№72 / Зима 2017-2018
Грани Эпохи

 

 

Алексей Борисов

 

Белый Остров

Сны и явь острова Ольхон

(Философский дневник одного путешествия)

 

Продолжение, предыдущую часть см.: http://grani.agni-age.net/index.htm?article=5707

 

 

15 июня 2010 г. Ольхон. Вторник.

 

Короткий переход до мыса Буту-Орса. – Доктрина пяти скандх и пяти Татхагат. – Письмена на воде.

 

Сегодня к вечеру Байкал подарил нам изумительно чистое небо – Хухэ-Мунхэ-Тенгри.

Сегодня мы совершили переход до стоянки «на Холме», до мыса Буту Орса. Сегодня всем нам переход очень понравился.

До мыса Саса шли песчаным пляжем Нюрнганской губы.

Собрали рюкзаки, сложили палатки. Сжалось сердце. После нас стоянка стала ещё лучше. Мы построили возле костра стол, сколотили лавочку. Наш неугомонный Деда вычистил все закоулки, сжёг весь возможный мусор.

И вот мы уходим, хотя меня не покидает – чувство возвращения. Мы вернёмся ещё сюда.

Спустились с «Холма» вниз и шли берегом. Вчерашний ветер не угомонился и заставлял Байкал выплёскивать на берег горсти своей ледяной воды. Мы шли по кромке волн, периодически отбегая от наступающих пенных валов. В одном месте скального прижима, который обычно проходили берегом, пришлось лезть по скалам.

 

В одном месте скального прижима пришлось лезть по скалам…

 

Раздеваться и идти по пояс в воде на сильном ветру не хотелось, а волна захлёстывала прижим и даже заползала в его каменный грот.

На последней стоянке сняли рюкзаки и кроссовки и долго бегали по ледяным волнам, прощаясь с Нюрнганским заливом и его дивным песчаным пляжем.

Писали надписи на песке и смотрели, как Байкал неторопливо, словно приняв некие правила игры, постепенно с девятой волной добирался до берега и смывал наши надписи.

Я даже писал на санскрите. Это было здорово – смотреть, как постепенно растворяется письменная вязь деванагари, исчезая в своём не проявленном естестве, в своём ноумене.

 

Нюрнганский залив. Санскрит на песке… Фото автора

 

Я вспоминал Алтай 2004 года, наше с отцом велопутешествие. Вспоминал прощание с песчаными отмелями прекрасной реки Катуни, когда я точно так же чертил на песке своеобразные «мандалы» и смотрел, как волны реки смывали эти письмена и уносили в своём потоке песчинку за песчинкой.

Когда-нибудь и поток самой жизни смоет нас с лица биосферы, смоет наши дхармо-частицы, смоет песчинка за песчинкой, и мы на мгновение, но, возможно, успокоимся в своём подлинном ноуменальном естестве. Успокоимся хотя бы на время.

Согласно абхидхарме – буддийской метафизике и космологии, человеческое существо, наша так называемая личность, представляет собою поток дхарм – мельчайших неделимых единиц сознания. Именно такая мировоззренческая парадигма позволяет в корне избежать условности деления универсума на его внешнее и внутреннее. Ведь на самом деле такое деление – это лишь способ говорить. Буддисты тоже говорят, и о том же самом, но несколько под иным углом.

Согласно традиции абхидхармы, воспринимающее мир человеческое существо и одновременно воспринимаемый этим существом мир представляют собою единый поток сознания, поток дхармо-частиц. Условно эти дхармо-частицы для того, чтобы как-то говорить о них, объединили в пять групп – скандх (от санскритского скандха – скопление). Все эти пять групп являются, по сути, пяти видами «прилипания» сознания к его объектам, без разделения на внешнее и на внутреннее вещей.

Первая группа называется рупа-скандха (скандха формности). Это совокупность нашего непосредственного чувственного восприятия. Всё, что мы воспринимаем вокруг себя, весь так называемый реальный мир вокруг нас, все эти земля, и небо, и горы, и леса, и холмы, и города, и машины – всё это есть не более как данные наших пяти органов чувств, названных на санскрите словом индрия. Мы создаём мир из нашего чувства зрения, из нашего слуха, из нашего чувства осязания, из нашего чувства обоняния, и из нашего же чувства вкуса. Всё! Больше у нас ничего нет. Для того чтобы создать из чувств мир – плотный, твёрдый, реальный, в нас есть центральный «процессор», названный на санскрите словом манас. В манасе благодаря его программе из пяти чувств конструируется реальность вокруг нас.

То есть так называемая «реальность» вокруг – это не более чем наше описание реальности. И она одновременно вокруг, но она же одновременно и внутри. Такая модель реальности существует на земле очень давно, задолго до появления фильма «Матрица». На этой модели построены все системы брахманизма индийской философии, в которые эта модель перекочевала из арийского ведизма. Хотя сложно сказать, на самом деле, откуда что переходило и где брало своё начало.

В буддизме, имеющем с брахманизмом один корень, в эту модель внесли корректировку. Если вдуматься в то, что мир вокруг нас создан в нас же благодаря нашим чувствам и их интерпретатору-манасу, то возникает вопрос, а что тогда такое мы сами, и наши чувства, и тот же манас? Что это, если тоже не интерпретация? Всё это лишь слова, всё это лишь антропоцентричный способ говорить. Мы, как люди, можем использовать такую модель, но каковы мы сами с точки зрения модели некоего другого воспринимающего мир существа, у которого не пять чувств, а, скажем, двенадцать? Любая модель уязвима на самом деле. Любая.

В буддийской традиции абхидхармы так называемая «человеческая реальность» и её восприятие представлены неким единым потоком дхарм. Условно, с человеческой точки зрения, этот поток разделили на пять групп-скандх.

Где первая рупа-скандха – это совокупность всего чувственного восприятия, поток чувств.

За ними следуют реакции на чувства, то есть ощущения, объединённые в ведана-скандха. Условно опять же и применительно к человеку ощущения разделили на приятные, неприятные и нейтральные.

За ощущениями следуют представления – санджня-скандха, так называемое знаково-понятийное описание реальности. На этом уровне мы что-то построили и о чём-то можем думать, говорить и действовать...

Наши мысли, слова и действия – всё это на самом деле суть одно, то есть в этом потоке Сознания мысль и действие – вещи совершенно тождественные. Все эти дома, деревья, всё это такое привычное нам не более чем наши мысли внутри потока Сознания, потока дхарм.

Наши мысли-действия вызывают реакцию этого же самого потока, образуя следующую, последнюю группу – санскара-скандха. Это всё то, что именуют словом карма. Каждое действие уравновешивается соответствующей реакцией. Поверх потока сансары царит великое равновесие Нирваны.

И, наконец, мы пришли к тому, что существует на самом деле всего лишь Единый Поток Сознания, то есть существует Сознание. Это Сознание названо базовой группой дхарм – виджняна-скандха.

Самим потоком Сознание становится тогда, когда нарушается равновесие системы, когда появляется «разность потенциалов», когда внутри системы появляются силы и реакции. Снаружи неравновесной системы всегда остаётся Равновесие Нирваны, к которому система и эволюционирует в конце концов.

В системе этой, имеющей космическую протяжённость, жизнь человеческого существа, человеческого потока сознания видится мне всего лишь нитью или струёй в потоке множества других нитей. Эти волокна текущей энергии бесчисленны во Вселенной. И мир настолько немыслимо сложен, что наши описания – это лишь робкие попытки сознания осознать себя. Мы сами и воспринимаемый нами мир всего лишь волокно в бесконечном потоке волокон. Мы даже представить не можем миры других, смежных с нами волокон, а что же говорить о волокнах, отдалённых от нас? Что же говорить о совершенно иных потоках сознания? Какой мир воспринимают они?

Я смотрю, как холодные волны Байкала смывают мои санскритские письмена. Я всего лишь капля в этом Океане Воды. Но моя «водность», моя суть – это то же самое Сознание, из которого состоит и весь этот «Океан». Я могу изучать его, пытаться понять его суть, лишь направив свой взор внутрь себя.

Я вспоминаю одно буддийское изречение, в котором сказано, что, глядя в бесконечность синего неба над нами, мы тем самым одновременно смотрим в бесконечность собственного сознания. Всё то, что находится вовне, находится одновременно и внутри. И всё это Сознание. И потому как только я пытаюсь сделать своё сознание чище, как только пытаюсь создать гармонию совершенного кристалла в себе самом, то тут же я начинаю видеть эту гармонию и вовне себя, в окружающем меня пространстве, в окружающем меня со всех сторон космосе. И я мгновенно утрачиваю чувство одиночества в поиске гармонии. Тысячи, миллионы сознаний, составляющих этот космос, ищут и создают эту гармонию вместе со мной. И многие из этих сознаний прошли гораздо дальше меня в направлении Нирваны. Они к Нирване гораздо ближе. Но они тоже здесь, в этом потоке. И я могу внимать им и учиться у них, у этих сознаний. И вот в этом, на мой взгляд, для всех нас есть надежда и спасение. У нас есть Учителя.

В своё время этот образ Сознаний, рассеянных в бесконечности Вселенной, но соединённых друг с другом и помогающих друг другу в осуществлении гармонии, прекрасно показал Иван Антонович Ефремов в своей идее Великого Кольца – своего рода Шри-Чакре Сахасрары, тысячелепестковом раскрытом лотосе Вселенной. У нас есть наши старшие братья и сёстры. И всё это здесь, в едином потоке Сознания.

Каждой группе дхарм человеческого сознания соответствует некий образ Совершенного Сознания этой группы. В буддизме пяти Скандхам Сознания соответствуют пять образов Дхьяни Будд, иначе называемых пятью Татхагатами.

Я вспоминаю, как впервые познакомился с Дхьяни Буддами, живя на вершине Ицыла в марте месяце. Саша Косминский писал свою грандиозную работу Сердца Уральских гор, а я поддерживал костерок и читал книгу Ламы Анагарики Говинды «Основы Тибетского мистицизма». Небо было совсем рядом, оно было над нами, и оно же было одновременно и вокруг нас. Когда ты стоишь на вершине, то вокруг тебя существует одно лишь небо!

 

Южный Урал. На вершине Ицыла

 

А я читал, как об этом же говорит немецкий философ и тибетский лама Анагарика Говинда: «Когда человек всматривается в простор неба и призывает небеса и предположительно находящиеся там силы, он в действительности призывает те силы, которые находятся внутри него самого, он проецирует их вне себя, визуализирует или ощущает их как небесное или космическое Пространство. Если мы созерцаем сокровенную глубину и синь небосвода, мы созерцаем глубины нашего собственного внутреннего бытия, собственного тайного всеобъемлющего сознания в его незапятнанной чистоте, не возмущённой мыслями и умственными представлениями, не раздробленной различением, делением на желанное и нежеланное. В этом заключается неописуемое и невыразимое счастье, наполняющее нас во время такого созерцания».

И вот это был потрясающий синхронизм. Я читал в книге о том, что видел и испытывал сам, испытывал непосредственно. Лишь малую часть пережитого я мог бы выразить словами. Я чувствовал жизнь камней на вершине горы. Чувствовал их совершенно другое время, в котором живут они, и их другое, столь непохожее на наше, сознание. Я полюбил камни в этот момент. Они были мне близки и дороги.

И вот я читал о скандхах потока моего сознания и одновременно видел небо вокруг себя, видел некое Совершенное Всеобщее Сознание. И постепенно это Сознание Единства, Сознание, не раздробленное на отдельные потоки, предстало передо мною ослепительно-белой фигурой Дхьяни Будды Вайрочаны.

 

Татхагата Вайрочана

 

Благословенный Вайрочана! Он белого цвета, ибо вмещает в себе все цвета, не разделяя их на отдельные спектры. Он – Само Единство.

Вайрочана сидит на троне, подпираемом львами, и держит в руках Дхарма-чакру – восьмиспицевое колесо Закона. Поверх нашего беззакония Царствует Единый Закон.

Вайрочану обнимает его супруга – Божественная Мать Бесконечного Пространства.

Вайрочана является высшим равновесием и, соответственно, ИЗНАЧАЛЬНОЙ ГАРМОНИЕЙ нашей виджняна-скандхи, НАШЕГО СОЗНАНИЯ.

Пространство бесконечно и пустотно по своей сути, как и виджняна-скандха. Но, находясь в нём, в этом Пространстве Сознания, и осознавая его, мы условно придаём ему ориентиры и задаём направления, точно так же, как изначальную виджняна-скандху мы дифференцируем на остальные четыре группы, создавая тем самым видимый мир вокруг нас. Этот же процесс происходит и в мире идеальном, мире Дхьяни Будд, мире Татхагат.

Так, словно солнце, появляется на «востоке» пространства нашего Сознания невозмутимый Акшобхья. Это высшая возможная гармония нашей рупа-скандхи, совокупностинаших чувств.

 

Татхагата Акшобхья

 

Акшобхью называют Буддой Зерцалоподобной Мудрости, ибо он видит формы мира таковыми, каковы они и являются. Он не интерпретирует реальность, а видит её подлинной. Акшобхья живёт «на востоке», в дивной небесной стране Наивысшего Блаженства – Абхирати. В этой стране нет болезней и лжи, как нет и споров о природе реальности, ибо все эту реальность видят таковою, какова она и является. Там прекрасное прекрасно, а чудовищное назовут своим соответствующим ему именем, без всяких спекуляций и оправданий. Кристалл может быть целен и гармоничен, а может быть и разрушен. В «стране» Абхирати об этом не спорят...

В своих руках Акшобхья держит пятиконечную ваджру, а сам восседает на троне, опирающемся на спины белых слонов, обнимаемый своей Божественной супругой – Лочаной – праджней зерцалоподобной мудрости.

За идеальным миром чистых, гармоничных форм и соответственно чистых чувств рупа-скандхи следует мир чистых ощущений ведана-скандхи.

Солнце переходит на «юг» и наступает полдень. Ратнасамбхава – Дхьяни-Будда южного направления поднимается на свой трон.

 

Татхагата Ратнасамбхава

 

Его трон поддерживают кони – символ солнца и освобождения. В руках Ратнасамбхавы драгоценность совершенного бесцветного алмаза, а супруга Ратнасамбхавы – Божественная Мать Мамаки – праджня равностности – мудрость равновесия. Все атрибуты Ратнасамбхавы, так же как и его имя – «источник драгоценностей», говорят о том, что гармония наших ощущений являет миру драгоценный кристалл подлинной красоты, красоты объективной.

Именно Ратнасамбхава своим жестом даяния (дана мудра), распространяет во Вселенной три объективные драгоценности (триратна) – Пробуждение (Будда), Закон (Дхарма) и Общину (Сангха). Именно эти драгоценности лежат в основе символики – Знамени Мира, однажды поднятом на Земле Человеком. А в основе их – чистота ощущений, наш внутренний камертон, наше врождённое чувство прекрасного.

За чистотой и гармонией ощущений следуют чистота и гармония наших представлений о мире, гармония наших санджня-скандх. Мы видим мир чистым и гармоничным, мы сами создаём его таким в своём уме, в своем манасе, в своём сознании, и мир отвечает нам тем же. Мир становится таким!

Солнце клонится к западу. Мы достигли вечерней мудрости, под нашими ногами листва осени. Наступает время поэтов – певцов гармонии. И уже близятся сумерки – трещина между мирами. Мы чисты, светлы и спокойны. Мы готовы к вечерней медитации...

Закатное солнце освещает своим красноватым светом Дхьяни-Будду Амитабхи, чьи руки сложены на коленях в медитативном жесте дхьяна-мудры. Глубокий красный свет любви исходит из его сердца, а полностью раскрывшийся лотос-падма лежит в ладонях. Трон Амитабхи практически невесом и покоится на белом павлине, чьи прекрасные перья увенчаны узором открытых просветлённых глаз. Супруга Амитабхи – одетая в белое Пандаравасини – мудрость различения гармонии и красоты.

 

Татхагата Амитабхи

 

Амитабхи живет в стране Сукхавати – Чистой Земле Подлинного Счастья. Эта Земля – своего рода буддистический рай, где воплощаются все те, кто наделён способностью наслаждаться духовно. Это самая чистая область Вселенной, гармония здесь на пределе равновесия, система почти уравновешена, аттрактор уже близок. Страна Сукхавати находится на пороге Нирваны. Будда Амитабхи, проживающий здесь, обучает своих адептов АБСОЛЮТНОМУ ЕДИНСТВУ ВСЕГО.

Пришедший некогда на нашу многострадальную землю Будда Шакьямуни – царевич Сиддхартха является земным воплощением именно Амитабхи – его Аватаром. Воплощением Амитабхи считается также и бодхисаттва Авалокитешвара – земной идеал махаянского Сострадания.

 

Будда Шакьямуни – земное воплощение Амитабхи

 

Упоминает Будду Амитабхи и философ Нагарджуна – основатель буддийской школы мадхьямики в своём «Дружеском послании» (Сухрил-лекха): «Чтобы обрести буддство, тебе нужно всё подчинить накоплению огромной добродетели. Тогда на период твоих бесчисленных рождений во всех мирах богов и людей ты сохранишь способности мастера йогической медитации и, родившись, подобно благородному Авалокитешваре, предпримешь усилия в помощь множеству мучающихся. После таких рождений ты избавишься от болезней, старости, привязанностей, ненависти и победителем войдёшь в страну Будды. Там, подобно Амитабхе, станешь покровителем всей Вселенной с бесконечно долгой жизнью. Излучая мудрость, нравственность, щедрость и являя на земле, небесах и в божественных мирах возвышенно-великолепную чистоту, тем самым доставишь восхищение, подлинную радость и счастье высоким и низким существам, людям на земле и богам на небе».

Небесная страна Сукхавати – обитель Амитабхи – таковым становится мир наших очищенных и гармоничных представлений, мир чистого и незамутнённого потока санджня-скандх, мир на пороге Нирваны.

Солнце скрывается за горизонтом, мир теряет свои привычные очертания, мир становится подобным прекрасному ночному небу. Кристалл уравновешен. Гармония достигнута. Мир есть, и его словно бы нет. Разность потенциалов исчезла, долженствующее быть – осуществлено. Христос-Сын соединился с Отцом. Белый Арджуна дня успокоился в подлинном духе ночи – Кришне. Исчезли индивидуальные воронки и водовороты диссипативных структур. Исчезла сансара, став тем, чем она всегда и являлась – Нирваной.

Карма уравновешена, и её словно бы нет. Поток Сознания слился с Единым Океаном Сознания. Санскара-скандха, став Буддой, перестала существовать отдельно от Него.

Солнце скрылось на «севере», и в небе загорелись звёзды, словно некие грани совершенного Алмаза.

Благословенный Амогасиддхи – Будда, достигший цели, занял свой пространственный трон, поддерживаемый Гарудой – человеко-птицей. Гусеница умерла и стала бабочкой. Душа человека, словно птица, расправила свои крылья. Моё подлинное «я», наконец-то, проснулось там, на вершине Холма.

 

Татхагата Амогасиддхи

 

Матерь Мира – Спасительница Тара – Божественная Супруга Амогхасиддхи – открыла, наконец, глаза своей всесовершающей мудрости. Спало с глаз Биосферы покрывало неведения.

Тот алмазный жезл ваджры, что держал в руках своих Будда восходящего солнца – Акшобхья, стал подлинным алмазом в руках Амогасиддхи – Будды северной ночи. Ваджра раскрылась, совершенный Алмаз осуществился, драгоценность Мани засверкала в своей чаше на вершине Ступы. Два лезвия дордже – орудия Индры-вишваджры, что сжимает в руках своих Амогхасиддхи, символизируют победу Любви-майтри и Сострадания-каруна. Два острых лезвия, два «лезвия бритвы»...

Будда грядущего, Будда Любви – Майтрейя явится на Земле в конце нашего мирового периода, нашего эона, нашей кальпы как аватар Амогхасиддхи. Спасительница Тара – супруга его, Премудрость Божия – София, Праджня Всесовершающей Мудрости, снимет покрывало с лица своего. Настанет эпоха Матери Мира.

 

Санскрит на песке. Майтрейя Сангха… Фото автора

 

Байкальские волны смывают следы наших надписей. Я провожаю в подлинное ноуменальное состояние свои последние санскритские письмена. И мне не грустно от этого. Последняя волна зачерпнула берег, и песчаная полоса стала ровной и гладкой. И это было так просто и естественно. Так безыскусно...

Мастер Байкал подарил нам свой очередной урок. Очень просто. Здесь, в пути, вообще всё очень просто. Наверное, потому-то и так немыслимо красиво.

Мы надеваем сандалии, помогаем друг другу поднять рюкзаки и начинаем долгий и нудный тягун на мыс Саса.

Затем были уже знакомые мне длинные каменные стены, цветущие поля и загадочные курганы. Было ощущение ангельской, звенящей чистоты.

 

Затем были длинные каменные стены… Фото автора

 

Цветущие поля…Фото автора

 

Загадочные курганы…Фото автора

 

Мы не встретили ни одного человека и ни одна машина не пересекла наш горизонт. Мы были совершенно одни. Мы шли вдоль каменных стен, мы поднимались на древние курганы, мы без устали фотографировали цветущие поля.

Наконец – три сосны. Три одинокие сосны на последнем кургане. За ними мыс Буту-Орса и наша стоянка.

 

Три сосны на последнем кургане и мыс Буту-Орса… Фото автора

 

Мыс Буту Орса. Малое Море. Фото автора

 

Стоянка всем пришлась по душе. С зелёной чистой травкой, сокрытая от ветра живою стеной хвойного перелеска, с изумительным видом на Байкал, на Приморский хребет, на острова Малого Моря. Здесь переполнили наши души ощущения ветра и простора, ощущения бесконечного синего неба над нами и ощущения нашей земли, ощущения самого Острова, уходящего куда-то вглубь, куда-то туда, где находятся его древние глубокие корни.

Ставим палатки. Отец приносит с берега «остатки кораблекрушений». Доски, гвозди...

Отец быстро и умело сколачивает стол и две лавочки.

За какое-то короткое мгновение стоянка преображается. Теперь это не просто место под солнцем, теперь это и наш дом. Дом, в котором много-много солнца!

Теперь здесь появился Человек. Теперь здесь, на склоне мыса, на Холме горит огонь.

 

Стоянка на мысу Буту Орса. Теперь это наш дом… Фото автора

 

Вечером, когда зашло солнце, я сидел за нашим столиком, и Вечность леденила мне пальцы. Но эта же самая неуютная, холодная, ледяная вечность каким-то немыслимым образом пробуждала мой дух.

Человек – это то, что должно быть преодолено...

На поверхности байкальской воды порывы ветра вычерчивали зигзаги. Отсюда, сверху, эти водные знаки смотрелись как странные письмена. Письмена из далёкого прошлого. А может быть, из будущего. Может быть, эти письмена писал сам Байкал. И может быть, даже для нас. В том числе и для нас. А может быть, это просто дул ветер. И скорее всего это просто дул ветер...

 

 

16 июня 2010 г. Ольхон. Среда.

 

Мыс Буту-Орса. – Днёвка. – Радиальное путешествие на север острова до мыса Хобой. – Дикие лошади. – Деда. – Радиальное путешествие на мыс Саган-Хушун. – Наташа. – Белоголовый орёл. – Царь Ольхона.

 

Днёвка. Раннее и почти безоблачное утро моего пробуждения. Лёгкая туманная дымка над Байкалом. Позади морозная ночь.

Утро просочилось сквозь синь палатки и подарило робкую волну тепла. Выглянул из застёгнутого наглухо капюшона спальника. Понял, что проснулся, что выйду из палатки и увижу простор Малого Моря. Увижу его с высоты нашего мыса, увижу его с высоты Холма.

Воспоминания о Холме взволновали душу. Осознание Холма пронзило ум.

Собираемся с отцом в долгую радиалку. В идеале до мыса Хобой, то есть до конца острова. Отцу не терпится попасть туда. Теперь там для него «финиш», и он во что бы то ни стало хочет пересечь эту черту в своём сознании. Я не против.

Оставляем девочек в лагере. У них нет в сознании финишной черты и им нечего пересекать. Они просто живут на Ольхоне.

Поднимающееся над островом солнце ласково окружает волнами утреннего тепла. Забываются, стираются без следа из сознания ночные морозы, заставлявшие меня всю ночь крутиться в своём летнем спальнике, в нашей более чем летней палаточке.

Шагаем в гору, взяв азимут на север. Идём ближе к центральной линии острова.

Зелень лугов под ногами. Каменные стены. Курганы. Заманчивые дали.

 

Зелень лугов под ногами. Курганы. Заманчивые дали… Фото автора

 

Каждый холм насыщен силой. На каждый холм хочется взойти. А их вокруг множество, превеликое множество этих холмов. Это просто застывшие волны земли.

Гигантскими прыжками мы несёмся вниз по склону с очередного «перевала». Вдали виден табун лошадей. Вдруг лошади разом, словно по команде, повернули свои головы в нашу сторону и напряглись. Воздух вздрогнул и зазвенел натянутой тетивой. От табуна отделился рослый сильный жеребец, очевидно, вожак, и галопом понесся прямо на нас. Ни фига себе... По спине промчался холодный электрический ток и уткнулся в «муладхару». Змейчик кундалини приоткрыл свой правый глаз...

Остановились и как-то беспомощно смотрим на приближающегося гигантского жеребца. Конь достиг некоей незримой черты и остановился тоже, в ожидании глядя на нас. Мы медленно начинаем своё движение, демонстрируя дружелюбие. Жеребец успокаивается.

Отец продолжает начатый им ещё на стоянке монолог о политике. Этот поток слов бессмыслен, бесконечен и звенит в воздухе многоголосием насекомых. Я периодически киваю головой, делая вид, что нахожусь в теме. Меня сейчас больше занимает поведение табуна, а точнее, реакция пространства на наше появление. Когда мы с отцом вдвоём, то реакции пространства бывают самыми непредсказуемыми. Мы практически всегда умудряемся попадать в бури и снегопады, грозовые ливни и ураганы. Мы давным-давно ходим вместе, и я уже привык к этому. Отец не может ходить один, точнее, не любит. В одиночестве ему некомфортно, и он с трудом выносит тишину. Когда она наступает – тишина – отец уничтожает её своими разговорами. Я же, напротив, больше всего ценю тишину. Но привык к отцу, пытаюсь абстрагироваться, это удаётся порою, но не всегда. Иногда я просто устаю.

С другой стороны, отец попутчик идеальный. Он ест то же, что и я, у нас с ним одинаковый биологический ритм, и он в принципе соглашается с моими выборами маршрута и графиком движения.

Все те трудности, что я испытал в походах, были вызваны именно нашим с отцом дуэтом.

Нашим отсутствием внутренней гармонии, которую в таком случае нам приходилось достигать преодолением «себя» в пространстве. Может, это и неплохо. Они же тоже нужны, трудности. После них я практически всегда могу сказать: «и это уже было...»

Последнее восхолмие. За ним мыс Хобой. Не верится даже. Я стою на Холме, и меня переполняет радость. Именно переполняет. Внутри меня появляется некая сила, некая энергия, мгновенно делающая меня похожим на шар. Ещё мгновение, и шар оторвётся от земли и взлетит в воздух... ещё мгновение...

 

Мыс Хобой. Я стою на Холме и меня переполняет радость… Фото автора

 

Эта пауза, этот миг, это мгновение почему-то растягивается на длительность всей моей жизни. Мне всегда хочется сказать ему, этому мгновению:

 

Забери же меня по крохам,

Забери же меня по частям,

Без меня Я с последним вздохом

Лишь сумею войти в Твой Храм.

 

Обретая судьбу другую,

Принимая Твой дивный дар,

В сердце душу свою нагую

Понесу, как воздушный шар,

 

Что наполнит меня повсюду

И затем оторвёт от земли.

Это время ещё вдали,

Это там, где я всё забуду...

 

Чуда не произошло. Опускаю руки и иду в сторону Хобоя. Отец находит для себя уютное восхолмие у начала мыса и остается на нём. Я же погружаюсь в небольшой перелесок, выхожу из него и двигаюсь по сказочным живописным лужочкам. Вокруг меня изобилие цветов и ощущение чистоты. Молитвенной чистоты. На мысу ни одного человека. Мы одни. Я медленно иду по скалистой кромке. Внизу неистовая бездна Байкала. Мыс высок, скалист, и он действительно венчает остров.

 

Мыс Хобой. Иду по скалистой кромке… Фото автора

 

Мыс Хобой. Внизу неистовая бездна Байкала… Фото автора

 

Дохожу до самого края. Всё! Дальше на триста километров протянулась бескрайняя байкальская синь.

На западе виден высоченный заснеженный Байкальский хребет – моя очередная мечта, один из моих походных аттракторов. На северо-востоке контур Святого носа – полуострова. Тоже, кстати, недурственное место. А прямо на север Байкал просто уходит в небо. Именно так это выглядит отсюда, с мыса Хобой: в голубое безоблачное небо.

Рядом со мной Бурхан. Деревянный столб, весь в ленточках и монетках. Вся земля вокруг усыпана деньгами.

Однако надо поворачивать назад. Путь к лагерю ещё долог.

Обратно идём западной стороной острова, осматриваем места возможных стоянок. Тут густой, практически таёжный перелесок и множество стояночных полян. Тут и там видны сооружённые столы, лавочки, туалеты, костровища. Людей нет. На последней, самой уютной полянке притаилась палатка. Шикарная палатка с ветроснегозащитной юбкой. Возле неё двое загорающих. Он и она. Спрашиваю их о подходах к воде. Они несколько напуганы моим появлением и на ломаном русском пытаются сказать о дороге к воде. Иностранцы. Мельком отмечаю два толстенных зимних спальника, сохнущих на солнышке рядом с палаткой. Да, люди знали, куда шли...

