№71 / Осень 2017
Грани Эпохи

 

 

Алексей Борисов

 

Записки с Иремеля

(Ещё один дневник «неудавшегося» похода)

 

6 апреля 2008 г.

Воскресенье

 

– Горы – это такие же волны,

только очень медленные.

Ты можешь понять это?

В. Серкин «Хохот шамана»

 

Кво-кво-рр-квыр-квык… кво-кво-рр-квыр-квык. Курлычет ворон. Чёрный. Он нарезал круги надо мной и затем ушёл в сторону Большого Иремеля. Теперь оттуда доносится вот это самое «кво-кво-рр-квыр-квык». А может, это и не ворон. Ворона я давно уже не вижу. Я вижу заходящее красноватое, с золотом и печалью, солнце, и ещё я вижу гигантский белый купол Большого Иремеля. Отсюда, с Малого, он здорово напоминает Эльбрус.

 

И ещё я вижу гигантский белый купол Большого Иремеля…

 

И Юра это вчера заметил. Юра – это Вильд, что в переводе с английского вроде бы означает «дикий», если Тоня не перепутала. Не знаю, как там в переводе, но ходит он действительно «дико». Хотя видится мне в таких трекингах излишняя спортивность. Понятно, без неё никуда… и всё же.

По большой дуге мы чиркнули предвершинное плато Малого Иремеля и вышли к Большому с северной стороны.

Тогда я и сказал: «Юра, смотри, это же Эльбрус!».

– Мини-эльбрусиниада, – улыбнулся Юра, не сбавляя темпа.

Там, перед последним вершинным взлётом, было такое великолепное плато. Голое, очищенное уже от снега, с рыжей прошлогодней травой и странными, острыми, одиноко стоящими камнями, напомнившими мне менгиры Алтая. Не успел ничего ощутить, не успел подумать – промчались дальше, надели лыжи, прошли подлесок и вышли к последнему подъёму. Заснеженный склон с плотным, как монолитная плита, снегом, как облицовка пирамиды Хеопса, и следы поднимавшихся по этому маршруту восходителей. Кто-то шёл даже в кошках.

 

Надели лыжи, прошли подлесок и вышли к последнему подъёму

 

«Домой» в Тюлюк пришли под вечер. Нет, не устали, не то чтобы устали… Но как же вечер у костра? Или пусть не у костра, но просто вечер, чтоб под открытым небом, чтоб шум ветра, ощущение простора. И ночёвка, и обязательно в палатке. Но это не для Юры, в этом нет спортивного интереса, и поэтому это, видимо, для меня. И потому сегодня я здесь, на Малом Иремеле. В одиночестве. В абсолютном одиночестве.

Первым делом обострился слух. Шорох одежды, собственной одежды, отдаёт то голосами людей, то лаем собак. Но людей нет. Есть вечернее солнце и огромное плато, занимающее всю площадь от Большого до Малого Иремеля. Я и не знал, что это плато столь велико. И ещё оно очень умиротворённо, это плато, по крайней мере, сегодня.

 

Огромное плато, занимающее всю площадь от Большого до Малого Иремеля

 

Снег на нём местами и основательно стаял и лежит передо мною рыжими и белыми языками. Я так и шёл по ним на лыжах, пока не нашёл вот эту полянку-проталину и не уронил на неё тяжеленный рюкзак. Я уронил рюкзак и понял, что дальше я не пойду.

 

Я уронил рюкзак и понял, что дальше я не пойду

 

Сегодня тяжко дался мне этот подъём. Покрытая «бетонным» настом лесовозная дорога от Тюлюка, по которой я, несмотря на страшную отдачу, всё же ехал на лыжах. Ледяное крошево своим хрустом будило утренний спящий лес. А я не взял санки-волокуши, и весь груз – с палаткой, с толстым зимним спальником, с газовыми баллонами, горелкой, топором, ножовкой, мини-печкой и запасом продуктов на 10 дней – пришлось нести на горбу. И хотелось пройти как можно дальше по утреннему, схваченному морозом насту, и потому я катил практически без остановок до входа в бурелом.

 

Покрытая «бетонным» настом лесовозная дорога от Тюлюка

 

Там, в буреломе, где кончилась дорога и начался собственно подъём, лыжи из-за отдачи пришлось снять и топать по твёрдому насту, изредка проваливаться по грудь, выползать из-под рюкзака, надевать вновь этот несносный спиногрыз с прикреплёнными к нему лыжами, и вновь передвигать ноги, отключив по возможности ум с зависшей в его алая-виджняне информацией об усталости.

