхату» космологии буддизма.

«Иерархии животного и растительного царств раскрываются из простейшей формы жизни в закономерной последовательности и постепенности. Искусственное ускорение этого процесса через насильственное изменение условий ни прямо, ни косвенно невозможно. С другой стороны, скрещивание животных или растений возможно только или при иерархическом тождестве особей, или же, в некоторых случаях, при очень большой близости. <…> Когда же, в исключительных случаях, происходит соединение различных пород, то получаются чудовищные уроды. Всё это и иллюстрирует общую доктрину о законе карикатурных искажений. Интересно, что и в области идей неправомерное соединение негармонирующих идей различных порядков приводит к порождению идей-уродов. Если в гармонической системе высшие идеи дедуцируют из себя бесконечно нисходящую иерархию частных идей, то при таком дисгармоническом смешении появляются так называемые «мертворождённые идеи», уже не способные ни к какому дальнейшему размножению и развитию».

Говоря о карикатурном искажении мира идей, Владимир Шмаков выводит очень точную формулу, на основании которой формулирует и частный закон:

«В аспекте идеологии общая доктрина, что иерархически высшее может раскрыться гармонически лишь в непосредственно следующей нисходящей ступени иерархии, а при отсутствии промежуточных иерархических звеньев – неустранимо искажается, приводит нас к следующему частному закону. – Всякая идея может гармонически раскрыться только в сознании, обладающем соответствующим иерархическим достоинством; во всяком низшем сознании она всегда будет отражаться искажённо. В обратной формулировке этот закон выразится так. – Каждое конкретное сознание может гармонически правильно воспринимать идеи только не выше определённого иерархического порядка; все высшие идеи всегда будут восприняты им искажённо».

Из этого закона следует необходимость и закономерность наличия целой иерархии восходящего ряда отличных друг от друга, изменённых в сторону просветления состояний сознания, что мы и наблюдаем в космологии буддизма, в ангелологии так называемых авраамических религий, в поэтических видениях Даниила Андреева, в трансперсональном опыте многих мистиков и духовидцев.

Известно, что трактат «Ламрим Чхенмо» («Большое руководство к этапам Пути Пробуждения») был написан Цонкапой под непосредственным руководством бодхисатвы Манджушри. Из агиографии Нагарджуны известен факт его непосредственного общения с Нагами – змее-драконами, от Нага-Раджи (Царя Нагов) которых Нагарджуна и получил изначальные тексты сутр Праджня-парамиты, ставшие текстовой основой буддизма Махаяны.

В базовом учебнике школы классической йоги, в так называемых йога-сутрах Патанджали, во второй главе, называемой на санскрите «садханопада», в сутре 44-й написано: «свадхйайадиштадеватасампрайогах», что в буквальном переводе звучит так: «Самообучение (свадхйайа) – обретение (ишта) с Дэвом (дэвата) самостоятельной связи (сампрайогах)». Академический (Островской-Рудого) вариант перевода звучит следующим образом: «В результате самообучения (возникает) связь с наставляющим божеством». А в тексте «Вьяса Бхашья» – комментарии легендарного мудреца Вьясы на «йога-сутры», приведённая мною 44-я сутра второй главы трактуется Вьясой следующим образом: «Боги, риши и великие сиддхи входят в поле зрения йогина, предрасположенного к самообучению, и принимают участие в его работе» (перевод с санскрита Островской-Рудого). То есть тексты классической йоги прямо указывают нам на необходимость и неизбежность возникновения иерархической связи сознания, изучающего йогу (самостоятельно изучающего!) с превосходящим его на определённый иерархический порядок сознанием Учителя («боги, риши и великие сиддхи»).