Обратный путь совершаем по западной кромке острова, облизывая все прелести рельефа – подъёмы, спуски, овраги, холмы, курганы, длинные стены... Всё это бегом, бегом, бегом. Отмечаю про себя красивую бухту за знаменитым мысом Саган-Хушун. На сам мыс не захожу – нет времени, торопимся домой.

 

Отмечаю красивую бухту за мысом Саган-Хушун… Фото автора

 

Древние ощущения, сны, воспоминания… Фото автора

 

Ногам передаются какие-то странные древние ощущения, какие-то сны и воспоминания. Всё это проносится перед моими глазами в виде россыпей белых, мраморных камней, в виде оранжевых спиралей лишайника, в виде разрушенных, но явно читаемых в пространстве каменных стен. Всё это снаружи меня и одновременно где-то внутри. Пыльная дорога, словно лента Мёбиуса. И бегущий по ней я – поток скандх...

Наташа и Тонечка пьют чай. Горит печка. На печке гречка...

 

После обеда собираемся с Наташей и Тоней на Саган-Хушун – знаменитый Мраморный мыс, одну из визитных карточек Ольхона.

По дороге показываю Наташе место, где паслись дикие лошади. Сейчас их нет. Естественно...

С Наташей идти хорошо. Она словно бы гармонизирует для меня пространство. Ей, главное, не надо мешать.

 

Мыс Хорин Ирги – гармония пространства… Фото автора

 

Я вспоминаю, как мы познакомились с Наташей, как встретились в этой жизни впервые.

Это произошло на дне рождения нашего общего знакомого Олега Иваныча – учителя восточных единоборств, мастера Вин-Чуня.

В то далёкое время Олег на общественных началах добровольно и бескорыстно тренировал мальчишек из интерната и работал со мной на заводе. Ещё Олег писал стихи. Его стихи мне всегда нравились. Негромкие, прозрачные... В них было настроение чистоты и искренности. В них было что-то от православия, но православия не громкого, не анафематствующего, а чистого и немного грустного, как «Свет Невечерний», как серебряная проза Бориса Зайцева, как родниковая вода Серафима Саровского.

Мне это нравилось. Мы бродили с Олегом по парку и читали друг другу стихи. Хорошее было время.

Вот в это хорошее время я и познакомился со своей Наташей.

День рождения Олег решил справить в доме своих друзей. Дом был старый, деревянный, и мне было очень странно оказаться здесь, в огромном миллионном городе, в таком доме. Мы переступили порог.

В руках у меня был испечённый мамой Олега большой денрожденный пирог, который я и протянул в пространство. Пирог взяла стройная и словно бы светящаяся изнутри загадочным русским невечерним светом девушка. Всё в ней было негромко и не здесь... Здесь её было как раз совсем мало. Так светит далёкая звезда. Кажется, что свет этой звезды совсем слабый, совсем робкий. На фоне близких уличных фонарей, на фоне громких фар автомобилей этот свет и вообще не заметить. И тайна такого тихого и именно звёздного свечения заключена в расстоянии до источника света. Звёзды светят гораздо ярче автомобильных фар, но они очень далеко от нас. Вот именно таким далёким был Наташин звёздный свет...

Да, это была Наташа. Она взяла у меня пирог и отнесла его в комнату.

Затем все читали свои стихи. Читала хозяйка дома Марина. Читала поэтесса Лена. Хорошие стихи были у Лены, настоящие. Читал Олег, читала девушка Люда, читала и сама Наташа. А потом я пел свои песни. Точнее, читал свои стихи под аккомпанемент гитары.

Когда читаешь стихи или поёшь песню, когда делишься творчеством с другими людьми, всегда чувствуешь тончайший настрой пространства. От тебя самого протягиваются невидимые нити-струны к душам и сердцам других людей, и каждый из этих слушающих тебя людей словно бы держит конец этой струны в своих руках. И когда эта струна натянута, то звучать и петь начинает само пространство. А когда человек бросит эту протянутую к нему нить, то одной струной становится меньше, и мы что-то утрачиваем. Все мы...

Я хорошо помню, как моя нить, протянутая к Наташе, была ею принята, и поскольку сама Наташа была очень-очень далеко, как звёздочка, то и нить эта получилась самой длинной. Я никогда не видел такой длинной струны. Я никогда не играл Так. Струна звенела, и поскольку была столь необыкновенно длинна, то заполнила всю мою душу своим звучанием. Но дело даже не в этом. Мне показалось в тот момент, что все эти песни мы с Наташей вместе и написали. Я вспомнил свой высокий Холм, вспомнил ночное небо с загорающимися на нём звёздами, вспомнил ту боль и печаль моего сердца от встречи со светом звёзд. И вот всё это мгновенно оказалось реальностью здесь и сейчас.

А потом был вечер. Мы шли на трамвайную остановку. Люда и Наташа уезжали на Северо-Запад. Я, Олег и поэтесса Лена уезжали на ЧМЗ. Наташа подошла ко мне и сказала: «Спасибо Вам, Алексей, за Ваши песни».

Потом мы бродили с Олегом по парку, и Олег спрашивал меня о своих друзьях, о тех людях, кого встретил я в этом доме, о моём отношении к ним. Я сказал, что мне понравилась Наташа.

Олег тогда сказал мне, что Наташу он не понимает, не видит её, что она как бы не здесь...

– Да, Олег, она действительно не здесь. Понимаешь, люди, в большинстве своём – они ищут людей, ищут человека, быть может, ищут Человека в человеке, не знаю… но они ищут его здесь, на земле, на поверхности. Я это так чувствую. Людям очень-очень нужен друг, нужны встречи, общение... на поверхности…

А Наташа… Наташа ищет Бога! Она ищет его в Человеке, и она ищет его в ГЛУБИНЕ. Она и живёт там, в глубине. А на поверхности… на поверхности Наташи совсем мало.

Вот это я всё так, или примерно так, сказал тогда Олегу.

Наташа действительно была не здесь, не на поверхности наших встреч, разговоров, дружб, взаимных требований, упрёков, пониманий и непониманий.

И всё дело в том, что и мне в тот момент моей жизни тоже был никто не нужен… на поверхности. То есть вот до этого момента мне, как, наверное, и многим-многим одиноким сердцам, тоже был очень нужен друг. Мне нужна была моя половина. Я ждал её в армии. Ждал после армии. Я вдыхал её, как Великую Женственность, со страниц книг Владимира Соловьёва. Я чувствовал её прикосновение, как прикосновение Звента-Свентаны, описанное Даниилом Андреевым. Мне нужна была моя София, моя Праджня, моя Йогини, моя Дакини, моя Прекрасная Дама. Я предчувствовал её ещё тогда, в детстве, стоя на своем высоком Холме. И потому я искал её в каждой встреченной мне на пути девушке. Заглядывал в глаза, обнимал душу и ждал...

У Бориса Зайцева в повести «Голубая звезда» есть вот это чувство, его отражение. Оно очень тонкое, и его едва можно выразить в словах. И оно очень мое, это чувство – звёздное, далёкое ожидание женственности. Женственности, только пробивающейся к земле. Робко долетающей до нас откуда-то из глубин космоса, от далёких звёзд.

Алексей Христофоров, герой повести, так передаёт это ощущение: «У меня есть вера, быть может, и странная для другого, что эта звезда – моя звезда-покровительница. Я под ней родился. Я её знаю и люблю. Когда её вижу, то спокоен. Я замечаю её первой, лишь взгляну на небо. Для меня она красота, истина, божество. Кроме того, она женщина. И посылает мне свет любви».

Я понимал, так же, как и Христофоров, понимал, что и на земле есть эта женщина. Моя женщина и моя звезда. И потому я ждал её. Ждал долго и безнадёжно.

Любая рана заживает рано или поздно. Любая полынья затягивается льдом. Под корочкой льда притупляется предчувствие встречи.

Был Алтай. Был мой первый поход в горы. Поход выше границы леса. Поход в небо. Поход духа.

 

Наш алтайский маршрут на картинах А. Косминского:

 

Путь к перевалу Вышеивановские белки. А. Косминский

 

Пасека в районе горы Студенихи. А. Косминский

 

Верховья Тургусуна. А. Косминский

 

Река Тургусун. А. Косминский

 

Огненное Беловодье… А. Косминский

 

Этот поход сильно изменил меня. Я впервые почувствовал под ногами путь. Не мечту о пути, не желание, а сам путь. Реальный, как горсть земли. И я понял, что это мой путь, я понял, что с этого пути я уже не сойду. Я, быть может, не дойду. И, скорее всего, я не дойду. Собственно, я не знаю даже такого места, куда мне надо дойти. Я, быть может, умру на этой дороге. Но я не сверну. Этот путь, он ведёт меня на вершину Холма. А там, там дальше только небо и звёзды. Да, да, только НЕБО и ЗВЁЗДЫ.

И по этому пути идти ты можешь только сам. То есть вот никто за тебя этот путь не пройдёт. Никто! И именно поэтому тебе на самом деле никто не нужен. Все, кто тебе будет нужен, встретятся на пути. Все, кто тебе не нужен, останутся в стороне. Ты только иди и не сворачивай. А главное... главное, не останавливайся.

И главное, не говори много, о пути не говорят, его проходят. И ещё верь. Верь пути, верь своей мечте, верь звёздам над головой. То есть так верь, что никакой компромисс для тебя невозможен. Либо всё, либо ничего.

Мы давно приехали с Алтая. Мне даже перестали сниться сны. Сны, в которых шум реки, в которых альпийские луга, бескрайние альпийские луга, в которых реально одно лишь небо. Сны, в которых вообще существует одно лишь небо! Сны Алтая.

Но я по-прежнему шёл по тропе. Я здесь, в городе, среди городской суеты, среди рек и родников, закованных в асфальт, мог прикоснуться ладонью к земле и почувствовать её вкус, почувствовать её запах, и это был вкус и запах той же самой тропы, что легла под мои ноги на Алтае. Я уже прикасался к этой тропе в далёком своём детстве. Когда играл в одиночестве на своём пустыре, поросшем полынью, когда трогал ладонью весеннюю пробуждающуюся землю на окраине больничного городка, там, за жёлтой солнечной котельной с белым паром, вырывающимся из трубы и поднимающимся высоко в небо.

И вот на этой тропе я встретил свою Наташу. На тропе. Она тоже была одна, и ей был нужен только путь.

Оглядываюсь на Нату. Она идёт по склону очередного холма и улыбается. Изменить пути, остановиться, усомниться... Это значит изменить вот этой Наташиной улыбке, изменить её доверию, её мечте, её сердцу. Она переживёт, я хочу в это верить, и пойдёт дальше, но ты её уже никогда не встретишь. Никогда.

Есть такая вещь, которую можно сделать только здесь и сейчас, а потом будет поздно. Изменят планеты своё положение, пройдут транзиты, поменяются местами тригоны и квадратуры, соединения и оппозиции. И сколько воплощений придётся ждать тебе повтора вот этой комбинации сил. У нас нет права на ошибку. К сожалению, у нас его нет.

Догоняю Наташу. Идём рядом. Тоня весело сбегает по склону и сердится на весь универсум, что необходимо затем тащиться вверх. Тоня не понимает, зачем вообще всё это. Зачем вообще куда-то тащиться? Я тоже не могу объяснить ей – зачем. И потому я иду молча.

Мыс Саган-Хушун – белый мрамор и красноватые спирали лишайников. Всё здесь удивительно напоминает Крым. Восточный Крым, Царскую бухту, Карадаг...

 

Мыс Саган-Хушун. Мы стоим над обрывом… Фото автора

 

Мы стоим над обрывом. Над нами безоблачная немыслимая синь. Внизу светящаяся на солнце глубиною небес вода Байкала.

 

«Вздыхает ветр, живёт глухой раскат

Волны, взмывающей на берег плоский,

Полынный дух и жёсткий треск цикад.

А за окном расплавленное море

Горит парчой в лазоревом просторе.

Окрестные холмы вызорены

Колючим солнцем. Серебро полыни

На шиферных окраинах пустыни

Торчит вихром косматой седины.

Земля могил, молитв и медитаций...»

 

Наташа читает нам с Тоней Волошина. Наше любимое – Дом Поэта. Читает наизусть, по памяти. Мы молчим. Стихает и ветер. Вокруг ни души. Под ногами белый мрамор скал.

Сползаем по скале вниз. Здесь целый скальный комплекс.

 

Мыс Саган Хушун. Три Брата. Фото автора

 

Мыс Саган Хушун. Каменные Братья. Фото автора

 

Основные три вершины – Три Брата. Они соединены вьющейся среди них тропинкой. Мы идём по тропе. Под ногами мелкая, как песок, мраморная крошка. Самый высокий – Средний Брат. Наташа читает нам отрывок из купленного в Хужире сборника ольхонских легенд:«С этой скалы трудно смотреть на Байкал – так переполнен он силой, мощью, небом и водой, так великограден он по сторонам, где протягиваются горы, и великоположен могущественным и таинственным путём посередине. При виде этой картины приходят в смятение чувства и жалкует ум.

Тут и выбирал я место для покойствующего Чингисхана. Сюда бы приводил я грешников всякого рода, чтобы видели они, против какого мира идут войной; здесь находить слабым душам утешение, больным – выздоровление, чрезмерно здоровым гордыней и самомнением – усекновение».

 

Мыс Саган Хушун. Фото автора

 

Сверху, на краю мыса, откуда мы только что спустились, появляются люди. Мы покидаем скалы-«братья» и торопимся осмотреть пещеру. Осмотреть её до прихода людей. Пещера с северо-западной стороны мыса, за средней скалой. Места нахожены, и к пещере ведёт хорошо читаемая тропа из той же мраморной крошки. Небольшой каменный грот метров девяти длиной. Говорят, что пещера имела продолжение, но сейчас проход закрыт большим камнем. А когда-то в пещере укрывалось целое стадо овец. И ещё был найден здесь московским археологом профессором Талыгиным небольшой деревянный ящик с захороненным в нём орлом.

Орёл – птица священная, ольхонская. Орёл – Царь всех шаманов. Именно орёл, парящий между небом и землёю, является обладателем дара небесного. Не в силах нести дар сей, орёл дарит его человеку – шаману.

Идея орла, как посредника между миром неба и землёю, варьируется от легенды к легенде.

«В мифах енисейских остяков, телеутов, орочей и других сибирских народов говорится о том, что первый шаман был рождён от Орла или же научился у него своему искусству. Изображения орла, орлиные перья являются непременной частью наряда сибирских шаманов.

У туруханских якутов Орёл не только считался творцом первого шамана, но также носил имя Наивысшего Существа, или Творца Света. Его дети представлялись в образе духов-птиц, сидящих на ветвях Древа Мира, причём на верхушке находился двуглавый Орёл, Господин Птиц. Якуты, как, впрочем, и другие сибирские народы, связывали между собой Орла и священные деревья. Орочи почитали Орла как основателя человеческого рода, ненцы – как носителя счастья, многие сибирские народы – как дарителя огня».

Мы читаем о почитании орла в нашем сборнике легенд и преданий ольхонских.

Так, по бурятской версии: «Вначале существовали только боги-тенгрии на западе и злые духи на востоке. Боги сотворили человека, который счастливо жил до того момента, когда злые духи распространили на земле смерть и болезнь. Боги решили дать людям шамана для борьбы с болезнями и смертью и послали орла. Но люди не поняли его языка и не поверили обычной птице. Орёл вернулся у богам и попросил, чтобы они дали ему дар речи. Боги вновь послали его с приказом наделить шаманским даром первого человека, которого он встретит на земле. Орёл встретил женщину. От этого союза женщины и орла родился первый бурятский шаман Мэрген Хара или Бухэли Хара».

По варианту легенды, записанному П. П. Баторовым: «в старину на Ольхоне жил царь всех шаманов (глава шаманской веры). Услышав о появлении далеко на юге проповедника новой религии (буддизма), он решил отправить туда своего сына, а так как путь был далёк, превратил его в орла. На обратном пути орёл увидел в степи павшую кобылицу. Он был голодным и уставшим, поэтому поел падали. Отведав “нечистое”, орёл осквернился и поэтому не смог снова превратиться в человека. Он произвёл себе подобных – “множество ольхонских белоголовых орлов”. На Ольхоне постоянно живёт царь-орёл (вероятно, тот самый, что превратился из человека в орла). Он командует всеми орлами и по паре распределяет их по разным отдалённым местам для гнездования и вывода птенцов вне острова Ольхон». Легенду со схожим мотивом записал у балаганских бурят в конце XIX века М. Н. Хангалов: «если умрёт один из двух орлов, то оставшийся в ту же ночь слетает на остров Ольхон, там найдёт себе пару и прилетит обратно, на другой день опять будут летать два орла».

В монгольской летописи Санансэцена говорится о том, что «в 1189 г. Чингисхану в знак подчинения бурятского народа был поднесён орёл, “доставленный из-за больших вод Байкала”. Эта географическая привязка (из-за Байкала), а также связь всех “орлиных” легенд и орлиного культа с Ольхоном позволяют предполагать, что именно с этого острова и был доставлен символический дар – божественный Орёл».

В образе орла живёт на Ольхоне и Хан Шубу-нойон – сын Хан Хутэ-баабая – первый шаман острова.

Буряты верят, что от орлов произошли вообще все шаманы, а потому человек, убивший или ранивший орла, непременно вскоре умрёт.

Знаменитый ольхонский наследственный шаман Валентин Хагдаев, прошедший пятое посвящение хэсэтэбоо – «получивший бубен», а также окончивший аспирантуру Института монголоведения, буддологии и тибетологии Бурятского научного центра СО РАН и написавший монографию «Шаманизм и мировые религии», описывает такую историю: «Однажды над юртой, не поделив добычи, в воздухе начали ожесточенно биться два орла. Один из них был старше и сильнее, тот, который был моложе – окровавленный и обессиленный упал с неба через дымовое отверстие прямо в юрту. Он не мог стоять и улететь. Тогда старик, хозяин этой юрты, заколол своего единственного молодого жеребенка, чтобы выходить и накормить раненую священную птицу свежим мясом. Когда птица выздоровела, старик открыл дверь юрты и выпустил орла на улицу. Взлетев, орел долго кружился над юртой, прежде чем улететь. Но с тех пор люди этого рода получили достаток и стали иметь право делать обряд поклонения орлам».

 

Верховный Шаман Ольхона Валентин Хагдаев. Фото из Интернета

 

Культ орла можно встретить и не только в бурятском шаманизме.

Кецалькоатль – «пернатый змей» – нагуаль Ацтекского пантеона богов. Свободолюбивая птица Кецаль – белоголовый орёл. Он соединён со змеёй в неразрывном синтезе «пернатого змея».

Согласно объяснению тольтекских магов, данному в книгах антрополога Карлоса Кастанеды, Орёл – это то, что наделяет нас осознанием. Наше осознание – это одновременно и дар Орла, и его пища. Вот как об этом говорит индеец племени яки Хуан Матус: «Сила, которая правит судьбой всех живых существ, называется орлом, но не потому, что это орёл, или имеет что-либо общее с орлом, или как-то к нему относится, а потому, что для видящего она выглядит, как неизмеримый иссиня-чёрный орёл, стоящий прямо, как стоят орлы, высотой достигая бесконечности.

Когда видящий смотрит на черноту, которая является орлом, четыре вспышки света освещают то, чем он является. Первая вспышка, подобная молнии, помогает видящему охватывать контуры тела орла. Тогда можно видеть белые мазки, которые выглядят как перья. Вторая вспышка молнии освещает колышущуюся, создающую ветер черноту, которая выглядит как крылья орла. С третьей вспышкой света видящий замечает пронзительный нечеловеческий глаз. А четвёртая и последняя вспышка открывает то, что орёл делает.

Орёл пожирает то сознание всех существ, которые жили на земле мгновение назад, а сейчас мёртвые прилетели к клюву орла, словно бесконечный поток мотыльков, летящих на огонь, чтобы встретить своего хозяина, и причину того, что они жили. Орёл разрывает эти маленькие осколки пламени, раскладывает их, как скорняк шкурки, а затем съедает всех живых существ, видит все эти существа сразу и совершенно одинаково, поэтому нет никакого способа человеку молить орла, просить у него милостей, надеяться на жалость. Человеческая часть орла слишком мала и незначительна, чтобы тронуть целое.

Только судя по действиям орла, видящий может сказать, чего орёл хочет. Хотя орла и не затрагивают обстоятельства жизни любого живого существа, он каждому из них дал дар.

По-своему и своими средствами каждое из них, если пожелает, имеет власть сохранить огонь сознания, власть не повиноваться призыв у смерти и тому, чтобы быть пожранным. Каждой живой твари была дарована власть, если она того пожелает, искать лазейку к свободе и пройти сквозь неё. Для того видящего, который видит эту лазейку, и для тех существ, которые сквозь неё прошли, совершенно очевидно, что орёл дар этот дал для того, чтобы увековечить сознание.

С целью проводить живых существ к этой лазейке орёл создал нагваля».

Нагваль – он же Пернатый змей – Кецалькоатль – это соединение змеи и орла. Змея символизирует энергию материи, а орёл – энергию сознания. Кецалькоатль – это материя, осознавшая себя, Единым Сознанием, осознавшая себя Орлом.

Тело Пернатого змея, если смотреть на него в пространстве мифа, мне видится чем-то схожим с потоком скандх буддийской доктрины сознания. В этом потоке нет разделения на так называемую материю и сознание. Это поток – на который мы не можем взглянуть со стороны, ибо мы и есть этот поток. И весь наблюдаемый нами мир, и эта земля, и эти звёзды, и далёкие галактики, и мы сами, наше тело, наш мозг, наши органы чувств – всё это суть один поток – поток нашего сознания. Он может быть сансарно замкнут, как змея, заглотившая свой хвост, но он может быть и раскрыт. Когда он раскрывается, тогда змея дополняется атрибутами летящего орла. В пространстве мифа появляется образ нагуаля – пернатого змея – кецалькоатля...

Пространство мифа универсально.

Мы видим в нём и индуистскую птицу Гаруду, что звучит на ведийском санскрите как Гарутман – царь птиц. Он – Царь Птиц – изображается как орёл с человеческим туловищем.

Гаруда является носителем Вишну – то есть мирового порядка и равновесия, а также похитителем амриты – напитка жизни у змей-нагов.

Опять змея! Опять изначальная энергия космоса, энергия всего универсума – змея-кундалини, спящая в основании Ступы, в основании Муладхара-чакры. И опять сознание, опять жизнь.

Само слово амрита переводится с санскрита как «не-мёртвое».

И в космологии индуизма сосуд с амритой помещается в верхней сфере мироздания, над колесом солнца. Добывается же амрита, то есть жизнь, посредством пахтания Молочного океана преджизни. Как не вспомнить тут и современные космогонические построения о вращении туманности и появлении планет...

А в мифологии славян? Тот же самый орёл похищает сому – божественный напиток сознания.

А как не вспомнить знаменитого иранского Симурга – Царя Птиц. Ведь это не кто иной, как орёл, но орёл, явленный в пространстве мифа. Этого орла ещё надо увидеть...

В зороастрийских текстах Симург сидит под Мировым Деревом, а на Древе произрастают все семена мира, и взмахами своих крыльев Симург рассыпает эти семена, которые дождь и ветер разносят по всему универсуму...

Тот же Симург раскрывается в «Беседе птиц» суфийского мистика – персидского поэта Фарид-ад-Дина Аттара.

Далее Алишер Навои пересказывает поэму Аттара на тюркском, назвав её «Язык птиц»:

 

«Как сокровище, скрыт он, и суть его тайна,

Блещет в зеркале мира красы его тайна.

И когда он явить себя миру решил,

Он затмил своим блеском сиянье светил.

И в лучах его солнцеподобного блеска

Сто мильонов теней обозначились резко.

И к теням, засверкавшим по дальним просторам,

Вездесущим своим обратился он взором.

Образ птиц всего мира, всё их существо –

Знай: то тень многомудрой природы его.

Кто познал мудрость этих свершений и понял,

Тот к Симургу своё отношение понял.

Но, провидец, кому этот смысл будет ведом, –

Не вверяй эту тайну речам и беседам.

Знаешь правду ты, глубь этой сути познав,

Поручи ее Богу – и будешь ты прав.

Смысл познавший над смыслом не властным зовётся,

А лишь к истине смысла причастным зовётся.

Если ведаешь ты, чьей являешься тенью,

Мощь и сила даны твоему разуменью.

Тот, кто тень эту ищет, а света лишён,

Знай: Симургову тень не изведает он.

А желал бы Симург быть неведомой тайной,

Тень его не была бы такою бескрайней.

Знай, что сущ отблеск тени повсюду дающий,

Если тень его сути является сущей.

Если ж видеть Симурга глазам не дано,

То зеркального блеска сердцам не дано.

Кто тот лик прозревающих глаз не имеет,

Знай, что смысла чужой пересказ не имеет.

Красота его сути любви пожелала,

И явил он подобное солнцу зерцало.

Чтоб себя в нём красой просветлённой явить

И красе своей отклик влюблённый явить,

Ведай: сердце восприняло свойство зерцала,

Чтоб сверкание истины в нём не престало.

Так что вот: он являет красы просветленье,

Ты же с сердцем твоим – лишь его отраженье».

 

Не удерживается и Борхес, обыгрывая иранскую легенду о Симурге в своей «Книге вымышленных существ»: «Обитающий где-то далеко царь птиц Симург роняет в центре Китая великолепное перо; птицы, которым постыли раздоры, решают отыскать его. Они знают, что имя царя означает “тридцать птиц”, знают, что его дворец находится на Кафе, горе, или горной кольцевидной гряде, окружающей землю. Вначале некоторые птицы выказывают малодушие: соловей ссылается на свою любовь к розе; попугай – на свою красоту, ради которой он должен жить в клетке; куропатка не может расстаться со своими холмами, цапля – с болотами и сова – с развалинами. В конце концов, они пускаются в дерзновенное это путешествие; преодолевают семь долин или морей; название предпоследнего из них “Головокружение”, последнего – “Уничтожение”. Многие паломники дезертируют, другие погибают при перелёте. Тридцать же, достигших благодаря своим трудам очищения, опускаются на гору Симурга. Наконец, они её узрели, и тут они понимают, что они-то и есть “Симург” и что “Симург” – это каждая из них и все они вместе».

По-своему и, надо сказать, очень ловко обыгрывает «Симурга» Фарида Аттара и наш Виктор Пелевин в своём знаменитом «Поколении Пи».

Его Симург разбивается на два слова: си – «тридцать» и мург – «птица», то есть «тридцать птиц». По легенде, называемой «Парламентом птиц», эти самые тридцать птиц, составляющие парламент, отправляются на поиск Симурга – своего Правителя. Они преодолевают в пути ряд внутренних, то есть мифических, препятствий, как то семь долин, являющихся семью ступенями на пути совершенства (они же семь сфер в теле Калаханса – индуистского Лебедя – носителя Брамы), и достигают понимания того факта, что Симург – это и есть они сами – тридцать птиц. (Так же, как каждый человек – это Пуруша, поскольку слово Пуруша в переводе с санскрита и означает «Человек»). Нам нужно снять лишь семь покрывал иллюзии-майи, чтобы осознать это.

Главный пелевинский герой – человек по имени Вавилен (Вавилон!) тоже в ходе сюжета преодолевает ряд трудностей, поднимаясь по социальной лестнице. Пелевин мастерски играет «в бисер» смыслами, словами и цифрами, наглядно показывая при этом, как совершается подмена духовного восхождения восхождением социальным. Само пелевинское «Поколение» и есть эта подмена. Он же это и есть!

Любой символ, применённый в конкретике социума, искажается в идол. Улыбка просветления превращается в гримасу. В этом суть Ведийского Неведения – авидьи – подмена!

Вавилен сочиняет рекламные ролики, то есть эксплуатирует символы в угоду желаний низшего, человеческого я в угоду клещам нашего сознания. Символ, любой символ может быть только духовным. Его материализация приводит к падению символа. Это неизбежно. Материю можно только одухотворить!

Восхождению Симурга Пелевин издевательски противопоставляет снисхождение Вавилена – падение Вавилона. При этом социально Вавилен как раз растёт, и даже очень. Меняются атрибуты его достатка. Тойота сменяется на Бентли, пейджер – на дорогой смартфон...

Вавиленская карьера начинается удачным клипом на пачку сигарет «Парламент», а заканчивается рекламным роликом пива «Туборг», в семантическом поле которого идут по дороге, один за одним, тридцать (тридцать!) Вавиленов.

Кроме того, Вавилен сочиняет тридцать рекламных проектов и проходит через семь изменённых состояний сознания, от советской «вечности» детства до вершины социальной пирамиды.

Но сигаретная пачка «Парламент» содержит не тридцать, а только двадцать сигарет. А в Парламенте Российской Федерации 450 человек. То есть это был не настоящий Парламент. Подмена состоялась в самом начале пути...

Буддийская драгоценность «Мани» – это не символ материального достатка, и её обладатель никогда не станет владельцем «Бентли», казино или футбольного клуба. Татхагата Ратнасамбхава не завалит вас золотом. Философский камень средневековых алхимиков невозможно найти в человеческом пространстве потребления. А «Властелина Колец» невозможно экранизировать даже Питеру Джексону.

Встретишь Будду – убей Будду, говорит известное дзенское изречение. Если тебе покажут «Золотой Храм» – сожги его, повторяет за дзенским мастером Юкио Миссима.