Почти ничего не запомнил от увиденного, но зато какие состояния сознания! Первая проталина в окружении скальных стен. Роняю рюкзак, грудь ходит ходуном, сердце бешено стучит в кончиках волос. Но уже не так круто. Уже подхожу к плато. Поднялся на небольшую вершинку – курумный каменистый пуп. Увидел сверху ширь и необъятность Иремельской тундры. Сердце забилось радостно, запело, щемяще так, со слезинкой в уголке глаз. От ветра, видимо. Взял азимут на Малый Иремель, золотой тундрой поднимающийся к горизонту и манящий, зовущий до боли.

 

Первая проталина в окружении скальных стен

 

Спустился, надел лыжи, вырвал из снега неподъёмный рюкзак и пошёл в обход каменных рек, погрузился вновь в лесные дебри. Последние редкие ёлочки и золото проталин, хрустящих ещё утренним льдом, ещё не оживших вот этой особенной жизнью весеннего пробуждения.

В детстве очень любил трогать ладонью весеннюю землю. Недалеко от нашего дома была котельная, с белым свистящим паром, вырывающимся из чёрной трубы, с жёлтыми, солнечными стенами, окрашенными в унисон с соседними «хрущёвками». И рядом с этой котельной была земля. Не пленённая асфальтом, живая чёрная земля, на которой появлялись первые жёлтые цветочки. Я приходил на этот пятачок живой природы и прикасался к земле ладонью. И в ладонь впивались какие-то незримые глазу токи жизни. Я чувствовал, как прорастают семена, как пробуждаются мельчайшие личинки насекомых. И это было потрясающе – вот так вот чувствовать, чувствовать жизнь. Это было радостно и одновременно почему-то щемяще грустно. Всё то, что сейчас рождается, когда-то умрёт… Об этом однажды сказал отец, и это как-то так запомнилось. Запомнилось на всю жизнь.

– Папа, а ты тоже умрёшь?

– Да, и я тоже, и мама, и каждый человек. Так устроен мир.

И я не стал возражать, спорить, я как будто всегда это знал. Но это печальное знание.

Бросил рюкзак, снял лыжи. Под ногами жёлтая прошлогодняя трава. И ветер. И яркое синее, синее небо. Долго смотрел в небо. Тундра повышается и уходит в небо. Там кончились деревья, там белые языки снега и серый камень курума. Там чистота и вечность. Там не так быстро умирают. Там хочется поставить палатку и жить. Я иду туда. Освободившись от рюкзака, готов взлететь. Последние редкие ёлочки, заваленные снегом, и золотые проталины между ними. Брожу по проталинам в поиске дома. Нахожу. Тут бугорок и удивительно сухой кусочек тундры. Волоку рюкзак и лыжи. Делаю фотографию себя самого, пристроив фотоаппарат на штативе. Убрал фотоаппарат, деловито огляделся вокруг, присел на рюкзак, но тут же поднялся и стал распаковывать палатку. Захотелось как можно скорее поставить здесь дом. Почему-то это стало так важно, словно с появлением моей палатки что-то изменится, должно измениться. Всё то же самое, но уже с палаткой. И потому тороплюсь.

Вдел дуги, поставил тент. Синим мазком он дополнил палитру Иремельской тундры. Пристегнул внутреннюю палатку. Дело сделано. Стелю коврик, разворачиваю спальник. Под ярким солнцем они быстро нагреваются, и я радуюсь этому. Становится хорошо, просто хорошо. Наверное, для этого я и пришёл сюда.

 

Синим мазком палатка дополнила палитру Иремельской тундры

 

Сел, задумался, просто упал на траву, на тундру и позволил мыслям течь так, как им хочется. Особых мыслей не протекло, потока «сатори» не зафиксировал, отбросил шелуху мусора, или подумал, что отбросил, или ничего не подумал… В ногах усталость, и на вершину Малого сегодня не пойду. Долго в созерцании тоже не усидел. Достаю печку, маленькую, щепочную, удивительно удобную для таких вот случаев, для одиночек, для походов выше границы леса в нехватке дров, для меня. Тут же, рядом, нахожу маленькие сушинки, белые, как кости. Ломаю их, распиливаю, делаю крошечную поленницу. Таблетка сухого горючего пробуждает в печке пламя. Набираю котелок снега.

Теперь можно сидеть и ждать. Как же ярко горное апрельское солнце. Болят глаза. Тундра наполняется теплом и светом, на земле рядом с палаткой проступает влага. Хрустящие фрактальные множества застывших кристаллов просачиваются сквозь золото трав и наполняют водою моё одиночество. Я радуюсь и этому. Я один! Совершенно один!

Вечером поднялся на «обзорный камень» – так про себя окрестил находящийся рядом с моею стоянкой небольшой каменный останец, венчающий самый первый ярус подъёма к вершине Малого Иремеля. Идти к нему минут семь-десять по узенькой тропке через снежник и далее прыгая по куруме всё вверх, вверх. На камне мягкая, солнечная, сухая трава, опавшие листики какого-то тундрового карликового дерева, и потрясающий вид на запад, на всё Иремельское плато.

