№74 / Лето 2018
Грани Эпохи

 

 

Ольга Ерёмина

 

О чём поёт Великий Гусляр

Прелюдия

Всё началось десять лет назад, когда мы с Николаем впервые отправились в путешествие по Русскому Северу. Тогда (странно представить себе, что это время когда-то было) ещё нереально было залезть в Гугл или Яндекс и выудить оттуда максимум полезной информации практически по любому объекту. Ехали мы, можно сказать, вслепую, по наитию (ну, наитие основывалось всё же на знании истории) выбрав города, куда бы нам хотелось попасть.

Оказавшись в Тотьме, мы услышали о загадочном месте на Сухоне, где берег стоит стеной, где открыты глазу древнейшие горные породы, куда стремятся попасть индусы, считающие это место своей священной прародиной, и где весной образуются такие ледяные заторы, что вода в Сухоне во время ледохода иногда течёт вспять. Как называется это место - женщина, которая нам рассказывала, забыла.

Зато в Великом Устюге мы неожиданно попали в гости к Елене Павловне Пальниковой. Эта замечательная, как из древнерусской сказки, старушка проработала всю свою жизнь гидрологом на гидрологической станции, где её муж был начальником. Она рассказывала нам о своей специальности так увлечённо, что я прониклась необычайным почтением к незнакомой для меня профессии. По нашим описаниям она опознала место, о котором нам повествовали в Тотьме. Это оказались Опоки.

Вернувшись домой, я написала вот такое стихотворение.

 

Над северными стройными лесами,

Над Сухоной стоит горячий Марс,

И огненными звёздными глазами

Взирает небо чёрное на нас,

 

На Тотьму на солёно-горьких водах

С морозной тишиною января,

С легендами о гордых мореходах,

С библиотекой грозного царя.

 

Солёный ветер - северный, исконный.

Над стаей обывательских домов

Возносятся, как мачты, колокольни

И паруса упругих куполов.

 

Века стремятся, снасти напрягая.

Но заставляет реку течь назад

Другая сила, мощная, тугая,

Сквозь вечность неизменно строгий взгляд.

 

И перед древним каменным обрывом,

Где миллионы лет обнажены,

Река и человек смирят порывы,

И встанут Марс

и лёгкий лик Луны.

 

На следующий год мы вновь, уже с дочкой, приехали в Устюг и первым делом направились к станции гидрологов в Борках. Там, в одной половине дома, и жила Елена Павловна. Она вновь приютила нас, накормив роскошными оладьями, объяснила, как добираться до Опок - это 60 км от Устюга. Мы вышли уже из дома, чтобы поехать на Опоки, как Николай сел под сосной, прислонившись спиной к стволу и жалуясь на головную боль. (Такая головная боль, может быть, первый раз в жизни у него возникла тогда.) Я посмотрела на Сухону. Из-за реки, как раз со стороны ползла гигантская сизая туча. Через полчаса мы под уже начавшимся крупным дождём, сменившимся градом, вернулись к Елене Павловне. А затем уехали в Сольвычегодск - надо было успеть на День города.

Вскоре у меня родилась дочка, затем сын, и девять лет Опоки продолжали оставаться моей мечтой. За эти года в Великом Устюге вовсю развернулась компания по воцарению деда Мороза, город стал центром туризма, в Опоках построили турбазу, наладили перевоз на фонтан. Опоки отфотографировали и справа, и слева многие любители Русского Севера. В Википедии появилась отдельная страница. Но я тосковала по этому месту, зная, что мне жизненно необходимо там побывать.

Лет семь назад у меня появилась знакомая из Устюга, которая сейчас всем, кто интересуется Севером, известна как Люба-с-Севера. Я стала редактором её книги о Великом Устюге, затем наше творческое общение перешло в близкую дружбу - но всё по переписке. Я чувствовала, что нам нужно обязательно встретиться лично. Эти два стремления сложились, и как только появилась первая возможность - я отправилась в Великий Гусляр… то бишь Устюг.

 

 

Пунктиром

8 июля.

Ядриха - Великий Устюг. Нашла дом Любы. Говорили. Вечером гуляла одна на берегу Сухоны.

9 июля.

С раннего утра пошли с Любой гулять по городу. Её город - Устюг - Гусляр. Она сказительница с даром слова-скоморошины, чувствует глубоко, превращает мир в яркую игру и тайну одновременно. Чернышов Валерий Иванович, геолог из Вологды. Беседовали о палеонтологических экспедициях И. А. Ефремова (1927, 1928) и Е. Д. Конжуковой (1949). Множество встреч. Днём уснула. Вечером долго гуляли с Валерием Ивановичем по городу, по берегу Сухоны. Роскошный закат. Множество находок на берегу.

10 июля.

Утром с Любой - тайны города и половодья, зверь по имени Бабр. Музей с иконами похищенными и возвращёнными. Затем в одиночку - поездка в Морозовицу, в Троице-Гледенский монастырь.

Возвращаясь из Морозовицы, зашла на Борки, где жила Елена Павловна. Её дочь Лариса сразу вспомнила меня. Тёплая встреча. Помянули светлую душу.

11 июля.

Путешествие в Опоки. Переживаний и ощущений хватило бы на несколько дней.

12 июля.

Утро у Любы на работе в резиденции Деда Мороза. В магазине резиденции встреча с гидрологом Андреем. Он довозит до Котласа. Поезд Воркута-Москва.

О чём бы вам интереснее было узнать, друзья мои?..

На самом деле я лукавлю, спрашивая о том, что вам более интересно. Я всё равно не буду писать об этом в первую очередь. Ибо каждый день нёс своё звучание, необходимо-логичное, как раскручивающаяся спираль, дни сочетались, как части сонаты, и кульминацией стал момент, когда я шагнула из лодки на берег под Святой горой.

 

 

8 июля
Узнавание

Из поезда Москва - Котлас я вылетела в Ядрихе. Билет-то у меня был до Котласа, оттуда ходит автобус на Великий Устюг. Однако в Вельске, кажется, вместо электровоза прицепили тепловоз, наш вагон стал первым после локомотива, дым ломился прямо в вагон, превратившийся в газовую камеру, и я почла за счастье ретироваться. В Ядрихе стояло несколько машин на Устюг. Таксист спрашивал по 300 рублей с человека. Мне крайне не понравилась физиономия таксиста - алчностью, написанной крупными буквами, и я попросилась в машину, где брат встречал сестру. Меня взяли и довезли до Устюга бесплатно, завернув специально ради меня прямо на улицу Кузнецова, что на Горе, остановились почти у подъезда.

Четвёртый этаж кирпичной пятиэтажки. Люба Данилова, Люба-с-Севера - как же я рада тебя видеть не на аватарке, а живым человеком!

Люба восклицает, что я похожа на Нину, то есть она на меня - прямо как сёстры. Нина - моя старшая дочка, она была здесь в прошлом году и тоже ездила в Опоки. Передаю привет - тёплый и сердечный.

Люба знакомит меня со своей мамой. Серафима Александровна - худая, старая женщина, за восемьдесят, раньше бы сказали - ветхая, но с характером.

Пока Люба греет мне «супик» (на самом деле густейшие мясные щи, где ложка стоит), я ощущаю-думаю, как же важно видеть, слышать, чувствовать человека! Как невозможно было бы понять людям ещё двадцать лет назад, что такое развиртуализация.

Любина очаровательная окающая говоря, светлые глаза, вспыхивающие огоньком от ярких слов и озорных мыслей, носик сапожком, выше обычного расположенные уши, русые волосы, светлая кожа. Плоть от плоти своих предков, все - сухонские, коренные.

Оглядываюсь в квартире. Неожиданные сочетания вещей, к примеру, старинные ходики на стене и ноутбук.

Мы долго пили чай и разговаривали. Мне хотелось поздороваться с Устюгом. Люба, однако, старается не оставлять маму одну. Когда она на работе, к маме приезжает сиделка, бывшая реанимационная сестра. Ради меня Люба взяла выходные - на завтра и послезавтра. А сегодня я вижу, какая она уставшая после горячей недели - вчера закончились праздники по поводу нового открытия Митькиной дороги. Оно, это открытие, завертелось благодаря Любиным этнографическим исследованиям, подняло на ноги множество людей, заставило вспомнить свои корни.

Люба махнула мне рукой в сторону реки, и я пошла одна. Небо было затянуто облаками. Пыльная обочина, отсутствие тротуара, редкие машины. Спуск с Горы, просматривается древнее русло Сухоны, затем старые дома, парк по правую руку. На стадионе мальчишки играли в футбол. На хорошем асфальте у парка катались роллеры.

К реке вышла у церкви Ильи Пророка. Бурных чувств не было. Я словно прислушивалась, стараясь уловить в пространстве знакомые ноты. Река тиха. У Ильи Пророка сидит девушка-художница, пишет вечернее небо над светлыми отмелями Сухоны. У неё круглое лицо, голубые эмалевые серьги, светлые волосы. Ленинградка.

К воде спустилась. Ступени лестницы, сделанной в прошлом году, уже кое-где выбиты ледоходом. Чёрно-серые камни, которыми по прихоти проектировщиков сейчас засыпана набережная и река, отвращают взор.

Накинулась мошка, почуяла свежую кровь. Я хотела посмотреть закат, но его не наблюдалось. Облака становились из серых сизыми, мошка зверела, и я не выдержала натиска, свернула в город. По прямой вышла к Михайло-Архангельскому монастырю, задержалась возле домика, где жила в детстве Люба. Я запомнила этот домик ещё со своего первого приезда в город. Тогда мне так странно показалось - прямо в стене монастыря, от ворот часовенка Прокопия Праведного, к ней примыкает дом, а затем снова стена. Неужели и сейчас здесь кто-то живёт?

Людей на улицах почти не видно, хоть ещё нет и девяти. Устюг засыпает рано. В этот вечер он был закрыт от меня, как осторожная беззубка.

Я пошла в город в босоножках и сильно пожалела об этом. Видимо, устюжские дорожники сильно не любят женщин на каблуках. Асфальт в городе такой, что галька торчит из него, больно впиваясь в подошвы. Многие улицы и обочины (тротуаров почти нет) вовсе без асфальта, там бог знает что. На другой день я влезла в кроссовки и так проходила до конца моего пребывания в этом городе. Это сразу выдавало во мне приезжую. Здешние женщины упорно ходят по этим камням на каблуках, одеваются нарядно.

Вечерний чай.

Спала я крепко, снов не видела.

 

 

9 июля
Детство сказочницы

В восемь часов утра мы стояли у входа в Михайло-Архангельский монастырь. Великий Устюг просыпается рано. Как только приехала сиделка, так мы и отправились в извилистый, непростой путь во времени.