Готов ученик – готов ему и Учитель…

Существуют тексты «Писем Махатм» – эпистолярный результат общения англичан А. П. Синнета и А. Хьюма с представителями так называемого Гималайского Братства на заре создания теософского движения. Существует текст загадочной и «не известной» официальному востоковедению «Книги Дзиан», частично (станцы Космогенеза и Антропогенеза) переведённой и прокомментированной Е. П. Блаватской, лично виденный ею в библиотеке одного из ашрамов Гималайского Братства, с представителями которого (раджпутским князем Морией и кашмирский брамином Кут-Хуми) госпожа Блаватская находилась в непосредственном иерархическом сотрудничестве и ученицей которых она являлась. Известно и продолжение станц «Книги Дзиан» – так называемый Теогенезис, текст которого был передан при посредничестве «Храма Человечества».

Наконец, беспримерный факт многопланового иерархического сотрудничества семьи Рерихов с представителями Гималайского Братства, одним из результатов которого стали тексты Учения Живой Этики – своего рода личные дневники и стенограммы бесед с Учителем, которые, несмотря на личный, обращённый именно к Рерихам характер многих записей, имеют сверхличное значение Учения ввиду фрактальности вертикали духовного опыта, в особенности опыта агни-йоги как ассимиляции человеческого сознания к возросшей интенсивности космических излучений и эволюционной необходимости в осознанной и контролируемой реакции сознания на эти излучения.

 

Я не ставлю себе задачи доказать скептически настроенному сознанию «железобетонную» неопровержимость приведённых мною примеров, памятуя высказывание Лао Цзы о том, что «железобетонное» не выживает… Важнее осознать философский факт необходимой закономерности такой иерархии сознаний, о чём и сказано у Шмакова:

«В эмпирической действительности всякое конкретное сознание отражает в себе все высшие идеи. Громадное их большинство вовсе не сознаётся им как особые идеи, и наличие их карикатурных отражений сказывается лишь косвенно – во взаимных соотношениях более низших идей.

Другая часть идей хотя и сознаются как самостоятельные, но их карикатурные отражения также весьма далеки от их истинного смысла. По мере хода эволюции, во-первых, всё большее число идей объективируется как самостоятельные, а во-вторых, карикатурные отражения всё более проясняются. В этом именно и заключается смысл доктрины, что эволюция сознания есть его иерархизация. <…> В примитивном сознании все идеи смешиваются между собой и представляются равноценными и рядоположными; по мере эволюции сознание научается их разделять и убеждается в их иерархическом различии, т.е. начинает созерцать их в истинной перспективе. Происходящее здесь явление можно пояснить следующим образом. При приближении к горному массиву вначале не только нельзя увидеть различия высот отдельных вершин, но и весьма часто ближайшие низкие горы кажутся более высокими, чем удалённые, которые в действительности во много раз превышают их по высоте. По мере подъёма действительная картина всё время проясняется, а при достижении наиболее высокой вершины вся панорама раскрывается целиком. Так и в эволюции сознания: вначале все идеи кажутся равноценными, но с каждым дальнейшим шагом раскрывается их подлинная перспектива. И точно так же, как в горной цепи небольшие холмы для путника в ущелье закрывают весь горизонт, кажутся единственными, а затем скрываются за другими вершинами, так и частные идеи порой заслоняют весь кругозор сознания, чтобы в дальнейшем вовсе быть вытесненными другими. Но как высочайшая вершина господствует над всей местностью и видима отовсюду, если она не заслоняется местными низкими холмами, так и высшие идеи царствуют над всем сознанием, в чём оно неизменно будет убеждаться всегда, как только сумеет не поддаваться гнёту частных концепций и, осознав их, поднимется над ними».

 

Хорошо видна иерархичность и в герменевтике. Исследуемый текст, являясь (для исследователя) тезисом сам в себе, практически всегда есть антитезис по отношению к тому, о чём этот текст говорит, на что указывает. Палец мастера, указывающий на луну, – не луна. Надпись «Родник» – не родник. Герменевтическая задача всегда состоит в умении рассмотреть луну, оторвав взгляд от пальца мастера – от буквы текста, в умении увидеть родник, в умении раскрыть тезис. Человеку, никогда не видевшему настоящего родника, такая задача будет не по силам. Вокруг слова «родник» не знающий родника всегда будет громоздить спекуляции, которые даже не будут карикатурами родника. В этом смысле важно осознать, что симулякр – это не карикатура тезиса, а его подмена, «авидья».