Пелевин – это звонкая и неприятная пощечина нашему псевдопрозрению. Всем этим «Секретам» и «Богатым Папам», «Трансерфингам» и различным психологиям успеха.

Верблюд не пройдёт через игольное ушко...

Вещи надо называть своими именами.

Пелевин негармоничен. Как негармонична пощечина. Как негармоничен удар палки. Как негармонично само матерное слово. Он всего лишь назвал некоторые вещи своими именами. В мире не стало больше света от его книг, увы, не стало... Но, быть может, в мире стало больше правды?

Мне порою так хочется сказать, перефразируя Башлачева: «хотел бы я дожить, хотел увидеть время, когда эти книги станут не нужны...»

 

И вот прямо сейчас, стоя на краю байкальского мыса Саган-Хушун, стоя на вершине Холма, я словно бы погружаюсь в сияющую глубину пространства своего мифа. В потоке моего сознания возникают образы Симурга и Гаруды, Кецалькоатля и Хан Шубу-нойона. Я вижу Человека-Птицу и одновременно я вижу Пурушу. Я вижу его одновременно в каждом, и при этом я вижу, что его нет вовсе. Я вижу бесконечный, как «пернатый змей», поток дхарм. И в этом потоке я вижу пять скандх, создающих всех нас и наш мир. И при этом я вижу, что нет никаких скандх.

Татхагатта Амогхасиддхи занимает свой северный трон, и священная птица Гаруда расправляет свои крылья.

Я вижу, как причудливо и немыслимо связаны легенды друг с другом, словно незримые глазу нити натягиваются в пространстве моего мифа и пронзают моё время. Можно взяться рукою за любую из этих нитей и услышать, как звучат они все.

А можно, наверное, и убедить себя, что нет никаких нитей, что все эти орлы в мифах – просто случайное совпадение. Орлы ведь есть везде. Красивая и гордая птица, как не наделить её атрибутами мифа. Так тоже, наверное, можно сказать, и у этого человека тоже будет своя правда. Но вот только звучащих в пространстве струн он уже не услышит. А жаль.

 

Я не делаю выводов, не создаю ментальных конструкций и не пытаюсь кому-то что-то доказать. Я просто слушаю, как звучат натянутые в пространстве струны и как незримая Певунья поёт прекрасную Песню о Белоголовом Орле, живущем на ясене Игдрасиль...

И ещё я вспоминаю о странной археологической находке бронзовых фигурок крылатых людей-птиц, найденных на Северном Урале. На том самом Северном Урале, где художник Косминский видел сияние Золотой Бабы и где, по мнению одного йогина из ашрама Бабаджи, были написаны Веды.

Я иду по тропе острова Ольхона и одновременно иду где-то там, в пространстве своего мифа, своей сказки. И единственное, что я могу сделать, и что, наверное, я и должен сделать, это чтобы моя сказка, моя песня прозвучала красиво и гармонично, без единой ноты фальши.

 

По тропе острова Ольхона… Фото автора

 

На краю мыса уже стоят машины. Чёрный джип и экскурсионный уазик-таблетка с Хужира. Разноцветные иностранцы окружают своего экскурсовода. Мы уходим.

Мы уходим от палящего солнца в лесную чащу, покрывающую северо-западные склоны Саган-Хушуна, и падаем на землю. Нам становится хорошо и спокойно. Нас трое, и мы семья. Кушаем хужирский Тонин «пикник» и пьём чай.

Не торопясь возвращаемся домой по цветочным волнам земли. Останавливаемся на красивом восхолмии. Замечаем, что непроизвольно оказались в центре «ведьминого круга» – зелёного круга травы. Улыбнулись. И вдруг из травы в небо взмыл белоголовый орёл. Он завис над нами на восходящем потоке праны, а затем медленно и величаво совершил три круга, облетая восхолмие. Орёл совершил три круга над нами и скрылся в западных лучах заходящего солнца.

Мы долго смотрели ему вслед. Не хотелось ничего говорить. Все ментальные построения мгновенно рухнули в моём сознании. Я просто смотрел на парящего в воздухе белоголового орла.

Домой шли молча. Даже наша шустрая и одновременно уставшая Тонечка шла молча и как-то торжественно...

 

 

17 июня 2010 г. Ольхон. Четверг.

 

Мыс Буту-Орса. – Днёвка. – Дождь очищения. – Молочная каша. – Легенда о Саган-Хушуне. – Баня. – Омуль. – Звёзды.

 

Ещё одна днёвка на мысу Буту-Орса.

Сегодня ночью спали втроём в одной палатке – палатке девочек: я, Ната и Тоня. Было теплее, но тесновато. Голова моя всё время куда-то проваливалась, и мне снились земные приключенческие сны.

Утро затянуто белой пеленою измороси. Далеко на южном горизонте, у входа в Малое Море, виден мокрый занавес приближающегося дождя.

Топим печку, пока не начинается дождь.

Отец надевает дождевик и отправляется к мысу Саган-Хушун. Я провожаю взглядом знакомую мне по походам фигуру «волшебника» в плаще с надетым на голову островерхим капюшоном. Отец и дождь – это так естественно для меня, так знакомо.

Фигура отца растворяется в дождевой пелене.

 

Наверное, походный дождь – он как-то очищает душу, смывает с наших аур вековые налеты грязи. Во мне этой грязи так много, что дождь – мой постоянный попутчик.

В походах с Наташей или Тоней дождя, как правило, нет.

Вот и сейчас этот дождь – он мой. Потому я и не прячусь от него.

Ната и Тоня сидят в палатке. Тоня что-то попискивает, как суслик в норке, Наташа ей отвечает своим красивым глубоким голосом. Я вслушиваюсь в их голоса, вслушиваюсь в дождь, смотрю, как дождевые капли стекают с крыши палаток и ловлю нахлынувшую на меня волну смирения и грусти.

Мне хочется сейчас, чтобы дождь смыл всё. Я вспоминаю незамысловатую, но одновременно и во многом пронзительную для меня песню барда Вадима Егорова:

 

...Четырежды падут все вехи и устои,

Исчезнут города, осыпятся сады,

Но что бы ни стряслось, тревожиться не стоит –

Дождь смоет все следы... дождь смоет все следы...

 

Ведь время – тоже дождь, который вечно длится,

Который не щадит ни женщин, ни мужчин.

Он хлещет наугад по крышам и по лицам,

По инею волос и кружевам морщин.

 

И, сколько б ты ни жил, в какой бы ни был силе,

И кто бы ни склонял тебя на все лады,

И сколько б ни вело следов к твоей могиле –

Дождь смоет все следы… дождь смоет все следы...

 

Дождевые капли времени возвращают меня назад, в прошлое. В сознание лезут воспоминания неприятного, воспоминания того, что мне хотелось бы забыть навсегда. Даже не забыть, нет, на самом деле это невозможно забыть. Мне хочется, чтобы этого никогда не было!

Но это было. Я пытаюсь найти всему оправдание, пытаюсь сослаться на жестокую среду, на культ садизма, на криминальные «понятия». Но оправдания на самом деле нет. И пространство всегда справедливо, до жестокости... и до милосердия.

Я потому и оказался в этой среде, на этой улице, в этом дворе, в этой школе, что всё это какая-то часть меня.

Плач и страдания животных, сопровождавших меня в этой жизни, – это постоянное напоминание совести. Болезненное и мучительное. Плач обиженной человеком голодной, замёрзшей бездомной собаки, плач одинокого голубя на краю тротуара. Этот плач проникает мне в душу и заставляет её страдать, мучительно страдать.

Я вспоминаю, как в книге с павлином на обложке главный герой Лёвушка, находясь в ашраме своего Учителя, совершает очищающие омовения в каких-то немыслимых горных озёрах. И как его белая одежда мгновенно становится грязной и липкой. И как недоумевающему Лёвушке объясняют, что это выходит на поверхность его внутренняя грязь, его грехи.

Господи, а что же выйдет из меня?!

И потому мне так хочется, чтобы этот дождь смыл с меня всё. Я понимаю, что это невозможно. Любое моё действие будет уравновешено соответствующей реакцией пространства, и это вопрос времени. Вопрос инерции-самскар и вопрос соответствия светил. Встанет транзитный Сатурн в какую-нибудь оппозицию, в квадратуру – и получите реакцию. Можете даже эпюру изгибающего момента построить. Ничего нового, Господи, здесь даже законы Ньютона работают, я уж не говорю о квантовых переходах постнеклассики...

В такие минуты отчаяния помогают слова Юрия Рериха: «Надо перекинуть мост в будущее. Не надо оглядываться назад. Если ты совершил ошибку, подумай, как надо было поступить, и в следующий раз так и поступай».

В этих словах на самом деле немыслимое милосердие и одновременно высшая целесообразность. «Иди и не греши!»

«Запад советует раскаяние, но это – цепь. Восток же не думает об ошибках, но сразу, всем существом старается жить так, как надо» – это тоже взгляд Юрия Рериха.

Вот только забыть своё прошлое порою так тяжело.

Может, в этом и есть основной смысл реинкарнации, её эволюционная целесообразность. Я даже грехи этого воплощения не могу забыть, а если ВСПОМНИТЬ ВСЁ? Воспоминания могут и убить.

Я вспоминаю свои горячие речи о нравственности, о долженствовании, но кто я такой, чтобы говорить об этом? Господи, как же стыдно...

Уйти в пещеру вон как Миларепа, и молчать, молчать. Нет, даже не так – пыль вытирать в доме шудр своими волосами, как Рамакришна. Какая мне пещера... Впрочем, и это от гордости – «как Рамакришна». До Рамакришны ли мне. Сиди, молчи!

Вернусь из похода и уйду в молчание. Я итак уже многого наговорил в этой жизни...

 

Я сближаю ладошки, и в них возгорается свет:

Маленький Будда открытости наших сердец,

Чувство Единства, что фразою «Я Есмь Отец»,

Выразил Тот, кого ждём мы две тысячи лет.

 

Сблизил ладони, коснулся я ими души,

Той, что снисходит ко мне очень ясно, как день,

Длинная лестница в небо, и я в ней ступень,

Путь под ногами, что начался в сердце тиши.

 

Вот бы и мне тишину ту взлелеять в судьбе,

И никого больше словом своим не задеть,

Если захочется слов, то тогда, чтобы петь,

И так, чтоб от песен моих стало лучше тебе.

 

Выдохну песню, закружит меня ворох слов,

Белых, как снег, что сегодня касается нас.

Пламя зимы – чистота твой негромкий указ,

Я, сближая ладошки, их грею теплом своих снов

 

написал когда-то...

 

Вспоминаю Башлачевское: «Я бы сказал, что нельзя петь одно, а жить по-другому. Песню надо “жить”, её нельзя просто “петь”, её нужно обязательно прожить. Каждую песню надо оправдать жизнью. Если ты поёшь о своём отношении к любви, так ты люби, ты не ври. Если поёшь о своём отношении к обществу, так ты так и живи».

Вот так и надо жить на самом-то деле. Чтобы каждое слово было подкреплено делом, поступком, самим твоим естеством. Тогда бы мы говорили значительно меньше. Тогда бы у нас было меньше права говорить, произносить слова, создавать вибрацию. Ведь каждое слово – оно священно изначально. Слово – оно само по себе есть дело.

Оно так и было когда-то.

Я вспоминаю оригинальные санскритские тексты сутр. Неважно, каких школ, вайшешики, там, ньяи. В них нет ни одного лишнего слова. Ни одного! Туда хочется что-то вставить, чтобы было понятнее, и переводчики вставляют... но в оригинале этого там нет!

И вот это то, что я называю культурой слова. Если ты что-то говоришь – ты так и живи! Иначе молчи. Молчи и учись, учись, учись. Изучай! Жизнь изучай, языки изучай, думай. Главного только не упусти. Самого главного! Кристалл может быть гармоничным, а может быть и разрушенным...

Самма Вача – правильная речь на санскрите, вот её определение из Ангуттара-Никайя:

«Он говорит истину, опираясь на истину, он предан истине, заслуживает доверие... Он никогда сознательно не говорит ложь, ни ради своей выгоды, ни ради выгоды другого человека, ни ради какой бы то ни было иной выгоды. То, что он услышал здесь, он не повторяет в другом месте, дабы не послужить там причиной разногласий и раздоров. Так творит он согласие меж теми, кто расходится во мнениях, и поощряет тех, кто обрёл согласие. Согласие радует его, он любит и наслаждается согласием; и именно это согласие несут миру его слова. Он избегает грубой речи и говорит слова ласковые, успокаивающие ухо, полные любви, проникающие в сердце, вежливые и дорогие на радость многим. Он избегает фривольных разговоров и говорит в должное время, в согласии с фактами, даёт практические наставления; его речь подобна сокровищу, в должный момент сопровождается аргументами, размеренная и полная смысла».

 

Казалось бы, нет человека, способного так говорить. Но такие люди есть, на самом деле. И от нас самих зависит, встретим ли мы их в пространстве своей жизни.

Я знал одного такого человека. Его звали Женя. Мы когда-то занимались с ним хатха-йогой.

Там, в том окружении, было много замечательных людей. Были интеллектуалы, много говорящие об энергиях, чакрах, пранах и прочем. Я любил слова, любил чёткие ясные формулировки, и потому внимал интеллектуалам. Женя интеллектуалом не был. Он вообще не имел высшего образования, а оканчивал училище. Я обратил на него внимание практически сразу. Он был добр, но его доброта исходила не от заискивающей слабости, а от силы. Большой внутренней силы. В Жене гармоничным было всё. Манера одеваться, говорить, есть...

Он сам был тем пространством, вокруг которого выстраивалась гармония. Сейчас это напоминает мне те самые гармоничные поляны, что порою встречаю я в наших лесах во время своих пеших походов. Места силы. Женя был местом силы.

Я бы не мог назвать его своим другом, к сожалению. Я недостоин так его называть. Но моё отношение к нему было отношением брата Ивана к Алексею Карамазову. Я, безусловно, был Иваном. Сомневающимся, мучительно проживающим жизнь, болящим, сострадающим, видящем в «Поколении Пи» Легенду о Великом Инквизиторе.

Мне нужны были слова. Одного света мне было мало... Мне нужно было понять, почему вот это свет, а это тьма, это правильно, а это нет. Мне нравился Рерих, но я хотел понимать и супрематизм Малевича... И потому из моей жизни ушёл Женя...

Он ушёл тихо и незаметно. Ушёл, не сказав ни единого слова. Он просто исчез из пространства моей жизни. И вместе с ним ушла гармония...

Вопросы мои остались вопросами, а кристалл разрушался.

Я вспоминаю одну значимую для меня встречу с Женей. Я сидел за столом и читал «Тайную Доктрину» в изложении Блаватской. Женя подошёл и спросил, нравится ли мне эта книга. Я начал пространно и многословно описывать свои ментальные построения, а Женя улыбнулся и как-то прикоснулся к моим плечам, очень дружески. И я в это мгновение, которое вдруг превратилось в некий срез вечности, вдруг почувствовал в себе немыслимую гармонию. Слов не было. Ни единого! Но я словно оказался там, где кристалл уже построен и он – этот кристалл – совершенен.

– Ты об этом хотел сказать? – спросил меня Женя.

А я не смог ничего произнести. Я был потрясён. Я вновь увидел то, к чему всегда пытался идти и о чём говорил. Я оказался на Холме и вокруг меня были даже не сумерки, а была ночь. Ночь, полная звёзд.

Сейчас в моём пространстве нет Жени. Я что-то предал в себе, в пути, быть может.

Но Женя показал мне совершенство, показал, что оно возможно.

Юпитер вспыхнул на мгновение зажжёнными фонарями и осветил для меня Универсум. И Универсум был таким, каким он и является – чистым и гармоничным.

Юпитер порою вспыхивает в нашей жизни, и мы видим чудо. Да даже не чудо – мы просто ВИДИМ. Но потом на смену Юпитеру приходит острая коса Сатурна – астрологического аспекта кармы. В нашем пространстве мгновенно выстраиваются эпюры кармических реакций и фонари гаснут, а кристалл безжалостно разваливается.

Из пространства моей жизни ушёл Женя, но осталась Наташа – мой настоящий друг, лучшая половинка моей души, моя другиня. И потерять её я уже не имею права. И сейчас мне уже не интересно выискивать в бредовых дневниках Сальвадора Дали, Альберта Камю, Сартра или Кафки ответы на мучащие меня вопросы. Чёрт Ивана Карамазова приобнял за плечи, и это был уже не Женя...

«Иди и не греши!» – словно бы говорит мне Юрий Рерих. Пространство – оно всё-таки и милосердно...

 

Дождь посыпал реже. Его свежесть взбодрила меня, а влага, подняв тяжёлый пласт воспоминаний, очистила душу.

Готовим на костре молочную кашу. Появляется Деда. Мы развешиваем на ближайших ёлочках наши с ним промокшие дождевики и Деда рассказывает о Саган-Хушуне.

 

Мыс Буту Орса. Готовим кашу… Фото автора

 

Он тоже застал там группу экскурсантов, которые, впрочем, быстро ретировались под напором дождя. Деду дожди не пугают, и он получил в награду одинокий и чистый белый мрамор Саган-Хушунских скал.

Наташа зачитывает нам легенду о «Трёх Братьях» Саган-Хушуна: «У ольхонского шамана было три сына и дочь. Дочь влюбилась и вопреки воле отца, запретившего ей думать о свадьбе, убежала из дома к возлюбленному. Отец превратил сыновей в орлов и отправил их на поиски беглянки. Через некоторое время сыновья-орлы нашли свою сестру, но она слёзно уговорила их не говорить отцу правду и не выдавать её. Вернувшись домой, сыновья сказали отцу, что поиски оказались безуспешными, однако их отец был шаманом и сразу распознал ложь. За обман он превратил сыновей в скалы. Позже сам нашёл дочь и тоже превратил её в скалу. С тех пор высятся рядом четыре скалы – три брата и сестра».

Нельзя обмануть пространство. Ложь скуёт тебя в пространстве застывшими эпюрами собственных противоречий.

 

Дождь окончательно скрылся, исчезла и белая пелена. Над нами появился голубой квадрат чистого неба. Чистота расширилась, хоббиты вылезли из своих норок, и перед ними предстало подлинное пространство Хухэ-Мунхэ-Тенгри.

 

Мыс Буту Орса. Небо отразилось в водах Малого Моря… Фото автора

 

Небо отразилось в водах Малого Моря, и весь Байкал, всё пространство вокруг нас окрасилось пронзительной небесной синью.

Солнце мгновенно раскалило неподвижную массу воздуха над нами, мы засмеялись и поняли, что устроим «баню».

Развели костёр, натаскали воды в наше складное 17-литровое ведро и канистру. Нагретую в котлах воду перемешивали с холодной, достигая нужной температуры. Нашли сокрытую от ветра полянку в окружении чистейших зелёных молоденьких лиственниц. Немыслимо! Зелёная маленькая травка и изобилие цветов. Я развесил на ветвях ведра, котлы и канистру, и мы с Натой долго и весело плескались, поливая водою друг друга. А над нами было безоблачное голубое небо и золотое солнце добра.

 

Мыс Буту Орса. Изобилие цветов… Фото автора

 

А над нами было безоблачное голубое небо и золотое солнце добра. Фото автора

 

Вечером устроили рыбалку. Собственно, рыбачит у нас только Деда. Они с Тоней сидели на больших серых каменных валунах и смотрели на поплавок. Тоня рисовала очередной этюд в своём блокноте, а Деда блаженно молчал в ожидании.

Радостный возглас Тонечки осветил нашу стоянку сообщением о добыче. Огромный омуль бился в Дединых руках. Нам было радостно за Деду и его удовлетворённый охотничий инстинкт, но одновременно было жалко омуля. Омуля было жалко очень.

Я не люблю рыбалку, и тем более охоту. Охотники для меня – однозначно убийцы, а рыбаки... да, наверное, тоже. Естественно, со скидкой на целесообразность. Охота эвенков или якутов – это другое дело. Там сохраняется некое равновесие. Она тоже отвратительна, эта охота, нельзя причинять страдание биосфере, нельзя наполнять страданием пространство. Но на данной эволюционной ступени это, увы, необходимо.

Спортивная же охота настолько чудовищна, что мне хочется порою собрать всех охотничков на закрытой территории, дать им в руки оружие и отправить охотиться друг на друга. Вот вам, ребята, и спорт, и экстрим... Главное, что шансы у всех равны.

А если ты идёшь на медведя, например, идёшь ради спортивного азарта и экстрима, так иди с ножом.

 

Чистим омуля, готовим уху. Тоня грустит. Ей жалко омуля, а я не могу объяснить ей необходимости такого убийства. Необходимости нет.

Гармония вечернего костра, запах ухи, отличное настроение Деды – вс это вернуло утраченное состояние духа.

Хорошая дневка. Мы никуда не ходили сегодня. Мы слушали дождь, мылись в «бане», над нами сияло голубое небо, и вокруг нас немыслимая чистота Байкала. Мы на Ольхоне.

 

Вокруг нас немыслимая чистота Байкала… Фото автора

 

Мыс Буту Орса. Мы на Белом Острове… Фото автора

 

Мы на Белом Острове. Хочется выразить это в словах. Выразить не так, как это беспомощно делаю я, а выразить как-то точнее. Но точнее не выходит, и мы молчим.

Молчание наполняет нас чистотой и спокойствием. В молчании нет ничего лишнего.

Но именно в молчании над нашими головами одна за одной загораются звёзды.

 

 

18 июня 2010 г. Ольхон. Пятница

 

Утренний дождь. – Нумизматика. – Лишние люди. – Шестьдесят четыре. – Переход до мыса Хобой. – Клык. – Дхваньялока. – Вечерний Холм.

 

Утренний дождь продлил сон. Опять дождь. Он лил стеной, шумел по тенту, по крышам наших палаток, по утренней пробуждающейся душе.

Я не сплю и лежу, открыв глаза. Дождь словно вспенил пузырями моё продрогшее сознание, лишил его уюта, вывел за порог привычного.

Это странное ощущение. Кристалл словно разрушен, словно нет гармонии, нет равновесия, и потому дождь... Но сквозь дождевое марево проглядывает некий робкий проблеск долженствования. Гармонии нет, но ты должен её явить – Гармонию. Гармония словно осталась там, под поверхностью старого пруда, в толще воды. Посмотри, какие стремительные и совершенные рыбы парят там, в этой гармонии. Они – рыбы – словно крылатые ангелы совершенства. Им здесь не сыро, не холодно. Тела их отточены, а чувства обострены. Они, безусловно, достойны восхищения. И все восхищены именно ими – рыбами. Всё человечество...

Но ты – человек – совершаешь абсурдное. Ты лишаешь себя этой гармонии и выходишь под дождь. Ты, словно старец Басё, кутаешься в свой бумажный плащ, на голове у тебя шляпа из тростника, а твои соломенные сандалии совсем не защищают тебя от холода.

Но ты улыбаешься, ты находишь в себе силы улыбнуться и произнести:

 

Холод пробрал в пути.

У птичьего пугала, что ли,

В долг попросить рукава?

 

Поэт не должен быть сыт. Совершенство рыбы – это совершенство рыбы. Человек только рождается здесь, на земле. Человека здесь ещё нет! И поэтому мы, в массе своей, в толще своей, так называемой культуры, мы восхищаемся рыбой и подчас не видим рождения Человека.

Басё дарят крошечную хижину на берегу одинокого пруда. Дарят из жалости...

Поэт процитирует в ней слова Мастера БоЦзюйи: «Столица Чаньань – издревле средоточие славы и богатства, но трудно в ней прожить тому, у кого нет денег».

У поэта нет денег. У Человека вообще не должно быть денег...

 

Я ж гонялся не за этим,

я и жил, как будто не был,

одержим и незаметен,

между родиной и небом…

 

Вот это написал Человек. – Борис Чичибабин, замечательный русский поэт, каждая строчка которого блестит бриллиантом в дорожной пыли. Поэту должно быть трудно...

 

Это было давно, очень давно, в детстве. Я шёл по пыльной дороге в окрестностях городка Катав-Ивановска и вдруг увидел в земле вдавленный медный кружочек трёхкопеечной монеты царской чеканки. Стёртая, красноватая, гладкая и тёплая, она легла на ладонь и смотрела на меня своим двуглавым орлом. Сознание пронзил поток времени, обтекавший вот здесь, на этой дороге, эту самую монету. Поток времени, стёрший на ней надписи, сточивший гурт, но одновременно и наслоивший на ней какие-то немыслимые пласты прошедшего. Я видел лица людей, смотрящих на меня из прошлого, словно со старых выцветших фотографий. Странные чёрно-белые лица. Странные глаза. Глаза людей совершенно другой эпохи. Не лучше нас, не хуже, но другие...

Я подобно герою Франца Кафки столкнулся с иным, с трансцендентным. Я считал себя кем-то, человеком, школьником, землемером... Но на меня смотрели чёрные и мрачные стены Замка, облик нездешнего встал передо мною неприступной стеной, лик нездешнего смотрел в мою душу пустотой своих окон.

Монета была положена в кляссер. Моя первая монета! Она оказалась своеобразным аттрактором и завернула на себя траектории нумизматических волокон моих дхармо-частиц. Ко мне стали приходить монеты. Старинные и современные. Русские и иностранные. Их приносили одноклассники, ребята со двора, знакомые моих родителей. Монеты менялись на солдатиков, на модели машинок, на деньги. Каждая монета что-то рассказывала мне, дарила какие-то ощущения, погружала в прошлое и пробуждала воспоминания истории. Истории моей души. Я помню запахи этих монет, я помню, как менялся во рту вкус, стоило мне взять старинную монету в руки. Я словно бы снова оказался тем самым ребёнком, что видел звуки и слышал цвета. Только стены моей комнаты расширились. Шершавые милые стены родного дома...

Теперь это были стены других домов, я впитывал запахи и вкусы других людей, читал их судьбу и ощущал себя самого всего лишь продолжением вот этого единого потока жизни, текущего в пространстве под воздействием некоей гигантской разности потенциалов. Потока текущего между землей и небом.

Постепенно аттрактором коллекции стала Польша. Не я выбрал Польшу – Польша выбрала меня. Польских монет в коллекции оказалось больше всего. Я пришёл в клуб нумизматов и показал серьёзным и очень умным людям свою коллекцию. Я стал нумизматом. Мои книжные полки обрастали каталогами и нумизматическими справочниками. Я исследовал историю денежного обращения Польши. Причудливые завитки геральдики, тонкие линии судьбы, морозные узоры на окнах готического строения династии Ягеллонов... Всё это находило своё отражение в монетах. Маленькие, едва заметные буковки на аверсе или гурте, порою явные, порою спрятанные в орнаменте, были аббревиатурами монетных мастеров. Постепенно я узнал их всех. Невыразимые словами ощущения истории дополнялись знаниями. Они были вторичны, эти знания. Первичными для меня по-прежнему были чувства, наполнявшие душу от соприкосновения с историей, с одним из её срезов, с одним из волокон в бесконечном пучке светящихся нитей жизни.

Можно сказать, что коллекция монет польских и эта случайная нумизматика были тоже своего рода моей «обязанностью необязательного». Я держал в руках старинную монету, и одновременно я же стремился к своей «Туманности Андромеды», стремился к своему долженствованию. Я становился в это время тем самым маленьким мальчиком из своего детства, который слушал цвета и видел звуки. Мальчиком, который знал, что мы все пришли из Единого Света и мы все уйдём в этот Единый Свет.

Искра, отлетевшая от Единого Пламени, сохраняет в своём естестве суть огня. Мы не просто вышли из Единого Света, мы на самом деле в нём и пребываем. То есть мы никуда и не выходили. Нам некуда выходить... Так есть ли нам куда возвращаться?

Мы просто забыли себя, и наши сознания – это суть наша забывчивость.

И обо всём этом тоже могла рассказать простая старинная монета. Она словно возвращала меня в детство, возвращала к самому себе, к своему истоку.

 

У «старого ребёнка» – Лао-Цзы – есть замечательное изречение:

 

«Тех, кто добр, я считаю добрыми,

Тех, кто недобр, я тоже считаю добрыми:

Так торжествует добро.

Тем, кто заслуживает доверия, я верю,

Тем, кто доверия не заслуживает, я тоже верю:

Так торжествует доверие».

 

Свою коллекцию монет польских я подарил тому, кого считал другом. Искренне. Пусть на земле торжествует доверие.

 

Я с детства доверял человеку. Доверял ему в чём-то главном. Наверное, я доверял человеку в его внутреннем свете. Мне казалось, что у каждого человека есть внутренний свет, и человек не успокоится, пока не выпустит этот свет из себя в мир, пока не сольётся с источником этого света. Когда же давление этого внутреннего света становится невыносимым, сознание человека пребывает в предродовых муках. Такой человек перестаёт быть человеком в социальном значении этого слова, перестает быть «рыбкой» в мутноватой воде социума, такой человек стремится выйти из воды на сушу. Он ещё не знает слова «суша», он ещё вообще не знает, что есть что-то в мире кроме «воды» – его среды обитания, но его внутренний свет стремится слиться со светом внешним. И такой человек, человек «беременный светом», начинает искать выход из социума. И социуму такой человек не нужен. Он странен, он лишний, он болен нездешним, болен долженствованием. И я верю такому человеку. Такой человек мне интересен.

Когда-то Гёте подарил пространству культуры понятие “Problematische Naturen” – то есть понятие человека странного, человека не от мира сего, и потому для мира проблемного... «существуют загадочные натуры, не умеющие приноровиться ни к какому положению, в котором они находятся, и не удовлетворяющиеся ни одним из них; отсюда страшное противоречие, пожирающее их жизнь и закрывающее им доступ к наслаждению».