С нежностью смотрела Люба на свой домик в стене монастыря. Это в начале двадцатого века, разломав часть стены, построили церковную лавку. Вспоминает: в малюсенькой часовне Прокопия Праведного тоже жила семья! Были сделаны антресоли-полати, там спали. Любина семья жила сначала на нижнем этаже домика, видимо, сыром и холодном, затем на втором. Там и сейчас эти комнаты не пустуют… Входим в ворота. Дверь наша - вспыхивает улыбкой Люба. Вот трещина, помню, мотоцикл в неё врезался.

Здесь были пруды, через них мостик. Когда в семидесятых годах рыли канаву вдоль стены монастыря слева, вдоль Красноармейской улицы, нарушили гидрологический режим, и пруды пересохли. (Думаю, это со временем сильно повлияет на фундаменты, как повлияло в Пафнутьево-Боровском монастыре.)

Дугами - арки надвратной церкви. В голосе, в глазах Любы - необычайная нежность. Здесь канавки, говорит она, - с крыши капает вода, пробивает канавки. Весной с сосулек. (Я представляю: весна, солнце, в сугробах - бороздка от капели, капли падают, блестя на солнце, разбиваются в брызги, звон, блеск. Целый мир для маленькой девочки, очарованной долгожданной весной.) Мне кажется, что Люба сейчас всей своей душой благодарит и благословляет эти канавки, которые даруют ей связь с миром детства.

Под арками темновато, после дождя на земли влажная грязь. Ярко вспомнила, как мы стояли здесь с Николаем десять лет назад, дивясь их мощи. А Люба здесь родилась, под этими арками в детстве играла, пряталась от дождя.

Фрески на стенах потрескались, кое-где едва различимы. Люба с горечью: - И это называется памятник архитектуры федерального значения.

Грядки вдоль крепостной стены, вдоль линии берёз - здесь были наши грядки, стена защищала от ветра, всегда всё хорошо росло. И сейчас растёт - картошка, зелень. И ещё домик-сторожка у стены - здесь жили две женщины. Такие имена редкие - тётя Капа и тётя Густя.

- Люба, - говорю, - ты всё должна записать. Через тебя звучит история.

Люба вспоминает Великий Гусляр и Кира Булычёва. Здесь он ходил на работу. То есть не Кир, конечно, а житель Великого Гусляра - Корнелий Удалов. Ну и сам Булычёв этой тропкой тоже прошёл, иначе бы в таких деталях не вспомнил и в книге не запечатлел.

В монастыре, являющемся памятником архитектуры, строить нельзя. Но вот появляются новые постройки и пристройки, одна из них закрыла видовую точку на собор. Любе тяжело, видно, ей словно душу надрезали.

С любовью вспоминает она папу, который открыл росписи в галерее, ведущей от трапезной к храму. Сейчас они расчищены, одна из главных ценностей монастыря. Сколько здесь боли - тюрьма была с тридцатых годов, сколько же народу погибло… А потом автотранспортный техникум.

Банда котов. Наблюдают за нами.

Улавливаю знакомый запах - липы! Их немного в Устюге, климат не тот, а здесь огромные, старые - цветут. Растут полукругом. Видно, при монахах беседка была с видом на пруд. За липами крапива - одни из детских воспоминаний Любы. В крапиве притаился… танк. Люба говорит, студенты в него гранаты метали.

Дом настоятеля. Жило несколько семей - и сейчас живут, а в детстве Люба сюда в гости бегала. И я вместе с ней бегу сюда девочкой, проживаю её страницы. Вот братские кельи, захожу - запах угля. Люба: там всегда тепло, это мой папа отопление делал.

Где-то безобразная реставрация, только ухудшившая положение памятника, где-то преступное небрежение - стену разбирают и хотят сказать, что так и было. Так свиваются радость от встречи и боль утрат.

В Комсомольском сквере мы слышим телефонный звонок - это Валерий Иванович Чернышов. Геолог из Вологды, которого обещала мне Люба. Ради него она мотается по городу с ноутбуком в сумке. Встречаемся у гостиницы «Сухона», усаживаемся в глубокие кресла в холле. Валерий Иванович пишет книгу о геологических памятниках Вологодской области, и мы показываем ему фотографии палеонтологической экспедиции Ивана Антоновича Ефремова на Ветлугу и Шарженьгу 1927 и 1928 годов, затем экспедиции Елены Дометьевны Конжуковой, жены Ефремова, от Тотьмы по Сухоне, затем на Шарженьгу и Ветлугу - 1949 год.

Обсуждаем фотографии. Стриженская гора. Что-то сразу остановило меня в этом названии ещё тогда, когда я впервые увидела это фото. Геологический памятник. Плейстоценовая фауна. Люба говорит: там река Стрига. И вдруг у меня связывается: у Валентина Дмитриевича Иванова в «Руси Великой» - боярин Стрига. Это Ефремов - здесь он изображён таким, каким он был бы, если бы жил в двенадцатом веке. Иванов познакомился в Ефремовым в начале пятидесятых, после экспедиции Елены Дометьевны, они много беседовали, наверняка Ефремов или Елена Дометьевна рассказывали ему о Стиженской горе и реке Стриге. Чем-то особым она примечательна. Надо бы побывать. Это совсем недалеко от Великого Устюга. Но нужна подготовка.

А я не раз задумывалась, почему Иванов дал Ефремову имя Стрига. Вот она, ниточка.

Через час Чернышов уезжает на обнажение, мы продолжаем путешествие по городу.

Заруливаем в кафе. В городе много кафешек и ресторанов - ради туристов, но место, где можно поесть сравнительно недорого с точки зрения москвича и приемлемо с точки зрения устюжанина, одно. Я не буду раскрывать его названия и местоположения: Люба просила оставить хоть одно место неизвестным для туристов. Полный обед - около ста двадцати рублей. Очень вкусно.

В городской резиденции Деда Мороза - смена экспозиции. Люба, пользуясь служебным положением, водит меня по залам, и я чувствую себя с изнанки сказки. Изнанка в живописном беспорядке, и это привлекает даже больше, чем отглаженная готовность принимать туристов.

Набережная. Солнце, синее небо, ветра, которого так боялась Люба, нет.

Святой Прокопий Праведный, моли Бога о нас… На берегу - чайки кричат. Голубей гоняют. Не эти городские птицы, а они здесь хозяева.

На набережной - гарантийный ремонт. Ледоход - это уникальное событие для Устюга, и создатели новой набережной никак не предусмотрели, что многотонные льдины будут по пологой горке с разбега выскакивать на дорогу прямо к храму. И выворотят бетонные блоки, которыми обложен склон. И камни растащат по всей реке.

У реки с рейками ходят люди в оранжевых жилетах. На лестнице стоит знакомый Любы - гидролог Андрей. Он со смехом рассказывает, что показатели уровня воды стали неточными, и пришлось бригаду гидрологов из Архангельска вызывать. Это они ходят с рейками. Оказалось, набережная после ледохода просела!!! И линия бордюра пошла волной - ещё и горизонтальной. Да, вот, точно, видно невооружённым глазом. А у гидрологов показания были привязаны к каким-то точкам.

Год назад строители, точнее, ломатели выворотили огромные камни старинной набережной, раздолбили цемент, залитый несколько десятков лет назад, жители боялись, что трещины по собору Прокопия Праведного пойдут, гром стоял, техника ездила - всё сотрясалось. А новую набережную залили - цемент чуть не руками ломается. Лишь бы федеральные деньги освоить. Присвоить. И всё чужие делают, им заказы достаются - известно каким образом.

Я спросила Андрея о Елене Павловне Пальниковой. Он обрадовался знакомому имени, говорит: прекрасная старушка была. Говорит, дети её в доме так и живут. Это укрепило меня в желании дойди до знакомого дома.

Здесь же, на набережной, встретили главу Стреленского сельского поселения, того самого, где проходило открытие Митькиной дороги. Он, глава, сначала отнёсся к этому скептически, а потом воодушевился. Праздник получился - с духовым оркестром, с народным коллективом, с кучей гостей. Воистину удалось к душам пробиться.

Люба водила меня вокруг Николы Гостиного, затем круг почёта по крапиве - Архистратига в Хонех. Органное звучание церкви Вознесения, мелодия храма Жён-Мироносиц.

Пыль, крапива, репей, изразцы, купола, дровяные сараи, купеческие лавки… Встречи - Любу на улицах узнают, благодарят за праздник у Митькиной дороги, сговариваются о будущих поездках и делах.

Дома я забылась чутким сном - странно: вроде бы, слышишь голоса, а подняться не можешь. Кружился в моём сознании раскрывшийся бутон Устюга.

 

 

Дары Сухоны

Ну, на сегодняшний вечер у меня есть кавалер, и это успокаивало Любу, остававшуюся дома с мамой. Я же обула кроссовки и потопала на свидание с Валерием Ивановичем Чернышовым. Честно говоря, в душе я больше всего хотела тихо сидеть на берегу Сухоны и смотреть в её быстрые воды. Но тему, начатую утром, надо было отработать до конца.

Встретились мы на том же перекрёстке у гостиницы. Я хотела было прогуляться по улице Красной, но Валерий Иванович, лучше меня знавший город, предложил идти параллельно, по Советской. На Красной весьма активное автомобильное движение, пыль стоит столбом.

Слово за слово передо мной раскрывался человек с красиво прожитой жизнью. Красота эта была в памяти о детстве на Брянщине, в работе - почти двадцать лет в геологии Казахстана, куда он попал по распределению после МГРИ. Позже, после развала Советского Союза, судьба указала на Вологду. Вологодских лет немногим меньше, чем Казахстанских, но те в сознании перевешивают. Сейчас новый отрезок жизни - с официальным выходом на пенсию, с работой в Географическом обществе, с написанием книг о геологии края.

Мы добрели до Смольниковского озера, побродили вокруг Вознесения и Жён Мироносиц - в вечерних тёплых тонах они были особенно хороши. За озером прошли ещё пару кварталов и свернули к реке, куда я больше всего стремилась. Река оказалась не близко: здесь Сухона описывает плавную дугу. Едва ли не потеряв терпения, я, наконец, увидела розовым цветом выкрашенный храм с барочными элементами - Симеон Столпник - и реку под ним. Возле храма тусовалась молодёжь - девахи по широкой лестнице забрались на гульбище, внизу рассекали парни на мотоциклах. Мы не стали подходить близко. Спустились к реке - оттуда храм, освещённый солнцем, смотрелся просто великолепно.

К воде подойти не получалось: здесь берег укреплён от размывания отвесной стенкой, получается словно широкая ступень до коренного берега, где высится Симеон, на это ступени галька с песком, редкие кустики донника. И простор.

Мы находились на нижнем конце излучины, которую закладывает в Устюге Сухона. Справа дугой венчали берег знаменитые храмы с Соборным дворищем в центре, на другом берегу теплилась Дымковская церковь. Солнце плавно опускалось прямо над рекой к широкой полосе облаков, разливая по воде розовые отсветы. Мы прошли немного вверх по течению, чтобы не слышно было умц-умц, доносившихся из машин, и я поняла, что мне просто необходимо упасть на эту гальку и смотреть, и впитывать покой и безмятежность долгого июльского вечера.