«Симуляция – одно из ключевых понятий постмодерна, означающее производство самореференциальных знаков (симулякров), объектов, преодолевающих собственную реальность посредством её замещения полнотой своего присутствия» – такое определение симуляции дано в «Словаре философских терминов» («Москва, Инфа-М – 2009 г. Научная редакция профессора В. Г. Кузнецова).

То есть симулякр подменяет реальность собой. Бутилированная вода «Родник» – это не родник и даже не карикатура родника, это подмена одного другим.

Один из теоретиков философии постмодернизма, французский культуролог Жан Бодрийяр довольно точно определяет симуляцию как «порождение при помощи моделей реального без истока и реальности». Долженствующая для герменевтики схема «реальность – представление» разрушается заменой реальности представлением о ней, в результате которого симулякр становится псевдотезисом (не антитезисом, не карикатурой), не соотносящимся ни с чем, кроме себя самого. Такая ситуация неизбежно возникает в сознании, смотрящем на палец мастера и не видящем луны. Палец возводится в ранг божества, наделяется атрибутами святости и фактически превращается в популярный пошловатый подростковый жест (поднятый вверх средний палец руки), очень точно символизирующий состояние сознания современного человека, потерявшегося в пространстве симулякров.

Ситуацию симуляции постмодернизма хорошо иллюстрирует одно скандальное действо, выполненное американским художником, основателем коммерческого поп-арта Энди Уорхоллом на выставке картин Леонардо да Винчи. Энди Уорхол первым применил трафаретную печать в создании копий картин и в пространстве выставочного зала напротив «Тайной Вечери» да Винчи вывесил ряд своих трафаретных копий этого полотна, внешне абсолютно идентичных оригиналу. На поверхности различий нет! И для сознания, ограниченного поверхностью, лишённого иерархической глубины, разницы нет!

Для сознания, наделённого глубинной перспективой иерархии, разница очевидна. В оригинале «Тайной Вечери», как и в оригинале любой настоящей живописной работы, присутствует, во-первых, длительность работы сознания художника, во время которой это сознание соприкасалось с иерархическим рядом сознаний, являвшихся проводниками изначального возвышенного тезиса. В «Розе Мира» поэт-визионер Даниил Андреев показывает работу художника (поэта, музыканта…) как результат инвольтации его сознания рядом сознаний восходящего (в случае светлого творчества) или нисходящего (в случае творчества демонического) иерархического ряда.

А во-вторых, существует длительность технического процесса написания художественного произведения, в ходе которого мазок за мазком на поверхность проецируется вся переживаемая творцом глубина сознания. Созерцая оригинал произведения искусства, мы прежде всего воспринимаем именно эту глубину, энергию этой глубины, её вибрации. В случае трафаретного копирования ничего подобного нет, хорошая копия – это только палец мастера, указывающий нам на наличие оригинала, который мы действительно способны почувствовать, даже через копию, но почувствовать именно благодаря наличию оригинала.

Другим примером литературного симулякра, на мой взгляд, может служить так называемый стихотворный цикл «Времена года» известного современного писателя Владимира Сорокина, включённый им в роман «Норма».

Не видя тезиса за многообразием карикатурных искажений антитезиса, постмодернизм отказывается вообще признать факт наличия тезиса. Умело копируя стихи, картины, родники, симуляция постмодернизма отказывается признать иерархический порядок «снисхождения» тезиса, отказывается признать вообще наличие глубины и высоты как таковой, отказывает «часовому» механизму космоса в духовном измерении.

Работая с санскритскими текстами, я заметил определённую закономерность. Базовый текст – первоисточник какой-либо философской школы, записанный на поверхности каким-либо историческим персонажем (Нагарджуна, Цонкапа, Канада, Патанджали, Шанкарачарья, Блаватская, Рерих…), согласно сведениям из агиографии этого персонажа, был получен им от лица метаисторического, сознание которого иерархически ближе к тезису (Риши, Махатма, Бодхисаттва, Даймон). Поэтому в тексте первоисточника тезис наименее искажён.