В России немецкое “ProblematischeNaturen” было преобразовано в понятие лишнего человека.

Мы встречаем его у Пушкина:

 

«Ни с кем он, мнится, не в сношеньи,

Почти ни с кем не говорит.

Один, затерян и забыт,

Меж молодых аристократов,

Между полезных дипломатов,

Для всех он кажется чужим...»

 

Мы встречаем его у Тургенева, Гончарова, Достоевского...

На самом деле это универсальное понятие – Лишний Человек. Понятие планетарное. Лишние герои Селинджера, Мураками, Юкио Миссимы, Кортасара, Кафки...

В России это Обломов. Быть может, прежде всего, и быть может, пока – к сожалению, Обломов, с его «отвращением не только к обычной мелкой “активности” и обыденности, но и ко всякой оформленности, воплощённости, определённости, фиксации», то есть со всем тем, что так раздражает в русском человеке.

«Но подоплёка такого “отвращения” имеет явные, метафизические смыслы, ибо говорит она о том, что Русская Душа отворачивается от всего “фиксированного” во имя того, что скрывается за “туманом” великой неопределённости и хаоса...

Обломов отказывается от “жизни”, потому что не видит в ней ничего, что его по-настоящему привлекает – и отсюда паралич воли, а не наоборот. “Не видит” же он “ничего” (кроме опостылевшей “обыденности”), потому что его “личная” душа не воплощена до полного мистического архетипа Русской Души. В этом его трагедия – ибо, отвращаясь от “обыденности”, он не идёт дальше. Его неудачная жизнь – это плата за грандиозность Русской Души, точнее, за неполное воплощение» – вспоминаются слова Юрия Мамлеева.

 

Всё совершенствование социума, совершенствование человека, вся «хатха-йога» – это совершенствование «рыбы». Подлинный Человек – он не здесь. Я восхищаюсь совершенством «рыбы», но я ищу Человека. Я всегда, всю жизнь ищу Человека.

И потому мне интересны так называемые «лишние люди». Мне интересен Басё, живущий в банановой хижине. Мне интересен Миларепа, проводящий свои дни и ночи в ледяной гималайской пещере. Интересен наш южноуральский отшельник – старец Игнатий, обителью которого на многие лета была удивительная пещера в долине реки Сим.

Мне интересен академик Смирнов, живущий в своей крохотной квартирушке в далёком Таджикистане и переводящий в ней с санскрита индийскую Махабхарату. Мне интересен поэт Борис Чичибабин, что «...не зря поэтом прозван, как мальчишка Гекльберри, никогда не ставший взрослым». Вот они мне интересны.

Человек родится из них. Они лишние здесь, ибо они уже не здесь, но ещё и не там. И именно потому они «лишние».

Зачем совершенной рыбе выползать на сушу? Вставать на плавники, которые ещё не ноги. Мучительно дышать жабрами, которые ещё не лёгкие... зачем?

 

Первые земноводные. Зачем совершенной рыбе выползать на сушу? Рисунок из Википедии

 

И вот эти первые «земноводные» царства Духа, царства долженствования – такие нелепые, такие убогие, такие неловкие, такие лишние – вот они мне интересны. Человек родится из них!

И потому я верю в Человека. Даже в растерзанного на шестьдесят четыре гексаграммы человека я верю. Так торжествует доверие.

 

Я помню, как впервые открыл для себя вдохновенное доверие «Тайной Доктрины». Оно пришло ко мне, это доверие, так же, как некогда пришла старая медная монета царской чеканки с двуглавым орлом. Пришло и стало аттрактором судьбы.

На книжном развале в начале девяностых четыре жёлто-солнечных тома «Тайной Доктрины» легли в мои ладони. Цвет, запах и вкус матерчатого переплета наполнили меня забытым счастьем детского доверия. Сознание пронзило чувство Единства. То самое, почти забытое, пахнущее штукатуркой жёлтых стен коммуналки, с солоноватым привкусом засунутого в рот пальца и ярким солнечным кругом маминой любви.

«Предвечная Матерь-Рождающая, сокрытая в своих Покровах, Вечно-Невидимых, ещё раз дремала в продолжении Семи Вечностей…»

Я не мог оторваться от этих Слов звучащего пространства, пространства, мгновенно наполнившегося звучанием Смысла, песней песен, гимнами Риг-Веды, станцами Дзиан...

Я делал только первые робкие шаги в пространстве этого мифа. Мне ещё предстояло прочесть «Шесть систем брахманизма» Макса Мюллера – главного оппонента Блаватской. Предстояло изучить «Историю индийской философии» Чаттерджи, прочесть и законспектировать «Индийскую философию» Сарвепалли Радхакришнана. Предстояло перейти к первоисточникам. Ознакомиться с упанишадами, махабхаратой, переводами санкхьи, йоги, вайшешики, ньяи и двух ведант – пурва и уттара.

Наконец, мне удалось (пространство ответило на сокровенный зов души) ознакомиться с санскритом – языком Вед и начать переводы базовых сутр брахманизма.

Изменилось ли моё отношение к первоначальному доверию Тайной Доктрине? Ничуть. Напротив, каждый прочитанный на санскрите текст, каждая сутра подтверждали моё изначальное ощущение некоей Правды. Правды, со светом которой довелось некогда соприкоснуться мадам Блаватской и отражением которого (только отражением) мы можем довольствоваться на страницах Тайной Доктрины.

В разросшемся ветвистом древе комментаторских традиций, в многочисленной, многотомной и многогранной полемике представителей различных традиционных школ и течений мне явно виделось отсутствие самого главного, самого базового принципа – принципа Единства. А дерево комментариев, разрастаясь и ветвясь, становилось постепенно скованным рамками собственных ограничений. Дерево традиционализма твердело и умирало.

А в станцах книги Дзиан, станцах, написанных на сензаре ещё на пальмовых листах, станцах, которые видела и читала сама мадам Блаватская во время своих многочисленных путешествий по Индии, в этих станцах я видел живое воплощение своего детского и почти забытого чувства Единства. Так почему же я должен убить в себе это чувство? Почему должен предать в себе самом свою мечту, свою сказку – почему должен навеки заглушить свой внутренний камертон?

Доверие Человеку – вот что утрачивает наш век, утрачиваем все мы. Доверие Человеку.

Пусть торжествует доверие. Торжествует вопреки.

Под поверхностью скептической лжи нашей повседневности, выглядящей столь очевидно-правдоподобной, скрывается глубинная правда жизни, правда бытия, пытающаяся прорваться в наше повседневное сознание созвучием сказок и легенд, мифов и преданий, выглядящими столь неправдоподобно.

Так неправдоподобен зелёный росток дерева жизни, пробившийся сквозь косный и очевидный асфальт смерти.

 

«Человек, рождаясь, мягок и нежен.

Умирая, он твёрд и напряжён.

Когда все вещи, трава и деревья, живут, они мягки и гибки.

А умирают они сухими и жёсткими.

Посему жёсткость и напряжённость – спутники смерти,

Мягкость и нежность – спутники жизни».

 

Ведь это вопрос выбора – что выбирать – вопрос веры.

Мы все сталкиваемся с этим вопросом, и каждый по-своему. Это не выбор между религиями, учениями, философиями. Не выбор между буддизмом и христианством. Не выбор между Блаватской и Соловьёвым.

Самая суть выбора находится в другой плоскости...

Вот я прочитал "правду" Всеволода Соловьёва, прочитал его «Разоблаченную жрицу Изиды» – достаточно злобный и якобы изобличающий Блаватскую пасквиль. Я прочитал его, но во мне не стало больше света. Не стало больше любви и гармонии. Зелёный росток жизни оказался под толстым асфальтом сомнения. Я прочитал Соловьёва, и я стал беднее. Мгновенно! Сиюминутно! Какая-то часть универсума тут же отдалилась от меня, исчезла, словно её и не было.

И для меня в этот момент в мире стало меньше света.

Я отложил тогда эту книгу и посмотрел на серый и обедневший мир. Мир, из которого ушло что-то главное, ушла сказка, ушло чудо, ушло детское и непосредственное ощущение единства всего. Ушла мама. Это был мир, из которого ушла мама!

Но ведь это сделал я сам. Покрывало на лик Матери Мира набросил я сам.

И тогда я сорвал это покрывало. Сорвал его, когда уже читал на санскрите, когда пронзительное и мистериальное чувство иерархии Сознаний наполнило вселенную переводимого мною текста, мою собственную вселенную.

Позже я прочитал и опровержение соловьёвской «Изиде», которое, впрочем, было мне уже не нужно. Прочитал я и письма полковника Олькотта, сопровождавшего Блаватскую в её пути и ставшего одним из основателей Теософского общества. Я до сих пор практически наизусть помню некоторые из этих писем: «...Около двух месяцев назад я послал Вам с Цейлона письмо касательно моего личного знакомства с так называемыми “Гималайскими Братьями”, которое пока что не было опубликовано на Ваших страницах. Оно было вызвано Вашим редакционным замечанием о том, что я не дал свидетельства факта их существования; и неизбежный вывод, который напрашивался из этого, состоял в том, что моё молчание вызвано неверием в них или по крайней мере недостатком подтверждений, позволяющих мне сделать такое заявление. Позвольте мне раз и навсегда прояснить этот вопрос.

Я видел их, и не раз, а много раз. Я говорил с ними. Я не находился в трансе, не галлюцинировал, не являюсь медиумом, а всегда был в здравом уме. Я переписывался с ними, получал их письма... Я видел их, как в их физических телах, так и в материализованных двойниках; обычно – в последних... С последнего ноября четверо разных Братьев появлялись в нашей штаб-квартире и были видимы посетителям.

Я знаю, что Братья – живые люди, а не духи; и они сказали мне, что существуют школы, где под руководством ныне живущих адептов регулярно преподается оккультная наука.

Именно действительное знание о них и близкое наблюдение разнообразных феноменов, которые они мне показали в условиях, не связанных с медиумизмом, побудили меня принять активное участие в теософическом движении нашего времени.

Их пример и наставления подвигли меня к попыткам сделать кое-что хорошее для азиатов, ведь их жизни и знания посвящены благу человечества. Хотя и невидимые человечеством, они работают для него. Первый урок, который по их требованию я выучил у них, а выучив, стал воплощать на практике – это бескорыстие... (письмо от 7 февраля 1882 года).

А вот письмо от 1877 года: «...что касается объективного существования Братьев ... мне нужно вернуться к тому состоянию, в котором я был в 1874 г., когда впервые встретил Блаватскую. ... Я бы никогда не принял ничьего свидетельства о столь поразительной вещи, как существование Братьев, а потребовал бы личного опыта...

В должное время я получил это свидетельство... Я получил все необходимые доказательства – относительно существования Братьев, их мудрости, их психических сил и их бескорыстной преданности человечеству. Я был благословлен этим опытом на протяжении шести лет... Я видел Братьев, обучался ими, мне было позволено их посещать, и они сами наносили мне визиты...

В течение всех моих исследований я старался получать свидетельства в такой форме, чтобы они имели ценность. Я знаком с месмеризмом уже четверть века или более, и могу допустить возможность самообмана или впечатлений, переданных в ум извне. Потому то, что я видел и испытал, весьма удовлетворительно для меня, хотя по большей части не имеет ценности для других.

Позвольте мне привести один пример:

Однажды вечером в Нью-Йорке, пожелав Е. П. Б. спокойной ночи, я сидел в своей спальне, докуривая сигару и размышляя. Внезапно я заметил, что рядом со мной появился мой чохан. Дверь, открываясь, не произвела никакого звука, если она вообще открывалась, но так или иначе он был здесь.

Он сел возле меня и некоторое время разговаривал со мной, понизив голос, и поскольку, как мне показалось, он был прекрасно расположен ко мне, я попросил у него сувенир. Я сказал, что хотел бы получать какое-нибудь осязаемое доказательство того, что он действительно был здесь, и что была не просто иллюзия или майа, сотворенная Е. П. Б. Он засмеялся, размотал свою вышитую индийскую хлопчатую фехту, которую он носил на голове, бросил её мне и исчез. Эту материю я храню до сих пор, и в одном из её углов вышиты инициалы моего чохана. По крайней мере это – не галлюцинация...

Но могут сказать, что всё это иллюзия. Проблема всего этого дела в том, что все явления такого рода, виденные только одним человеком, для тех, кто их не видел, будут иллюзией, если не ложью. Каждый должен увидеть сам, и только сам может себя убедить...»

Доверие человеку. Пусть торжествует доверие.

Ради правды доверия я расстался однажды со своей нумизматической коллекцией.

Сегодня мне не нужны доказательства правоты Блаватской. Я свой выбор уже сделал. Хотя пространство и продолжало подтверждать правоту моего выбора. Пространство всегда говорит нам «да». Мы только делаем выбор.

Я очень люблю перечитывать воспоминания российских востоковедов о Юрии Рерихе – гениальном ученом, буддологе, лингвисте (Рерих свободно владел более чем 30 языками!), человеке, возродившем отечественное востоковедение, человеке с большой буквы, я бы сказал, Человеке совершенно другого уровня, другого биологического вида...

Учениками Рериха были и Бонгард-Левин, и Елизаренкова, и Топоров, и Пятигорский – ныне крупнейшие учёные мира.

В воспоминаниях Елизаренковой Татьяны Яковлевны о Юрии Рерихе есть строки, которые часто поддерживают меня самого в моей вере и моём доверии: «Очень важно было общение с ним, в котором он постепенно раскрывался. Тогда я верила только в чистую науку, готова была отдать ей все силы, а для него существовало и другое начало, которое он считал для себя более важным – особый тип духовности. И постепенно, ненавязчиво он начал нас знакомить со своими взглядами. Не было никакого насилия, никакой пропаганды. Были занятия, были обсуждения разных древнеиндийских текстов. Возникали дискуссии, и Юрий Николаевич говорил то, чего мы не понимали. Мы задавали вопросы, он отвечал, и это вызывало ещё поток вопросов. Иногда он говорил: Этого нельзя объяснить в терминах науки”. И очень постепенно приобщал нас к тому, что мы ни от кого, кроме него, никогда не смогли бы узнать.

Юрий Николаевич говорил, что существует путь науки, а есть и другой путь. Этот другой путь был у человечества до того, как оно стало двигаться к цивилизации. И по мере продвижения к ней второй путь был забыт. Он остался где-то на Востоке, у тех, кто не причастен к цивилизации».

И вот этот «другой путь» – он пронизывает всё многогранное творчество семьи Рерихов. Они нигде не говорят об этом прямо. Нигде! В этом есть какая-то высшая деликатность, и именно поэтому я безусловно верю этим людям, верю людям, за которыми лжи быть не может в принципе.

И вот уже здесь в России состоялась встреча Юрия Рериха с Иваном Антоновичем Ефремовым, виднейшим учёным, доктором биологических наук, основателем тафономии. И когда разговор зашёл о «сомнительной» для Ефремова как ученого пресловутой «Тайной Доктрине», то Юрий Рерих сказал Ефремову, сказал очень спокойно и очень весомо, что в этой книге нет ни одного слова неправды.

И Ефремов поверил Рериху, поверил потому, что за этим человеком, я повторюсь, лжи быть не может в принципе.

«Премудрые тетради» Ефремова исписаны выдержками из книг Живой Этики, а «Тайная Доктрина» была Ефремовым отфотографирована построчно.

Мне остаётся только улыбнуться и вспомнить замечательную восточную притчу:

«К великому Познавшему пришёл ученик, желавший чудес:

– После чуда уверую.

Учитель печально улыбнулся и показал ему великое чудо. Ученик воскликнул:

– Теперь я согласен под Твоей рукой пройти ступени Учения!

Но Учитель показал ему на дверь и сказал:

– Теперь ты Мне больше не нужен».

 

С моею улыбкой закончился и утренний дождь. Над Малым Морем, на юге и на севере туманные полосы уходящих воспоминаний. И опять много простора, много воздуха, много воды и света. Прежде всего много света.

Мы варим гречневую кашу с грибами и радуемся появлению просветов. Мы призываем Хухэ-Мунхэ-Тенгри осветить наш путь.

Палатки свёрнуты, рюкзаки упакованы. Но мы всё ещё не решаемся покинуть это замечательное место на холме. Я оглядываюсь на наш стол, на наши лавочки, которые мы соорудили здесь своими руками, оглядываюсь на два сухих квадрата травы, оставшихся после «взлёта» наших кораблей. Я оглядываюсь, и мне становится щемяще-грустно.

 

Трава высыхает прямо на глазах. Мы следуем уже знакомой тропою побережья в сторону мыса Саган-Хушун. Под ногами застывшие волны древней земли.

 

Путь в сторону Саган-Хушуна. Под ногами древняя земля… Фото автора

 

Мы сухопутные корабли... «на пыльных тропинках далёких планет моих сандалет отпечатался след...»

За Саган-Хушуном живописная голубая бухта, удивительно напоминающая Крымскую.

 

За Саган-Хушуном живописная голубая бухта… Фото автора

 

Мыс Дамнурий. Фото автора

 

Останавливаемся под деревом. Тоня и Деда остаются сидеть на рюкзаках, а мы с Натой идём осматривать бухту и скалистый мыс Дамнурий.

Внимаем скалам, трогаем их древние шершавые спины. Я вспоминаю, как трогал в детстве жёлтую штукатурку стены и как склонялось надо мною любящее лицо мамы.

Золотой солнечный шар озаряет Белый Остров. Мы стоим с Наташей, взявшись за руки.

 

Последний перевал через отрог горы 684,7 метра. Долгий и нудный. Некатегорийный. Перевал. Урочище Хобой. Спуск.

 

Последний перевал через отрог горы 684,7 метра. Долгий и нудный

 

Урочище Хобой. Фото автора

 

Знакомые нам с отцом стояночные полянки со столиками. Ни людей, ни палаток. Никого.

Мы опять и традиционно одни.

Выбираем уютную полянку со столиком, лавочками и костровищем. Ставим палатки. Отец отправляется за водой. Тропа ведёт его крутым, обрывистым спуском через сумрак лиственничного леса. Минут десять занимает спуск и минут 15-20 подъём. Что поделать, других подходов к воде здесь нет. Мыс Хобой, скоро Наташа и Тонечка увидят твой заповедный клык. Мы на самом краю острова.

 

Перелески мыса Хобой удивительно напоминают парк. Везде множество троп. Квадраты зелёных цветущих лугов, лиственничные окультуренные насаждения. Неужели вот это всё выросло здесь само собой?

 

Перелески мыса Хобой напоминают парк… Фото автора

 

Но так не бывает! Я видел, как вырастает само собой. Как абсолютный хаос переплетённых ветвей, поваленных стволов, непроходимой стены кедрового стланика заслоняют пространство пути. Вот так оно бывает само собой.

А что же здесь? Мы следуем тропкой по зелёному парку Хобоя. У меня ощущение, что я в парке, что я в саду, что я в ашраме Учителя. И всё это совершенно безыскусно, как монохромный китайский пейзаж, написанный в «один удар кистью», как последовательность непоследовательности, как неприукрашенность истины, как предельная простота шестидесяти четырёх гексаграмм.

Здесь всё случайно, но случайно как бы... Здесь все неслучайная случайность, подобная кажущемуся хаосу японских «сухих садов».

Вот норка суслика. Вот тропа утопает в тени лиственничного перелеска. Вот цветы, множество цветов, как и множество запахов. Вот одинокие камни. Тут и там одинокие камни. Тут и там...

 

Мыс Хобой. Здесь всё случайно, но случайно как бы... Фото автора

 

И вот, наконец, скальный обрыв. Голубовато-синий горизонт, в котором синь небесная сливается с синью воды и всё это теряется в Едином Пространстве Света.

И вот мы стоим на самом краю этого пространства, и только шаг отделяет нас от Вечности. Один только шаг.

На краю мыса старенькое деревянное Обо – увешанное ленточками и обсыпанное деньгами. Странное напоминание о том, что место это на самом деле бывает очень людным и посещаемым.

 

Деревянный Бурхан мыса Хобой. Фото автора

 

Мы не кидаем монеты. Мы разрисовали плоские, словно монетки, камешки, нарисовали на них добрые лица байкальских нерп и совершаем подношение Эжину мыса Хобой.

Я читаю призывный «гимн-обращение» ольхонских шаманов к Хан Гхотобаабаю:

 

«Земли ольхонской дух-хозяин Хан Гхотобаабай!

Всей земли хозяин Буга-Господин!

Владыка моря, царь Абый-хатан!

Великое молочное море!

Священная гора Сумбэр!

Водная крепость наша ольхонская!

Берёзовые пределы Кудары!

Синие пики Курмы!

Священные воды Ангары!

В гармонии установившаяся Лена!

Кутульские Семь Старцев!

Тамотские Семь Чужеродных!

Жрецы, исполнявшие молебны,

Обладатели священных едоо!

Пять ритуальных чаш,

Пять ритуальных сосудов,

Духи – хозяева этой земли –

Старцы, старухи, матери –

Без опоздания! Без промедления! Все вместе! Дружно!..»

 

Мыс Хобой в переводе с бурятского означает «клык».

 

Мыс Хобой. Заповедный клык… Фото автора

 

Он действительно напоминает клык, если смотреть на него сверху. Он напоминает клык и своей венчающей северное окончание острова скалой. Мы стоим на краю этой самой скалы.

Мне кажется, что «клык» – это лишь внешняя, явная форма Хобоя. Мне самому этот последний Ольхонский мыс напоминает протянутую над Байкалом ладонь. Ладонь Белого Острова.

Мы прошли этот остров своими ногами, прошли, начиная с его южного начала, и завершили свой путь на севере. Это слово звучит для меня завораживающе – «на севере».

Мы не увидели Белого Острова, потому что его невозможно увидеть. И мыс Хобой словно ладонь, словно скала-палец указывает нам на север, указывает туда, где само небо сливается с землёй...

 

Мыс Хобой, словно скала-палец, указывает туда, где само небо сливается с землёй... Фото автора

 

В теории древнеиндийской поэтики «Дхваньялока» (Свет Дхвани) в изложении знаменитого Анандавардханы (с комментариями Абхинавагупты) повествовательное поле поэтического произведения – ткань универсума, точно так же представляется двусторонней, как и в учении Тейяра де Шардена о ноосфере. Одна сторона внешняя – сторона выраженного значения текста, другая сторона внутренняя – сторона значения угадываемого. При этом угадываемой называется та часть общего значения высказывания, которая не связана напрямую с входящими в это высказывание словами, но «притягивается» (по буквальному выражению Анандавардханы) тем, что в нём выражено. Анандавардхана поясняет свою мысль сравнением со светильником: «поэтическое высказывание подобно лампе: освещая самоё себя, своё собственное значение, одновременно делает явным и нечто иное; отсюда другое, более частое наименование невыраженного значения – “проявляемое” (вйангйана санскрите)».

Мне кажется, что и сам человек, человек, вступивший в пространство, человек, восхищённый открывшимся перед ним пейзажем, сам человек является вот этим упомянутым Анандавардханой светильником. И потому сам человек призван проявить вторую, внутреннюю, сокрытую на время сторону пейзажного ландшафта.

Мы стоим сейчас на мысе Хобой. Мы прошли немыслимым по чистоте и одухотворённости парком, и мы почувствовали, мы все почувствовали, как некогда, давным-давно древнейшие поэты острова воспели в своих вдохновенных гимнах пространство Белой души. Теперь наша задача – это стать светильником и осветить, вызвать из тьмы небытия, проявить это существующее здесь и сейчас пространство. Увидеть в шестидесяти четырёх гексаграммах Единое одухотворяющее их начало, увидеть Пурушу. И вот тогда каждая из гексаграмм, каждая из возможных трансформаций бытия предстанет в своём высшем, одухотворённом, буддоподобном аспекте.

Внутренние, освещаемые светом ума, «проявляемые» значения поэзии «Дхваньялока» группируются, согласно Анандавардхане, по трём типам: вастуматра – простая вещь – очевидное; аламкара – красивое (подобно орнаменту); и наконец раса (буквально вкус) – суть.

Понятие раса включает в себя как непосредственную суть бытия – бхава, так и его видимость – абхаса, с неизбежным последующим угасанием этой видимости – прасама.

Само санскритское слово раса – переводимое буквально как вкус, а в контексте «Дхваньялоки» как художественный вкус, встречается в пространстве мифа ведической культуры ещё в «Натьяшастре» – древнейшем театральном руководстве, приписываемом легендарному индийскому мудрецу Бхарате. Уже там понятие раса классифицировалось по восьми устойчивым (стхайин) поэтическим чувствам, представляющим собою пары противоположностей, такие как: любовь – скорбь; смех (ирония) – гнев; мужество – страх; изумление (откровение) – отвращение.

Отсюда различались страстная, печальная, смешная, яростная, героическая, страшная, удивительная и отвратительная расы.

Четыре пары противоположностей («Четыре начала») – восемь триграмм – шестьдесят четыре гексаграммы – не правда ли, похоже на древнекитайский «Канон о простом»?

Спустя несколько веков Удбха обосновал необходимость добавления ещё одного поэтического настроения – раса – девятого, называемого «успокоение».

Таким образом, в «Дхваньялоке» фигурируют девять состояний сознания, восемь из которых представляют собою четыре пары противоположностей.

Идущий по тропе человек, человек пути, человек рождающийся, человек долженствующий призван уравновесить в самом себе эти самые пары противоположностей, противопоставив своей скорби и ненависти – любовь, своему гневу – самоиронию, своему страху – мужество, а своему скептицизму, своей полной и окончательной деградации, отвращения к миру – подлинное изумление перед красотою, величием и тайною этого мира. Только такое диалектическое уравновешивание приведёт человека к порогу «успокоения» – порогу нирваны. Только так мы способны пройти через 64 возможных трансформации и собрать в себе образ Единства, образ Себя, образ Пуруши. Только так.

Мы все – сознания, стремящиеся к нирване. Мы все.

Я вновь и вновь повторяю самому себе замечательные слова Юрия Рериха: «Вот вам не нравится этот мир, но вы же и есть этот мир. Значит, надо обо всём думать и говорить только в смысле своего собственного сознания. Вы же это и есть.

...для того, чтобы осознать себя как сознание, стремящееся к Нирване или хотя бы к познанию каких-то пусть самых далёких путей, к этой Нирване ведущих, или могущих привести, вот для этого необходима упорнейшая работа не против окружения, не против правительства, не против дураков, не против холуев – это каждый может, а против самого себя. Как сказал Будда: единственная война – война с самим собой, единственная победа – победа над самим собой».

И можно бесконечно читать Селинджера, читать его девять рассказов, построенных, вполне возможно, по канонам древнеиндийской поэтики «Дхвани». Наверное, можно и нужно читать Селинджера, Борхеса, Кафку... неважно кого, Достоевского...

Но до тех пор, пока ты сам в себе самом не начнёшь уравновешивать вот эти пары противоположностей дхвани-раса (если уж читал Селинджера), пока в себе самом, в своей жизни и одновременно в поле своего собственного сознания ты не сделаешь выбор между Алешёй Карамазовым и Смердяковым (если уж читал Достоевского), пока не поймёшь, что «главное для даоса – это не то, что он есть, а то, чем он может стать» (если уж читаешь Даосский Канон), знай, ты ещё не сделал ни единого шага в пространстве культуры. Ни единого!

 

Стоянка преобразилась. Пока мы бродили по Хобою, а я размышлял о канонах древнеиндийской поэзии и о своём соответствии им, наш Деда напилил и наколол дрова – целую поленницу, обустроил костровище, прибрал весь мусор на стоянках, и всё это без лишних слов и без всяких канонов. И вот в этом весь наш Деда!

Готовим борщик. Сидим у костра на сооружённой нашим Дедой лавочке. Внимаем красноречивому молчанию огня.

 

Мыс Хобой. Готовим борщик. Сидим у костра. Внимаем красноречивому молчанию огня

 

После ужина долго и нудно спускаемся по крутой, экстремальной тропке к воде.

Залив Мангату-Утуг. Байкал в красноватых закатных лучах. Галечные отмели. На оконечности мыса ХараУндар большой снежник. Июнь месяц. Руки стонут от боли в ледяной воде. Приходится терпеть. Стирка, умывание, контакт с холодной гранью трансцендентного.

 

Залив Мангату-Утуг. Байкал в красноватых закатных лучах. Галечные отмели. Фото автора

 

После захода солнца поднялся на ближайший к стоянке холм. На его вершине разбросанные камни, словно основание невидимой башни. На самом деле, конечно, просто камни. Живые, ещё тёплые, ещё помнящие дневной солнечный свет. Камни.

– Ну, здравствуйте, друзья!

Проникаюсь молчанием. Проникаюсь тишиной. Вокруг меня Байкал. До горизонта.

Я на Холме. Вот загораются первые звёзды. Ещё секунда, и в моей жизни произойдёт что-то самое важное, что-то такое, во имя чего я и живу. То, что я видел в своём сне ещё тогда, в детстве. Я замираю. Сердце начинает отсчитывать секунды, наполняя моё сознание колокольным гулом. Ещё секунда...

Тишина рушится, тишина раскалывается и дробится на шестьдесят четыре черточки.

Рядом со мною появляется отец. Он тоже поднялся на холм и наполнил молитвенную тишину бесконечным потоком восторженных слов. Блин...

Я молчу, пытаюсь вернуть утраченное. Но сон обрывается. Сон на Холме. Он обрывается не только во сне, он обрывается и в моей жизни.