(Сразу скажу, что такого роскошного заката возле Соборного дворища мы бы не увидели. Если бы мы оказались там, то солнце садилось бы не над рекой, а по правую руку, над берегом, а затем и вовсе ушло бы за спину, за Гору.)

Итак, я собралась упасть на берег, потому как после дневной прогулки с Любой у меня и так ноги гудели, да ещё несколько километров прибавилось. Но не тут-то было. Казавшаяся однообразной галька в мягком свете солнца преобразилась, засверкала слюдой, сколами белого и розоватого кварца, засияла призывно. Беря в руки камни - один за другим - мы с моим спутником обретали самые неожиданные находки. Валерий Иванович азартно перебирал камни, объясняя непонятные для меня термины. Двадцать лет нас разделяло - но здесь стёрлось ощущение социальных границ, предписанных нам в обычных условиях обществом, остались лишь красота, камни и желание жить и впитывать чудо летящего мгновения.

Первыми я схватила несколько цветных кремней - от жёлтого и розового до красного. Затем нашла окаменевший обломок коралла, похожего на звезду, - всего мне попалось три таких обломка. Звёздами вспыхивали кварц и алевролит, глубиной отливал крупный кусок голубовато-серого халцедона, два кремнёвых древних орудия легко легли в мою руку. Один был с затупленным краем, другой ещё достаточно острый. Сколько тысяч лет назад другая тёплая человеческая рука держала эти кремни?

Больше всего меня привлекали камни, сохранившие отпечатки жизни древнего моря. Мне буквально на одном месте попались окаменевшая колония мшанок, два обломка белемнитов - чёртовых пальцев, множество камней с отпечатками ракушек - брахиопод и гастропод, пронизывающие кремень колонии кораллов.

Время от времени я отрывала взгляд от земли и вскрикивала от восторга - так менялись краски заката. Полоса сизых облаков над горизонтом, приняв в себя солнце, опалявшее их края, давала многоцветное свечение - от золотого и нежно-розового до густо-малинового и багряного. Всё небо мягко светилось. Оттенки заката разливались по глади воды, Сухона переливалась волшебным опалом в оправе берегов. Валерий Иванович хватался за фотоаппарат, торопливо делал пару снимков и вновь разглядывал камни. Несколько раз увлечённый геолог произнёс волшебное слово «линза». Я сложила свои находки в пакет, с сожалением отказываясь от крупных образцов. Валерий Иванович приехал из Вологды на машине, он смело набрал целый мешок - не на себе тащить.

По обнажённым плечам и рукам пробежал холодок, солнце миновало слой облаков и теперь, малиновое, висело над самым горизонтом. Пора возвращаться.

Мы прошли по берегу в сторону Дворища, найдя ещё несколько выразительных камней, но такого пиршества, как там, где мне захотелось опуститься на землю, уже не было. Поднялись наверх, к пустырю, заросшему малиной и репейником, миновали двух художником, застывших над мольбертами в отчаянной попытке запечатлеть тончайшую игру красок, и лишь тогда, когда солнце окончательно скрылось, повернули в глубь улиц.

Утром Валерий Иванович уезжал в Вологду, а мне предстоял новый путь.

Домой я вернулась ближе к двенадцати.

Заспанная Люба (она ложится рано) включила мне душ - надо было смыть крем от мошки, без него бы моя речная идиллия просто не состоялась. Чай, тихая короткая беседа, светлая северная ночь за окном...

Город на реке разворачивал передо мной веер своих тайн, струнный перебор Великого Гусляра отчётливо слышался сквозь наслоения современности.

 

 

10 июля
Зверь по имени Бабр

Люба рассматривала мои находки со страстью и некоторой ревностью: как же она, коренная устюжанка, да не знала, что такие диковинки на её родной Сухоне вот просто так лежат? Вместе мы порадовались, что со мной был геолог: без него мы бы точно не отличили колонию мшанок от колонии кораллов.

Наш сегодняшний путь по Устюгу был иным. Видя, что вчерашний марш дался Любе тяжело, я больше прислушивалась к её состоянию, стараясь улавливать нюансы переходов. Люба надела красную юбку и льняную кофточку, смеётся:

- Это чтобы меня из-за реки в гости сгаркали.

Потом, уже дома, ко мне пришло чёткое осознание: каждый город как эгрегор стремится воплотиться в разные эпохи в судьбе конкретного человека. И Люба-с-Севера, безусловно, есть живое воплощение души Великого Устюга. В своё тело она вобрала, взяла на себя тяжкие ошибки и грехи города. Изъязвлённое тяжёлыми болезнями, часто готово оно оборвать земную нить, но дух сияет светло, рождая сказки и шутки, притягивая к Любе людей, давая ей редкостные силы создавать узорочье слова, сплетать в единую нить разные по глубине времена. Из колодца столетий тянется её духовное родство с Прокопием Праведным, ибо кто же может быть роднее девочке, росшей в комнате, примыкавшей к часовне этого святого? Так стремилась она на Тучу, и удалось ей попасть туда, добыть оттуда малый камешок - вещный символ общности. Не богатства земного стяжать, но силы духа, широты и мудрости вобрать в себя беды и обиды, очищая воздух города от скверны. Вечный путь любви и скорби.

После книги «Великий Устюг. Родина Деда Мороза», изданной в Москве, написала она замечательную повесть о путешествии по Сухоне Владимира Прохоровича Амалицкого. Повесть ещё не опубликована на бумаге, и я страстно желаю помочь ей - дойти до читателей, детей, подростков, взрослых. По богатству слова она впору ивановскому «Золоту бунта», хотя адресат иной - Люба ориентировалась на подростков.

…На многих улицах Устюга нет асфальта. Встретился нам канализационный люк с качающейся, опасной крышкой. Двухэтажные бараки, жить в которых страшно, покосившиеся сараи. Вот пивзавод - здание в баварском стиле, построенное немцем. Но нет сейчас в Устюге ни своего ячменя, ни солода, воду для пива и кваса берут не из скважины, как раньше, а из водопровода, и вкус уже не тот.

От пивзавода, что на высокой Горе, открывается роскошный вид на пойму Сухоны. Здесь, в лугах, она сливается с Югом, весной всё затоплено. Огромное море под Горой.

На конце улица - разрушающаяся Покровская церковь и новая часовня, как будто на смотровой площадке стоящая. Пестроцветье лугов ласкает взор, но мне это место не нравится, чуждым веет, тёмным, хотя солнце светит, небо синее, белые облачка бегут.

Люба молвит: верно почуяла, много нагрешил тот, кто часовню поставил, и жив сейчас, и хочет Бога купить, мол, я щедрый, тебе служу. Но неправедную жизнь подачкой не исправишь.

Сделав круг, спустились на улицу Пушкина. Люба мне короткий путь от своего дома на Борки показала. Выбрели к Леонтьевскому храму за парком с поясом изразцов на апсиде. Я даже подскочила от изумления - зверь по имени Бабр!

Изразцы с бабрами я встретила вчера на Спасо-Преображенской церкви, затем на одной из церквей Соборного Дворища - Иоанна Устюжского. И тут вновь бабры! Два зверя на изразце стоят на задних лапах мордами друг к другу, подняв хвосты. То ли львы, то ли тигры, то ли леопарды. Но ни то, ни другое, ни третье. Бабры - так называют их в древнерусских летописях. Некоторые исследователи склоняются к тому, что слово пришло из персидского языка, где означает «ягуар».

Их много - по всему поясу зелёных, исконно устюжских изразцов.

Мы с Любой смеёмся, что, оказывается, Устюг - не только родина Деда Мороза, но и родина бабра. Надо ещё одну сказку сочинить. Мы, люди, рождаем сказки. Вот устюжские первопроходцы так далеко зашли, а бабра не забыли, и теперь этот мифический зверь на гербе Иркутска. Может, именно устюжане его туда и занесли?

Долго находиться рядом с этой церковью трудно: горечь вокруг витает. И Любе трудно. Оказывается, в соседнем здании психоневрологический диспансер, где много страдания и боли сконцентрировано. И мы уходим в парк, бредём по липовой аллее, через двор особняка Булдакова к вечной набережной. Знакомая дорожка выводит нас вновь к Николе Гостиному. Новыми, уже не вчерашними глазами смотрю я вокруг - и словно вижу картину столетней давности. От Дымкова, с Никольского тракта, медленно отчаливает паром. На нём телеги с товаром, пестро от девичьих платков и сарафанов, гарко от возбуждённых голосов молодых парней. Все едут в город на базар, и потому надели самое лучшее. У Дымкова, на берегу, парни скинули сапоги, до того связанные верёвкой и переброшенные через плечо, сняли лапти, переобулись. Девушки, пересмеиваясь, надели башмаки, ботинки, платки поправили. Мужики приосанились, бабы себя оглядели.

Вот уж паром на стремнине, вот причаливает.

Медленно скатываются на берег телеги, лошади напрягаются на булыжниках взвоза. Девки идут. А наверху стоят городские и те деревенские, что раньше приехали, смотря оценивающе на вновь прибывших. Сколько сердец ёкает, сколько замирает! А впереди целый день гулянья. Парни-то какие авантажные! Голова кругом. Домой бы не забыть гостинцев купить…

Ветра нет, не шумит берёза возле Николы Гостиного. Сейчас там музей народного творчества, хранятся в нём и прялки, и шкатулки с узором - мороз по жести, и пояса тканные, и чего только нет. И здесь мы бабров встречаем - в традиционных узорах на дверях голбцов.

На втором этаже - похищенные из церкви Николы Солунского, а теперь возвращённые иконы. Искусствоведческий детектив. Три мастера написали тридцать досок - один безымянный, а два других получили в искусствоведении неожиданные имена: «мастер оранжевых горок» и «мастер оливковых горок и капустных облаков». Десять икон были украдены. Теперь они вернулись в родной город.

Лики выглядят немного по-детски. Мастер - устюжанин, два подмастерья. Где работали они, сразу видно: наивная прорисовка, иногда похожая на детские рисунки. Руку мастера тоже видно: линии тонкие, лица суровее, выразительнее, задний план проработан в деталях.

Иконы хранятся на втором этаже, в помещении летней церкви. Я пробую тихонько петь - но Люба явно смущена моими попытками, и я умолкаю. Пою же потому, что мне всегда интересна акустика храма. Казалось бы, принципы архитектуры одни и те же, но есть места, где голос звучит совершенно по-небесному.

В уже знакомой кафешке мы сытно обедаем, и Люба заталкивает меня в такси на Морозовицу. На прощание предупреждаю её, что если меня скоро не будет, значит, я зашла на Борки, чтобы не волновалась. И Люба меня радует: она не кудахчет, изображая волнение и заботу, не хлопает крыльями, но спокойно прощается.

 

 

Аккорды Гледена

Морозовица с набережной - вот она, кажется, рукой подать. Но паром ходит редко, прямого пути нет, надо объезжать через мост, кругом.