Базовые тексты, как правило, предельно кратки, практически лишены полемической структуры, не пытаются в чём-то убедить читателя, а ограничиваются констатацией аспектов тезиса. То есть для базового текста наиболее характерной была бы просто надпись: «Родник», даже без попытки объяснить, что это такое.

«… rūpaṃśūnyatāśūnyataivarūpaṃ» – «форма – пустота, пустота – форма», – прочитаю я в оригинале на санскрите в «Сутре Сердца». И это выражение наиболее точно и неискажённо транслирует тезис. Но чтобы вырасти к этому тезису, подвижник, работающий с текстом, так сказать медитирующий над ним, последовательно создаёт в своём сознании карикатуры своего понимания этого тезиса, карикатуры, которые он, будучи искренним и неутомимым исследователем, одну за другой перерастает и отбрасывает. Сам факт такого перерастания любой очередной формы антитезиса собственно и говорит о её пустотности.

Многие тексты упанишад содержат в себе целую последовательность «утомительных» для читателя высказываний-утверждений.

Так, в Брихадараньяка упанишаде, в пятой брахмане раздела Мадху (Мёда), я читаю:

«1. Эта земля – мёд для всех существ, все существа – мёд для этой земли. И этот блистающий, бессмертный пуруша, который в этой земле, и этот относящийся к телу блистающий, бессмертный пуруша, который [существует как] тело, – он и есть этот Атман. Это – бессмертный, это – Брахман, это – всё.

2. Эта вода – мёд для всех существ, все существа – мёд для этой воды. И этот блистающий, бессмертный пуруша, который в этой воде, и этот относящийся к телу блистающий, бессмертный пуруша, который [существует как] семя в теле, – он и есть этот Атман. Это – бессмертный, это Брахман, это – всё.

3. Этот огонь – мёд для всех существ, все существа – мёд для этого огня. И этот блистающий, бессмертный пуруша, который в этом огне, и этот относящийся к телу блистающий, бессмертный пуруша, который [существует как] речь, – он и есть этот Атман. Это – бессмертный, это – Брахман, это – всё. <…>» (перевод с санскрита А. Я. Сыркина).

И таким образом последовательно, повторяя одно и то же, не щадя читателя, описываются 14 реалий, являющихся «мёдом для всех существ»: ветер, солнце, страны света, луна, молния, гром, пространство, дхарма, действительное, человечество, Атман.

Фактически данная брахмана излагает так называемое Учение Мёда («Мадхувидья»), суть которого можно понять, сравнив труд человеческого сознания с трудом пчелы, порхающей от цветка к цветку своих чувств-индрий и создающей в результате такого взаимодействия духовный мёд, наполняющий Чашу. Из мёда опыта и труда сознания создаётся Амрита (буквально: не-мёртвое) – напиток бессмертия, так называемая янтарная капля Рингсэ (тиб.), драгоценность Мани, философский камень.

Для просветлённого сознания таким мёдом являются все аспекты универсума, перечисленные в брахмане.

Задача текста – сказать об этом. Но в данном примере текст не просто указывает на «мёд», как это попробовал сейчас сделать я в своём комментарии, текст звучит своеобразным заклинанием (а в санскритском оригинале – настоящим речитативным заклинанием!), то есть текст этот «мёд» осуществляет в сознании, исполняющем текст.

В данном примере текст, будучи не тезисом, этот тезис осуществляет непосредственно.

Текст говорит не о роднике, текст призывает сознание ДУМАТЬ РОДНИК!

Это ключевая особенность текстов, рождённых мудрецами при непосредственном соприкосновении с иерархией сознаний.