Океан «Солярис» заволакивает туманом. Крис Кельвин беседует со своим отцом. А там, возле палаток, его ждут Наташа и Тонечка. Мы не готовы к контакту с трансцендентным.

Я не слушаю отца. Он что-то говорит, что-то восторженное. Говорит про Байкал, про звёзды, про что-то ещё, наверное, про нас...

Я вспоминаю дневники Басё. Вспоминаю его короткие и ёмкие походные трёхстишия – хокку. Какая концентрация чувств!

«Главное для даоса – это не то, что он есть, а то, чем он может стать» – растущая Луна осветила своими лучами мой Холм. Холм, уходящий в сумерки. Протяжные вздохи ветра.

 

 

19 июня 2010 г. Ольхон. Суббота

 

Днёвка на мысе Хобой. – Утренняя молитва. – Суслик. – Уазики. – Мыс Шунтэ-Левый. – Жидкий Огонь. – Земляки.

 

Серое, туманное утро несколько остудило мой пыл фотографа. Но мы всё равно совершаем с Натой свою утреннюю «молитву» прогулкой до мыса Хобой.

Любой поход мной воспринимается как молитва. Молитва Пути. И, конечно, высшим накалом такой молитвы случается восхождение. Восхождение на вершину, на мыс, на холм.

Я вспоминаю, как в нашем сентябрьском Алтае рано утром я совершал своё одинокое восхождение на одну из вершинок, обрамляющих дивное озеро Шавло.

 

Алтай. Сентябрь 2009 г. Шавлинское озеро. Фото автора

 

Солнце ещё не показалось из-за гор. Рассвет ещё только пробежал тончайшими морщинками по утреннему льду нашего пробуждения. Оранжевый свет палатки отразился на моих сомкнутых веках. Утро. Я всегда чувствую утро. Чувствую его своим нутром жаворонка. Мне жалко спать в этот миг. Мне хочется увидеть, как появляется солнце. Мне хочется выполнить своё сурья намаскар – йогическое поклонение солнцу. И, конечно, лучшим поклонением является молитва Пути. Тело и сознание сливаются в едином действии восхождения.

Утренняя земля ещё была скована льдом. Вершина, к которой был прикован мой взгляд, уже сияла на солнце ослепительной чистотой воплощённого кристалла. Мои шаги пробуждали застывшие сны ночного снегопада. Ум пребывал в сердце. Вершина приближалась, как приближалось солнце к моей пробуждающейся душе. Ещё миг, ещё мгновение... и вот первые лучи показавшегося светила встретились и слились с аурой моего собственного сознания. Волна тепла невыразимой словами благодати пробежала по моему сознанию, по моему телу и одновременно по моей земле. Ледяные кристаллы рассыпались, и под ногами появились первые капли живой проснувшейся влаги. Эта влага, этот сок жизни наполнил собою склон горы и одновременно наполнил и моё сознание. Я поднимался по склону, и одновременно я совершал восхождение и где-то там, внутри себя, внутри своего собственного сознания, там, где точно так же поднималось над горизонтом ослепительное солнце моей собственной души.

 

Алтай. Сентябрь 2009 г. Я поднимался по склону, и одновременно я совершал восхождение и где-то там, внутри себя… Фото автора

 

Взгляд с вершины, взгляд на необъятные дали земли Алтайской, на эти волны духа, на эти поднятые в молитве к небесам ладони земли, это взгляд в самую суть бытия, взгляд куда-то в недра Бога, в его сердце и одновременно в его разум. Это была редчайшая молитва моего восхождения. Незабываемый дар судьбы.

 

Алтай. Сентябрь 2009 г. Молитва восхождения… Фото автора

 

Сейчас такую молитву творим мы с Наташей. Утренний мороз заставил надеть тёплые кофты, которые мы снимаем, как только показалось солнце. Наш путь на мыс Хобой. Знакомой тропой, знакомые полянки и перелески, знакомая вечность под ногами.

Замечаем двух сусликов. Они не видят нас и резвятся на полянке в своих забавных догонялках. Нас переполняет радость. Мы молчим и наблюдаем за этим танцем жизни, игрой биосферы, её причудливыми бликами.

Суслики замечают наше приближение и скрываются в норках. Мы подходим к норке и высыпаем на её краешке Наташины семечки. Суслик показал своё умное личико и внимательно уставился куда-то поверх наших голов.

 

Суслик показал своё умное личико… Фото автора

 

Мы присаживаемся, демонстрируя дружелюбие, и я умудряюсь без излишней суеты (биосфера не выносит суеты!) достать фотоаппарат. Суслик выползает из норы и встаёт перед нами на задние лапки, словно позируя. Вот это подарок!

 

Суслик встаёт перед нами на задние лапки, словно позируя… Фото автора

 

Стихиали Ольхона отозвались благодарностью на нашу молитву. Такое чудо случается только с Наташей. К Наташе стихиали всегда благосклонны.

О, как ценю я такие наши совместные прогулки! Мы одинаково чувствуем мир, а наше молчание полно созвучия. В таком созвучии мир открывается нам своей доброй и светлой стороной. Добрый и светлый мир.

Я вспоминаю стихи и записи Даниила Андреева, вспоминаю его многодневные скитания. Вспоминаю, как читали мы с Наташей «Розу Мира» и как в унисон вибрировали наши сознания. Как это прекрасно, когда открытым сердцем согласия отзываешься на красоту и доверие. Как удивительно сильно и гармонично созвучие.

Когда не надо никому ничего доказывать, убеждать скептиков, Иуд от науки, искусства, культуры. Убеждать их в существовании вот этого самого позирующего нам суслика, которого естественно не будет в тот момент, когда эти Иуды захотят повторить твой эксперимент, чтобы измерить, взвесить, убить и заспиртовать...

И пожмут они плечами на мои фантазии. И это в самом лучшем случае. Ибо не успокоится сущность Иуды, пока не испытает правоты своей до конца. Пока не распнет красоту и истину, пока не убедится в её смерти, чтобы провозгласить затем всем и вся, а главное себе, что нет никакой красоты и истины, а потому и он, Иуда, по-своему прав, ибо в пространстве его, Иудиного сознания, существует множество правд и мнений. Ибо умён наш Иуда, поскольку «знает всех людей, и каждый человек, которого он знает, совершил в своей жизни какой-нибудь дурной поступок или даже преступление. Хорошими же людьми, по его мнению, называются те, которые умеют скрывать свои дела и мысли, но если такого человека обнять, приласкать и выспросить хорошенько, то из него потечёт, как гной из проколотой раны, всякая неправда, мерзость и ложь. Он охотно сознавался, что иногда лжёт и сам, но уверял с клятвою, что другие лгут ещё больше, и если есть в мире кто-нибудь обманутый, так это он, Иуда».

И люди в большинстве своём начинают верить Иуде, жалеть Иуду, оправдывать Иуду. Ибо, как только встречаются с ним в пространстве своей жизни, своего сознания, так тут же и изгибается это пространство именно так, как нужно Иуде.

И не будет в этом пространстве замечательного суслика. Не будет в этом пространстве утренней молитвы. Не будет любви и единства, подаренного мамой. Не будет доверия Человеку. Не будет Христа. А будет вокруг только причудливая ложь Иуды, к которой все давным-давно привыкли «так как не видели за ложью дурных поступков, а разговору Иуды и его рассказам она придавала особенный интерес и делала жизнь похожею на смешную, а иногда и страшную сказку».

Я с горечью вспоминаю эти слова Леонида Андреева и одновременно вижу удивительное психически-фрактальное подобие этих вроде бы абсолютно мифических событий в пространстве и в своей собственной жизни. Я вспоминаю «Фрактальную геометрию» французского математика Бенуа Мандельбро с его примерами самоподобия, показывающими удивительное сходство миниатюрных неровностей почвы с горами, дельты рек – с кроной деревьев и одновременно с кровеносными сосудами живого организма. Повторяемость паттернов на поверхности биосферы, на внешней стороне универсума продолжается на самом деле и на внутренней стороне – стороне психической, стороне Сознания. Потому и встречаем мы с завидным постоянством в своей жизни всех этих Иуд и Смердяковых, так ненавидящих светлый образ того же Алёши. Так беснующихся на молчание Христа. Так кричащих о ненависти к России. «Я всю Россию ненавижу» – эти слова Смердякова я почему-то тоже слышу, постоянно слышу в своей жизни.

И я устал возражать, устал спорить и доказывать. И мне всё больше и больше хочется молчать. Молчать согласованно, молчать созвучно, молчать в унисон.

Удивительной гармонией отзывается пространство на наше молчание. Удивительным по красоте кристаллом. Вот полянки, полные цветов. Вот добрые камни на тропе. Вот мягкие и ласковые лапы лиственниц касаются наших лиц.

 

Мыс Хобой. Удивительной гармонией отзывается пространство на наше молчание. Фото автора

 

На краю мыса долго смотрим вдаль… Фото автора

 

На краю мыса долго смотрим вдаль. Байкал сливается с небом и в нём отражаются ослепительно снежные вершины далёкого Байкальского хребта. Молчим зачарованно. Наташе до боли в сердце близок этот далёкий заснеженный хребет. Она не говорит этого, но я это чувствую, и Наташа знает, что я это чувствую. Потому Наташа и улыбается. Её улыбке отвечает утреннее солнце. Туманная пелена расходится. Всё происходит естественно, согласованно и в унисон. Всё происходит в нашем сознании.

Возвращаемся в лагерь. На последней открытой полянке останавливаемся и долго смотрим на заснеженные вершины.

 

Мыс Хобой. На последней открытой полянке останавливаемся и долго смотрим на заснеженные вершины… Фото автора

 

Деда и Тоня уже сидят за столиком. Горит костёр. Готовим молочную кашку «Быстров» – невесомую, как утренний туман.

Оставляем Деду в лагере, а сами собираемся в обход мыса Хобой. Я, Ната и Тоня.

Вдали на дороге появляются экскурсионные уазики из Хужира. Сразу трое. Остановились. Высаживают людей. Занимают ближайшие стоянки со столиками, подобные нашей. Становится понятным назначение этих полян и столов. Так они и до нас доберутся. Сколько там этих машин в Хужире?

Пока поднимались по склону, насчитали девять машин. Ничего себе! Валить надо отсюда.

Вспомнилась наша уединённая стоянка Нюрнганского леса в окружении сосен. Инопланетная стоянка. Поймал себя на мысли, что хочу туда. Что меня туда неудержимо тянет. Что именно Туда мы, возможно, и шли по нашему Острову. Что это место мне почему-то милее и дороже красивейших мраморных скал Саган-Хушуна и Хобоя.

И сразу расхотелось идти на Жиму. Собственно, на Жиму я решил не ходить ещё тогда, когда мы расстались с Вячеславом. Сейчас я просто осознал это внутреннее решение.

Сидим на вершине мыса Шунтэ. Обсуждаем ольхонские пейзажи, сравниваем их с Крымом. Сравниваем свои ощущения.

 

Наташа на краю мыса Шунтэ. Фото автора

 

Мыс Шунтэ. Отвесные скалы, круто обрывающиеся в синь чистейшей воды. Фото автора

 

Действительно, общие черты прослеживаются. Такие же отвесные скалы, круто обрывающиеся в синь чистейшей воды. Такая же насыщенность древностью. Наслоенной многомерно, ощущаемой даже ступнями ног древностью. Такая же чистота ландшафта, отсутствие насекомых, такая же чистота неба. Такое же ощущение уходящей благодати. Много, очень много общих черт. Те же горные леса, такие же степи и восхолмия, похожие на крымские развалины длинные стены курыкан.

Но если Крым, с его тёплым и ласковым морем, с его потрясающим климатом напоминал нам колыбель цивилизаций, пронизанную аурой любви и материнства колыбель, то Байкал – это суровый и трансцендентный Отец. Байкал – это дух. Байкал – это холодный и прозрачный кристалл Горного Озера. Леденящее душу ощущение трансцендентного исходит от байкальской воды.

Тут всё аскетично. Тут всё есть строгий пост и молитва. Не разлагающее душу золотое убранство храма, с его свечами, жёлтой аурой тепла, сытыми и показно-строгими лицами попов, а суровый путь Христа, путь подражания Христу, путь пустынный и непонятный, как первый шаг на суше для древних двоякодышащих.

«Да минует меня чаша сия» – вот эти слова вспоминаются здесь. Какая-то часть нашего сознания не хочет трансцендентного, бежит от него. Бежит в уют «старого пруда», туда, под поверхность. Бежит в храм, в супермаркет, в коттедж. Бежит в комфорт. Но какая-то часть, самая нелогичная, самая иррациональная, самая трансцендентная наша часть, наша суть, наше зерно, эта часть почему-то стремится вверх. Я знаю эту часть, прежде всего, в самом себе. Она заставляет меня выходить из тепла и уюта жёлтых шершавых стен маминой любви куда-то в холод и лёд непознанного, куда-то вверх. Я карабкаюсь к своей вершине, хотя и понимаю, что путь к ней проходит на внутренней стороне ландшафта. Но в такие минуты под завывание вьюги, под лёд и камень холодного космоса, когда тело моё страдает в преодолении себя, а «душа» молится о спасении, в такие минуты мой дух горит огнём и ликует. И вот это возжигание внутреннего огня – это именно то, что приводит нас к Отцу, говоря библейским языком. Искра, отлетевшая от пламени, содержит в естестве своём суть (раса) огня. И именно этот огонь, эта память огня, память своей цельности, память изначального единства – она приведёт нас к нашему Дому, нашему Долженствованию.

Я думал раньше, что только горы способны подарить моему, нашему «я» вот эту молитву восхождения, молитву внутреннего огня.

Но сейчас, встретившись с Байкалом, я впервые столкнулся с водной стихией трансцендентного. «Вода-Отец» – таково моё определение Байкала. Жидкий кристалл горного пика. Жидкий Огонь Духа!

 

«Вода-Отец» – таково моё определение Байкала. Жидкий кристалл горного пика. Жидкий Огонь Духа. Фото автора

 

И наш путь по поверхности Острова, он неожиданно символичен. Он неожиданно оказался таким. Оказался аскетичным и холодным благодаря тонким летним спальникам, «игрушечной» палатке, нашей лёгкой летней одежде. Это, конечно, мой пролёт по снаряжению, но он очень символичен, такой пролёт. И вот сейчас с высоты мыса Шунтэ я как-то по-новому смотрю на всё это.

А мыс Шунтэ красив. Он в чём-то даже красивее Саган-Хушуна. Находясь на северо-восточной оконечности острова, он обрывается в бездну жидкого Огня отвесной стеною прозрения. Мы стоим на самом краю мыса, стоим на его острых и огненных скалах и смотрим вниз, купаем глаза в толще текучего Света.

 

Мы стоим на самом краю мыса, стоим на его острых и огненных скалах и смотрим вниз, купаем глаза в толще текучего Света

 

Это потрясающее ощущение, и его хочется продлить в вечность. Вокруг нас зелень уютных восхолмий. Вокруг нас цветущий и неповторимо-ласковый лик биосферы, который взмывает в небо скалистой грядою мыса и стремительно падает в Сердце Планеты – Озеро Байкал.

 

Мыс Шунтэ. Вокруг нас цветущий и неповторимо-ласковый лик биосферы. Фото автора

 

Мыс Шунтэ. Лик биосферы, который взмывает в небо скалистой грядою и стремительно падает в Сердце Планеты – Озеро Байкал. Фото автора

 

Идём краем мыса над заливом Шунтэ. Пересохшая падь спускается к воде. Отвесно, но можно попробовать. Падь окружена лесом, и здесь, в тени вековых лиственниц, ещё покоятся целые кучи снега. Мы лепим снежки и кидаем их друг в друга. Ната и Тоня остаются возле снежника, а я решаю спуститься к воде.

 

Идём краем мыса над заливом Шунтэ. Фото автора

 

Отвесный спуск, по которому я местами просто сползаю, словно на сноуборде, цепляясь за ветки и огибая камни. Внизу стоянка, как я и ожидал. Хорошая стоянка, но совсем в тени и очень холодная. Вряд ли девочкам понравится. А главное – спуск. И даже не столько сам спуск, сколько последующий подъём. Нет, не будем мы здесь вставать. Мучительно лезу наверх. Вот и наш снег, вот и Наташа с Тоней.

Пора домой. Идём пыльной «уазиковой» дорогой. Две колеи в степи. Встречаем домик. Здесь же на голом месте, на солнцепеке. Сарай какой-то. Череп рогатый над дверью. Внутри грязно и неуютно. Плоская крыша. Нет, это не наши лесные «храмы».

 

Дом в степи. Фото автора

 

Навстречу уазики. Народ закончил экскурсии и разъезжается по турбазам. Мы идём удивительной степью. Идём к дому.

Горит костёр. Наш костёр. У костра люди. Не наши люди. Деда маячит неподалёку. Уазик на поляне. Здороваемся с людьми. Садимся к костру. Ловим обрывки разговоров. Экскурсанты добры, довольны, и это очень здорово. Хорошо, когда люди добры. Хорошо, когда люди – Люди.

Привезший их бурят готовит уху. На столике водочка. Русские, уже весёлые (похоже, не первая у них сегодня эта водочка), объясняют иностранцу что-то неуловимо русское. Иностранец – молодой улыбчивый парень – вертит головой, улыбается, пытается понять что-то ускользающее, что-то неуловимое, что-то русское... Мужики ему добродушно вещают о «прозрении», особо не затрудняясь незнанием языка.

Мы смотрим в огонь и молчим. С Хобоя подходят новые люди. Мужчины и женщины. Уставшие и довольные. Подсаживаются к костру. Фотографируются. Наши палатки украшают их фотографии колоритом настоящего туризма. Они все туристы, конечно, в душе... вспоминают молодость, походы, комсомол, стройотряды.

– Ты знаешь, что такое стройотряды?! – объясняют мужики иностранцу, англичанину, по-моему.

– Наливай. Вот – на – выпей. Стройотряды – это мы, у-ух...

– ???

– Да ты пей, пей, потом поймёшь...

– А вы что, пешком сюда пришли? – это уже нам.

– Да, пешком, с парома.

– Вот так и надо, молодцы. А мы уже так не можем. Нас даже сортир на улице уже не устраивает. А как без душа? Мы с Магнитогорска...

– О! Земляки! А мы челябинские.

И сразу мир изменился. Сразу они подсели к нашим палаткам. Сразу потекли рассказы и воспоминания. Но это всё на словах, это внешне. Сразу пространство наполнилось любовью. Доверием каким-то, созвучием. Братством.

Пора уезжать. Жмём друг другу руки. Они все умещаются в тесное нутро «таблетки», морщатся при воспоминаниях о предстоящих кочках... доносится до нас оттуда, изнутри – «ну, ещё по маленькой. Давай-давай, а то не прозреешь...»

Захлопнулась серая дверь. Взревел двигатель, и добродушный и очень такой русский, с круглыми наивными глазами уазик, квадратный и нелепый, как и всё русское, лихо взлетел по склону и скрылся в дорожной пыли.

И сразу, мгновенно, наступила тишина. Все стоянки опустели. И в этой мгновенной тишине проступил лик чего-то подлинного, чего-то настоящего. Мне стало щемяще-жаль этих людей. Чего-то они так и не поняли. В чём-то так и не прозрели...

А вечером я один на один прощался с Хобоем. Бродил по серым и успокоившимся после дневного наплыва человеческого скалам. Бродил по цветущим восхолмиям. Медленно и неторопливо я шёл к нашему костру. И я вновь ощущал себя искрой, отлетевшей от пламени.

 

А вечером я один на один прощался с Хобоем… Фото автора

 

Бродил по серым и успокоившимся после дневного наплыва человеческого скалам. Фото автора

 

 

20 июня 2010 г. Ольхон. Воскресенье

 

Переход. – Тоня. – Ангелы Светлых Дум. – Затомисы. – Урочище Усык. – Старый дом. – Падь Узуры.

 

Переход до пади Узуры. Неожиданно лёгкий и интересный переход.

Безоблачное утро – бесконечное Хухэ-Мунхэ над головой.

Проснулся в 8.00. Белое солнце просочилось сквозь синь палаточного тента. Белое Солнце – молитва пути. Свернул спальник, коврик, сложил вещи в компрессионник. Отточенный до автоматизма ритуал.

Наташа и Тонечка просыпаются и точно так же упаковывают свои вещи. Костёр. Гречка с овощами. Чай. Покидаем это обещающее вскоре стать людным место.

Вышли на холм. Красивый ракурс – Байкальский хребет и трое путников на его фоне. Трое путников, идущие в гору – Наташа, Тоня и Деда. Достаю фотоаппарат. Он цепляется за карман, он не хочет открываться. Тоня ускоряет шаги и ускользает из кадра. Кадр испорчен. Безнадёжно испорчен. Хороший такой кадр...

Я сильно расстраиваюсь и в сердцах резко одергиваю Тонечку. Тоня психует и, включив пятую скорость, берёт азимут на далёкий лесистый холм. За ним падь Узуры.

Мы вынужденно ускоряемся, пытаясь поспеть за Тоней. Но наши намерения не совпадают. Пространство разваливается. Наташа отстаёт. Деда идёт каким-то своим, одному ему ведомым азимутом. Я мечусь между удаляющейся Тоней и Наташей.

Во мне поднимаются со дна какие-то древние волны гнева. Озеро души вспенивается, и скоро на его поверхность выползут скользкие щупальца очередного «стража порога». Сколько их там ещё внутри, этих «стражей»?

Визуализирую фиолетовый свет. Пытаюсь визуализировать.

Чувствую, как мгновенно преображается космос.

Состояние гнева погружает в мир низших состояний сознания. Мгновенно. Мир становится тёмен, мрачен, инфернален. Мир становится безвыходен и безнадёжен.

Надо что-то делать. Срочно.

Вспоминаю «Ангелов светлых дум» – замечательные стихи и замечательную песню челябинского барда и моего приятеля Стаса (Станислав Загородников). Вспоминаю необъяснимо и неожиданно. И пространство отозвалось. Отозвалось точно так же необъяснимо и неожиданно. Отозвалось добротой.

Сонмы светлых духов опустились на землю. Поднялись ввысь хрустальные пирамиды трансмифов. На своем лице я ощутил влажное и серебристое прикосновение Затомисов.

В одно мгновение. В один миг. Целое мировоззрение пронеслось перед глазами, пронеслось в сознании. Вне слов. Вне объяснений и вербализаций.

«Вербализуй! – говорил мне когда-то Дима. – Алексей, вербализуй».

Дима профессиональный востоковед, буддолог, переводчик... что вербализовать-то? Ну что?

Что весь мир – это Сознание? Что моё сознание – это часть всеобщего сознания? И потом мы будем вот это всё перемалывать. Цитировать «Читтаматру», сопоставлять ее с «Мадхъямакой», говорить о необходимости традиций. Конечно, вот если бы я всё это пережил в рамках традиции, в рамках определённой школы, определённой мировоззренческой парадигмы, тогда конечно. Тогда да, пожалуйста. А вот так?.. Мы пожмём плечами и скажем, что всё это, мягко говоря, не-на-уч-но.

А я стою и не могу сделать шаг, не могу сделать даже вдоха, ибо моё сознание переполнено ощущением мгновенно открывшегося мне Единства. Моё сознание мгновенно перестало быть моим и стало лишь частью некоего всеобщего сознания. Мир вздрогнул и засиял кристаллом. Воздух превратился в гранёное стекло алмаза. Твёрдый и прозрачный воздух. Моя молитва – я не знаю, что это – молитва, обращение, взывание, экстаз, моя молитва мгновенно отозвалась эхом вторящих мне сознаний. Мир распался на множество осознаваний и мир мгновенно объединился Единым Осознаванием. В этом мире исчезло моё «я», и в этом же мире родилось моё «Я» – моё умноженное тысячекратно «Я».

Пред моим взором всплывают лики давно знакомых и любимых людей, Дар Ветра, Веды Конг, Эрга Ноора... Лики других людей. Лики людей, которых я совсем не знаю и которых я никогда не видел в своей жизни. И всё это Едино. Всё это существует вот прямо здесь и сейчас.

Почему же я не видел всего этого? Почему чувствовал себя отдельным?

У меня нет слов. Невыразимое наполнило горло комом невыраженного. Спазм неземного счастья сковал и парализовал земное подобие воли. Меня не стало. Я словно умер вот здесь, на этом всхолмленном цветущем и древнем поле. Но в то же самое время я не умер. Я не умер, а стал частью чего-то неимоверно великого и прекрасного.

Когда-то на Алтае я услышал, как поёт вот это самое Великое и Прекрасное. Услышал, и был сражён услышанным. Был вознесён Правильностью услышанного. Такой Правильностью, что долгое время не мог слышать вообще никакой земной музыки.

Сейчас я не слышу. Всё это одновременно молчит и ликует Молчанием. Бездна Сознаний. Глубочайшая Бездна Любви.

Всё это никуда и никогда не исчезает. Всё это существует Здесь и Сейчас. Это мы исчезаем. Это мы сами умудряемся затыкать свои глаза и уши.

Боже мой! Ещё миг, ещё мгновение – и я взлечу. Ещё мгновение – и меня не станет. Мне сейчас просто невозможно быть!

В сознании всплывают какие-то слова: «Затомисы», «Файр», «Нертис», «Готимна», какие-то названия миров восходящего ряда. Я не слышу этих названий, я их вспоминаю и одновременно я их вижу. Я вижу Слова. Остров. Остров Ольхон мгновенно становится Белым. Серебристо-белым. До спазма невыразимости. Господи. Я сумасшедший!

Картинки перед глазами. Челябинск. Библиотека дворца культуры. Странный человек с глазами разного цвета, с тихим, проникновенным голосом сотрудника КГБ, вкрадчивый и жестокий, способный пальцами выдавливать глаза...

Даниил Андреев был сумасшедшим – человек с разными глазами пожимает плечами и выносит свой окончательный вердикт. Тихий и вкрадчивый голос. Этот человек ненавидит меня точно так же, как он ненавидит и Даниила Андреева.

Мне хочется стать мягким. Стать ещё мягче. Стать прозрачным и невидимым. Стать тонким, чистым и зелёным. Мне хочется впитать в себя влагу жизни и просто прорасти. Прорасти сквозь асфальт их неверия.

Не осуждать, не спорить, не уничтожать «врагов», а прорасти...

Наташа догоняет меня, и мы идём вместе. Мне спокойно. Мне не просто спокойно, мне невыразимо хорошо. Мы идём вместе. Я теряю из своего поля зрения отца. Он идёт какой-то своей традиционной тропой. Я ещё вижу мелькающий в стороне рюкзак Тонечки.

 

Я ещё вижу мелькающий в стороне рюкзак Тонечки…

 

Но мне хорошо и спокойно. Я почему-то вдруг знаю, что мы сейчас встретимся. Что мы не сможем разойтись. Что где-то в некоем долженствовании мы уже встретились. Мало того, я знаю, что мы и не разлучались. Наташа улыбается, и в этот миг я понимаю, что и она всё это вот так чувствует.

Мы выходим к каменной кладке. Перед нами длинная «Курыканская» стена. Стена в степи. Ничего она здесь не перегораживает, а просто тянется себе вдоль. В одном месте великолепно сохранившаяся кладка. Явно видны следы ручной работы. Снимаем рюкзаки. Деда и Тоня подходят к нам. Отдыхаем.

Вокруг до горизонта холмы и курганы. Длинные стены и одинокие камни.

 

Перед нами длинная «Курыканская» стена. Стена в степи. Фото автора

 

Я вспоминаю причудливый «Сад камней» в горном массиве Ергаки Западного Саяна. Мы перевалили тогда перевал «Сказка» и встали на одноимённом озере, выше границы леса. Вокруг нас был каменный хаос. Достаточно ровное плато и «сад камней». Больших и маленьких. От мельчайших осколков до огромных, в несколько тонн весом, валунов.

 

Западный Саян. Ергаки. «Сад камней». Фото автора

 

Я понимаю научное объяснение таким «садам», но я не могу себе этого представить. Каким образом вот здесь, на ровной площадке, застыли в неподвижности и в странном беспорядке вот эти камни? Скатиться с вершин и склонов они не могли, то есть не докатились бы они. Далеко от этого ровного места до любого из склонов. Но ладно здесь, в горах, ещё куда ни шло. Горы всё-таки. А как объяснить появление одиноких и многотонных камней в степях? А как объяснить, что некоторые из этих камней поставлены вертикальными стрелами? Что это? Менгиры? Дольмены? Что?

Я не ищу ответа на этот вопрос. Делать версии в духе Мулдашева (при всём уважении!) – не мой стиль. Я люблю сесть рядышком с непознанным и просто его почувствовать. Просто насладиться непознанностью. Насладиться трансцендентностью. Насладиться Нагуалем.

Тогда, в Саянах, ночью, я проснулся от странного звука. Что-то неимоверно тяжёлое передвигалось по земле. Палатка вздрагивала от этих тупых и тяжёлых ударов. Свечная лампочка покачивалась под «потолком». Что-то явно катилось. Катилось кантованием. Катилось с ребра на ребро. Бум-бум-бум.

Тело моё вздрогнуло, и мурашки взнеслись по позвоночнику. Не вылез. Не закричал. Не разбудил. Лежал и слушал.

Утром отметил, что ближайший знакомый с вечера валун в несколько тонн весом исчез. А был ли валун? Не могу вспомнить. Может, не было? Может, показался он мне вчера?

Оглядел весь «сад». Что-то изменилось. Может быть...