Такси за 200 рублей подвозит меня к воротам Троице-Гледенского монастыря и исчезает. Я остаюсь одна в тишине перед массивными створками, вхожу в калитку. Вот он, собор, прямо предо мной. Но сначала оглядеться. Справа, в крапиве, три мужика едят с куста красную смородину. Говорят мне, что здесь был дом престарелых - вон, видишь, номера корпусов на домах нарисованы. А теперь тут сторож живёт. А в соборе музей, там смотрительница, она всё расскажет.

Огромный камень под углом храма. Каменный, отшлифованный ногами монахов пол в галерее. Два столпа, знаменитый пятиярусный иконостас в стиле барокко. Иконы вовсе не похожи на иконы. Это картины в стиле восемнадцатого века, обрамлённые богатыми завитками резьбы. В панелях колонн я узнаю технику припорашивания, известную мне по Сольвычегодскому собору. В завитках деревянной резьбы чудятся барочные торопецкие мотивы. Два туриста покинули собор, на гульбище сидит в тишине смотрительница. Никого. Взгляд приковывает Троица.

Долго я хожу по пустому собору, украшенному лишь иконостасом. Сижу на стульчике. Нет, покоя не ощущаю. Слишком много сложного слилось, сплелось в истории этого места. Я хочу ощутить источник, дававший силу этим мастерам, видимо, не один год потратившим на пышные украшения, так необходимые для удовлетворения чьего-то честолюбия. Но нужные ли подлинному голосу сердца? Но мастера прошлого, выполнявшие богатый заказ, их сердца говорят с нами через эти завитки и гроздья винограда. Они выглаживали, тщательно склеивали рыбьим клеем детали - даже те, что не видны снизу, что будут под самым куполом, не потому, что заказчик проверит тщательность, а потому, что их совесть, их гордость мастеров не позволяла сделать небрежно работу, посвящаемую Господу.

Пою «От юности моея мнози борют мя страсти…», затем пасхальный распев аллилуйя. Звучит гораздо более чисто и светло, чем в Николе Гостином. Оно и понятно: потолок гораздо выше, и столпы, и свод иной. Самое же поразительное, прямо-таки небесное, ангельское звучание - в храме Вознесения в Коломенском. Звук не просто льётся сверху, а буквально водопадом спадает на тебя.

…За храмом - башенка монастыря. Высоко над поймой вознёсся древний город Гледен, когда-то стоявший здесь. Под этой горой сливались Сухона и Юг. Позже Гледен запустел - не столько из-за разорения, поднимались же города! Но потому, что Сухона в очередной раз изменила русло, ушла из-под горы к другому коренному берегу, туда и перебрались жители, назвав новый город Устюгом. А может, это как раз и был Устюг - Усть-Юг, устье Юга? Жители взяли с собой и прежнее название. Вот оно, устье Юга, отлично видно.

А вид на Устюг-Гусляр великолепен с площадки, где стояла башня древнего детинца - от ворот сразу налево, за башней монастырской стены. Трава выше человека, узкий ряд прокошен.

Как же Гледен? Где же его место? Говорят, стояли рядом два города: русский и чудин. Вот город и валы первого - размышляла я, двигаясь назад по Морозовице. Вот здесь были ворота - словно просвет между валами, в него и ныряет современная дорога. Да, за валом отчётливо читается ров. А вот подъём на второе городище. И возле магазина, где остановка, за небольшим сосновым леском, явная площадка сторожевой башни. Несколько скамеек, мусор, сброшенный под гору. А ведь когда-то здесь, именно здесь - я уверена - стояла главная башня Гледена - города, с которого на десятки вёрст на восток гляди - и всё выглядишь. Гляден - Гледен. Узенькая Шарденьга, протока Юга, бежит под крутейшей горой - эта гора выше, чем в Троице-Гледенском монастыре, обзор с неё больше. За Шарденьгой, за лесом - Юг стремится к своему устью. Прекрасное место для форпоста новгородских дружин, отправляющихся за пушниной встречь солнцу.

Солнце заливает мир. «И зной звенит во все свои звонки…» - звучит в моём сознании строка Николая Рубцова. Обрывистый склон зарос донником, розово-лиловой душицей, вдоль размытой, почти превратившейся в овраг дороги раскинулись лопухи, в низине - крапива.

Грузовик с валками сена переезжает Шарденьгу вброд, поднимая волну. На берегу, полузанесённые песком, лежат несколько понтонов. Разуваюсь. В самом глубоком месте вода не достаёт колена. Солнце играет в струях, которые фрактально повторяют волнистую шкурку песчаного дна. Чайка по-хозяйски сделала круг надо мной - мол, что это ещё за диво в моих владениях? Богатые пойменные луга не кошены. Когда-то каждую травинку скашивали, все неудобья обихаживали, всё скоту пойдёт…

Никто не мешает моему одиночеству. Я слышу гудение шмелей и пчёл, тихий звук воды, преодолевающей брод, солнце льётся с неба, запахи трав наполняют долину. Сила земли здесь не брызжет фонтаном, но мягко вытекает, лучится из цветов и трав, растекается по долине волной, дарующей мощь и красоту.

Домой я привезу отсюда букетик душицы…

Вернувшись на гору, к магазину, я засматриваюсь на расписанный домик с резными ставнями. Прохожая женщина сообщает мне, что хозяева, дед и бабка, померли, а расписывал дед. Рисунки необычные: самолёты, похожие на Буран, животные - лоси, волки, охотник с глухарём. Исходит из этих рисунков любовь к родной земле, к великой стране.

Ещё пару километров иду я пешком по Морозовице. Не ждать же автобуса на пыльной остановке! На границе деревни меня подбирает машина - хозяева везут двух собак в город на ветстанцию прививать. Ветстанция как раз на Борках. Меня высаживают в двух шагах от дома Елены Павловны.

 

 

Соната

Если предыдущий день можно сравнить с сюитой, то этот - соната. Третья часть дня - гостевание у Елены Павловны Пальниковой. Поднявшись по знакомым ступеням, я увидела незнакомого мужчину, который громогласно говорил по телефону. Он прервал беседу демонстративной фразой:

- Подожди, перезвони, тут ко мне женщина красивая пришла.

Иван оказался мужем Ларисы, дочери Елены Павловны. Девять лет назад его ещё не было здесь. Он сразу же, даже не спросив ничего, принялся поить меня чаем (я узнала обстановку кухни, она не изменилась), постепенно выслушал меня, позвонил на работу Ларисе:

- Тут к тебе гостья пришла, Ольгой зовут. Из Москвы. Оставлять её или нет?

- Оставлять, - удовлетворённо сказал он мне и налил ещё чаю.

Через полчаса он поехал за Ларисой - забрать её с работы, а я осталась одна. Осмотрелась в комнате, вышла во двор. Вот картофельные грядки, банька. В ней так же светло - окна на закат, тут же запах нагретых камней и веников. Люблю.

Села на крыльце. Толстая собака приковыляла, пару раз гавкнула для приличия, важно прошла мимо. Вот и машина.

Лариса вышла - мы радостно обнялись. Она накинулась на меня с расспросами. Оказалось, не так давно она перебирала вещи и нашла книжечку со стихами, когда-то подаренную нами Елене Павловне, подумала: где мы сейчас? А вот я - тут как тут.

Пока вместе готовили ужин, рассказали друг другу, как жили. За ужином помянули Елену Павловну, Лариса рассказала, как тихо и легко, никого не обременив, ушла светлая душа из этого мира. Для меня эта женщина осталась воплощением древнерусской красоты - строгий лик, синие глаза, доброта и милосердие. Она словно остаётся в доме, оберегая своих любимых детей от горестей и бед.

Поговорили и про особенности жизни в маленьком городе, и про Любу. Выяснилось, что Лариса не знает живую Любу Данилову, но ей знакома Люба-с-Севера: она точно и остроумно рассказывала весной про ледоход на Сухоне и действия МЧС. Так имя бежит вперёди человека.

Утро - Господь на древних иконах, монастырь - образ Бога на барочных иконах-картинах. На Шарденьге, под горой-городищем - Дух, напитывающий небо, землю и воду. Вечер - светлая душа, воплощённая в человеке. Долгая жизнь труда и тревог, щедрости и радости. Как мы проживём, как будем уходить с земли, что оставим после себя? Не в шутку встают перед нами эти вопросы.

Иван довёз меня до дома, и у меня ещё хватило сил рассказать Любе о её нечаянной славе, о моих открытиях на Морозовице и продумать, как отправиться завтра в Опоки.

 

 

11 июля
Мамоны

Яндекс-карты не знают деревни Опоки в Вологодской области. Чтобы найти это место, надо набрать в поисковике пос. Полдарса. От Полдарсы (ударение на первый слог) вниз по течению Прилуки - логично: при луке, излучине. А затем Сухона закладывает крутую петлю. Это и есть Опоки. На спутниковой карте отчётливо виден канал с остатками шлюзовой камеры, фрагмент плотины, на другой стороне разъём Святого ручья. Выше по течению - домики турбазы и круглый пятачок возле поклонного креста в память невинно страдавших на строительстве плотины в Опоклаге. Ниже по течению, после брошенной деревни Братское, на левом берегу, почти напротив устья Стрельны, заметен вытоптанный спуск - место отдыха вокруг фонтанирующей скважины, пробитой геологами в 1941 году.

На карте видно всё - и не видно ничего. Я видела сотни фотографий Опок, и ни одна из них не передаёт того, что я увидела в реальности. Но сначала туда надо добраться.

Машины у меня нет, таксисты спрашивают слишком дорого - 800 рублей в один конец. Буду добираться на попутках. Любе в этот день на работу.

В семь утра я шагала по городу, неожиданно открыв для себя, что Устюг многолюден. Рабочий день у многих начинается в восемь, и улицы были буквально полны народу. Машин полно. Возле моста, на повороте, даже пробка образовалась.

По мосту я перешла бодро, фотографируя розовый обрыв под названием Гребешок. Потом полчаса ловила - ничего не ловилось. Машины шли почти сплошным потоком, но все проезжали мимо. Мамоны - вспомнила я прозвище, данное няндомцам за их корыстолюбие. Вот и устюжане - мамоны. Я прошла ещё пару километров до развилки. Дальше идти не было смысла - там начинался глухой лес, машины набирали скорость. Тут же остановил устюжанин, ехавший в лес подновлять свою охотничью избушку. За разговором мы проехали полпути. Дальше меня подхватил водитель из Нюксеницы. Ему я рассказывала про Митькину дорогу, спуск на которую мы проехали - его хорошо видно с трассы. Вот и поворот на Опоки.

 

 

Вверх от креста

Всё облака над ней,

всё облака...

В пыли веков мгновенны и незримы,

Идут по ней, как прежде, пилигримы,

и машет им прощальная рука.

 

Я мерно шагала по пыльной, отсыпанной щебнем дороге, и строки стихотворения Николая Рубцова всплывали в моей памяти. Небо было синим, несколько облаков забыли растаять с ночи, раннее утреннее солнце уже жарило, по обочинам рассыпались ромашки и пышные пучки василька русского - не сине-голубого, какой сопровождает рожь, а ярко-розового.