Сел. Замер. Вот опять голоса. Опять их слышу. Неужели кроме меня ещё где-то кто-то стоит? Окидываю взглядом плато. Белое, рыжее. Ёлочки, ёлочки. Эти ёлочки, поодиночке и группами, напоминают мне людей и палатки. Вздрогнул. Вон, стоит… Нет, что-то долго не шевелится. Это не человек. А на самой границе поля зрения, как бы в уголке глаза, мелькает чёрная тень, словно ворон. Веду глазами по бескрайнему плато, веду, не фокусируясь, и вот они – мелькают, мелькают крылья. А фокусируюсь, пытаюсь поймать стремительного летуна – и никого не вижу. Странно это.

Говорят, созерцая волны мира, можно увидеть невидимых чаек. Это Шаман так говорит. Интересно. Я тоже созерцаю. Ну, может, не то чтобы волны… Хотя нет, отчего же. Горы – это как раз и есть волны земли. Гряда Аваляка по мою левую руку, на западе. Подкова Иремельского массива в этом месте падает и плавно перетекает в Авалякский хребет. Да и сам Иремель, словно девятый вал в океане волн, вспенившийся белым снегом, столкнувшийся с одной стороны с фронтом волны хребта Аваляк, с другой, с западной стороны – с хребтом Бакты. И далее, за вершинкой Жеребчика, виднеются Большой Шелом и Поперечная, волны хребта Зигальга. Продолжаясь на юг, они перетекают в хребет Нары и теряются в синеве горизонта. Сейчас, в лучах заходящего солнца, Шелом и Поперечная высятся тёмными контурами, словно гигантские декорации вечернего театра теней. Я долго смотрю на них. А за моею спиной, на севере, уходят в бесконечность необъятные волны Ягодного, Нургуша и Сукки. И опять эти всполохи. Эти движения чего-то неведомого на границе поля зрения.

И тело ноет от усталости, и солнце неумолимо склоняется к земле, и пространство передо мною, огромное горное пространство, заполняется воспоминаниями. И мелькают, мелькают незримые крылья на самой границе воспоминаний.

А я и мечтал о такой вот ночёвке. Я вообще с детства люблю подобные платообразные вершины, называемые в туризме «столами». И этот «поход» так же «не удался», как и многие другие. Межсезонье. На Конжак Вильд не пошёл, да и никто не пошёл. Артём ногу подвернул, Макс предложил перенести на май, Лёха… Эх, Лёха! Вот напарник!

С Алексеем мы познакомились в такой же «неудавшийся» поход в октябре-ноябре 2006 года, когда я планировал осенний Алтай, Северо-Чуйский хребет. И так же точно судьба распорядилась иначе и отпуск мне отодвинули на конец октября, когда у отца отпуск уже подходил к концу, и мы пошли тогда опять же на наш Южный Урал. И было холодно и снежно. И было потрясающе здорово. Мы были одни, совершенно одни, средь камней и снега. И тогда-то и вышли к нашей стоянке ребята из Усть-Катава: Лёха, Макс и Костик. И дальше мы шли уже вместе, поднялись на Нургуш, прошли по Березяку. И я не пожалел о потерянном Алтае, ибо встретил настоящих людей, а такие встречи многого стоят.

Я вообще заметил, что есть что-то особенное в таких вот «неудавшихся» походах.

Вот и этот мой «поход», он тоже из разряда «неудавшихся». На Эльбрус с Вильдом не пошёл. Хотя отпуск на апрель брал, как и договорились, заранее договорились, почти за год. И тренировки даже начали, на скалодром вот сходил, где Вильд завсегдатай. И не то чтобы я рвался именно на Эльбрус, наоборот даже, я рвался на Полярный Урал, на Пайер, и именно в апреле, в лыжный сезон. Но Вильд, который и Полярный, и «Прип» исходил вдоль и поперёк, который ходил туда руководителем в лыжные шестёрки, который зимой в одиночку доходил до Константинова Камня, этот самый легендарный Вильд неожиданно предложил Эльбрус. И я как-то так согласился сразу… ну, потому что это же Вильд! А сам Эльбрус… Ну не моя это гора, вообще Кавказ - это не моё. Я не могу объяснить этого. Бывает, вот едешь на велосипеде в очередном велопоходике по степи. И нет никакой особой красоты, ну такой, чтобы показал фотографии – и все ахнули. Едешь, крутишь педали, и вдруг наступает такое особое состояние сознания, о котором я и сказать-то не знаю как, оно невыразимо в словах, не вербализуемо. Но отключается тело, что ли, и остаётся одно сознание, одно летящее над землёю сознание, остаётся УМ, ТОЛЬКО УМ.