«…Нужно представить, как постепенно исчезает понятие тьмы, ибо всё окружающее наполнено огнями, лучами и светлыми столбами и мириадами сверкающих точек. Такое окружение одинаково при открытых и закрытых глазах. Именно, тьма исчезает. Только в низших слоях Тонкого Мира царят сумерки, ибо жители не умеют думать о Свете. Даже такое проявление зависит от мысли. Она рождает Свет. Именно Мыслитель посылает приказ – Да будет Свет! Так преподаются истины, но люди считают их сказками» («Надземное», п. 30).

Вот здесь слова «думать о Свете» означают «думать Свет», Мысль рождает Свет!

На месте молитв святого подвижника очень часто из земли пробивался родник, это исторический факт. Позже эти святые родники были окружены часовнями и прочими атрибутами культа, но изначально это был родник. Человек способен думать родник!

Все базовые тексты говорят нам именно об этом. Они говорят о тезисе, призывая нас к его осуществлению.

Любой последующий комментирующий текст будет уже «думать о роднике», рассуждать о «мёде», и, соответственно, самого тезиса в чистом виде в нём уже не будет, любой комментарий текста карикатурирует текст. Комментирующие тексты, как правило, содержат элементы полемики с оппонентами (реальными или вымышленными) и постепенно отходят от первоначальной установки сознания «Думать Свет». Мадхьямаки спорят с йогачарами, санкхьяики – с ведантистами, Блаватская полемизирует с Максом Мюллером, результатом всего этого становятся всё новые и новые тексты, дерево традиции растёт, деревенеет в буквальности и необходимости сохранения привычной для данного состояния сознания устойчивой формы в текущем и неустойчивом потоке постоянно перерастающего себя ЭВОЛЮЦИОНИРУЮЩЕГО сознания, плодоносит и умирает. Семена этого дерева, тем не менее, дают новые, свежие, ещё не одеревеневшие в традиционности ростки, и Сад Учения в принципе не покидает оазисы духовности нашей планеты.

 

И последнее, на что хотелось бы мне обратить внимание в рассуждениях о карикатуре, это вопросы этики, Живой Этики.

Открою вновь «Пневматологию» В. Шмакова: «В этической области преломление общей доктрины о карикатурных искажениях высших начал приводит к следующему частному выводу. – Каждой добродетели необходимо соответствует особый порок; порок есть карикатура добродетели. Нет такой добродетели, которой бы не соответствовал особый порок, как нет и такого порока, который бы не свидетельствовал своим существованием о бытии некоторой соответствующей ему добродетели».

Порок – это извращение добродетели. Не подмена, не симулякр, а извращение. В пространстве же постмодернического нигилизма, не признающего реальности вертикальных, духовных измерений тезиса, порок выступает законченной и вполне имеющей право на существование самостоятельной формой – симулякром. Отсюда все эти планетарного масштаба и планетарной же глупости попытки узаконивания греха, наблюдаемые нами сегодня. Все эти попытки создания нового, полностью оторванного от архетипа Пуруши – Человека Космического, человека Homo аnus, активно размножающегося (парадокс!) посредством медиаиндустрии.

Такой вид человека (и человечества), конечно же, обречён, все эти «измы» являются смердяковыми, убивающими архетип Отца и стремительно затягивающими на своей шее удавку сансары.

И беда здесь не в грехе как таковом («кто из вас без греха, пусть бросит камень»), а в создании порочного симулякра, в отказе признания его порочности, его карикатурности и этим самым в отказе признания тезиса.

Русский религиозный философ И. А. Ильин в своей работе «Путь к очевидности» в рассуждении о том, к чему приводит несопротивление злу, пишет: «что одна склонность к такому несопротивлению превращает человека из нравственного врача и духовного субъекта – в нравственного пациента и в объект духовного воспитания. А это значит, что не он будет обсуждать проблему непротивления, а уже про него будет идти спор, что именно с ним делать и как именно следует противиться ему или чему-то, что есть в нём.