 

Навстречу им июльские деньки

Идут в нетленной синенькой рубашке,

По сторонам - качаются ромашки,

И зной звенит во все свои звонки,

И в тень зовут росистые леса...

Как царь любил богатые чертоги,

Так полюбил я древние дороги

И голубые

Вечности глаза!

 

И я была одиноким странником, как некогда Рубцов, как тысячи путников до меня.

 

Здесь каждый славен -

Мёртвый и живой!

И оттого, в любви своей не каясь,

Душа, как лист, звенит, перекликаясь

Со всей звенящей солнечной листвой,

Перекликаясь с теми, кто прошёл,

Перекликаясь с теми, кто проходит...

Здесь русский дух в веках произошёл,

И ничего на ней не происходит.

Но этот дух пройдёт через века!

И пусть травой покроется дорога,

И пусть над ней, печальные немного,

Плывут, плывут, как мысли, облака...

 

Догнал меня старенький красный жигулёнок, остановился без моей просьбы. Парень молодой, Андрей: подвезу. В салоне коса. К своему дому еду из Полдарсы - окосить вокруг. Живём-то мы в Полдарсе, а тут родина, вон жёлтенький домик. На турбазе мама и отец хозяйничают, но мама сейчас в Вологде, в больнице.

Ага, вспоминаю, это та самая женщина, что в год назад кормила щами Нину и Сашу, так и не сообразив после их слов, кто же такая Люба Данилова. Лишь потом она поняла: просто Люба для неё - Любовь Николаевна. (Нет, поправила меня позже Люба, не та. Сейчас другая дама заведует турбазой, но я её тоже знаю.)

Андрей показал мне перевоз, но я попросила его довезти меня до поклонного креста. Он высадил меня у ворот турбазы - три коричневых домика, дальше дорога не идёт. По дороге, вниз, к берегу, шёл слегка подпрыгивающей - от избытка энергии и сил - походкой парень в камуфляжке и противогазе.

- А, туристы чудят, - махнул рукой Андрей. Я поблагодарила и вышла из машины.

Тропа - не тропа, стёжка. Берег, вправо - поклонный крест. С 1943 по 1947 год строили здесь плотину и шлюз, чтобы скрыть под водой порог, сделать Сухону безопасной для судов. Но во время ледохода в апреле 1947 года осерчавшая Сухона снесла уже практически готовую плотину. Зону расформировали, Опоклаг не возобновляли. Осталась Сухона свободной. А людей-то как много здесь погибло…

На изгибе реки, на каменистом длинном острове, стояла палатка, дымился костерок. Туда через узкую протоку перешёл парень в противогазе. Я позавидовала им - хотелось бы с ними переночевать посредине реки, под шум порога. Но у меня свой путь.

Вправо, на том берегу, возвышалась Святая гора - самая высокая скала. Но я не хотела сразу приближаться к ней. Мне надо было подготовить себя к встрече.

От креста я медленно направилась по высокому, отвесно обрывающемуся берегу в сторону Прилук, высматривая, где бы можно спуститься. Узкая стёжка не пропадала. Она привела меня к небольшой ложбинке, где Сухона подарила мне россыпь алой земляники. Ласточки носились над обрывом - в верхнем слое, под почвой, в глинистой прослойке, много гнёзд. Чайки истошно вопили.

Осторожно спустилась я вниз, внимательно оглядывая склон, и в конгломерате галечника сразу заметила звёздчатый обломок коралла. Солнце било в лицо, но я нашла ещё несколько интересных камней с отпечатками ракушек и небольшими жеодами, в которых сверкали кристаллики.

Отвесный (от десяти метров и выше) берег накрывал тенью слегка читающуюся тропку. Слои чередовались: розовые, тёмно-красные, светлые, кое-где голубоватые каменные пласты, потрескавшиеся, иногда выступающие - видимо, более плотные, иногда мелко крошащиеся, составляли замечательно живописную картину. Я много фотографировала, то поднимаясь вверх по слоям, как по ступенькам, то спускаясь к урезу воды, пытаясь поймать и передать впечатление удивительного богатства и многоликости. У воды берег представлял из себя сплошные каменные плиты огромных размеров с сетью трещин (да-да, меридиональная трещиноватость). Далеко в воду уходили эти плиты, создавая отмели, на которых грелись мальки. От Прилук по прямой льдины весной разгоняются на течении и со всего налёту бьются о берег. Он иссечен впадинами, но ещё стоит, выдерживая натиск. Может, через несколько столетий река стешет этот мыс, спрямит свой путь.

Синяя Сухона шумела порогом. Чем дальше я уходила вверх по течению, тем тише становился шум. И вот, когда открылись Прилуки и берег, наверху заросший лесом, резко поднялся, воцарилась полная тишина. Ласточки и чайки остались у порога. Тень от лесистого берега дошла до воды, и я немного отдохнула в тени, осознав, какой знойный день мне выпал для путешествия. Сделала два глотка воды. Люба собрала мне в дорогу много еды, но я взяла лишь две шанежки с картошкой. Есть совсем не хотелось.

На обрыве заметила чабрец, сорвала несколько веточек. Колдовской цветок. Памятливый.

Со стороны Прилук, как потом оказалось, из Полдарсы, проходят две моторки, через некоторое время ещё две. Это перевозчики, догадываюсь я.

Солнце переместилось, и тень от берега растаяла. Я медленно, ох как медленно шла этот километр назад до креста, осторожно ступая по острым камням, впитывая синь воды, зелень луга и неба, белые бурунчики порога, красный скол обрыва и выбеленные солнцем плиты песчаника под ногами. Пилигримы, странники… «Учись внимать молчанию садов, Дыханью трав и шёпоту цветов». Максимилиан Волошин…

Вернувшись под крест, я заметила, что палатки на острове нет, два человека - оба в противогазах - сели в резиновую надувную лодку и, шлёпая маленькими вёслами, поплыли к противоположному берегу. Чудят!

Разулась - хочу тоже на островок, ну хоть на несколько метров - в реке постоять. Но камни остры, течение по ногам бьёт, а если идти по плитам, то скользко: плиты покрыты мелкими водорослями. Ну, я ещё найду место, искупнусь.

 

 

Остатки шлюза

В начале пути, у креста, я была в девять. Сейчас, наверное, одиннадцать. На пологий каменистый берег, выглаженный льдинами, приехали несколько машин, встали у линии кустов, костёр затевают, лавки таскают. Музыку гадкую включили. Правда, расстояния здесь большие, и я быстро удалилась от уродливых звуков. Река кажется довольно узкой, шестидесятипятиметровая скала на том берегу тоже не выглядит особенно высокой. Воздух чистый, вроде, всё близко. Только что ж ноги-то гудят от пройденного расстояния?

Иду вдоль кромки воды. Замечаю, что парни - ма-аленькие такие фигурки - переправились на тот берег, вытащили лодку и полезли наверх. Интересно, догадаются ли немного приспустить баллоны. Ну, это их дело.

Скала на том берегу, словно выцветшая от прямого солнца, изгибается плавной дугой. На меня пикирует чайка, отчаянно крича. Я вглядываюсь: среди чёрно-серых угловатых камней, выступающих из воды, один камень округлый, пушистый и движется. Это чаёнок! Он быстро-быстро плывёт к безопасному месту, которое показывает ему мать, почти касаясь крылом воды вдали от меня. Пересёк ленту воды с течением, притаился среди камней - под палящим солнцем и не различишь чаёнка. Я прошла мимо, чаёнок поплыл назад, против течения, к прежнему месту, и мама успокоилась.

Вдруг по дуге Опок ко мне докатывается усиленный эхом звук, будто кто-то вдали поёт-кричит богатырскую песню. Я догадываюсь: это молодцы тешатся. Наверх выбрались и голос пробуют. Но не вижу их, даже присматриваясь.

Кусты справа подошли к воде. Здесь натиск льдин ослабевает, они задерживаются раньше, на каменистой отмели, позволяя вырасти кустам. Льдины попронырливее теснятся к противоположному берегу, к Опокам, но разгон, такой, как от Прилук, на крутом повороте им уже не взять, и Святой скале достаётся меньше.

Каким же был ледоход грозной весной 1947 года, если готовую плотину стёрло почти подчистую? Возможно, у Прилук, а то и выше образовался затор, как раз такой, когда Сухона в Тотьме вспять течёт, затем его прорвало, и вода, гремя льдинами, словно таранами, ударяя вырванными с корнем, уже окорёнными деревьями, с невиданной мощью хлынула на Опоки. Как разрушило несколько звеньев плотины, и люди, подгоняемые приказами, кинулись спасать, восстанавливать, понимая, что худо им будет, если труд стольких лет коту под хвост. Как напирала река, как бежали назад, по плотине, люди, пытаясь спастись, некоторые не успевали, падали в ледяную воду, а сверху могильными плитами наваливались льдины…

Высока осока, малиново-розовыми свечками встаёт из неё плакун-трава. Справа - небольшой песчаный бережок, красивая старица, а над ней - деревянные, набитые камнями клетки - ряжи разрушенной плотины Опокстроя. Какой покой! Затон и старицу украшают нарядные зонтики сусака с нежно-розовыми цветками, трёхгранные стебли стрелолиста оканчиваются листьями, похожими на наконечники стрел, а белые цветы словно воплощают в себе трогательную тишину затона. Жёлтые кубышки стоят на прочных стеблях, распластав по воде овальные, надрезанные листья. Стрекозы садятся на цветы, трепещут прозрачными крылышками. Проведи рукой перед лицом - и увидишь, как катятся тяжело гружёные тачки, как стучат топоры, вырубая ряжи, как вздыхают полуголодные, измученные холодом и сыростью люди.

Я поднимаюсь на остатки плотины. Здесь пахнет спелой земляникой, цветёт иван-чай. Впереди - остатки шлюза, створки ворот, висящие, кажется, на честном слове, и канал, идущий перпендикулярно плотине. Но стёжка не кончается, это уже не стёжка, а просто примятая трава, но я сползаю с берега к каналу вслед тому человеку, что здесь прошёл. Сумку надеваю как рюкзак, чтобы руки были свободны, и по полугнилому бревну перехожу на тот берег канала, иногда держась за бетонный нижний выход шлюза. Влезаю на крутизну склона. Пот катится градом. Я на твёрдой насыпи. По ней иду влево, к перевозчикам. Вон они, палатку себе поставили. Наверху, на коренном берегу, возле жёлтого домика, видны взмахи косаря. Андрей! - я лишь думаю, вслух не произношу. Словно услышав меня, он поворачивается и приветственно машет рукой. Я машу ему в ответ.

Канал вдали от шлюза, видимо, довольно глубок, тих и безмятежен. Берега в узорочье цветов. Ромашки, колокольчики, васильки, душица - сколько её, душицы! Глаз радуется буйному цветению жизни. Однако я почти изнемогаю от резкого напряжения при форсировании канала и от жары.