 

Бывает, вот едешь на велосипеде в очередном велопоходике по степи…

 

А потом, уже дома, за любимым письменным столом, читаешь какую-нибудь буддийскую вещь из школы Читтаматры, например, и вдруг понимаешь, что читаешь о том, что пережил однажды в таком вот «неудавшемся» походе. А в удавшемся запросто, что и не переживёшь. Хотя все пройдёшь, весь маршрут, и покажешь потом фотографии, и все в один голос ахнут, и сам эти фотографии смотришь и становишься доволен собою. Но вот та, явная открыточная красота, она заполняет собою ум, и, созерцая её, ты не видишь самого главного – не видишь самого УМА. И то, что потом остаётся в воспоминаниях, оказывается совсем не тем, чего ты искал.

А Эльбрус – это, на мой взгляд, куча народу и деньги. А почему-то хотел сходить. Ну, потому, что это был бы удавшийся поход, о котором потом не стыдно рассказать. И ещё это веха какая-то, всё-таки высшая точка Европы, и потом ты это смог. Хотя какая это веха…

Я помню, до сих пор помню, как жил с Косминским на вершине Ицыла в марте месяце. Две недели жил. Жгли костёр, встречали рассветы, переживали бури и снегопады. Саша писал картину, огромную, метра три. Он натянул холст на подрамник и творил этюд длиною в эти самые три метра. И я не знаю, есть ли у кого-нибудь вообще такие этюды. А ветер вырывал холстину, ломал подрамник, засыпал снегом. И на картине этой, а это получился шедевр, на мой взгляд, так вот на этой картине так и оказались выписаны вечный ветер и пространство. И сила, что ли, какая-то особая сила. Ицыл ведь с тюркского и переводится как Вечный Ветер.

 

А. Косминский. Ицыл. И на картине этой так и оказались выписаны вечный ветер и пространство…

 

И для меня этот «поход» оказался очень значимым. Я до сих пор помню его. Я читал тогда «Психологию раннего Буддизма» Анагарики Говинды и буквально переживал каждую строчку.

А ещё я помню, как один мартовский отпуск проводил на Среднем Урале, в Могильных горах. В месте слияния рек, Кизила и Могильной. Там стоит изба. В ней и жили. И я с утра и до позднего вечера бродил на лыжах по этим диким, заросшим непроходимым лесом холмам, названным почему-то Могильными горами. Я не сделал там практически ни одной фотографии, там нечего снимать. Но, Боже мой, что испытал тогда мой ум! Странные, свёрнутые винтом и сломанные нечеловеческой силой гигантские сосны. Зияющие пасти древних шурфов. Каменная кладка стены какого-то жилища с проросшим сквозь неё стволом сосны. И ночёвка у самого истока Могильной, когда от тишины и одиночества я слышал стук своего сердца, слышал его постоянно, слышал, пока сам ум не стал сердцем.

 

А. Косминский. Средний Урал. Весенний разлив реки Кизил

 

А. Косминский. Средний Урал. Могильные горы.

 

А сейчас Иремель. Ещё один «неудавшийся» поход. Голое плато. Заходящее солнце и одиночество, накрывшее с головою. Кворр-кворр, это ворон. И ещё какие-то всполохи в воздухе. Руки вот только стынут. Уже минус, и минус изрядный. Вчера днём на вершине было минус восемь. Сегодня день теплее, но сейчас уже вечер. Солнце коснулось вырезанного контура Зигальги. Синий мазок палатки погружается в тень. Пора на ночлег.

 

 

7 апреля 2008 г.

Понедельник

 

Вчера вечером почувствовал шаги. Кто-то незримый обошёл вокруг палатки, и в это же мгновение ударил ветер. Но вначале были шаги…

Проснулся в четыре утра от страшного ураганного ветра. Палатку трясло и било в лихорадке. Сквозь сон решил, что порвались оттяжки. Нехотя вылез из спальника. Зажёг фонарь. В жёлтом свете внутренней палатки тепло и сухо. Открыл молнию. Под тентом хрустящий белый иней. Он осыпается мне на плечи на голову внутренним, имманентным снегопадом. Бр-р-р. Вылез под открытое небо. Бездна! Звёздная бездна над головой! Даже не по себе. Пропадает ощущение верха и низа. Плато словно перевернулось, и я вишу вниз головою над звёздной бездной. Рядом белая, в инее, палатка. Кристаллы льда сияют в свете моего фонаря, а над ними сияют звёзды. От этого сияния и бездонности кружится голова. Может, я всё ещё сплю?

Оттяжки оказались на месте. Залез обратно, в тамбуре отряхнул снег и скорее в спальник. Долго не спалось. Лежал в полной темноте и слушал, как ветер треплет палатку.