 

Западный Саян. Ергаки. Наша стоянка и «Сад камней». Фото автора

 

Час отдыха пронёсся минутой. Время вытекло, как и наша питьевая вода. Смочив горло, я пробежался до ближайшего мыска. Красиво там, солнечно, но надо идти.

Степная дорога. Две колеи. Голые холмы. Дорога словно заводит нас в незримые ворота. Пейзаж меняется. На западе горная гряда, покрытая лесом. Похожая на наш Южный Урал, только солнечная и сухая. Вот эта сушь буквально висит в воздухе, и мне кажется, она даже звенит. Сушь.

 

Степная дорога. Голые холмы. На западе горная гряда, покрытая лесом. Фото автора

 

Урочище Усык. Впереди видны строения. Судя по карте, здесь должна быть деревенька.

Забор пастбища. Огород. Череп на заборе. Старый и одинокий дом на окраине. Ожидаю признаков жизни. Лай собак, движения людей. Ничего этого нет. Одинокий и молчащий до звона в ушах дом.

 

Урочище Усык. Забор пастбища. Огород. Череп на заборе. Фото автора

 

Целые стёкла. Печная труба. Ограда уютного дворика.

Снимаем рюкзаки. Деда скрывается во дворе. Скрипит калитка. Мы выжидающе смотрим в сторону дома. Никого. Тишина повисла в воздухе каким-то не совсем добрым предчувствием. Но и не злым. Всё здесь очень странно.

Идём к дому. На пороге появляется Деда.

– ???

– Никого.

– Что, вообще никого?

– Иди, смотри сам.

Входим во двор. Во дворе старая детская коляска. Сарай. В сарае утварь. Старинная и уснувшая.

Порог дома. Шорох открываемой двери. Скрип половиц. Пустые комнаты. Детская люлька в углу. Настоящая старинная люлька. Я такие только в кино видел. Пыль времени висит в воздухе. Пыль жизни.

Белая печь. Нары. Кровати. Кухня. На кухне в мешке картошка. Берём несколько картофелин. Будет у нас настоящий борщ.

Чугунный чайник на пороге. Тишина. Мы на мгновение замолкаем и слушаем тишину. Становится не по себе. Странный какой-то дом этот...

 

Урочище Усык. Пустой дом. Фото автора

 

Выходим во двор. Во дворе на земле из белых камней выложен круг и в круге три камня. Буддийский знак – триратна. Он же Знамя Мира. Будда, Дхарма и Сангха.

От дома не хочется отходить. Мы ловим открытыми порами души этот летний раскалённый воздух, это бездонное безоблачное небо, эти холмы и ласкающие глаза дали и этот странный и уснувший покой старого дома.

Осматриваем баню. Баня в отличнейшем состоянии, но нет воды. Нигде. Ни капли.

Осматриваем двор. Осматриваем огороды. Осматриваем сараи и пастбища. Вокруг множество старинной утвари – и ни единого намёка на воду. Ни скважины, ни колодца, ни родника. Ничего.

Почему-то хочется остаться. Хочется сделать что-то важное. Сказать что-то важное. Почувствовать что-то важное.

Но мы уходим. Такова судьба человека – уходить. Из дома этого когда-то тоже все ушли.

Пыльный жар дорожной колеи. Оборачиваюсь. Дом ещё виден.

 

«Заброшенный дом.

Тени давно ушедших людей.

Жаркий полдень».

 

Наташа сочиняет своё очередное «хокку».

 

Урочище Усык. Пыльный жар дорожной колеи. Деда

 

За поворотом открывается падь Узуры. Ещё пара шагов. Морозный, леденящий душу воздух вырвался из-за поворота. Ударил в грудь, в лицо. Опрокинул сознание, закрыл небо. Ничего себе! Вот это ветер! Ледяной, пронизывающий насквозь, байкальский.

Идём навстречу ветру. Идём между двумя склонами, как в ворота Аргоната. Идём к Байкалу.

Небольшая деревенька в шесть дворов. Оградки огородиков. Метеостанция. Киоск. Огромная лужа. По нашу правую руку на лесистом склоне горы видны полянки туристических стоянок. Горит костерок. Турьё греет руки. В зимних куртках, в пуховиках. Несколько джипов. Экскурсанты. Пока шли, я всё время смотрел на лес. Проникал в его уютную толщу, ловил его манящий сумрак. Стоять здесь очень даже ничего!

Деревня пуста и приветлива. До нас нет никому никакого дела. Но очень по-доброму. К путникам здесь привыкли.

 

Падь Узуры. Деревня пуста и приветлива… Фото автора

 

Спрашиваем в киоске хлеба, молока, творога. Ничего нет. Деревня называется...

Есть сникерс, чупа-чупс, чипсы. Как-то странно это и нелепо.

Ладно, берём шоколадки и прочие «ништяки».

Оставляем Деду у рюкзаков и идём в сторону леса в поиске нашего места. Сразу же набредаем на большую поляну. Она открыта в сторону деревни, но поскольку деревня столь необычайно доброжелательна, то нас это не смущает. Зато здесь же много солнца и много неба.

Я для приличия углубляюсь ещё в лесок, хотя уже знаю, что стоять мы будем вот здесь. В лесу набредаю на одинокую палатку. Хозяев нет. Хорошо спрятали, молодцы.

Возвращаюсь к отцу. Переносим рюкзаки. По пути отец прихватывает бревно, а я пару чурочек. Одна лавочка уже есть. Дров здесь тоже предостаточно.

Расправляем палатки. Солнце пригревает, и леденящий душу ветер уже не столь очевиден.

Деревня перед нами как на ладони. Тихая и мирная.

Всё это почему-то удивительным образом напомнило мне нашу крымскую стоянку над Бахчисараем. Тогда тоже старинный город Бахчисарай был как на ладони. Мы стояли над каменными сфинксами в уютном сосновом лесу, смотрели сверху на тихую и очень доброжелательную жизнь города, слушали призывное воззвание муллы. Ходили в город за водой, гуляли по пещерам Чуфут-Кале, читали причудливую вязь на могилах Караимского кладбища. Хорошо было нам тогда в Крыму.

Сейчас Ольхон. Он опять удивительным образом напомнил мне Крым. Это всё тот же Крым, но словно на новом витке спирали. Сколько ещё будет в жизни моей таких вот витков?

 

Падь Узуры. Деревня перед нами как на ладони. Тихая и мирная. Фото автора

 

Сейчас от уюта крымских чувств мы словно перешли к суровому аскетизму духа. Этот переход вызывает дискомфорт, с одной стороны. С другой же стороны, его давно ожидаешь, и потому поворачиваешься к нему лицом. И не столь он уже и суров и аскетичен. Он детский и очень добрый. И нам жить здесь, в этой по-отцовски доброй ауре Байкала, ещё целых семь дней. Семь дней. Целых и одновременно всего... даже жалко.

 

 

21 июня 2010 г. Ольхон. Понедельник

 

Узуры. – Днёвка. – Театральные сны. – Вершина Толгой. – Череп на дереве. – И вновь старый дом. – Вершина Раба. – Суслики.

 

Сегодня ночью снился странный сон. Мы с Наташей были в театре. Это был театр-аттракцион, театр-мистерия, но мистерия абсурда, мистерия предельного иллюзионизма.

В первом действии мы просто ходили по улицам, образованным своеобразными, яркими, пестрыми, фантастическими декорациями. И эти декорации, с одной стороны, обуславливали наше настроение, а с другой стороны, именно наше настроение и обуславливало эти декорации.

В какой-то момент нам захотелось посмотреть, а что же там, за декорациями? Как устроен тот механизм, что так точно и умело поднимает из небытия нужное и, главное, в точности соответствующее нам полотно.

В тот же миг в одно мгновение, как смыкание и размыкание моргающих век, произошла смена декораций. Разноцветные полотна взмыли в небо, и им на смену спустились другие. Иллюзия превращения оказалась настолько полной, что мы мгновенно оказались в совершенно другом месте. Это была морская набережная. Ряды лавочек, нарядные отдыхающие, изобилие фонтанов. Смех, улыбки, приветливые лица людей, морской воздух. Хорошо помню, как от счастья у меня потекли слёзы из глаз. Наташа улыбалась, сияла, Наташа была в восторге.

Мы сидели на лавочке в окружении таких же счастливых, абсолютно счастливых людей.

Мы смотрели, как по набережной прогуливаются отдыхающие. Одетые красиво и порой причудливо, как на выставке моды, совмещённой с балом-маскарадом.

За соседней лавочкой какие-то весёлые, нарядные парни попросили официанта принести им то ли мороженое, то ли ещё что-то. Официант был здесь же, услужливый и улыбающийся, он суетился между лавочками, предлагая услуги.

Я помню, как радостный официант расстегнул молнию на брюках, сделал неприличный шокирующий жест, закончившийся полным абсурдом. Из открытой молнии официанта взмыл в небо красивый фонтан с разноцветными струями.

В тот же миг произошла смена декораций, и мы оказались в каком-то другом месте. Это было место, Где Свет. У меня возникло явное чувство смещённой точки сборки. Очарование иллюзиями прошло, и на смену ему пришла ясность ума. Ясность, о которой я даже не смогу подобрать нужных и правильных слов. Это была ясность, о которой нельзя сказать «ясность», о которой просто невозможно вообще сказать словами.

Я взял Наташу под руку и сказал, что пора уходить из театра.

В ту же секунду перед моими глазами поплыли последние переводимые перед поездкой на Байкал санскритские сутры ньяи. В сознании возникла кристаллическая чистота и строгость. Я испытал счастье, и счастье это отличалось от того счастья, что наполнило меня там, на набережной.

Утреннее солнце осветило палатку. Семь часов. Отец завозился в своём спальнике. Пора на «молитву».

Пересекаем тихую и спящую деревню и бежим в гору. Гора Толгой – одна из вершин, образующих бухту Узуры – залива Хага-Яман. Над нами солнце и абсолютно безоблачное бесконечно-синее небо. Счастье, наполнившее меня во сне, продолжается наяву. Минуем солнечный сосново-лиственничный лес и карабкаемся вверх по осыпному склону.

 

Узуры. Минуем солнечный сосново-лиственничный лес… Фото автора

 

Ближайшая вершинка. Утренние солнечные скалы. Бездна Байкала далеко внизу. Отец остаётся на этой вершинке.

 

Узуры. Ближайшая вершинка. Утренние солнечные скалы. Бездна Байкала далеко внизу. Фото автора

 

Я иду по скальному гребню вверх. Иду туда, где самая высшая точка этой гряды – вершина Толгой. Я опять чувствую молитву моего тела. Само тело становится сознанием и поднимается куда-то ввысь. Пружинное, лёгкое, практически невесомое тело. Я чувствую мириады жизней, мириады крошечных сознаний, составляющих моё тело. Я чувствую живые клетки себя самого. Я их вижу внутренним взором как некие светящиеся сознания, почему-то белые. Внутри каждой клетки я вижу зелёную ауру жизни. Я вижу её не глазами, и правильнее сказать я её воображаю. Но поверх зелёной «водянистой» световой толщи клетки я явно «воображаю» белый свет сознания этой клетки. Каждая клетка, входящая в меня, – это крошечное сознание. Они объединены общим паттерном, и они холоны в единой системе холархии. Сейчас им очень хорошо. Я чувствую, как радость, переполняющая меня, переполняет и одновременно все мои клетки. Я чувствую и понимаю в этот миг что-то важное, что-то самое важное. Я понимаю, что люблю своё тело, но люблю его не как «своё», а как совокупность сознаний. Я чувствую благодарность этим сознаниям и чувствую свою ответственность перед ними. Они эволюционируют мной и во мне. И я в ответе за каждый светящийся шарик своего организма. За каждое сознание.

И ещё я чувствую, что запросто могу говорить с ними. Говорить не словами, а некоей сутью сознания. Говорить как сознание с сознанием. И ещё я чувствую, что и сам я – это точно такое же сознание в системе других сознаний, чувствую, что я точно такой же холон в системе холархии. И от этого переполняющего меня чувствования я теряю ощущение своей отделённости и изолированности. Я понимаю, что моё общение с моими же клетками как с сознаниями продолжается на самом деле и дальше. Распространяется от меня и на всю холархию сознаний. Я могу общаться вот с этой почвой под ногами. Могу общаться вот с этими камнями. Могу общаться с деревьями, травой, бесконечным синим небом над головой. Общаться не словами. Слова ничтожны. Слова немыслимо ничтожны. Я даже думаю, что не нужны нам подчас эти слова, что в нас есть нечто гораздо большее и великое.

Ноги возносят вверх. Пружинные лёгкие ноги. Вот и вершина. Я готов идти выше. Мне не хватает какой-то малости, какой-то кармической малости. Но сейчас и это почему-то меня не расстраивает.

 

Гора Толгой. Вот и вершина. Я готов идти выше. Мне не хватает какой-то малости, какой-то кармической малости… Фото автора

 

Это мгновенно стало не так уж и важным – лететь. Не важным потому, что я здесь и одновременно я уже и там. Там, куда мне хотелось бы взлететь. Но я на самом деле одновременно и там. Там потому, что я часть Всеобщего Целого, и потому я везде.

Мне спокойно от этого. Мне хорошо и спокойно. Осматриваю вершину. Голый тундровый склон. Солнечный, тёплый и какой-то действительно белый. И ещё он весь заполнен цветами – этот склон. Весь! Заросли клевера, камнеломок, ещё каких-то мельчайших и красивейших. Всё это горит огнём и всё это радуется. Господи, как хорошо!

Немыслимо хорошо!

 

Гора Толгой. И ещё он весь заполнен цветами – этот склон… Фото автора

 

Заросли клевера, камнеломок, ещё каких-то мельчайших и красивейших. Всё это горит огнём и всё это радуется. Фото автора

 

Отсюда, с вершины, виден весь северный край острова. Виден остров. Скалистая гряда, на вершине которой я сейчас нахожусь, проходя над Амтахарским заливом, спускается вниз и голыми волнами земли тянется в сторону мыса Шунтэ. Всё это хорошо видно отсюда. Видны все те местечки и урочища, где мы уже бывали, где мы прошли с Наташей и Тонечкой.

Я вижу отсюда и вчерашний заброшенный дом, и ко мне приходит понимание, что сейчас я вернусь в лагерь и приведу сюда, на эту вершину, свою Наташу.

Осознание этого предстоящего шага отдалило меня от холархии сияющих сознаний. Я сразу стал вектором, стал намерением, стал человеком.

Бегу вниз по склону. Машу руками отцу, чтобы и он начинал спуск. Мы спускаемся с ним вместе. Мы идём по склону, мы идём через лесок, мы вступаем в тихий утренний покой нашего ещё спящего лагеря.

Утренний костёр. Неторопливый и уютный завтрак. Планы на день. Тоня отказывается от восхождений и радиалок. Зачем куда-то идти, зачем вообще что-то делать, что-то совершать? Тоня расслабленна изначально, как и всё её поколение. Характернейшая черта. Может быть, они просто другие. Может, они уже родились вот с этим пронзившим меня сегодня утром на вершине осознанием того, что «я» одновременно везде. В состоянии Такого осознавания действительно как-то теряется смысл куда-либо идти. В состоянии Такого осознавания любое земное действие, выполняемое осознанно, может быть только осознанной контролируемой глупостью.

Может быть, они бесконечно мудры – наши дети? Хотелось бы мне в это поверить.

Но мы с Наташей от мудрости ещё далеки, и потому мы собираемся в гору.

Тонечка обещает мне сотворить парочку графических этюдов в своём путевом альбоме. Пусть это будет её «контролируемой глупостью», но душа обязана трудиться!

 

Мы снова в пути. Я и Наташа. Представляю себе, какая поленница будет ожидать наше возвращение. Деда в лагере! Боюсь, что за это время он построит тут целый дом.

Знакомый мне перелесок. Знакомый осыпной склон. Знакомые пружинки в ногах и белый свет моих клеточек.

Долго стоим на вершине. Рассматриваем остров. Долго смотрим в байкальскую даль. Там, вдали, Байкал сливается с небом и утрачивается линия, отделяющая синь воды от сини неба. Кажется, что Байкал – это и есть опрокинутое в бездну небо. Но потом, если смотреть долго, то приходит осознавание Единства. Байкал и небо начинают восприниматься Единым пространством, сияющим светом Акаши. Мы стоим и смотрим. Смотрим долго и молчаще.

 

Гора Толгой. Там, вдали, Байкал сливается с небом и утрачивается линия, отделяющая синь воды от сини неба. Фото автора

 

Гора Толгой. Смотрим долго и молчаще…

 

Гуляем по вершине. Переходим на её западную оконечность. Пологий лесистый склон стекает к центру острова. На вершине камни, словно остатки фундамента некоей башни.

Вдали за лесом виден вчерашний покинутый дом. Решаем спуститься по этому склону прямо к дому. Не оставляет он нас в покое – дом.

 

Гора Толгой. На вершине камни, словно остатки фундамента некоей башни. Фото автора

 

Гора Толгой. Вдали за лесом виден вчерашний покинутый дом. Фото автора

 

Идём по высоченной траве. Только скрылись от ледяного байкальского взора, как неимоверная жара повисла в воздухе. А ведь действительно июнь месяц.

Травы цепляются за наши ноги. Идём на границе леса и поля. Углубляемся в лес. Выходим к странному дереву. Огромная лиственница, мощная, ветвистая, древняя. На ветке белый и улыбающийся как-то зловеще конский череп. Вот она, сказка. Наяву. Страшноватая. Настоящая. Оно и в жизни всё так случается, как в сказке. По-настоящему и страшно. Они ведь страшные, на самом-то деле, сказки. Как жизнь. И побеждает в них, в сказках, наше «я», персонифицированное главным героем, только в самый последний момент, и только на пределе всех сил. И только когда не идёт на компромисс, а играет по всем сказочным правилам. Остаётся добрым и нелогичным, несмотря ни на что. Идёт не за своей выгодой, а идёт вопреки ей – выгоде. Идёт как дурак...

Мы вот только почему-то в своей жизни так идти не хотим. Нам проще не поверить в сказку. Мы и не верим и сами же себя её и лишаем. Жизни лишаем, пути, чуда. Любви себя лишаем. Сами. И тем самым лишаем себя правды и истины.

Христос молчит. Молчит в далекой аравийской пустыне. Христос всегда молчит. А мы не верим молчанию. Мы привыкли словам верить.

Идём к дому. Пересекаем заброшенные огородики. Под ногами попадаются какие-то кастрюли чугунные, старая посуда, обрывки давно прошедшего времени.

Открываем дверь, которая показалась мне сегодня какой-то тяжёлой, словно оттуда, изнутри эту дверь подпирало само остановившееся здесь время. И с каждым прошедшим днём этого остановившегося времени накапливается всё больше и больше. С каждым днём.

Скрипят половицы под ногами. Разрывают тишину. Мы вздрагиваем.

А как заночевать в таком доме? Одному. Нет, уж лучше в палатке.

Идём за дом, на запад, идём дальше. Идём туда, где само небольшое селение Усык.

Стоим на восхолмии. Здесь всё по-другому. Пасутся лошади. Во дворе домов стоят тракторы. Тут действительно живут люди.

Возвращаемся домой. Медленно, по раскалённой степи. Над нами небо. Голубое и безоблачное. И кажется нам, что мы две птицы. Две летящие над этим полем птицы.

Байкал дарит леденящий ветер. Мы падаем на траву. Готовим обед. Тоня рисует. Деда шаманствует с дровами.

 

Узуры. Тоня пишет этюд…

 

После обеда отправляюсь с отцом на другую, соседствующую напротив Узур вершину.

Гора Рабе. Идти к ней от метеостанции на юг, поднимаясь скалистой «лестницей» над заливом Улхун. Этот подъём значительно сложнее. Он отвесен и весьма осыпающ.

Мы карабкаемся вверх, цепляясь руками за ветки дерев. Белый мраморный гребень. Вершина. Простор.

 

Гора Рабе. Белый мраморный гребень. Вершина. Простор. Фото автора

 

Смотрю на юг в сторону заманчивой Жимы. Нет, туда вот так отсюда пройти весьма не просто. К воде нет ни единого спуска. Скалы круты и отвесны.

Это было бы весьма спортивно, вот так вот обойти остров. И, пожалуй, что я бы на это и отважился. Но девочек наших сюда тащить, конечно, не следует. В основном из-за отсутствия воды.

Вершина Жимы явно не просматривается. Может, она где-то и есть там, в этих покрытых лесом до самого верха волнах. Может быть.

 

Гора Рабе. Смотрю на юг в сторону заманчивой Жимы… Фото автора

 

Спустились. Сходили за водой. Познакомились с соседями из таинственной лесной палатки. Парень и девушка. Так же, как и мы, гуляют по острову. Уходят в сторону Хобоя. А мы уже обратно.

Вечер проводим на нашей поляне. Провожаем взглядами экскурсионные уазики. Чего они здесь вот так увидят? Что почувствуют?

Люди выскакивают. Фотографируют Байкал. Ёжатся от холода. Садятся в машины. Уезжают.

Вечер наполняет всю нашу окрестность сусликами. Их тут целая деревня. Большие и маленькие, семьями и поодиночке. Они и пищат, и тявкают, и цокают. Тоня погружена в фотоохоту. Тоня запасена семечками и прикармливает биосферу.

Помимо сусликов, из деревни и в деревню шествуют стада коров и табуны лошадей. Всё пространство вокруг нас и внутри нас наполнено жизнью.

Поздний вечер застает нас на берегу. Мы моемся, стираемся, мы ловим своими ладонями леденящий реквием бездны. Именно здесь, в этом районе, Байкал уходит вниз на полторы тысячи метров (1637 м). Именно здесь самая холодная вода. Обжигающий душу жидкий огонь. Именно здесь.

 

 

22 июня 2010 г. Ольхон. Вторник

 

Мысль о Жиме. – Гигиена мысли. – Переход до Нюрнганской губы. – Стоянка с белым треугольником.

 

Самый длинный день в году. Безоблачное утро. Уютны и приветливы Узуры.

Зелёная лужайка нашего лагеря освещена лучами восходящего солнца. Доброго и приветливого.

Сбегал на Байкал. Умылся. Поклонился. Рядом со мной на высоком берегу палатка. Вчера вечером пришли двое питерцев – он и она. Собираются сегодня на Жиму. А я так и не принял решения. Вчера сомневался, перенёс решение на утро. И вот оно – утро.

Я опускаю в воду голову и открываю глаза. Блики играющих лучиков. Холод космического алмаза. Нет, на Жиму я не пойду. Неправильно это – идти на Жиму. Для меня неправильно.

Жима – гора священная. Запретная. Табу на восхождение сохраняется с древних времён и до наших дней. Жима, или Ижемей, таково же и название мыса, образованное от бурятского «эжин» – хозяин местности. Я много читал о Жиме. Наметил несколько маршрутов. Но что-то меня остановило.

Я вспоминаю рассказы о том, как собаки вставали поперёк тропы и не давали хозяину идти к горе. Как волновались и беспокоились любые домашние животные при подходах к Жиме. Были рассказы, что, не послушавшись собаки, человек всё-таки поднимался в гору. И ничего страшного с ним не происходило, но через несколько дней умирала собака. Умирала, словно даря хозяину жизнь. И это не единичный случай.

Я очень люблю собак. Я вижу в них, именно в них вот это продолжение человека в животное царство. Вижу очеловечивание животного. Отсюда и преданность. Немыслимая и необъяснимая преданность собаки своему хозяину. Это преданность целого царства. Преданность дочеловеческой эволюции. Мы все и живы такой преданностью. Именно так преданны нам живые клетки нашего организма. Преданны до конца и по-собачьи. И когда мы травим себя, свой организм, травим его алкоголем, наркотой, никотином, чудовищной музыкой, выхлопным угаром, мы на самом деле травим в самих себе вот эти преданные нам жизни. Мы бьём их и убиваем. Подобно тому, как злой и жестокий хозяин бьёт свою преданную собаку. Бьёт по её широко раскрытым навстречу любви глазам.

Всё зло и несовершенство животного мира – это несовершенство человека. В этом я убеждён.

Гигиена мысли, экология сознания – вот что на самом деле забыто нами. Наркота, никотин – это же ерунда по сравнению с тем, каким ядом собственного ума мы отравляем сознания наших клеток. Бойтесь убивающих душу! Вот тут нам действительно нет равных. И все эти чудовищные вивисекции зла, вживлённого нами в домашних животных, все эти рвущиеся с цепей собаки – это не что иное, как раковая опухоль нашего собственного тела. Именно сознанием своим мы убиваем в себе жизнь. Калечим её и коверкаем. Вот чему нет прощения. Не потому, что этого некому простить. Собака всегда простит своего хозяина. Клетки всегда с благодарностью отзовутся на любовь того, ради кого они и живут. Непростительными окажутся сами следствия содеянного нами уродства. Непростительными в силу кармы и в силу санскар, то есть кармических инерций.

Кто такие злобные и отвратительные орки из «Властелина Колец»? Это ведь были Эльфы! Эльфы!

Такова сила извращённого ума, сила омрачённого сознания.

Созданные нами и ежесекундно создаваемые орки заполоняют планету.

И эту матрицу пора кончать. Это кольцо пора уничтожить.

Потому и говорят величайшие умы планеты об экологии духа, о гигиене мысли.

«Какая важная вещь “гигиена мысли”. Мне кажется, это важнее всего в жизни, потому что этим достигается стремление к гармонии и чувство гармонии создаётся человеком этим путём. Надо не позволять себе думать о всём дурном, что пришлось сделать, нельзя мысль отвлекать исключительно в сторону личных, мелких делишек, когда кругом стоят густой стеною великие идеалы, когда кругом столько поля для мысли среди гармонического, широкого, красивого, когда кругом идёт гибель, идёт борьба за то, что сознательно сочла своим и дорогим наша личность». Это писал Вернадский в своём дневнике от 27 мая 1892 года.

Животные погибают, спасая хозяина. Тело погибает, наверное, спасая душу.

 

На стоянке костёр. Деда, Ната и Тоня готовят плов (овощной). Девочки запасаются «ништяками». Дружно и в унисон принимаем решение идти на лесную стоянку Нюрнганской губы. Инопланетную. С каменным треугольником в центре.

Покидаем Узуры, шагнув в знойный жар лугов. Немилосердное солнце раскалило воздух. Уйдя от Байкала, мы тут же лишились его морозного дуновения. Над нами лето во всей полноте. Идём как в духовке. С рюкзаком – тяжело. Ни тенёчка, ни дуновения, ничего. Голая волнистая степь.

 

Это я – паломник Белого Острова

 

Впереди подъём и за ним спасительная тень перелеска. Передвигаем ноги. В тени отдыхаем. Лес пронзён светом, как прохладная и прозрачная толща воды бывает пронзена солнечными лучами. Лес полон бликов и междометий.

Короткий и чистый лес. За ним уже знакомые поля. Всхолмленное пространство древних курганов. Длинные стены. Пыльная колея.

Мы уже знаем, что нам осталось пройти два спуска и два подъёма. Здесь мы уже шли.

Меня переполняет волнение за нашу стоянку. А вдруг она занята?

Невольно ускоряю шаги. Мыс Саса. Как всё здесь знакомо! Спуск по колее. Последняя стоянка Нюрнганского залива. Вот здесь мы писали на песке. Здесь прибой прочитал наши письмена. Это было вот здесь. Бросаем рюкзаки. Волнение не унять. Не терпится мне увидеть нашу заповедную поляну, не терпится убедиться в её свободе.

Бегу по песку. Вокруг ни души, хотя стоянки, которые я встречаю на своём бегу, значительно обросли мусором. Вот и наши ступени на «Холм». Песчаные ступени, которые наш мастеровой Деда укрепил дощечками. Взмываю вверх. Никого. Глубокий выдох и волна успокоения. Никого. Всё правильно. Мы будем здесь жить. Мы больше никуда не пойдём.

Возвращаюсь за рюкзаками. Хочется как можно быстрее поставить палатки. Идём все вместе. Идём по моим следам.

Стоянка приветствует нас солнцем и радостью.

Немного потрепанный вид у столика и скамеечек. Ничего, это мы поправим. У нас есть неугомонный и трудолюбивый Деда!

Расправляем палатки. Они занимают свои привычные места.

В сознании наступает успокоение. Какое-то долгожданное и долженствующее. Быть может, это именно то, искомое, зачем мы и шли на этот остров.

Мне не хочется лезть на отвесные стены, покорять вершины. Даже слово это «покорять» в корне неверно. Нельзя покорять природу, её можно только одухотворить. Впрочем, и это лишь очередное слово.

Преданная собака жизни с любовью смотрит в лицо. Так хочется сесть с ней рядом, приласкать её шкуру. Обнять, обнадёжить. Что-то сказать. Она не знает слов, и потому воспринимает самую суть. Воспринимает любовь. В отличие от нас...

Присаживаюсь на лавочку и долго смотрю на Байкал.

Сегодня Байкал тих и приветлив. Сегодня мы купаемся в нём. Сегодня я нырял, а Тонечка даже проплыла с десяток метров.

А потом был вечер. И к нам подплывали рыбаки и предлагали купить у них рыбы. Мы и купили. Целых три килограмма. Омуль и хариус.

Потом были долгие споры, что делать с рыбой. Деда мечтал об ухе, которую наша Тоня не ест категорически. Остановились на промежуточном варианте. Отварили в воде четырёх омулей. Разложили по тарелкам, а в бульоне доварили Деде уху. Наелись рыбы и весь вечер сидели с набитыми животами. Оставшуюся рыбу спрятали в ледяном гроте, положив её прямо на снег.