 

 

Перевоз

К перевозчикам, мирно беседующим под самодельным навесом, я обращаюсь с такой просьбой:

- Пожалуйста, поделитесь тенью.

Они сначала не понимают, тогда я повторяю:

- Пустите меня в тенёчек.

Один двигается, мне предлагают воды, и я с наслаждением отдыхаю. Возле стойки успеваю заметить странный пенёк, похожий на окаменелое дерево. Но тут кто-то звонит по телефону одному из перевозчиков - дяде Коле, он кивает другим и идёт к лодке.

- Давай и тебя возьму, садись, - бросает мне.

- А как же обратно?

- Там много народу.

Я, не успев ничего сообразить, уже сажусь в лодку. Только мешок с найденными диковинными камнями оставляю у перевозчиков, чтобы не таскать. Мы буквально мчимся вниз по течению, мимо скалы на правом берегу, высокой, но всё же меньше Опокской, прохлада реки, ветер свеж. Когда слева я замечаю домик, оставшийся от деревни Братское, дядя Коля плавно разворачивает лодку, и мы подходим к небольшому, в три доски, причалу с прибитой к доскам ошкуренной коряжкой, чтобы удобно было просто рукой за неё держаться.

На берегу шесть человек. Я выхожу, они садятся в лодку и отчаливают. Оказывается, надо записать телефон у перевозчиков, чтобы вызвать их, когда домой захочется. Но я не тороплюсь. Я-то хочу под скалу, а меня привезли на фонтан. И я, прислушиваясь к обстоятельствам, иду на фонтан по крупно обломанным камням, совсем не похожим на обкатанную гальку.

Справа берег обрывается, внизу песчаная отмель и зелёный луг. Устье Стрельны. Здесь родина Любы. Она плоть от плоти этих мест.

Вот подъём на фонтан. Глубина скважины 192 места. Господи, как же драгоценна эта вода, а здесь изливается по 50 литров ежесекундно! Последние годы фонтан ниже - истощается водоносный горизонт.

Обыватели любят это место. Две беседки по сторонам, и ещё просто столы и скамейки. Вода спадает с крутого берега сверкающими ступенями, разливается на множество ручейков. Лестница маленьким обрывком висит наверху. Всю нижнюю часть смыло нынешним ледоходом.

Я карабкаюсь наверх в надежде отдохнуть в тени беседки.

Ну почему же, люди, вы так не любите себя? Почему наверху всё просто усеяно мусором? Ступить некуда. Подхожу к чаше фонтана. Вода за семьдесят лет буквально пробила себе чашу. Ледянущая вода, ветер дунул - брызги летят - словно обжигает морозом. В жару это приятно. Пью - да, солоноватая, и вкус странный, явная минерализация.

Освежённая, всё же устраиваюсь в тени, съедаю одну шанежку. Внизу несколько человек полощутся в реке, и я решаю искупаться. Надеваю купальник, вхожу в воду - камни довольно острые. Течение несёт, мелко, и можно только лечь на мели и держаться за камни руками. Я так и делаю. В один момент опускаю руки, отдавая себя течению, и больно бьюсь боком о камень, меня словно подкидывает в воде, крутит, но я успеваю ухватиться за дно. А какова же скорость в половодье?

Со мной рядом пытается купаться семья из Питера и частично из Тотьмы. Они ничего не знают про это место. Выбравшись на берег, рассказываю им, они удивляются, слушают очень внимательно. Питерцам дарю найденное возле Братского кремнёвое орудие. Пусть будет память.

На фонтан возвращаться не хочу. Там шашлыки жарят, шумят, а я хочу уединения. Пытаюсь идти по берегу босиком, но скоро сдаюсь и надеваю кроссовки. Вот где хорошо - у мостков! На середине реки на якоре стоит лодка, там кто-то рыбачит. Только тут я понимаю ширину Сухоны - человека в лодке едва видно, да и сама лодка под гигантским обрывом кажется игрушкой. Я придумываю, как мне насладится прохладными струями Сухоны: у края мостков глубоко, я цепляюсь за железную трубу, к которой они крепятся, и опускаюсь в воду. Течению полощет меня (Люба потом посмеётся - джакузи придумала), я откидываю вторую руку, лежу на спине звездой, слегка шевеля ногами. Блаженство!

Накидываю на себя длинную рубашку, чтобы переодеться на голом каменистом берегу, и успеваю натянуть брюки, как слышу звук мотора. Через несколько секунд лодка лихо подлетает к мосткам, в ней не безмятежный дядя Коля, а другой перевозчик. Я спрашиваю, отвезёт ли он к Опокам, к самой скале. Я бы могла пешком дойти по берегу, но на это потребуется время. Всего-то километра полтора, может, и меньше, но по камням и кустам это будет не быстро.

- Туда приставать неудобно, мелко, ну ничего, отвезу. Туда обычно никто не просится.

Перевозчик - Харон, Кий-жрец, легендарный князь Киева. Вся мифологема этого слова встаёт в моём сознании. Но переживать её в деталях некогда.

Восторг охватывает меня, когда я мчусь по реке. Мне кажется, что парень правит прямо к перевозу, но он делает крутой вираж, обходя каменистые косы, и мы причаливаем к берегу. Лишь ступаю на древний берег, как парень сразу отталкивается шестом, и вот уже лодка на стрежне. Проводив её взглядом, я поднимаю глаза. И тут впервые в жизни мне хочется перекреститься. Господи, громадина-то какая! Глыбится, нависает, громоздится, подавляет - и в то же время восторг неописуемый. А на голом каменном берегу - отважный кустик незабудки - укоренился и зацвёл!

И в этот момент восторга, смешанного со священным ужасом, раздаётся странный звук. Я не сразу понимаю, что это телефон, молчавший все эти дни. Я только сменила номер, и звонить, по сути, мне может лишь один человек - муж.

- Коля, меня только что перевезли и высадили под самой скалой! Это невероятно, потрясающе!

- Во-от, я догадался, что ты именно сейчас должна быть в Опоках.

Ну и скажите, что это не способности экстрасенса. Ведь позвонил не раньше и не позже, а именно в момент наивысшего переживания - с готовностью разделить его со мной, усилить своим присутствием. Он сейчас в Калуге, где мы были особенно близки в первый месяц нашей встречи - четырнадцать лет назад. Два семилетия минуло. И сияющая нить протянулась. Удивление моё и благодарность.

 

 

Полёт Степана

Убрав телефон, я попыталась окинуть взглядом всю скалу, грандиозно изогнутую, со спичками деревьев наверху, разрезанную зелёным урочищем Святого ручья. Вдруг - шуршание - посыпались сверху камни. Донеслись голоса - оттуда, сверху, слева от ущелья. Да, вот они - две малюсенькие фигурки видны там, где огромная сухая ель наклонилась над обрывом, где корни отчаянно цепляются за камни. Видно, что ребята пытаются понять, можно ли здесь спуститься. Я успеваю сделать снимок - для масштаба - крошечные человечки на красной скале. Они на той части стены, что уже за углом, повернула от реки к ручью. И вдруг один - спускается или падает? Сначала замедленно, а потом со страшной скоростью летит он вниз на спине и на боку. Вот его подбросило на более светлом слое-карнизе, ударило о нижние слои, и лишь на осыпи, возле самого ручья, он слегка замедлил движение - и сразу встал на ноги. Я быстрым шагом, как только возможно по крупным камням, пошла к нему. Чёртовы экстремалы. Ведь так и погибнуть недолго. (Потом я поняла, что он не специально полетел, а сорвался.) Не дойдя нескольких метров, говорю:

- Как Вы себя чувствуете? Перепугали Вы меня, сердце в пятки ушло.

Парень ответил:

- Вам придётся либо подойти ближе, либо говорить громче.

Подошла ближе - догадалась: он меня действительно не слышал, за перегибом громко шумит Святой ручей.

- Вы целы? Не может быть, чтобы у Вас не было травмы.

- Ну, видите, даже брюки целы, - говорит он мне, поворачиваясь спиной. Камуфляжка действительно цела, хотя цвет её грязно-розовый.

Я думаю, как он мог остаться без переломов? Рюкзак, полупустой, но всё же защитил спину.

Он поворачивается, машет руками, кричит другу:

- Максюта, здесь не надо спускаться, опасно.

Максим исчезает со склона.

Я оглядываюсь: из глубокой расселины берега, с высокой ступени прядает шумным водопадом Святой ручей.

Смотрю на неожиданного знакомца - он снял брюки и пытается увидеть своё бедро. Оно сзади уже сизое, гематома будет огромная, несколько недель понадобится, чтобы она рассосалась. Кожа стёсана.

- Эх, надо бы ссадины зелёночкой.

Но парень храбрится.

- Ничего, были бы кости, мясо нарастёт.

Я отвечаю, что привыкла заботиться о детях, и по инерции о нём так же думаю.

Он словно спохватывается:

- А Вы здесь откуда взялись?

- Мужики перевезли. Как Вас зовут?

- Степан.

- Ольга.

Разговор вроде бы похож на обычные формулы знакомства, но у меня ощущение, что парень в шоковом состоянии. Спрашивает меня с вызовом:

- Вы откуда?

- Из Москвы.

- А что Вы здесь делаете?

- Я десять лет сюда стремилась.

Он с оттенком презрения - мол, десять лет, что же так долго-то, если стремились?

Я подхожу к нему близко, чтобы не перекрикивать ручей, и говорю нежно и вкрадчиво:

- Стёпушка, я десять лет назад узнала об этом месте, но не могла сюда попасть, затем у меня родилась дочка, я её растила, затем сынок - я его растила, а сейчас они подросли, и как только у меня выдалась возможность, я здесь.

Стёпану максимум лет двадцать пять. Он разделся до плавок, осматривая ссадины. Ровный загар, хорошо проработанные руки, на груди пластины мышц, на торсе отчётливые квадратики, и ни грамма лишнего сала. Красавец. Только ростом невелик, максимум метр семьдесят, а то и поменьше. Над верхней губой редкие усики - значит, хочет казаться старше, чем он есть. Конечно, это он горланил песню.

- А я вас слышала. Это вы пару часов назад орали наверху.

- Мы не орали, мы пели.

- Я так и догадалась. Я Вас утром видела, Вы от турбазы в противогазе шли. И палатка у вас на острове стояла. А потом вы с Максимом в резиновой лодке через реку переправились.

- А ты, Оль, откуда знаешь?

Степан, кажется, слегка ошеломлён. Они меня вовсе не заметили утром, хотя я несколько раз была в их поле зрения. При этом он внезапно переходит на «ты». Я пропускаю это мимо ушей.

- Вы откуда?

- Из Вычегодского.

- Знаю этот посёлок. Рядом с Котласом. Я была в Сольвычегодске. На празднике.

- А, Козьма Прутков! Знаем-знаем!

- Куда же делся Максим? - сам себя спрашивает Степан. - Что-то его долго нет.