Когда открыл глаза, было уже светло. На часах восемь. Затеплил свечку. Маленький источник тепла и уюта. Утром, когда тент изнутри покрыт белым инеем, хочется, чтобы в палатке горел огонь. Надел кофту, анорак. Выбрался из своего убежища. Ветер свистит и ревёт так, что закладывает уши. Ветер северный, северо-западный, холодный. И нет уже сегодня той потрясающей видимости, которая была вчера. Дальние хребты в какой-то серой пелене, и эта пелена неумолимо ползёт на меня. Ползёт как раз с севера. Ползёт, гонимая ветром. Будет похолодание. И, наверное, снег.

Поискал солнце. Оно только-только выглянуло из-за скалы, из-за обзорного камня. И небо там голубое-голубое, и солнце в золоте. Я и полез на вершину. Прямо на солнце. Неспешные шаги по жёлтой траве. Спящие серые камни. Россыпи курума под ногами. И всё кольцами, всё кругами. Два замечательных менгироподобных камня: один островерхий, стройный, другой более широкий.

 

Два менгироподобных камня: один островерхий, стройный…

 

Другой более широкий…

 

Их, эти камни, видно с любой точки вершинного плато Малого Иремеля. Само плато идеально ровное, золотящееся в лучах солнца прошлогодней травой, с каменными кругами. А в центре эдакий скальный пуп. Шагаешь по этому плато, и кажется, что попал в сердце мандалы, открыл её скальные ворота и идёшь уже не здесь, а где-то в другом измерении, в другом состоянии сознания. С южной стороны «пупа» язык снежника. Плотный, белый, сияющий снегом метеорной пыли. Прошёл по нему, поднялся на вершину. Тут ураганный ветер, он ревёт, от него закладывает уши. Достал фотоаппарат, отснял панораму. Пожалел, что нет идеальной видимости. Но всё равно отснял. Завтра может не быть и этого. Завтра может завалить снегом, закрыть туманом.

 

Шагаешь по этому плато, и кажется, что попал в сердце мандалы, открыл её скальные ворота и идёшь уже не здесь…

 

С южной стороны «пупа» язык снежника…

 

Вид с вершины Малого Иремеля на Большой Иремель

 

Сколько раз попадал на Иремеле в непогоду, в дождь попадал и в снегопад тоже попадал. Когда на плато видимость не далее метра, когда ходишь только с компасом, когда эти вертикальные камни неожиданно выплывают из тумана и ты вздрагиваешь, потому что в тумане эти камни здорово напоминают людей, закутанных в плащи, с надетыми на голову капюшонами. И это до того правдоподобно, что невозможно оторвать взгляд от этих фигур, а проплывающие волны тумана цепляются за камень, и тогда плащи, в которые эти люди закутаны, начинают трепетать на ветру, менять очертания. Прямо на твоих глазах каменные жители Иремельского плато оживают.

Медленный путь назад к палатке. Не спеша. Сегодня день не спеша. Весь день. А завтра ещё день, и ещё, и ещё. И всё не спеша. Медленно, длительно, как камни. На плато надо так. Надо как камни.

Натаскал дров. Напилил и наколол маленькую поленницу для моей мини-печки. Достал экран от газовой горелки, закрыл им печку. Зажёг таблетку сухого горючего. Порыв ветра сверху прижал и погасил пламя. Вновь зажёг и закрыл печку сверху, оставив лишь щель для воздуха. Таблетка взялась, взялись и щепочки. Отодвинул экран. Ну, ветер, работай!

Процесс затянулся часа на два. Так-то вот оно, не спеша да на ветру. Дрова горят, как спички, пламя сдувает, и котелок, едва подогреваемый снизу, тут же охлаждается ветром. Но я терпелив сегодня. Мне совершенно некуда спешить. Лежал на траве и смотрел, как прогорают дрова в печке.

Молочная каша и чай. Пора на прогулку. Так же медленно, не спеша. Оделся тепло, теперь бы не вспотеть. Надо медленно.

Пошёл в обход плато. Там, на северной оконечности, между вершинкой 1406 метров и небольшим живописным скальным гребнем, приметил скалы – останцы причудливой формы. Дошёл до них.

 

На северной оконечности, между вершинкой 1406 метров и небольшим скальным гребнем, приметил скалы – останцы причудливой формы

 

Обходил обширные снежники, ступая по золоту трав. Тепло, радостно. Да, кстати тепло, несмотря на пронзительный непрекращающийся ветер. Лёд в низинках между камнями стал таять. Появились лужицы. Тундра под ногами стала сочиться водой. Прекрасная весенняя тундра! Не было бы ветра.