В самом деле, что означало бы "непротивление" в смысле отсутствия всякого сопротивления? Это означало бы приятие зла: допущение его в себя и предоставление ему свободы, объёма и власти. Если бы при таких условиях восстание зла произошло, а несопротивление продолжалось, то это означало бы подчинение ему, самопредание ему, участие в нём и, наконец, превращение себя в его орудие, в его орган, в его рассадник – наслаждение им и поглощение им. Это было бы вначале добровольное саморастление и самозаражение, это было бы в конце – активное распространение заразы среди других людей и вовлечение их в сопогибель. Но тот, кто совсем не сопротивляется злу, тот воздерживается и от порицания его, ибо порицание, хотя бы вполне внутреннее и молчаливое (если бы таковое было возможно!), – есть уже внутреннее сопротивление, чреватое практическими выводами и напряжениями, борьбой и сопротивлением. Мало того, пока живо в душе неодобрение или хотя бы смутное отвращение, до тех пор человек ещё сопротивляется: он, может быть, восстаёт нецельно, но он всё-таки раздвоен, он борется внутри себя, и вследствие этого самое приятие зла не удаётся ему; даже совсем пассивный вовне, он сопротивляется злу внутренне, осуждает его, возмущается, разоблачает его перед самим собою, не поддаётся его страхам и соблазнам и, даже поддаваясь отчасти, корит себя за это, собирается с духом, негодует на себя, отвращается от него и очищается в покаянии, даже захлёбываясь, сопротивляется и не тонет.

Но именно поэтому полное отсутствие всякого сопротивления, и внешнего и внутреннего, требует, чтобы прекратилось осуждение, чтобы стихло порицание, чтобы возобладало одобрение зла. Поэтому несопротивляющийся злу рано или поздно приходит к необходимости уверить себя, что зло – не совсем плохо и не так уж безусловно есть зло, что в нём есть некоторые положительные черты, что их притом немало, что они, может быть, даже преобладают. И лишь по мере того, как ему удаётся уговорить себя, заговорить своё здоровое отвращение и уверить себя в белизне черноты, – угасают остатки сопротивления и осуществляется самопредание. И когда отвращение стихает и зло уже не переживается как зло, тогда приятие незаметно становится цельным: душа начинает верить, что чёрное – бело, приспособляется и уподобляется, становится сама чёрною, и вот уже одобряет и наслаждается, и, естественно, восхваляет то, что даёт ей наслаждение.

Таков духовный закон: несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым (выделено мной – А.Б.). Ибо "зло" – не пустое слово, не отвлечённое понятие, не логическая возможность и не "результат субъективной оценки". Зло есть прежде всего душевная склонность человека, присущая каждому из нас, как бы некоторое, живущее в нас страстное тяготение к разнузданию зверя, тяготение, всегда стремящееся к расширению своей власти и к полноте захвата».

Исходя из того, что, по Ильину, «зло есть прежде всего душевная склонность человека, присущая каждому из нас…», следует вывод, что бороться со злом нужно прежде всего в себе самом и с собой. Бороться со всеми этими выплывающими из подсознания деструктивными, порочными, извращёнными «я», поочерёдно занимающими трон сознания Героя.

Пороки присущи нам прежде всего потому, что все они являются карикатурными искажениями добродетели. Все они «не лотос», но своеобразные потенции лотоса, все они есть искажённое отражение на дне его лепестков.

Шмаков говорит, что «только через развитие порока и отказ от него, т.е. через его преодоление в нём самом, раскрывается соответствующая добродетель. В этом и заключается онтологический смысл греха, равно как и идеи покаяния и искупления».

Это не означает, что порок нужно развивать – порок развивается сам, порок, увы, присущ биологическому виду; на ранних стадиях эволюции порок является защитным механизмом, наша же задача – перерастать порок, преодолевать его. Я показал это ранее на примере трёх образов молитвы, где первый и вторые образы молитвы сами по себе могут стать причиной порока, но эволюционно эти этапы необходимы для роста человеческого сознания.

Все они тоже «мёд» для Пуруши.