- Он, видимо, назад пошёл, через лес. По ручью спустится.

- Как по ручью?

- Ну, ручей откуда-то начинается, там берег более пологий, вот по руслу ручья он и придёт.

Мы оба смотрим на водопад. Буквально через несколько секунд из-за кустов над водопадом появляется Максим, начинает спускаться.

- Надо сфотографировать.

Я кричу ему:

- Подожди! Не спускайся!

Степан вторит.

Подбегаю с фотоаппаратом ближе, Степан достаёт свой, и мы снимаем Максима как лесного духа, вышедшего из чащи. Затем я предлагаю Степану залезть к другу, снимаю их двоих на фотоаппарат Стёпы. Затем они спускаются, я залезаю на водопад - и тоже остаюсь в кадре.

 

 

В чаше Святого ручья

Возле водопада прохладно, не то, что на раскалённой сковородке берега. Не хочется покидать это благодатное место. Святой ручей. Под водопадом - чаша глубокая. Вода из-за сфангума жёлтая, в чаше кажется коричневой, при этом прозрачная. Степан залезает в неё - ему едва не по пояс. Представляю, как болит у него нога. Ему бы холод приложить… Но он строптивый, от невесть откуда взявшейся женщины заботы не примет, сам большой.

Максим спрашивает:

- А Вы вообще кто?

Честно говорю:

- Я писатель.

На багровой глине склона замечаю кустик чабреца - и как он здесь очутился?

- О, колдовской цветок!

Дотягиваюсь, аккуратно, чтобы не повредить весь кустик, срываю три соцветия. Терпко. Одно беру себе, два протягиваю ребятам.

- Вот, сейчас колдовать будем. Загадывайте желание - сбудутся.

- А потом что?

- Просто цветок в воду киньте.

И сама, едва подумав, кидаю. Они следуют моему примеру. В агатовой чаше - три сиреневых соцветья. Так красиво. (Я не сказала им, что сбудутся только те желания, в которых они желают чего-то сделать сами, а не ждут блага от других. И это не моя воля-колдовство, а просто место такое, где воля человека может сконцентрироваться в луч.) Максим смотрит на меня, будто я сейчас, как шаман, буду прыгать или заклинания читать, но я просто говорю: ну, я пойду. Степан - неожиданно фальшивым голосом:

- Пока-пока.

Тут я вспылила:

- Почему все мужчины последнее время прощаются со мной этими глупыми словами? Как будто я неразумный ребёнок. Что, мужчины совсем разучились прощаться с женщинами?

- А как надо? - недоумённо говорит Стёпа.

Ну, дорогой, ты должен лучше знать, какие слова подобрать при расставании. Уйти не получилось. Тогда я говорю: мол, давайте, я напишу вам мой электронный адрес, кинете мне фразу - проверка связи, и я вам перешлю фотографию, где вы наверху. Степан - удивлённо:

- А ты сфотографировала нас?

- Да, только полёт не запечатлела - уж больно быстро ты летел.

Достаю из сумки блокнот, записываю свой адрес.

- Ты не убирай, запиши мой адрес.

- Не надо, а то я забуду или запутаюсь. Лучше ты мне пришли - проверка связи, или с заголовком «Полёт орла», и я сразу догадаюсь, от кого. А то я иногда в день писем по двадцать пишу, могу запутаться.

Стёпа вопросительно смотрит на меня.

- Ну да, - говорю, улыбаясь, - я же писатель. Хорошо, что вы будете здесь ночевать - вечером закат будет прекрасный, эта стена будет алой, прекрасное время для фотографирования.

- А рассвет здесь какой!

- Завидую вам, - говорю искренне.

- Так оставайся с нами. Когда ты уезжаешь?

- Завтра поезд из Котласа.

- Ну так успеем.

- Мне же в Устюг надо, у меня там вещи у подруги.

- Да, подруга…

Собираюсь прощаться и идти дальше. Отчётливо вижу особенности личности Стёпы. Он, словно Митра до встречи с Учителем, безрассудный кшатрий - воин, полный энергии и неосознанной силы. Справится ли с собой, сможет ли направить энергию, построить себя как цельную творческую личность?

Говорю ему:

- Тебе, Степан, нужно учиться, учиться очень много, строить себя. Запомни это, пожалуйста.

- Мне другое надо.

- Тебе нужны в первую очередь знания, я тебя насквозь вижу, вся структура твоей личности у меня на ладони.

- Вот здесь на ладони? Ты линии читаешь?

- Линии не читаю, и так всё видно, - поддразниваю я его.

Максиму, положив руку на плечо, говорю иное:

- Тебе надо найти хорошую девушку, ты будешь прекрасным мужем и отцом. Удачи вам!

Максим неожиданно говорит:

- А давайте на ручей сходим! Там так красиво!

Я на миг задумываюсь - ведь почему бы и нет? Зачем упускать такую возможность? По водопаду подняться - там трос железный, не сложно.

Я поворачиваюсь и иду к водопаду. Парни замешкались, Степан одевался. Я не сразу смогла подняться - штанина зацепилась за какой-то корень. Я еле освободила ногу, вышла наверх. В лицо мне пахнуло дивным запахом, настоянным на густой зелени, на листьях красной смородины и чабреце. Как здесь чудесно, прохладно. Максим сумел оценить красоту.

Поднимаюсь вверх, любуясь на каменные чаши с водой и ступени, по которым стекают струи. Как похоже на Любовец, мой любимый Любовец, что на Оке, в середине Калужско-Алексинского каньона. Только там известняки белые, вода светлая, а здесь жёлтая. Когда стены урочища сближаются и дальше надо топать по воде, я останавливаюсь. У Максима мокрые кроссовки, он шлёпал по ручью. Я возвращаюсь к водопаду, сажусь на сухой горбик, поросший травой. Ребята только поднимаются вверх. Забираются. Максим наступает на каменную ступень, покрытую теми же мелкими, скользкими водорослями. Я, а вслед за мной Степан говорим ему - не надо, но он упрямо делает своё. Вот что значит: так - не так, перетакивать не будем.

Присаживаются рядом. Я рада - мне почему-то приятно сейчас быть не одной, а в обществе этих почти мальчишек. День назад я общалась с человеком, который на двадцать лет меня старше, и не чувствовала никаких условных границ. Сейчас со мной ребята на двадцать лет меня младше, но это миг перед вечностью этого ручья и скалы, перед жизнью и смертью, и мы с ними сейчас - такие же воплощения стихий, только в обликах мужчин и женщины, и стираются все границы - ещё немного - и энергия потечёт освобождённо.

- Степан, ты где и кому служишь?

- Я служу театру. Я в труппе Котласского Драматического театра.

(Ах, так ты актёр! Вот откуда твоё желание играть, строить мизансцены. Твоё амплуа - плутовские роли. Этакий Труффальдино из Бергамо.)

- В Котласе есть театр?

- Да, ему уже семьдесят лет. Есть даже телеграмма Сталина…

Я вспоминаю, что читала об этом:

- Да, благодарность за работу в госпиталях. А Максим?

- Максим пока нигде не работает. Он пока ищет.

Обязательно найдёт, думаю я, глядя в упрямые синие глаза Максима.

- Тебе, Степан, надо обязательно побывать на Алтае.

Хочу заронить в его сознание мысль о далёком, мечту, которая будет светиться призывным огнём.

- Если я поеду в Алтай, то только с тобой.

Машинально - мысленно - поправляю: на Алтай, и смысл его слов доходит до меня не сразу. Игра? Нет, пожалуй, не игра, думаю, он сам не понимает, что происходит. Две сущности общаются вне времени. Чтобы исключить легковесную игру, я отчётливо произношу:

- Я не театральная ведьма, а настоящая.

- Мы ещё встретимся, - говорит Степан.

- Удачи вам.

Они уходят вверх по ручью, чтобы забраться на правую половину горы, а я спускаюсь с водопада. Переодеваюсь в синюю блузку, в которой была до купания. Съедаю вторую шанежку. Нужны силы. Мне хочется пройти вдоль всей стены, впитать всю её мощь, пережить каждую складку и изгиб.

 

 

В печи Опок

Я бы вовсе не отрывала взгляда от скалы, но внизу ноголом, и приходится смотреть, куда ступить. В полной тишине слышно лёгкое шуршание. Это время от времени падают сверху камни, выбивают из скалы множество других, создают щёлкающий шорох. Под самой скалой идти нельзя: попадёт таким осколком - не обрадуешься. Иду по кромке у воды. За островочек почвы между камней зацепился нарядный кустик - плакун-трава. Логическое полушарие подсказывает мне: дербенник иволистный. Творческое - заговор на слёзы. Я срываю соцветье, шепчу заговор - слова приходят сами: унеси мои слёзы в далёкое море. Не хочу плакать и страдать ни одного дня, желаю - жить в радости, чтобы мир был во мне и рядом со мной. Розовая ветка некоторое время кружится на воде, затем почти мгновенно уплывает, подхваченная струёй.

Выбираю камешек (интересно, что это - известняк или мергель северо-двинского горизонта верхней перми?), сажусь. Солнце печёт мне лицо и руки. Мокрые волосы, завязанные резинкой, тянут, и я их распускаю, перекинув на правую сторону. Быстро высыхая, они защищают плечо от палящих лучей.

Грань: скала и вода. Я словно сама становлюсь мифологемой. Солнце печёт. Печь - Опоки. Однокоренные - исторически, исконно - слова. Вот и Фасмер со мной согласен, и Даль эту же параллель проводит. Печи из чего делают? - из камня. В этом же ряду стоят «пещера», «печора».

Есть ещё Опеченский посад на Мсте, в Новгородской области. Мста славится своими порогами, дно там такое же, как здесь - каменистое. И водопад на притоке - речке Понеретке. Кто прошёл по Сухоне первым? Конечно, новгородский ушкуйники. Они-то, вернее всего, и дали Опокам имя.

Река словно обложена, опечена каменными берегами, поток, стремясь к устью, проходит через Опоки - печь. Не зря же входное отверстие печи называется устье. Глубокая связь на сакральном, подсознательном уровне языка-народа. Река рождает жизнь - и печь рождает, вернее, перерождает всё попадающее в неё. Опоки тоже словно бы заново рождают Сухону. После их жёсткой ласки она успокаивается, становиться нежной, умиротворённой.