И вечер был тих и необыкновенно тёпл. На стоянке с белым каменным треугольником.

 

Залив Нюрнганская губа. «Инопланетная» стоянка с белым треугольником. Фото автора

 

 

23 июня 2010 г. Ольхон. Среда

 

Днёвка. – Сон. – Белый огонь.–  Старец Ижима. – Урочище Песчаное (радиалка). – ГУЛАГ. – Умный портрет. – Культурологические размышления на песках. – Игра в классики. – Гроза. – Споры с отцом. – Сжигание «крокодила Хуфу».

 

Сегодня ночью мне приснился Белый Огонь. «Проснулся» оттого, что вся наша стоянка освещена ярким белым светом. На поляне, за стеною нашей палатки, горит огромный костёр с пламенем белого цвета. Свет этого «костра» освещает всю поляну. Я чувствую всех нас погружёнными в этот свет.

Открыл глаза. Глубокая ночь и очень жарко. Расстегнул спальник. Жарко. Вылез из спальника совсем. Жарко. Снял флисовую кофту и флисовые же штаны. Жарко.

Вылез из палатки. На небе редкие звёздочки и пелена тумана, проносящаяся обрывками странного серо-белого света. Байкал шумит где-то внизу и совсем рядом. И тепло. Невероятно, аномально тепло.

Невольно бросил взгляд на то место поляны, где в сновидении горел белый огонь.

Залез в палатку.

До утра снились сны. Множество ярких и очень добрых снов. Снился старичок. Добрый и весёлый. Такой, знаете, даосский мудрец. Из тех, что некогда учили Ван Липина.

Я его спрашиваю, кто он? А старичок, так лукаво посмеиваясь, говорит, что он старец Ижима. Произнес «Ижима», и пропал. Только улыбка ещё звенела в воздухе, как детский хохоток.

Потом мне снились пейзажи острова. Снились южные заливы: Загли, Хул. Снился полуостров Хорин-Ирги. Снились загадочные каменные стены. Я был словно летящей над островом птицей, парящим сознанием. Брызги волн ласкали моё лицо, радовали душу. Суровые, обрушивающиеся на скалы и одновременно добрые и ласковые брызги.

Когда окончательно проснулся, в глазах всё ещё стоял белый свет ночного огня.

Почему-то ни с того ни с сего появилось желание посетить Белую Ступу на острове Огой. Ту, что мы видели с перевала в самом начале пути.

 

После завтрака посетили Песчанку. Я, Наташа и Тонечка. Шли долго. Босиком, по горячему песку Нюрнганского залива.

 

Урочище Песчаное. Шли долго. Босиком, по горячему песку Нюрнганского залива…

 

У входа в Песчанку изумительные песчаные отмели. Волна пробегает по ним, по самому верху, отбегает назад и остаётся в каких-то канавках, овражках, впадинах. Здесь вода тёплая. Мы купаемся. Тоня даже проплывает пару метров. Затем мы долго носимся по песку, вздымая фонтаны брызг. Подпрыгиваем вверх, кто выше, поджимаем ноги в полете. Старец «Ижима» в наших душах улыбается озорным и добрым светом.

 

Урочище Песчаное. Мелководье с тёплой водой… Фото автора

 

Входим в Песчанку. Урочище Песчаное – таково правильное название этой местности. Настоящая пустыня в миниатюре, занимающая площадь в 3 квадратных километра. Самые крупные отложения песка на всём западном побережье Байкала.

 

Урочище Песчаное. Настоящая пустыня в миниатюре… Фото автора

 

В начале ХХ века здесь пытались построить большую каторжную тюрьму. Почему именно здесь, в песках, в таком неудобном для любого строительства месте, сказать трудно. Известно, что в 1913 году была проведена работа царской комиссии по созданию тюрьмы, что было даже предусмотрено выселение бурят с острова. Но смута в стране и революция оборвала эти замыслы. На какое-то время. Песок неудержимо влёк к себе странных строителей, словно был здесь заложен некий магнит.

В тридцатые годы в связи с массовой коллективизацией тысячи переселенцев были сосланы в Сибирь. Не оставили в покое и урочище Песчаное. В конце 1930-го была здесь возведена исправительно-трудовая колония для осуждённых за мелкое хулиганство и воровство. Лагерь этот входил в состав ГУЛАГа, стояли здесь бараки, окружённые колючкой. Может быть, вышки стояли. Все лесные дороги Ольхона и просеки были проложены жившими именно вот здесь, в Песчанке, зеками. У подножия Жимы валили лес. В лагере была пилорама. А в годы войны велась здесь ловля и заготовка рыбы для фронта. Говорят, что политических в лагере не было, а были так себе, опоздавшие на работу на 10 минут, укравшие омуля (за одну голову рыбы давали один год каторги). И стояло здесь пять мужских бараков и три женских. Весь лагерь рассчитывали примерно на полторы тысячи человек. В конце 40-х, в 50-е ссылали на остров украинцев, немцев, поляков, литовцев. Уже в середине 50-х годов числилось на острове до 27 национальностей, тогда как жили здесь когда-то одни буряты, потомки «легендарных курыкан».

В 1951-м лагерь закрыли, а рыбацкий посёлок Песчаное так и остался. По данным архивов, было в этом посёлке порядка 20 домов (построенных пленными литовцами), была школа, и был консервный цех. К 70-м годам перемещающимися песками был этот посёлок почти полностью засыпан с головы до ног. Жители его покинули, и лишь на старых фотографиях ещё можно разглядеть полузанесённые песком дома.

Говорят, что ещё в начале 80-х сюда можно было приехать на катере, причалить к пирсу, пройти по заброшенным цехам рыбозавода. Сейчас ничего этого нет.

Мы бродим босиком по раскалённому песку. Пара-тройка домов ещё стоит, может быть, больше. Кто-то опять строится, видимо, под турбазу. Кто-то продолжает неумолимо разрушаться под давлением песка и времени.

 

В 1951-м лагерь закрыли, а рыбацкий посёлок Песчаное так и остался… Фото автора

 

На берегу старенький катер с прекрасным японским навесным мотором «ямаха». Дальше, за катером, полуразрушенный пирс. Сейчас он тих и пустынен, а некогда на нём кипела жизнь, некогда возили по нему байкальский лёд в рыбные цехи. Шли вдоль пирса стальные рельсы и катились, толкаемые людьми, по рельсам этим вагонетки, гружёные льдом.

Мы сидим на краю пирса, где нет и следов ни от рельсов, ни от вагонеток, ни от людских страданий. Нет ничего, и только неумолимые как само время стальные волны Байкала продолжают, грузно вздыхая, толкаться в деревянное и каменное основание пирса, словно дробя и вытачивая из него некий образ окончательного и естественного освобождения.

От пирса мы идём в глубь песчаной пустыни. О том, где могли здесь стоять бараки, даже не мыслится. Большой бетонный фундамент, сокрытый под песком почти полностью, очевидно, остов самого рыбозавода.

Людей нет. Никого. Мы бродим по песчаным барханам в полном и абсолютном одиночестве. Я пытаюсь представить, что где-то там, внизу под нами находятся фундаменты домов, быть может, старая посуда, утварь, детская кроватка. Но я не могу этого представить. Я вижу только песок. Неумолимый и безжалостный, как само время. Неизбежный и вездесущий, как предстоящая пралайя.

 

Урочище Песчаное. Пытаюсь представить, что где-то там, внизу под нами находятся фундаменты домов… Фото автора

 

Зачёрпываю горсть. Ложусь на живот. Тоня падает рядом со мной. Лежим и молчим. Я зарываю в песок свои ноги, я погружаю в его сыпучее естество свои ладони. Песок тёпл и добр. Местами он горяч до невозможности терпеть. Но я терплю. И мои ноги постепенно привыкают к песчаному жару. Человек способен привыкнуть ко всему.

 

Я зарываю в песок свои ноги, я погружаю в его сыпучее естество свои ладони. Песок тёпл и добр…

 

Наташа не сидит. Наташа долго бродит по песчаным барханам, долго смотрит на бетонное основание. Я созерцаю Наташины передвижения. Вот она остановилась и задумалась. Вот наклонилась и точно так же, как и я, зачерпнула песчаную горсть и процеживает её сквозь пальцы. Наташа любит созерцать ушедшее время. Любит каменные стены, любит странные и заброшенные колодцы в лесах. Я вспоминаю, как мы спускались по склону Ай-Петри к морю тогда, в Крыму. И как в одном месте нашли основание старого дома и даже настоящий колодец во «дворе». Хотя самого двора давно не было, а росли здесь сквозь этот фундамент, сквозь этот двор огромные вековые сосны. И вокруг нас, куда ни кинешь взгляд, был сплошной, древний и могучий лес.

Так же, как и здесь, только здесь песок.

Мне кажется, что песок скрывает следы былого величия и позора. Мне кажется, что песок – он как раздробившая себя на множество ликов культура. Культура, потерявшая образ своего единства, и потому заблудившаяся во множестве. Культура разложения, культура трупа. То есть то, что по самому своему смыслу НЕ культура. Деконструкт постмодерна. Сансара.

Следствие парадигмы так называемого «просвещения» (это, видимо, китч такой, стёб, назвать так эпоху просвещения). Монологический взгляд поверхности. Взгляд, полностью отрицающий внутреннюю сторону универсума, отрицающий сознание, низводя его до простой функции мозга, подобно желчи, генерируемой печенью.

Вы хотите знать, что такое сознание? Не говорите со мной, не надо, откройте череп и посмотрите на мозг. Вот что такое сознание. Это и есть парадигма «просвещения».

 

Я вспоминаю, как достаточно давно, после армии, мне позвонили по телефону две знакомые девушки и срывающимися в плач голосами попросили помочь. С одной из этих девушек я был некогда дружен, влюблённый в свою «Вечную Женственность». Умная и рациональная, она оказывалась всё дальше и дальше от идей добра и собственно женственности. Образ Алёши, выписанный Достоевским, был ей глубоко отвратителен. Добро в любом его проявлении она воспринимала как слабость. Мир был жестоким и очевидным, как зона. И в этом мире выживал сильнейший.

Меня самого она воспринимала, скорее всего, как полного идиота. Это было то самое время, когда я выкинул свои армейские кастеты, когда встретил на книжном развале свою «Тайную Доктрину», когда с невероятным созвучием погружался во вселенную Розы Мира. Это было время, когда старые армейские и постармейские проблемы уходили, а до новых проблем я ещё не дорос.

Да, мир был как зона, то есть такой мир тоже был. И такой, и ещё более страшный мир, и ещё и ещё. Миров было столько, сколько состояний сознания способен испытать человек. И все эти миры реальны. Мы только делаем выбор. Вселенная всегда такова, какой видим её мы, ибо настоящая Вселенная всегда ДРУГАЯ. Вот в этом действительно великое открытие постмодерна. Хотя на самом деле всё это было известно давным-давно. Миры кама-локи, миры желаний описаны ещё в буддийской абхидхарме. Пленённые аффектами-клещами, сознания людей способны породить не один такой из чудовищных миров. Я всё это хорошо видел вокруг себя и вполне реально представлял. Но жить в этом мире я не собирался. Неинтересно мне жить в зоне. Выживать там, приспосабливаться. Быть кем-то, паханом, авторитетом, смотрящим. В любой момент своей жизни ведь можно остановить сердце. Я не делаю этого только потому, что мне доверяют те самые, по-собачьи преданные жизни моего тела. И именно их я должен вывести из плена инферно. В том числе и их.

В зоне тоже можно остаться человеком. Даже в зоне и, быть может, благодаря зоне. Сидели в зонах и люди. Христос родился в человеке через Голгофу.

Дандарон писал в зоне свои «Мысли Буддиста» – прекрасный, ваджрный учитель-тантрик, посвящённый буддист, гениальный учёный-буддолог. Его пытали, ему загоняли иголки под ногти и на ледяном ветру зимой в сибирской тайге обливали водой. Если ты такой «посвящённый», докажи. Сойди с креста! Господи, ничего не меняется в мире. Те же Иуды...

А Даниил Андреев писал свою дивную Розу Мира. Здесь же, в тюрьме, в зоне. А архимандрита Луку – чудесного Войно-Ясенецкого, гениального хирурга, автора знаменитых «этюдов о гнойной хирургии», изматывали пытками, пытаясь достучаться до «настоящего» звериного нутра, пытаясь вытащить из Человека на свет божий ту самую «волосатую обезьяну», вытащить, чтобы радостно закивать умными всезнающими головками, чтобы сказать: а мы знали, мы знали, и ты такой же, как и мы. Просто мы, Иуды, честны и правдивы, а ты хитёр и изворотлив.

И когда вдруг выживает Дандарон, когда весь мир открывает для себя Розу Мира, когда пробивается из земли хрустальный родник от прикосновения ладоней Войно-Ясенецкого, когда признают гениальным Павла Флоренского, когда тысячи неизвестных, но чистых и праведных людей продемонстрируют Свет Души Человеческой, продемонстрируют его вопреки, то даже и тогда завизжит Иуда, и будет кричать и доказывать, что ещё более хитрыми оказались все эти люди, что опять они обманули и перехитрили правдивого Иуду, ибо наперёд знали они, что, вытерпев все эти муки и пытки, они войдут в свет. И опять убеждён будет Иуда в корысти человека. В его неимоверно коварной корысти. Ибо смотрит Иуда в пространство, как в зеркало и видит он в этом пространстве своё искажённое уродливое сознание. Видит в пространстве Иуду.

И надо всего-то лишь понять. Понять одну простую вещь, что мы сами выбираем себе вселенную, в которой живём. Не я выбираю, а именно мы, но «мы», состоящие из каждого отдельного «я». Понять, что живём мы все в пространстве нашего сознания. Не моего, не твоего, а НАШЕГО.

Девушка была умна, начитанна, интеллектуальна. Она великолепно исполняла Баха на аккордеоне, писала стихи, зачитывалась Хармсом, Олейником, Заболоцким. Любила Кандинского и Сальвадора Дали, исследовала мир и не ведала моральных правил и ограничений. Свою детскую фотографию, которая так нравилась мне, и на которой был изображён чистый и светлый человечек, она сожгла, ибо нет в мире света и чистоты. И повесила она на стены своей комнаты в общаге жуткий портрет. Работа неизвестного мне автора. Собственно, с этим портретом и связана вся эта история.

Подумав, что не надо бы мне туда ехать, ибо с девушкой этой я давно расстался и был мне в тот момент моей жизни никто не нужен. Были у меня только книги и мечты. И были у меня ещё окна вверх. Даже в «зоне». Но я поехал. Соседка по общаге добрая девушка Катя просила помочь.

Когда я переступил порог комнаты, то в затылок мне уставились два злобных ненавидящих взгляда. Я почувствовал этот взгляд буквально кожей. Обернулся. Портрет. На меня смотрел портрет. Лицо человека с очень жестокими ледяными глазами и недоброй усмешкой. Портрет был сюрреалистичен. Черепная крышка у человека была снята и из ополовиненной головы возвышался анатомически достоверный фиолетовый мозг, и в мозг этот была воткнута вилка из столового сервиза. Вот такой вот портрет. Одновременно реальный и ирреальный.

Талантливо это было нарисовано, не спорю. Это уже к искусствоведам, для которых главное не ЧТО, а КАК.

Вот описал гениальнейший Набоков жизнь одного педофила. Но главное, КАК он это описал.

А КАК описал знаменитый Генри Миллер жизнь проституток в своём «Тропике Рака»! Как великолепно показано падение души!

А как гениально режет бритвою человеческий глаз господин Буньюэль. И это метафора, я понимаю. Мир абсурден. Вселенной нет. Точнее, Вселенная иная! И это трагедия. Я понимаю, что это трагедия. Тошнота! Чума! История одного убийцы...

Портрет на стене девичьей комнаты в общаге – тоже трагедия. Он тоже «история одного убийцы». Он очень умный – этот портрет. Он оказался даже умнее, чем я тогда о нём думал. Он – иллюстрация к книгам Мишеля Фуко. К его «Слова и вещи». Это тот самый открытый «просвещением» трепанированный череп – объективная реальность бытия. Вот мозг, и кроме него ничего нет. Всё остальное – это фантазии этого самого мозга. Мы «просветили» человека, и посмотрите, каким «добрым» стало его лицо. Очень говорящим, как я сейчас понимаю, был этот портрет.

И вот его история. Оказывается, подарил этот портрет девушке один её знакомый интеллектуал. Повесила она его в комнате своей в общаге. Выкинула на фиг моего Рериха.

Той же ночью. Той же! Взломали дверь в комнате девочек. Какие-то убежавшие из колонии осуждённые решили развлечься, пока они на воле. Они и убежали-то буквально накануне. Убежали в тот самый день, когда был подарен портрет. Они случайно попали в эту общагу и случайно взломали именно эту дверь.

Последствия были печальны, и о них я промолчу. Последствия были чудовищны.

Уголовников этих вскоре нашли. Добавили им срок, очевидно.

Я попытался, как мог, объяснить девчонкам, что вот этот самый портрет не просто безобидный, умный и, возможно, прикольный рисунок, а это целая визуализированная, то есть выстроенная структура сознания. Изображение структурирует наше гибкое, тонкое и отзывчивое пространство, пространство, наполненное жизнью и доверчиво «прогибающееся» под нас. Пространство Сознания. И вот именно эта изменённая изображением, изменённая воплощённой визуализацией структура пространства и открыла инфернальности дверь в комнату. А кто уже там конкретно ворвался, не суть. Инферно всегда найдёт, чем ворваться. Инферно со всех сторон нас окружает. У нас на земле сама ноосфера инфернальна. Мы ещё только думаем об окнах вверх, а живём-то мы, по крайней мере в России, по законам зоны.

Моя знакомая мне, естественно, не поверила. Поверила её соседка. Портрет сняли. Повесили мы на стены иконки, какие у меня дома были, повесили и живопись. Куинджи повесили, Рублёва... дверь починили. Больше никто не врывался.

Только однажды ночью, находясь во сне, встала, говорят, эта девушка с кровати и пошла вешать портрет обратно на стену, сама спит, а портрет вешает. Это я потом узнал, позже, мне соседки её по комнате рассказали. Всей гурьбой они тогда навалились, портрет отобрали. Вот вам и страшная сказка, вот вам и «Две Жизни».

 

Воспоминания становятся в очередь, толкаются в спину, хотят быть услышанными. Я вспоминаю школьные годы, восьмой класс. Нас всех собрали и в обязательном порядке «просвещения» повели в кино. Показывали «Военно-полевой роман», хороший фильм, как я сейчас понимаю, доверчивый и какой-то грустный и беззащитный в своей откровенной доверчивости. В нашей школьной уголовно-дворовой среде этот фильм был беспомощен. Как неожиданно выросший посреди барака цветок, как добрые и доверчивые глаза собаки. Печальные глаза бездомной собаки.

Весь фильм мы орали и издевались. Сидели на спинках кресел, положив ноги на сиденья. Чудовищно-пошло комментировали каждый кадр, взрываясь хохотом в ответ на собственное остроумие. Популярные ныне «Комедиклаб», «Раша», «Интерны» и прочее – это наши дети. А точнее, наши детища...

Я даже и сюжета этого фильма тогда не запомнил, вовлечённый в общую атмосферу стёба и прикола. Зато я посмотрел этот фильм потом. Я смотрел его глазами себя самого «сейчас», и одновременно я смотрел его глазами себя «тогда». Спираль завершила свой оборот, и я оказался в той же самой точке, но на новом уровне. Я опять не запомнил сюжета, ибо мучительно проживал позорные сцены «меня тогда».

Я понял, я осознал, что от каждой мысленно поставленной на спирали жизни точки пойдёт новый виток, и он, этот виток, когда-нибудь вернётся к этой самой точке.

Каждую точку, каждый отрезок жизни нам предстоит прожить вновь и, дай Бог, на новом уровне.

Мне было стыдно. Прошло столько лет, а я смотрел фильм, и лицо моё, да что там лицо, душа, сознание моё горели огнём стыда. Мне было стыдно за себя, за нас, за всё моё поколение, за всё человечество, за нашу планету.

Я почувствовал, как клубящиеся волны инферно, волны хаоса обволакивают со всех сторон нечто тонкое и хрупкое, нечто живое и доверчивое, как цветок в центре барака. И существует в этом клубящемся мраке лишь тонкий, как лезвие бритвы, сияющий луч пути. Пути над бездной инферно. И это практически не метафора. Там, выше этих клубящихся инфернальных пространств, этих чудовищных омрачённых состояний сознания находится обитель света. Там нет хаоса, ибо он преобразован в космос. Там взмывают в небо стройные сияющие пирамиды Трансмифов Человечества – воплощённые гармоничные кристаллы добра и любви, как бы банально это ни звучало. Эти кристаллы есть, и они объективны. И вот оттуда, «сверху» пробиваются в наши «бараки» сияющие лучи надежды. И к каждому человеку протянут такой луч. Нужно просто спуститься со спинки кресла, нужно просто перестать хамить жизни, нужно просто стать Человеком, а не кривляющимся его подобием.

Я помню, как совсем уже и недавно я показывал одному своему приятелю – коллеге по работе – фотографии Николая Рериха и его семьи. И как этот приятель заметил одну не понравившуюся ему вещь. Он заметил, что Рерих практически везде и всегда серьёзен. А как же ирония, самоирония? А чувство юмора? Я пытался убедить его, что чувство юмора и самоиронии, конечно, было в этой семье, просто было всё это не на привычном нам уже уровне «интернов». Я показывал ему картины Рериха, показывал эти сияющие взметённые в небо гималайские пики. «Сокровище снегов», «Канченджангу», «Сосуд нерасплесканный».

 

Н. Рерих. «Канченджанга»

 

Неужели здесь нужно что-то ещё доказывать? Какое чувство юмора сюда надо добавить?

Вот кристалл, совершенный, сияющий и звучащий. Я всегда слышу, как звучат картины Рериха. Я сам слышал это звучание в горах. Ничего прекраснее, чище, пронзительнее я не слышал. И мне не нужна вот здесь ирония. Вот именно здесь она неуместна.

Здесь уместна торжественность, сияющая, вдохновенная, как вдох и ещё раз вдох, до слёз в глазах.

 

Н. Рерих. «Гора пяти сокровищ». Здесь уместна торжественность, сияющая, вдохновенная, как вдох и ещё раз вдох, до слёз в глазах…

 

Но человечеству нужен трэш, человечеству нужны стёб и прикол, человечеству нужна ирония. И это понятно. Об этом писал ещё Кьеркегор, говоря, что «ирония была результатом зависания его эпохи между двумя мировоззрениями, одно из которых умирает, а другое ещё только нарождается, и те, кто оказались посередине, обречены на иронию».

Об иронии же блестяще говорит и Уилбер: «Ирония – это дух современности, её настроение, горькое послевкусие мира, который не может высказать истину по поводу сущности Космоса и поэтому обрекает себя на то, чтобы говорить одно, а иметь в виду совершенно другое. То есть это тот мир, который ничего не может сказать наверняка.

Рациональность, которая освободила человечество, была тем же самым фактором, который способствовал его разрушению, дегуманизации и деградации.

Разрушенная современность: трэш, китч и ирония. Самое передовое, самое просвещённое, самое прогрессивное общество из когда-либо существовавших проводит время в поиске своего основания: старая леди ищет своего утерянного Бога, которого она всё равно бы не приняла, даже если и нашла бы.

Сама глубина современности заключалась в отрицании глубины как таковой. И поэтому в течение всего периода современной и постсовременной истории сознание занималось тем, что упорно и агрессивно отрицало собственное существование».

Уилбер, дорогой ты мой, как же ты прав!

Одномерное человечество. Мы вычистили поверхность, мы лишили её внутреннего, лишили её глубины. Мы отвернулись от сияющих Затомисов, Метакультур и Трансмифов. Мы не просто ушли в серый туман инферно, мы ограничили мир плоскостью, убрали целые измерения вертикали из своих сознаний, а затем и самое сознание мы убрали, заменив его видимостью мозга, жалко выглядывающего из трепанированного черепа нашей культуры.

Мы, словно неразумные и жестокие дети, расчертили на квадратики свой асфальт и старательно вписываем туда имена и идеи предшествующих нам культур.

Фалес – ионийская школа, поместил Землю в воды мирового океана, умер в 546-м году до Р.Х., ему наследовал Анаксимандр, за ним Анаксимен, Анаксагор. Всё это старательно вписывается в квадратики.

Пифагор из Самоса, знаток математики, музыки, астрономии и геометрии, кстати, настаивал на обязательном философском образе жизни – вписываем Пифагора.

Великий Демокрит развивший, Левкиппову теорию атомов. Наш человек! Кстати, в Индии тоже были атомисты, это легендарный Канабхуджа – основатель Вайшешики. Вписываем!

А знаменитые немцы. Как же без них в пространстве «культуры». Лейбниц – определитель монад, нематериальных идей, составляющих Вселенную. Иммануил Кант – поворотный момент в идеализме. Вещь, в себе недоступная объективному познанию. Как же, как же, знаем, учили. Вот он – Кант в своей ячейке на асфальте. За ним следуют Фихте (проекция Канта), Шеллинг, Гегель, Гербарт, и, наконец, знаменитые Шопенгауэр и Ницше.

Слова на асфальте. Только слова! Игра в классики.

Кто такой Будда? Принц Сиддхартха. Индия. 625-543 гг. до нашей эры (по одной из версий). Царского рода. Жил, женился, разочаровался в жизни, столкнувшись со страданием. Ушёл в леса. Прозрел под деревом боддхи, оставил устное учение – Дхарму, затем ушёл в нирвану. Вон он, ваш Будда, в верхнем левом квадратике. Сейчас мы до него доскачем на одной ножке. Над ним надпись «Нирвана», сейчас даже дети это знают. Мы вот в своё время писали «Рай».

Любой образованный человек обязан знать всё это. Знать, чтобы гордо и одновременно, расслабленно откинувшись в кресле и докуривая сигару и помешивая кофе, снисходительно и всезнающе взирать на свой собственный плоский мир. Мир, лишённый самого главного – глубины. Мир ничего не значащих слов и глубокомысленных междометий. Мир одной-единственной грани, оставшейся от кристалла. Кристалл мы развалили.

Я вспоминаю потрясающие путешествия Федосеева. Жизнь эвенков, которые ещё тогда были и которых мы снисходительно пытались научить. Улукиткан – старый эвенк – учитель. Весь мир он называл словом «лючи», то есть люди. Весь мир! Дерево – это «лючи», камень – это тоже «лючи». Небо и земля – «лючи». Туманность Андромеды – «лючи». То есть весь мир для него – это СОЗНАНИЕ! Вот человек, который Знал, ибо Умел!

Геологи показывают ему точку на карте. Он и карту-то видит первый раз в жизни. И не был он конкретно вот в этом месте. Но он ведёт за собой всю группу. Ведёт, не используя ни карты, ни компаса, ни GPS, ибо всё вокруг для него Человек. Он не режет скальпелем череп, чтобы посмотреть на сознание, он говорит с миром как с сознанием! Говорит не словами, а именно Сознанием. И он мгновенно и сразу знает об этом мире столько, что нам не хватит мела для проекции этого знания на свой расчерченный квадратиками асфальт. И вот это для меня Знание! Только это! Кристалл существует, но он существует вне нашей культурной плоскости. У нас здесь только его жалкие проекции.

Сознание старого эвенка Улукиткана, не умеющего даже писать и знающего-то по сути только свой родной язык, – это сознание, тем не менее, соответствующее по глубине и уровню тому же Юрию Рериху, знатоку более 30 языков, учёному-энциклопедисту. Но вот именно Улукиткан понял бы Рериха гораздо полнее, и общались бы они друг с другом, если бы встретились, я уверен, на равных. Как сознание с сознанием.

Я помню, как Пятигорский – ученик Юрия Рериха и Дандарона (в том числе), виднейший ныне философ и востоковед (ещё бы, с такими учителями!), на одной из встреч отвечая на вопросы о буддизме, коснулся в своих ответах и отношения буддизма к современным естественным наукам. Состоялся очень интересный диалог, который я для наглядности воспроизведу полностью:

Вопрос: А что всё-таки собой представляет научное познание естественного мира глазами буддиста?

Ответ: Вы знаете, об этом мне очень трудно говорить... Я просто помню – это хорошо известный науке случай, – как одного замечательного ламу перевезли в Оксфорд. Увы, он оказался обречён и очень рано умер из-за мокрого, низинного климата. Этот климат они не переносят. Так вот. Он стал изучать английский язык. Он никаких языков, кроме тибетского, и в какой-то мере из-за родичей монгольского, и в какой-то мере из-за монастырской школы санскрита, и в какой-то мере китайского (кстати, образованный человек уже выходит, да?), не знал.

И этот вот такой лама в грязном халате тёплом, он прочёл сотни книг по-английски. В частности, «Происхождение видов». Затем он беседовал не с кем иным, как с великим дарвинистом Томасом Хаксли. И его первая реакция была: эволюционная теория неинтересна, как-то у них всё это очень плохо получается. Дарвин, конечно, говорит, был гений, но крайняя интеллектуальная неразвитость. Как Вам нравится такое, да? И там же его познакомили с одним математиком английским, одним из английских гениев-самородков. Он говорит: «Вот у этого человека с головой всё в порядке». Вот Вам ответ на вопрос об отношении буддистов к естественным наукам.

Вопрос: Математика ему была ближе?