Вообще же это счастье – шагать по золотой тундре. Ступать ногою в шуршащую желтизну прошлогодних трав, переходить снежники, слушать ветер, который движется, как мне начинает казаться, уже внутри меня. И всё это в кольце потрясающих гор!

Тундра наполнилась камнями. Серый и ещё холодный курумник, с языками снежников, забитый льдом. Он, плавно повышаясь, выводит к небольшому скальному отрогу вершины 1406 метров. Поднялся на вершинное плато по плотному снежному языку. Дошёл до пупа, венчающего вершину. Он весь в снегу и открытый всем ветрам. Он обдал холодом, ветром и суровой нечеловечностью камня. Поёжился внутренне от каменного негостеприимства и повернул назад. Подошёл с северной стороны к тем самым причудливым останцам. Отсюда, с севера, эта группа скал напоминает некое рукотворное скульптурное изваяние. Какие-то гигантские фигуры в капюшонах стоят кругом и ведут разговор друг с другом.

 

Серый и ещё холодный курумник, с языками снежников, забитый льдом

 

Скальный отрог 1406 метров - обдал холодом, ветром и суровой нечеловечностью камня

 

Серая пелена затягивает небо, иду назад. Опять шаги по тундре, и почему-то грустно. Необъяснимо. Щемящая грусть. Как-то жалко. Наташу жалко особенно. Опять же необъяснимо. Жалко весь этот страдающий мир. Страшный и прекрасный, запутавшийся в нитях сансары страдающий мир.

«Дукхам арья-сачам» – вот суть страдание, так звучит первая благородная истина Будды. Сколько себя помню, я родился с этой аксиомой. Пытался что-то изменить в окружающих меня людях. Это было ещё в начальных классах школы. Тогда, столкнувшись с чудовищной жестокостью, которую хочется назвать нечеловеческой, если бы она не была столь человеческой, эта жестокость, я в какой-то истерике отчаяния, бессилия и одновременно возмущения духа кричал на своих сверстников в школьной раздевалке, призывал их быть людьми – и видел стеклянные, равнодушные лица. И после этого просто не хотелось жить. От меня отвернулись все, весь класс, а я отвернулся от всех. Я создал свой мир и как-то наложил его на окружающий пейзаж. Я начал жить в мире «фэнтези», ещё не зная этого слова. Нет, я был не один, у меня был друг, и он был таким же изгоем, как и я.

Мы строили с ним телескопы, изучали звёздное небо. «Занимательная физика» Перельмана была нашей первой настольной книгой. Нас выгоняли из книжных магазинов, подозрительно глядя на двух мальчишек в вытянутых на коленках трико (тогда все так ходили), которые набирали книги с названиями «Звёзды, галактики, метагалактики», «Кометы и их наблюдение», «Физика времени». Но тогда же и выход нашёлся сам собою. На нашей улице, в районе остановки «Утёс», поставили книжный киоск. Такой голубой, весь стеклянный и какой-то странный киоск. Странным в нём было то, что книги там продавались исключительно научного и научно-популярного характера. Сколько помню, кроме нас с другом возле этого киоска никогда никого не было. О, эти волшебные некоммерческие времена! Киоск существовал для нас! В нём сидела добрейшая тётечка, которая, естественно, нас уже очень хорошо знала. И ещё в этом киоске была устроена книжная лотерея. Рядом с тётечкой стоял стеклянный барабан и в нём лежали свернутые, очень похожие на деньги, лотерейные билеты. Один билетик стоил 25 копеек. А в нём, очень часто, был выигрыш на 50 копеек, реже на рубль и ещё реже, но было и такое счастье в моей жизни, выигрыш на 3 рубля. Фишка же заключалась в том, что деньгами этот выигрыш не давали, а можно было выбрать книги и только книги на сумму выигрыша. Вот такой это был киоск. Волшебный по своей сути киоск, как я сейчас понимаю. А тогда, в то волшебное время, и само волшебство киоска было для нас естественным. Мы собирали бутылки из-под молока и газировки. Бутылка из-под молока стоила 15 копеек, а из-под газировки – 20 копеек. Дома всегда стояли пустые молочные бутылки, и моей привилегией было сдавать их, а деньги забирать себе. Принимали эти бутылки в том же молочном отделе, где и продавали молоко. Набрав кучу мелочи, мы с другом шли к киоску, вращали молитвенный барабан лотерейных билетов и затем с замиранием сердца разворачивали судьбоносные бумажки. Тётечка вместе с нами радовалась нашему выигрышу и протягивала нам свежие номера «Техники молодёжи», «Истории географических открытий», какие-то книги по астрономии, в которых я мало что понимал, но смотрел на эти математические формулы как на магические знаки, за которыми скрыта некая отгадка, некий ключ к пониманию устройства мироздания.