«Когда идея добродетели начинает объективироваться, то это прежде всего приводит к актуализации соответствующего порока. Справедливость этого совершенно неизменна. Когда человек совершает какой-нибудь акт добродетели, он всегда с особенной резкостью ощущает в себе соответствующую потенцию порока. В частности, в требники как католической, так и православной Церкви включён вопрос – «не чувствовал ли кающийся прилива блудной похоти во время молитвы перед изображениями Богоматери?» Как это ни чудовищно в глазах верующего, опыт Церкви показал всю уместность данного вопроса, ибо такое явление, как и жажда богохульства во время богослужений вообще, есть более чем распространённый факт» (В. Шмаков «Основы Пневматологии»).

В воспоминаниях о своём детстве Елена Рерих пишет (в третьем лице, по указанию Учителя):

«Острое осознание, как бы мгновенно изменившее намечавшийся гневливый, вспыльчивый характер, явилось на седьмом году. Это переживание остро запечатлелось на многие годы.

Девочка с книжкой полулежит на длинной кушетке. Входит девушка-горничная с вязанкой дров топить печку и начинает задирать и дразнить девочку: "Не стыдно ли барышне валяться посреди дня?" ...Девочка, оскорбленная несправедливым обвинением, чувствовавшая её лицемерную природу и не любившая её, обзывает её дурой, лисой, Лизкой-подлизкой... Но внезапно поток этот остановлен, в сознании ясно, чётко встаёт вся грубость, непристойность и нелепость подобного сквернословия, и настолько сознание это овладело ею, что с этого дня все грубые, скверные выражения были забыты» (Е. И. Рерих «Сны и Видения»).

То есть «намечавшийся гневливый вспыльчивый характер» есть своеобразная карикатура огненности, воинственности, которые Еленой Ивановной были удивительно рано преодолены и трансформированы в подлинную Огненность и подлинное неприятие зла.

Но без этих потенций огня не было бы и самого огня, не было бы и Агни-Йоги.

З. Г. Фосдик в своих дневниках пишет: «Елену Ивановну в самом раннем детстве преследовали голоса, богохульствующие против Бога. Голоса эти её страшно мучили, всё время шепча против Бога, и она, боясь говорить взрослым об этом, обыкновенно садилась на диван в тёмной комнате и твердила, закрыв глаза: «Боженька хороший, Боженька хороший». И долго ей приходилось это твердить, иногда целыми часами, до того её мучили эти голоса. Е.И. говорит, что с тех пор она получила постоянное памятование о Боге, т.е. мысль о Боге её никогда не покидала… Она даже думает, что эти голоса в детстве были для неё нужным испытанием» (запись от 05.07.22 г.).

Каждый ученик проходит через такие испытания, а в оккультных школах период испытания может длиться не одно воплощение, и задачей этих испытаний как раз и является раскрытие всех спящих в ученике потенций, раскрытие их для преобразования в добродетели.

 

Каждая высокая добродетель неизбежно искажается соответствующей карикатурой.

В «Пневматологии» Шмаков иллюстрирует это: «Справедливость доктрины, что добродетель, искажаясь, порождает, как свою карикатуру, порок, может быть иллюстрирована самыми разнообразными примерами. Так, например, идея чести в себе есть истинная добродетель: честь есть раскрытие духа; сознание чести есть сознание духовного иерархического достоинства, есть его ореол, его слава. В таком именно смысле честь понимается в молитве: «Честный Животворящий Крест». «Тебе подобает всякая честь и восхваление» и т.д. От слова «честь» мы производим понятие «честность»: честность, верность своему иерархическому достоинству есть раскрытие чести. Равным образом «чествование» есть признание, что человек был верен своей чести. Идея чести в примитивном сознании получает совершенно иной смысл. Если онтологически честь принадлежит иерархическому достоинству монады и достигнутому качественному достоинству актуального сознания, то здесь честь связывается с положением личности в феноменальных иерархиях: государственной, экономической, общественной и т.д. Если истинная честь не может быть нарушена никем, кроме самого человека, то ложную честь приходится оберегать от внешних посягательств, и притом по нелепым общепринятым правилам. Смыть кровью с чести порок – это чудовищнейшее извращение её идеи, ибо только в этом «смывании» честь действительно погибает. А между тем ложное понятие чести лежало на протяжении ряда веков в основании так называемого «избранного общества». Отсюда бессмысленные дуэли, а иногда и обязательность отмщения целым родом обиженного всему роду обидчика, как знаменитая «вендетта» и т.д. Но, к сожалению, должно указать и на несравненно более общие примеры извращения высоких добродетелей, когда они касаются примитивных сознаний. Таким примером может служить вся история христианства. Во имя религии Любви были пролиты океаны крови в бесконечной вражде и насилиях. Любовь ко всем ближним вылилась в лютую ненависть не только к язычникам, но и в особенности ко всем сколько-нибудь разнствующим во взглядах, всепрощение – в нетерпимость, милосердие – в жестокость, религия Света – в культ тьмы. Но более блестящего примера, как инквизиция с её девизом «Misericordia et Justitia» и с её деяниями, нельзя даже и пожелать. Вообще, чем выше идея, тем более крови проливалось и совершалось злодеяний во имя её; чем возвышеннее добродетель, тем ужаснее раскрывающий её порок».