Ответ: Конечно! Он видел в этом развитие, а без этого нет эвклидовой арифметики – развитие каких-то начальных онтологий, таких как: прямая, пространство, число. Или опять же, как пример, судьба этого несчастного гения Рамануджана, который умер в тридцать три года. Он приехал в Кембридж и занимался там математикой. Ему уже жить не давали и англичане, и немцы: «А как так? А если будет так, как так?» А он только лежал бедный, уже больной и отвечал на вопросы. То есть математика была ему в каком-то смысле родная дисциплина. А вот когда ему стали подсовывать очень модные тогда книги по истории, не конкретной, а как бы философии истории – как английский перевод Шпенглера или замечательного английского историка Тойнби, он сказал: «Ну, джентльмены, это же чушь полная, это вообще неразвитыми людьми писалось». А ведь это были первые эрудиты Европы.

То есть неразвитые, ибо не умеющие. Не видящие внутренней стороны, не видящие Сознания. Они естественно говорили о сознании, говорили о «вещи в себе», определяли границы, ставили предельные вопросы онтологии. Но они так не жили.

Для человека с трепанированным черепом, человека поверхности, человека, играющего в классики, ничего этого нет на самом деле. Сознания, Трансмифов, Затомисов. Ни-че-го!

Он записывает всё это в свою плоскую поверхность, и Трансмифы записывает, и стихи Блока, и откровения Волошина, и критику этих откровений. Он записывает и Тайную Доктрину и тут же, следующим квадратиком, а может, даже и поверх написанного ранее, он записывает, старательно и, быть может, даже высунув от старания кончик языка, опровержение Тайной Доктрины. Он записывает культурологические работы Николая Рериха, заносит в квадратики его картины, и это надо знать, и так вот бывает, а затем он тут же записывает злобные опровержения взглядов Рериха, весь этот бред про агентство в НКВД и американские деньги. Вот, дескать, как оно. Он и сам пишет стихи, почему бы и нет, собирая с поверхности образы и умело рифмуя их. Та же самая игра в классики. Он естествоиспытатель, он наблюдает за перемещением пассионариев в истории, наблюдает за перемещением волков в лесах, он вешает датчики на лапы птичек, колечки на плавники дельфинов, протыкает преданной и доверчивой собаке рот, чтобы понять механизм инстинкта, чтобы полнее и подробнее вычертить на плоском асфальте свою картину мира.

Но в этой картине, говоря словами замечательного Кена Уилбера, «все внутренние измерения были полностью опустошены. Внутренняя глубина растений, китов, волков и шимпанзе испаряется под опаляющим пламенем монологического взгляда. В итоге вам остаётся только эмпирическая природа, монологическая природа, лишённая своих природных качеств, пустая раковина разрушенного Космоса: все “я” и все “мы” сведено к взаимосвязанным “это”, к сети простого местоположения.

Конечно же, сознание не обладает простым местоположением. Оно существует на своих собственных уровнях глубины, которые познаются изнутри, которые доступны при помощи интерпретации и которые постигаются во взаимном понимании, основанном на искренности. И так как ни один из этих феноменов не обладает простым местоположением, то если вы попытаетесь понять внутреннего зверя, просто нанося на карту его эмпирические и объективные следы, то вы упустите саму сущность этого животного. А затем вы просто упорядочиваете свои онтологические холархии на основе физических величин – порядок размера приходит на смену порядку значения. Теперь единственные “уровни”, которые вам доступны, формируются с учётом главным образом размера: атом – это часть большей молекулы, молекула – часть большей клетки, клетка – часть большего организма, организм – часть большей биосферы. Такова ваша целостная системная карта.

И здесь вы совершаете ошибку, которую Уайтхед называл ошибкой простого местоположения. А именно, если нечто не может быть найдено в физическом пространстве, тогда это не “подлинно реально”. Вы можете определить местоположение Геи, значит, она существует. Вы можете определить местонахождение клеток, значит, они существуют. Вы можете определить местоположение мозга, значит, он существует. Вы можете указать местонахождение биосферы, значит, она существует.

Но вы не можете определить местонахождение сознания, ценностей, смыслов и морали подобным образом. Вы не можете указать на них пальцем. Вы не можете увидеть их где-либо в великой сети чувственно-воспринимаемой природы. Они становятся призраками в машине, иллюзиями в органической системе. Они объявляются просто личными субъективными фантазиями. Внутреннее измерение не существует в лишённой качеств Вселенной, Вселенной, на которую вы можете указать пальцем.

Ирония заключается в том, что Вселенная, на которую вы можете указать пальцем, является бессмысленной Вселенной. Поэтому хотя сознание, ценность и значение являются внутренней чертой глубины Космоса, их нельзя найти в этом Космосе. То есть они принадлежат левосторонним измерениям Космоса, а не правосторонним поверхностям. Если вы допускаете только существование чувственно-воспринимаемых поверхностей, то вы полностью вычищаете Космос от всех ценностей, сознания, значений и глубины».

Это исчерпывающие слова. Сложно сказать лучше и полнее. Сказать сложно. Осталось выйти.

 

Я зачерпываю ладонью последнюю горсть песка. Наташа подходит. Мы с Тоней улыбаемся.

Пора назад. Нам пора возвращаться, и я говорю это вслух, но придаю сказанному и какое-то более глубокое значение. Нам Пора Возвращаться!

Оглядываюсь на пески. «Можно держать пари, что человек со временем будет стёрт, как лицо, нарисованное на прибрежном песке». Это слова Мишеля Поля Фуко, виднейшего ныне теоретика постмодерна, историка, культуролога и гомосексуалиста, естессно... С недавних пор слова мне стали неинтересны.

 

Сияющий множеством граней, многомерный кристалл бытия стоит перед моими глазами. Я вижу поверхность, созданную и вычищенную нашими собственными сознаниями, и одновременно я вижу, как от этой поверхности куда-то вверх, в немыслимые высоты и одновременно в столь же немыслимые глубины космоса уходят другие плоскости других состояний сознания. Плоскости пересекаются друг с другом, образуя грани, и всё это распространяется в беспредельность, всё это тянется ввысь, всё это живёт и лучится каким-то внутренним светом.

Мне кажется, что я слышу стройный хор голосов. Голосов чистых и прекрасных. Голосов живых существ, голосов сознаний. И каждый голос – это одновременно и целый мир, целая вселенная. И я смотрю на этот мир глазами доверчивой собаки с проткнутой некогда нашими физиологами губой, со шрамами в сердце, но я смотрю вверх. Вопреки.

 

Вот говорят, что животные живут только инстинктами. Зажглась лампочка – побежала слюна. Выключилась лампочка – слюнотечение прекратилось. И больше, кроме этой «лампочки», животному ничего не нужно в жизни. Так и про человека говорят, только у человека лампочек больше, целые мониторы. Но та же самая слюна стекает в ту же самую трубку. Только человек умнее, он сам эту лампочку включает. Он выключатель в своей руке держит. Целая «сияющая пирамида» маркетинга выпускает и эти лампочки, и эти выключатели. Вот они, наши реальные «затомисы» и «трансмифы». Как оно у Пелевина: «реальный господь для реальных господ». И восходящий на свой зиккурат Вавилен...

Я был зимою в горах Южного Урала. Был на Юрме – одной из священных вершин индоариев. «Чертовы Врата» – так христианизировано назвали две венчающие Юрму скалы. Назвали, видимо, в эпоху войны на ведьм.

Я был там совершенно один. Вылез фотографировать. На вершине сидели волки. Стая. Они лежали в снегу, поджав под себя лапы, и смотрелось это необычайно красиво, как мистерия. На высокой скале, возвышаясь над стаей, сидел одинокий волк. Он сидел в положении сфинкса и, прищурившись, смотрел вдаль. В ответ на моё приближение вся стая как по команде повернула головы в мою сторону. Меня пронзил электрический ток их взглядов и одновременно ток их согласованных сознаний. Стая была миролюбива. Я мгновенно понял, что вот здесь, вот так вот они сидели всю ночь и смотрели на звёзды.

И это было красиво. Это было красиво и возвышенно. И это напрочь разрушало созданную физиологами теорию о лампочках. То есть теория эта, конечно, тоже имела место, но только в плоскости. Теория была одной из граней бесконечно сложного и объёмного кристалла. И вот я увидел грани, где волки сидели на вершине горы и смотрели на звёзды. Я просто увидел другие грани.

И ещё я видел зайца-альпиниста. Мы встретили его с отцом. Это было на Иремеле в снежном октябре. Погоды не было, крупными хлопьями валил снег, и мы с отцом, выбравшись на плато, выживали там. Это было здорово и пронзительно. Колючий снег, ветер, клубы облаков, цепляющихся за вершину, и сияющий своими гранями кристалл.

Совершая восхождение, мы обнаружили вдруг, что идем по следам зайца. На вершину горы лез заяц. Он лез очень грамотно, правильно выбирая маршрут, правильно настолько, что мы просто полностью доверились его следам. Следы привели на вершину. На высшую точку, на самую маковку. Вот здесь он сидел. Смотрел на свои звёзды. И не нужен был ему здесь корм, ибо нет здесь, среди голых камней и скал, никакого корма. То есть зажжёнными физиологами лампочками здесь, мягко говоря, и не пахло. Заяц забрался на вершину по каким-то иным, не умещающимся в примитивнейшую парадигму плоскости соображениям.

А на Алтае я встречался с медведем, который лез по отвесному кулуару, лез по водопаду, лез на обзорную площадку горной гряды. Только чудо спасло меня тогда от столкновения с этим грозным и одновременно мудрым зверем.

Сияющие пирамиды иных представлений о мире, иных состояний сознания всегда возносят над нами свои пики.

 

Мы идём к дому. Нам действительно пора возвращаться. Горизонт почернел и наполнился свинцом и светом. Пронзительно-яркие молнии пробежали по горизонту и уткнулись в заснеженные вершины Приморского хребта. Раскаты отдалённого грохота сотрясли универсум. Байкал вспенился, приобрёл свой неумолимо-стальной окрас и заворчал сильно и недобро, как медведь на вершине горы.

Ветер пригладил рукою песчаные барханы, ища, вероятно, нарисованный на них Мишелем Фуко последний человеческий лик.

Мы бежим к дому. Мы уже бежим. По прибрежному песку, через поваленные тут и там деревья, через опустевшие стоянки стершегося человечества.

Отец. Он развёл костёр, который яростно мечется по поляне, тревожимый ураганными порывами ветра. Мы готовим вермишелевый супчик, ожидаем грозу и ведём разговоры с отцом, рассказывая ему о Песчанке, о лагерях, бараках, рыбозаводе и стёршемся последним порывом ветра жалком лике культуролога конца ХХ века Мишеля Фуко.

Отец кивает головой, но тут же в силу заложенного в нём изначально им же самим духом противоречия начинает спорить. В спорах отец стабильно становится в позицию всё отрицающего буддийского философа из школы Мадхьямака-прасангика.

С той «небольшой» разницей, что настоящий Мадхьямик-мудрец, стирая так старательно нарисованные мелом квадратики псевдопрозрений, сам прекрасно осведомлён о величии и невыразимости подлинного кристалла сознания, алмазного жезла Ваджры, драгоценности Мани. Любой Мадхьямик, как и любой буддист, знает о существовании таких незыблемых понятий, как Будда, Дхарма и Сангха, и всё, что он делает в споре, так это стирает понятия с расчерченного нами асфальта. Стирает, ибо нет здесь, на асфальте, этих понятий. Их искать надо как минимум в другом измерении.

Он стирает понятия, освобождая от них наше замусоренное сознание, точно так же, как и знаменитый Юкио Миссима стёр с асфальта так правдоподобно нарисованный нами Золотой Храм.

Янтра создаётся, постигается и разрушается. С этим бесполезно спорить. За вдохом последует выдох, а за выдохом новый вдох.

Ничего этого отец, конечно, не знает, знать не хочет, и суть его спора значительно проще. Он нашёл у меня в палатке «Путевой Дневник Брата Николая», составленный мною в своё время из «Двух Жизней». Он вычитал там наставления, которые давал Николаю его Учитель в горной хижине. И по поводу этих наставлений отец и открыл дискуссию.

Его задели слова Учителя, говорящего Николаю, что «Ты любишь родину. Ежедневно, бесстрашно ты вступаешь в бой с её врагами по первому зову набата, призывающего тебя к защите родины от врагов. Но этого мало. Ты видишь толпы инертных, для которых слово “родина” – звук пустой. Ты видишь сотни и тысячи старающихся под всякими предлогами обмануть бдительность своих властей, чтобы избежать призыва. Ты видишь всюду трусов или лентяев, изображающих из себя больных, лишь бы подставить под угрозу другого и благополучно избрать лучшую долю самому».

Вот эти самые слова прочитал отец. И задели они его не в плане личной «трусости». Отец сам служил в армии и даже «партизанил», и я знаю совершенно точно, что вот лично за меня он не задумываясь отдаст свою жизнь. Тут дело в другом.

У отца очень развито сострадание, которое он воспринимает непосредственно – эмоционально. Он действительно страдает от страданий всего живого. Он никогда не смотрит фильмы со сценами страдания в любом его проявлении, не станет читать и книги, если встретит на страницах правдиво изображенные сцены страданий. Достоевский и Приставкин не писатели моего отца.

Когда меня забирали в армию, отец, конечно не находил себе места. Как не находит он места себе и сейчас, встречая повсюду потоки информации об убийствах и самоубийствах солдат на почве дедовщины. Отец ненавидит страну, допускающую такое в своей собственной семье, страну, издевающуюся над своим собственным народом, над собственными детьми. А тут ещё наши рассказы о ГУЛАГе в Песчанке.

Армии быть не должно вообще, такой армии... отец неумолим. Я вяло пытаюсь доказать, что идея прочитанных им слов совсем в другом. Идея экзистенциальна, идея в человеке, причём в каждом. Это идея Мифа, любого мифа, а не только «Двух Жизней». Любой миф говорит с нами экзистенциально и солипсично. То есть для мифа есть только Ты – главный герой, Арджуна, Геракл, Христос, Фродо, Ты. И ты совершаешь поступок в зависимости от предложенных тебе трансцендентным «Солярисом» обстоятельств. Эти обстоятельства на самом деле глубоко обусловлены. На самом деле ты в какой-то немыслимой, конечно, степени создал их сам и сам же в них и вращаешься, проходя по спирали над одной и той же точкой. Причинно-следственная зависимость здесь не линейна, а именно системна, и, не видя системы, живя на плоскости, расчерченной мелом, мы, естественно, не видим прилетающих с неба стрел случайностей.

Отец – убеждённый сторонник случайности. Вот попал солдатик в армию. Воображение отца рисует на месте этого солдатика меня. Там, в армии, над ним издеваются. Воображение отца зашкаливает и включаются защитные механизмы психики. Солдатик не выдерживает издевательств, берёт автомат, расстреливает своих мучителей, попадает в тюрьму, и всё для него начинается сначала. На новом уровне безысходности. Сансарную безвыходность ситуации отец переживает блестяще. Он только не видит причины.

Это замкнутый круг, и об этом бесполезно говорить вообще. На то она и сансара. Меня ударили, я ударил в ответ, мне вернулось обратно, и всё это нарастает, как лавина, вовлекая в поле своего притяжения все новые и новые ситуации и все новых и новых людей. Пространство искривлено психически. Пространство таково, каковы мы в своей сути.

Магнетизм тоже открыли совсем недавно (относительно). Насыпали металлических опилок на свой плоский асфальт, и бац – структура! Нечто невидимое создало узор. Ага – поле! Вписываем в новый квадратик понятие магнитного поля. Построим вектор, рассчитаем геометрию сил, выведем зависимость. И всё это на асфальте. Всё это в плоскости. И все это работает. Самолёт тоже можно рассчитать на бумаге, и даже космический корабль. Проекции работают. Реальность-то где?

Пространство – это то же самое поле, Курукшетра, об этом знали ещё в Древней Индии – поле нашего сознания. «Опилки», выстраиваемые этим полем, и есть события нашей жизни.

Я бы мог рассказать отцу ещё более глубокую и точную теорию дхарм из буддийской абхидхармы. Теорию дхарм, возникающих в пространстве сознания – в акаше.

Но в этом нет смысла. Солдатик изначально невиновен – это априори. Его просто призвали.

Я пытаюсь объяснить, что не виновен никто в таком случае, ибо всё это взаимообусловлено. На то она и сансара, на то оно и инферно. Каждый мучитель – он таков потому, что некая система жизни, совокупность причин и следствий, системная совокупность обусловила его именно таким. Об этом писал ещё Ефремов в своём гениальном «Часе Быка». Ефремов же ввёл в пространство нашей культуры и понятие стрелы Аримана – тенденцию плохоустроенного общества с морально тяжёлой ноосферой умножать зло и горе. Где каждое действие, хотя бы внешне гуманное, оборачивается бедствием для отдельных людей, целых групп и всего человечества. Где идея, провозглашающая добро, имеет тенденцию по мере исполнения нести с собой всё больше плохого, становиться вредоносной. Что общество низшего, капиталистического, типа не может обойтись без лжи. Что целенаправленная ложь тоже создаёт своих демонов, искажая всё: прошлое, вернее, представление о нём, настоящее – в действиях и будущее – в результатах этих действий. Ложь – главное бедствие, разъедающее человечность, честные устремления и светлые мечты.

Ложь, упомянутая Ефремовым,– это ведическое неведение. Неведение (авидья) и есть основа лжи, её корень. Вся последующая ложь вырастает из неведения. И, прежде всего, ложь самому себе.

Я выступаю за ясность. За чистоту и ясность понимания, рассеивающего эту самую ложь.

Я выступаю, но мне сложно говорить с отцом, стоящим на позициях плоскостного мировоззрения. Мне всегда приходится чертить ментальные проекции на плоскость нашего диалога от неких невидимых отцу граней объёмного и многомерного кристалла.

«Почему я должен считать, что изначально солдатик виновен?» – не успокаивается отец.

Я понимаю, что в этой плоскости диалог невозможен, и пытаюсь показать другие грани. Я говорю о сознании и о том, что весь мир вокруг нас – это визуализация нашего же сознания. Не сознания конкретно этого солдатика, но и его сознания тоже. Нашего сознания, понимаешь, нашего! То, что он попал в определённую ситуацию, обусловлено огромной, предшествующей этой ситуации системой причин и следствий. Чтобы не затрагивать доктрины реинкарнаций, ограничиваюсь генной механикой. Ведь даже на генном уровне я являюсь продолжением предшествующих мне жизней. Я даже в зародыше прохожу стадии рыбки, ящерки и пресловутой «волосатой обезьяны». Это всё Я! Наломала эта самая обезьяна некогда дров, но отвечать придётся мне. Я оказался в той же самой точке, только на новом эволюционном витке.

Нужно понять главное: нет в этом мире отдельных тебя, меня, его, это ложь отдельности, самая главная ложь. Именно с этой ложью и сражается буддизм. В том числе и с ней. Он, Будда, даже понятие атмана отказался рассматривать, дабы не создать лжи в отдельности. Атман не отделён на самом деле, Атман – это Брахман, то есть распространяющийся на всё (от санскритского корня бри – распространяться). Но человек не мыслит себя атманом, а потому предпочитает видеть себя отдельным и притягивает к себе доктрину атмана, искажая её представлением об некоем индивидуальном спасении. Нет индивидуального спасения!

Но есть возникшее в поле истории, нашей истории, некое индивидуальное и обусловленное множеством предшествующих системных причин «я», я – каждого из нас, и этому «я», как Фродо Беггинсу, досталось Кольцо. А точнее шесть колец – чакр.

И каждое кольцо сансарно по своей сути. И говорить о метафизике этого явления у нас нет времени. Поэтому миф, любой миф, он показывает выход из сансары. Миф буддизма, миф христианства, миф ислама, любой миф, любой!

И потому в диалоге Учителя и брата Николая в горной хижине говорится не о причинах того, почему возникла война, почему нас призвали в армию, а говорится о том, как нам правильно поступить в сложившейся ситуации. Поступить каждому из нас, ибо это не моя война, и не моё спасение, а наше. Но поступить я могу только с позиции собственного «я», с позиции собственного сознания.

В нахлынувших со всех сторон волнах хаоса и диссонанса инферно, в какофонии разрушенного кристалла очень важно издать правильную гармоничную ноту собственного звучания. Мы же слышим, как звучит правильно настроенный музыкальный инструмент. Нас, каждого в отдельности, этому не учат. Меня никто не учил. Но я же слышу явную фальшь в музыке, так называемую лажу, расстроенный инструмент.

И вот все эти книги, все эти учения и являются камертонами правильности. От самых примитивных аккордов «не убий», «не укради» до тончайших нюансов этики и такта «Двух Жизней» и «Агни-Йоги».

Любая подлинная йога начинается с этики. Ахимсасатйастейабрахмачарйапариграхайамах – вот определение первой ступени классической или раджа йоги в изложении Патанджали. Первой ступени, называемой йама, что примерно соответствует понятию обязанности йога. Это общее понятие включает в себя написанные слитно и соединённые по правилу сандхи (санскритское правило слитного написания слов) основные составляющие эту самую обязанность шаги йога. Это, во-первых, ахимса – непричинение вреда мыслью, словом, поступком. За непричинением вреда следует сатья – то есть правдивость, правда, отсутствие всяческой лжи и изворотливости в своей повседневной жизни. Далее идёт астейа – нестяжание, под которым традиционно понимается, что у йогина ничего своего нет, что он лишь проводник Единого Потока. И Поток этот Единый должен быть направлен йогином в сторону именно Единства – брахмачарйа – следующего шага йогина на пути реализации обязанности. Слово брахмачарйа состоит из двух частей: брахма, то есть универсум, и ачарйа – образ жизни. За этим образом жизни йогина в Едином следует апариграха – неиждивенчество – обязанность йогина жить не за счёт других!

Какие шаги! И это только самая первая ступень нравственности – йама, называемая иначе махавратам – великий обет.

За ней следует вторая ступень – нийама – обязательство, звучащая на санскрите как щаучасантошатапахсвадхйайаещварапранидханани. Это тоже сложное санскритское слово, составленное по типу двандва – типу перечисления следующих друг за другом понятий. Оно состоит из щауча – очищения сознания и тела; сантоша – смирения; тапаса – огненной устремлённости искры к Единому Пламени; свадхйайа – самообучения (только само-! Нельзя научить насильно, глаза открываются изнутри); и, наконец, ищварапранидхана – сложного понятия упования на Ишвару – Образа Единого Вселенского Человека-Пуруши. Ишвара – это особый Пуруша, именно так сказано в сутрах Патанджали. Я перевёл с санскрита их все. На моём письменном столе лежит пять толстых исписанных мелким почерком блокнотов. Там за первыми ступенями следуют ещё шесть, вплоть до самадхи – высшего отождествления с Пурушей – Вселенским образом Человека. Говорить о них, об их наполненности сложнейшей метафизикой многомерного кристалла не имеет смысла. Не имеет смысла, пока не реализованы простейшие и базовые понятия обычной человеческой этики, я уж не говорю об этике Человека Вселенского.

Не хочешь этой этики, не хочешь этики йогина – следуй христианству. Только следуй ему! Практикуй умную молитву. Практикуй! Ежесекундно, постоянно! Ум свой храни в сердце. От помыслов уходи. Захочется тебе по-христиански «наехать» на агни-йогу (это сейчас модно), и вот ты уже потерял молитвенную нить. Нет у тебя ума в сердце в этот момент.

Как там святой Серафим говорил о стяжании благодати? Когда есть благодать – она очевидна. Если в комнате стало светло, значит, кто-то внёс источник света, кто-то зажёг спичку. И об этом не надо спорить. Агни-йог ты, сахадж, хатх, буддист ты или мусульманин правоверный, индуист или неоязычник, свет-то где? Где твоя зажжённая свеча?

Отец возражает. Даже сейчас. В мире плоскости светочи бесполезны, и отец бьёт последним контраргументом, на который я не могу возразить. Отец не хочет быть зажжённой спичкой, свечкой, светочем. Просто не хочет. Во-первых, это бессмысленная с его точки зрения жертва. Вспыхнул свечкой и погас. Не более чем красивая метафора. А во-вторых, почему я кому-то что-то должен? Это основной аргумент, это отсыл к онтологии свободы. Я никому ничего не должен в этом мире. Я волен делать то, что хочу. А твоя теория долженствования не более чем теория насилия над свободой личности.

А твоя позиция относиться ко всему с точки зрения своего собственного сознания – это обычный эгоизм.

И всё! И все аргументы коту под хвост. Я не могу втиснуть объём кристалла в плоскость монологической поверхности, не разрушив её. А разрушить её я тоже не могу, ибо это будет действительно насилием. И отец прав, свобода нам дана априори. Она, свобода, – обязательное условие жизни, один из краеугольных законов Вселенной.

Каждый выбирает свой мир. Вот мы все и выбрали наш. Эту страну, эти лагеря смерти, эти груды мусора на берегу Байкала. Свободные и никому ничего не долженствующие люди вываливают на хрупкий лик биосферы тонны своей внутренней грязи. Биосфера терпит. Пока...

О безысходность инферно. Опять ты ранишь меня в самое сердце словами близкого человека.

Отхожу от костра. Небо в свинцовой пелене грозового фронта. Кристалл, сияющий тончайшими гранями надземного, сокрылся и возникшую между ним и нашей убогой плоскостью разность потенциалов уравновешивают сверкающие стрелы молний.

 

«Там, где люди сказали себе: “Ничего нельзя сделать”, – знайте, что Стрела поразит всё лучшее в их жизни». Иван Ефремов.

 

Мир, любой мир, всегда стремится к равновесию. Сансару со всех сторон окружает равновесие нирваны. Любое действие столкнётся со своей реакцией, ибо нирвана всегда торжествует, как Полнота Царствия Божиего, как Божественная Плерома.

Сумма всех сил в универсуме равна нулю. Полнота тождественна нулю в своей сути. Вот формула нирваны, формула полноты.

Подхожу к Наташе. Она спокойна и молчалива. Мы долго общаемся. Наташа вспоминает один замечательный, очень понравившийся нам обоим современный апокриф «Мистерия Христа», написанный от лица некоего Фалеса Аргивянина, древнегреческого философа, ученика (по апокрифу) известного мыслителя Гераклита Эфесского, одного из основоположников диалектики, автора трёхчастного эзотерического трактата (хранившегося в храме Артемиды Эфесской) «О вселенной, о государстве, о богословии».

Мне родственна «тёмная» душа Гераклита, родственно его однозначное утверждение примата «Единого» над «множественным», которое он распространяет холлистично на онтологию, космологию, теологию, политику и этику. Мир как Логос, прочитанный (услышанный) правильно, есть «Единое», прочитанный же неправильно, – «множественное». Вот это глубоко моё. И далее у Гераклита: Люди сталкиваются с реальностью лицом к лицу, но не видят ее, ибо погружены в «собственное сознание», они, присутствуя, отсутствуют и видят только собственные сны. Чтобы найти золотую крупицу истины, надо перекопать гору пустой породы явлений. Но тот, кто проделает этот титанический труд и постигнет весь феноменальный мир в целом, придёт к исходной точке и встретится с самим собой: «я искал самого себя».

Вот именно об этом я и пытался сказать отцу – об отношении к миру с позиции Единого Сознания, Сознания самого себя. Все это есть «Я», эти горы, эти стройные сосны, этот горящий костёр, эти груды мусора, встречаемые нами на стоянках. Это всё «Я Сам». Санскритское слово атман так и переводится дословно – «Сам».

И потому единственное, что я могу сделать, – это очищать собственное сознание, очищать себя. Для начала хотя бы от мусора. То есть начать с себя.

Наташе близок литературный, блестяще выписанный в апокрифе образ самого Фалеса Аргивянина. Устремлённый и чуждый многому человеческому странник. Образ тонкой, пронзающей клубящуюся тьму инферно нити света. В конце земного пути Фалес, столкнувшись с распятием Христа, предательством Иуды, слабостью и подлостью «волосатой обезьяны», решает покинуть биологическую форму эволюции и становится стихийным духом Ветра, духом Воздуха. Он уходит в космос, подобно героям Ефремова, и летит к своей «Туманности Андромеды».

Образ летящего стихийного духа, бывшего некогда Фалесом Аргивянином – это глубоко Наташин образ. Спокойный и молчаливый в своём полёте...

Наташа горестно замечает, что и мы сами в своём пути по Острову не можем избежать непричинения вреда. От наших шагов страдают муравьи и ручейники. Мы ловим рыбу, мы сломали парочку живых гибких прутиков-тычинок для копчения омуля. Да, биологической форме человека сложно сохранить идеал ненасилия. Сама наша форма составлена тысячью мельчайших жизней. Само наше сознание включает в себя мельчайшие сознания наших клеток и даже атомов. Мы все одно целое!

 

Гроза прошла стороной. «Приласкав» Приморский хребет, она ушла в сторону Байкальского и гремела теперь где-то там, на севере.

Был вечер. Мы все сидели у костра, участвуя в таинстве, названном нами «сжигание крокодила Хуфу». «Крокодилом» служило большое основание дерева, так называемый комель, с могучей корневой системой. Наличие корня делало дерево похожим на странное животное, рептилию, которое мы и назвали «крокодилом Хуфу».

Морозные порывы ветра раздували под «крокодилом» пламя и наполняли уходящую в сумерки поляну теплом и светом.

Наташа читала. Она читала нам вслух об ольхонском шаманизме. О периодах его расцвета и наступившем закате. Читала о закрывающихся в самом прямом значении этого слова шаманских пещерах. Мы молчали и смотрели на постепенно исчезающее в огне тело Хуфу.

 

Сжигание крокодила Хуфу… Фото автора

 

 

Окончание следует

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№58 дата публикации: 17.06.2014