Собственно, именно устройством мы и интересовались. Устройством всего. Я перелопатил все книги отца об устройстве автомобиля. В третьем классе знал, что такое карбюратор и как он устроен. А к шестому запросто чертил чертежи вертолётов и автожиров. Однажды друг выиграл в лотерее 3 рубля и купил потрясающую книгу «Суда и судоходство будущего». Книга была в двойной блестящей суперобложке, с глянцевыми листами, с цветными рисунками и чертежами различных судов. Там были любимые нами разрезы. Это когда художник часть машины не закрывает обшивкой, а как бы вырезает окно, и тогда нам видно всё то, что в этом месте находится внутри. Видны силовые агрегаты, привода. И в этих разрезах мир, пускай какая-то часть мира раскрывала нам свои тайны. О, как я завидовал другу! Я приходил к нему домой и подолгу листал эту книгу, это сокровище.

Позже киоск опустел. Его никуда не увезли, просто исчезла тётечка, исчез стеклянный лотерейный барабан и исчезли книги. Киоск стоял голый, пустой внутри, и это было грустно. Мы даже сфотографировали его на память, этот киоск. И до сих пор лежит у меня дома странная чёрно-белая фотография на матовой бумаге «Унибром», на которой изображён стеклянный пустой киоск на пустыре.

В то время весь мир был живым, мы сами делали его таким. Когда я говорю «мы», я имею в виду себя и своего друга. Многие мои одноклассники не наполняли мир жизнью, отнюдь… Они наполняли его страданием. В подвалах домов они вешали кошек, они носили с собою перочинные ножи и вспарывали ими животы мышам и крысам. Бедный Фёдор Михалыч, описывая страдание лошади, которую мужик хлестал по глазам, хлестал до тех пор, пока не убил бедное животное, тем самым, конечно, освободив его от тяжкого бремени существования, но тем же самым приумножив страдание в этом и без того страдающем мире, так вот Фёдор Михалыч родился ещё рано для исследования бездны человеческого в человеке. В моё время человечность, наверное, достигла своего апогея, хотя, как сказал Станислав Лем: «Я думал, что это дно, а тут оказалось, что ещё снизу кто-то стучит».

Потому нам так хотелось уйти от всего этого, от всего слишком человеческого. Мы и уходили, уходили в космос. У себя на балконе я соорудил такое специальное кресло, для наблюдения за метеорами. Чертежи этого кресла были в книге «Что и как наблюдать на небе» Цесевича. Ничего особенного, обычная раскладушка и круглая рамка со стеклом. На стекло наносилась карта звёздного неба, и на ней отмечались пролетающие метеоры. Оказывается, есть даже такой вид коллекционирования – собирание метеорных наблюдений. Я лежал в этом кресле и смотрел на звёзды. В них, в этих светящихся точках, не было никакой грязи, никакой жестокости, в них вообще не было ничего человеческого. Они были иные, чистые и прекрасные. И путь к ним казался мне путём избавления от страданий. «Вот путь, ведущий к прекращению страдания» – так постигает он согласно Истине («Маджджхима Никайя»).

Однажды, вернувшись из командировки из Подмосковья, из города Загорска, отец привёз мне сувенир – маленькую иконку с ликом Христа. Мне сразу стал дорог этот подарок, дорог как подаренный отцом. И ещё эта иконка была для меня как бы защитой от зла. Я смотрел в добрые глаза Христа и испытывал примерно то же чувство, которое наполняло меня при созерцании звёзд. Это было удивительно. И ещё я заметил, что если долго-долго смотреть на лик, то лицо это начинает оживать. Это сложно объяснить; конечно, лицо не шевелится и Иисус не подмигивает тебе, дескать, тс-с, это тайна, нет, просто глаза становятся глазами живого человека, но Человека с большой буквы, человека не от этого мира. И от того, что такой человек есть, от того, что это вообще в природе возможно, становилось хорошо-хорошо. А потом... Потом кто-то в классе выкрал у меня эту икону и в школе был скандал. Прибегала завуч в паре с нашей «классной», и у меня выпытывали, откуда у меня эти символы религиозной пропаганды. И с тех пор в классе меня стали дразнить обидным прозвищем «Иисусик». И я действительно обижался. Даже нет, не обижался, просто это был ещё один гвоздь страдания, прибивающий тебя к перекладине невозможного, слияния горизонтальной плоскости земной так называемой жизни и живой, по-настоящему живой вертикали небес.

Классе в восьмом мне попалась на глаза картина Николая Рериха «Агни-Йога». Неземной пейзаж с контурами гор и женщина, держащая на ладони огонь. И вот это сочетание мира камня, лишённого растительности, абсолютно чистого камня, мира огня и мира человека поразило меня. Что-то изменилось во мне в то же мгновение. Мир стал другим, сам я в этот миг стал другим, и назад уже дороги не было. Я оказался в Пути.