Каждый из нас легко может продолжить начатый Владимиром Шмаковым перечень примеров. Огромный пласт современной литературы так называемого постмодернизма художественно достоверно, а порою и весьма талантливо ставит акценты именно на карикатурности воплощения идей, введённых в обиход золотым веком человеческих устремлений к Человеку.

«Золотым веком», который никогда не был золотым, но который впервые поднял голову и посмотрел в небо.

На раскопках Аркаима – одного из индоевропейских городов археологами была найдена фигурка, получившая название «Человек, смотрящий в небо»:

 

 

Когда-то я читал и даже переводил с санскрита тексты Упанишад – тексты, написанные такими вот «смотрящими в небо» людьми. В этих ранних Ведических текстах ещё не было богатой философской полемики, ещё не был сформирован терминологический аппарат, призванный доказать скептическому сознанию, что родник – это родник, что красота – это красота, что свет – это Свет. Люди, написавшие эти тексты, смотрели в небо и думали Свет.

Мы тоже можем поднять голову от очевидной, расчерченной мелом на карикатурные квадратики плоскости, где наш эволюционно развитый и извращённый в карикатурности этого развития интеллект «играет в классики», и посмотреть в небо. Если мы посмотрим в ночное небо, мы увидим звёзды, увидим миллиарды, триллионы светящихся точек. Все эти светящиеся точки – мысли тех сознаний, что умеют «думать Свет». Эти сознания на много эонов дальше нас по своему эволюционному развитию, их мысли светят нам сверху, обуславливают наши реакции на эти излучения. Мы реагируем – мы радуемся, злимся, раздражаемся, отчаиваемся, любим, ненавидим, тоскуем. Мы такие, какие мы есть, здесь и сейчас, и в этом «сейчас» мы не замкнуты, мы открыты, в том числе и вверх, открыты перспективой роста, перспективой изменения. Наши пороки, питаемые звёздами, могут стать нашими добродетелями, свету этих звёзд соответствующими.

Я бы не хотел жить в мире плоских, нарисованных, лишённых настоящей глубины, румяных добродетелей, поэтому вижу и своеобразную «необходимость» пороков, точно так же, как и необходимость сопротивления этим порокам, преодоления их, вижу необходимость так называемой духовной брани. Я вижу необходимость творчества, ибо только в акте творчества преодолевается трагедия антиномии, а высшим актом творчества я считаю молитву, умение «думать Свет». Поэтому я не считаю возможным какой-либо запрет на творчество вообще, хотя и понимаю, что творчество может быть и демоничным. Карикатуру нельзя уничтожать, её можно только исправить. Карикатура должна быть, но она должна быть открытой, развивающейся, постоянно перерастающей себя, пустотной в буддистическом значении этого слова.

И я очень хотел бы, чтобы человек смотрел в небо, хотя бы иногда. Смотрел бы в небо и мечтал о том, чего нет, мечтал бы о невозможном, мечтал бы о Человеке.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№57 дата публикации: 10.03.2014