Десятки раз я читала сказку «Гуси-лебеди» своим детям, и десятки раз размышляла о её инициационном характере. В обратном порядке, когда девочка уже бежит от Бабы-Яги: речка прячет её под своим бережком - юная женщина оказывается там же, где я сейчас - и не в воде, и не на земле, а под бережком, на границе двух миров. Надо побыть в этом пространственно-временном кармане, чтобы прожить-ощутить краткость жизни своего тела и бесконечность жизни духа, а затем снова выйти в мир. Яблоня-матушка, спрячь меня! Поешь моего лесного яблочка… Да-да, яблоки Гесперид, молодильные яблоки русских сказок, китайский плод - персик, дающий вечную молодость. За обыденностью увидеть взгляд вечности. Укрепить своё тело. Девушек сравнивали с яблочками, говаривали: девка-то налилась. И третья ступень - печь. В неё ставят сырое тесто, получается же мягкий, душистый хлеб. Её называют пузатой. Символ рожающей женщины. Из сырого теста выпекается ребёнок - младенец. Девочка съедает пирожок - как причастие (о том, что мальчик съел пирожок, в сказке ни слова), а затем садится в устьице, чтобы после, когда гуси-лебеди улетят, то есть исчезнет страх, который гнался по пятам, страх - воплощение тёмной стороны души, Бабы-Яги, - заново родиться, выйти из устья освобождённой от фантомов своего бессознательного. Смогу ли я так же родиться в печи Опок?

Мысли мои невольно возвращаются к ребятам. Пусть у них хватит душевных сил, чтобы противостоять окружающей пошлости и цинизму, пусть они выращивают свою чистоту и стремление познать мир. Благословляю их путь.

Мир кажется незыблемым. Камень, на котором я сижу, был дном моря миллионы лет тому назад. По сравнению с этим сроком наше воплощение - краткое мгновение. Но камень нем, а мы несём в себе дары мысли, чувства и речи. Как же полно, щедро должны мы жить, чтобы оправдать перед природой своё существование.

…Температура поднялась до семидесяти градусов. На пределе сил Сергей крутил рукоятку, опуская последнюю, четвёртую компенсационную решётку. «В целях обеспечения ядерной безопасности реактора…» Командир реакторного отсека старший лейтенант Николай Беликов уже потерял сознание. Сергей остался один.

Сквозь повреждённую обшивку в одну из ракетных шахт начала проникать вода. 3 октября 1986 года давление забортной воды сдавило боевую ракету, треснул бак с окислителем. Ядовитая жидкость превратилась во взрывоопасный газ. Подлодка погружалась в глубину Саргассова моря. Если удастся всплыть до глубины 50 метров, можно выстрелить ракету аварийным запуском маршевых двигателей.

Экипажу удалось остановить погружение, но времени на всплытие не хватило, и ракета взорвалась в шахте. Взрыв разрушил стенку корпуса и плутониевые боеголовки ракет. Включив режим экстренного всплытия, лодка вынырнула на поверхность.

Боевое дежурство было провалено. Температура охлаждающей жидкости первого контура реактора росла. Это означало возможность расплавления активной зоны реактора. Попытка заглушить реактор с пульта управления не прошла. К тому же прогнулись направляющие компенсационных решёток.

Если не опустить решётки на нижние упоры, реактор пойдёт в разгон, самопроизвольно увеличивая тепловую мощность. Войти в камеру означало получить большую дозу радиоактивного облучения. Спецтрюмный матрос Сергей Преминин знал, на что идёт. «…Для ручного опускания компенсирующих решёток в 7-й отсек трижды вводились специалисты электромеханической боевой части».

Мир уже знал, что такое взрыв ядерного реактора: за полгода до этого рвануло Чернобыль. Ядерный взрыв у берегов США мог стать началом Третьей мировой войны.

В аварийном отсеке росли температура и давление. Сергей опускал четвёртую решётку… Словно горный хребет, поднимается над Красавиным крутой увал, поросший остроконечными елями. С его высоты весь городок как на ладони, а за ним раскинулась на плёсах Северная Двина, несёт свои воды к Белому морю. Когда-то её струи коснуться струй, что омывали тогда в Гольфстриме советскую подлодку.

Сергей заглушил ядерный реактор. Но давление поджало переборку, дверь заклинило. Её пытались открыть снаружи. Не смогли. Ему было двадцать лет.

Через три дня личный состав был эвакуирован на подошедшие советские суда. При буксировке «К-219» затонула на пятикилометровой глубине.

Городок Красавино лежит между Великим Устюгом и Котласом. Возле школы три якоря и необычный памятник - огромная чёрная рубка подводной лодки. Надпись на табличке: «Здесь учился герой-подводник Сергей Анатольевич Преминин, спасший мир от ядерной катастрофы».

…Вот и сижу я в печи Опок. Камни нагрелись под отвесными лучами солнца, ветра нет, и мне бы идти пора, но двигаться не хочется. Голоса вдалеке. Знакомцы мои с горы спустились, назад идут. Медленно, что-то разглядывают, чем-то звенят.

Ко мне подходят - ну вот, говорили, что встретимся, и встретились. Степан небрежно бросает Максиму:

- Покурим?

Присаживаются рядом.

- Ведьминские штучки? - полуутверждает, полуспрашивает Степан. Я смотрю на себя словно бы со стороны: сижу на камне у реки, под красным обрывом, распустив чёрные волосы. Да ещё с чабрецом колдовала. Точно, ведьма.

Степан кидает рядом со мной длинный, в локоть, практически не покрытый ржавчиной железный костыль. Он звякает о камни. Степан колотит им по камням, летит острая крошка.

- Что ты об этом думаешь?

- Опокстрой.

- Да… Мы сейчас нашли след динозавра! Правда, камень такой, а в нём отпечатки словно бы трёх пальцев.

Максим молча протягивает мне телефон, на который он сфотографировал загадочный камень. Чашник, думаю я. Потом говорю: слушайте. И кратко рассказываю им историю путешествий и открытий профессора Амалицкого, сделанных больше ста лет назад. Они знают Соколки, это рядом с Котласом, но не слышали, что там были найдены древние ящеры - скутозавры, иностранцевии и котлассии.

Максим:

- И где они сейчас?

- В Москве, в Палеонтологическом музее Академии наук. Это настоящая гордость музея.

Да, не первый раз я сталкиваюсь с тем, что люди совершенно не знают своего края. Как хочется, чтобы мой рассказ дал им импульс узнать больше!

- Здорово, что вы поднялись наверх!

Степан красочно описывает, как они продирались по кустам и крапиве, как наелись красной смородины - наверху она спелая!

- А я вот не готова наверх подняться.

И сама думаю: действительно, у меня не возникло даже желания залезть наверх, хотя обычно его бывает с избытком. Стёпа гордо говорит, что неготовностью оправдывается тот, у кого нет действительного желания. Он словно хочет меня зацепить. Я спокойно отвечаю, что у нас разные задачи: задача мужчины - подняться наверх, покорить, задача женщины - быть внизу, смириться, уметь принимать. Эту задачу я для себя и решаю. Степан несколько озадачен.

Максим очень похож на другого Максима, моего троюродного племянника с Волги, умницу и красавца.

Степану не нравится, что я говорю не о нём. Этакая неосознаваемая ревность. Встаёт:

- Я не прощаюсь.

- Удачи!

Максим напоследок:

- Это уже третий раз за сегодня.

И окончательно последний.

Мы расходимся в разные стороны. Я ещё долго оглядываюсь на них, вижу, как они садятся в лодку и уплывают.

 

 

Окаменелость инкогнито

Мне так быстро уплыть не удаётся. Тут я понимаю Любино выражение «из-за реки сгаркают». Я гаркаю, ору и огогокаю, но перевозчики меня не слышат. Я достаю из сумки рубашку и машу ею, но меня явно не видят. У них там ещё музыка играет. Я уже думаю, что мне придётся остаться здесь или переправляться вплавь (волнуюсь лишь за фотоаппарат и телефон), как, наконец, меня замечают, и лодка направляется ко мне.

Последний раз я оглядываюсь на стену, которая так радует специалистов своей стратиграфической полосчатостью. Вечереет. Солнечный свет уже не такой агрессивный, и стена, которая пару часов назад казалась светло-розовой, местами почти белой, окрасилась в густо-розовые, тёмно-охристые, красно-оранжевые тона. То ли от облачков, то ли от собственной неровности она проявляет свои цвета то ярче, то слабее. Словно гигантский занавес колышется над распростёртой снизу Сухоной.

Моторка закладывает крутой вираж, я вновь испытываю радостную свежесть речного ветра и после очередного виража выползаю на мостки.

Расплатившись, расспрашиваю про окаменевшее дерево. Его нашёл дядя Коля возле Прилук, говорит: да забирай. Но как я его дотащу! Его же не поднять. Отмываю в речке и понимаю, что расстаться с ним не могу. Доволоку до Любы, пусть она его в музей сдаст. Записываю дядиколино имя-отчество, чтобы потом сообщить, в какой музей отдадим. Попутно рассказываю про Миткину дорогу. Оказывается, все мужики уже видели сход с трассы - лесенку, лавочку, но никто не остановился и плаката не прочитал. Скорее, потому, что читать они не привычны, со слуха легче воспринимают.

Жил в деревне Чермянино на Сухоне Дмитрий Константинович Нутрихин. Была у него жена молодая - Павла Павловна. Детей мал-мала-меньше. У Дмитрия рука тяжёлая, нрав вспыльчивый. Заболела Павла Павловна, да так тяжело, что уже не чаяла подняться. Дмитрий и поклялся: если выздоровеет жена, проложу прямую дорогу к церкви - через лес восемь километров. Поправилась жена, и всё лето строил Митька обетную дорогу: днём крестьянскую работы справлял, а по ночам - ночи-то светлые на севере - просеку прорубил, гати настелил. Словно Илья Муромец, выстроил дороженьку прямоезжую. С тех пор жёнки чермянинские до церкви ходили, ножек не замочив. А дорогу так и звали - Митькина.

После войны заросла дорога, история забылась. Но вот вспомнили, Люба родственников Нутрихиных нашла, всех собрала, дорогу подрасчистили, сход с трассы оформили - и в день веры и любви, в честь памяти Петра и Февронии Муромских, в Кичуге, соседнем крупном селе, праздник устроили.

Мужики солидно басили:

- Ну, теперь-то мы поняли, что за Митькина дорога.

Про пень: сейчас палеонтологи по фотографиям утверждают, что это не дерево, а колония кораллов. Но всё равно - многие ли видели такую замечательную колонию!

Семья туристов подбрасывает меня до асфальта, по дороге я им читаю лекцию о древней жизни в Опоках и дарю пятилетней девочке окаменевший коралл. Пусть будет память…

Устюжане на машинах свистят мимо меня, вновь оправдывая имя мамонов, через некоторое время идёт вологодский автобус, опоздавший на полчаса, и подбирает меня.

Я еле дотаскиваюсь до четвёртого Любиного этажа, обняв драгоценную окаменелость. Много пью, и лишь после душа съедаю тарелку «супика». Успеваю ещё штрихами рассказать Любе, где была. Ради таких дней стоит жить.

Назавтра был путь до Котласа, ожидание поезда, сильный северный ветер у Двины, жар и пыль неустроенного, грязного города. Я ещё раз от всей души пожелала Степану и Максиму не опошлиться, не стать вульгарными, не одичать под стать окружению. А мне ещё осмыслять прочувствованное, прожитое, делая его достоянием многих. Это мой путь.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№55 дата публикации: 10.09.2013