Друг достал журналы «Трезвость и культура», где печаталась «Община», первая из книг «Агни-Йоги». Я вырезал оттуда эти страницы. С ними я служил в армии, два года. Служил уже не среди уродов, служил среди людей. Я познакомился с удивительными людьми. Это было странным, но в армии я встретил людей «своего племени». Мы читали Стругацких, я впервые попал в мир «Трудно быть богом», «Гадкие лебеди», мы читали Евангелие, мы активно занимались спортом. Среди моих друзей были мастера по боксу, по гиревому спорту, по тэквондо. Я увлёкся «железом», жал штангу, поднимал гири, а вечерами мы собирались на моей электроподстанции и были споры, были обсуждения книг, была настоящая философия. И вокруг нашей воинской части были поля. И я мог долго-долго смотреть в эти дали и испытывать те же чувства, какие испытывал в детстве, лёжа в своём «метеорном» кресле и глядя на звёзды. Щемящее чувство Пути, быть может. «Вот путь, ведущий к прекращению страдания».

В этом пространстве не было страдания, страдание было в том, что это пространство заполняло. А заполняла его так называемая жизнь. Так называемая эволюция, где одни формы карабкаются вверх по убитым ими трупам других форм. Жизнь, где каждое живущее создание хочет жить, хочет жить неплохо, и поэтому готово убивать другие формы жизни ради сохранения своей собственной формы, лишать жизни всё вокруг себя, наполняя это прекрасное пространство болью, и всё ради того, чтобы жить самому, пусть даже среди страданий. Пушистый мягкий хомячок, этот ангел с добрыми глазками-бусинками, отрывает ножку кузнечику и хрустит зубками, а кузнечик (ему не повезло, он внизу пищевой пирамиды) корчится от боли и в муках умирает. Но и сам хомячок, не успев переварить кузнечика, попадает в лапы лисички и, перекушенный надвое, истекая кровью, висит у неё на клыках. Лисичка тоже хочет жить, и дома её ждут мягкие и пушистые ангелы – лисята. Человек, вершина эволюции, её чудовищное порождение, садится на бронетранспортер и, вооружённый как минимум карабином «тигр» с оптическим прицелом, расстреливает в упор живую тайгу, лишая жизни тысячи зайчиков, лисичек, хомячков, медвежат. Такую «умиротворённую» картину я наблюдал один раз в национальном парке Таганай, запомнилось на всю жизнь! Собственно, я с детства содрогаюсь при соприкосновении с жестокостью, пора бы повзрослеть и привыкнуть. Не взрослеется.

Шагаю по тундре, как подтверждение мыслям вижу под ёлочкой кучу перьев или меха. Кто-то кого-то съел. Стало грустно. Даже здесь, в тундре, где, казалось бы, только камень и трава, где только простор и воздух, но даже здесь проливается кровь, даже здесь стонут от боли живые существа. Почему так устроен мир? Где этот библейский Иегова, хочется взглянуть в глаза его «добрые». Нет, древние Арии были сто раз правы, когда источником миропроявления назвали НЕВЕДЕНИЕ.

Во всех шести системах брахманизма именно Неведение (Авидья на санскрите) является первоначалом этого страдающего мира. Это ж действительно надо рехнуться, чтобы начать дробить Целое на части, а ведь именно энергия этого дробления, энергия радиоактивного распада является животворящей основой нашего мира. И каждое отпочковавшееся новообразование жизни, приобретя индивидуальность, заполучив самость, тут же наполняется ЖАЖДОЙ ЖИЗНИ.

А мне надоело! Я так не хочу. Да что там не хочу, я так больше не могу! Уж лучше совсем никак, чем вот так. Но ведь как-то так получилось, уже получилось, что я есть, и есть не где-нибудь, а есть здесь и сейчас. Ну вот так… И с этим надо что-то делать.

Обошёл ёлочку, где кто-то кого-то съел. Остались одни перья. Или мех. Тяжело, с неохотой взлетел ворон и завис на восходящем потоке. Посмотрел на ворона, он на меня.

– Ну, вот и ты, приятель, тоже здесь и сейчас. Делать-то что, скажи?

 

Обошёл ёлочку…

 

Дошёл до палатки. Смесь грусти и чистоты. Странно это. И ветер – страшный, почти ураганный ветер. Залез внутрь. Спрятался от ветра. Стал бить озноб. Странно, ведь не холодно. Словно ветер поселился внутри меня. Нет, не просто вот так вот целый день на ветру. Да ещё и воспоминания эти. Озноб не проходит. Надо срочно согреться. Пододел кофту из Polar и ещё одни штаны. Решил приготовить на газу в палатке. Установил горелку, окружил экраном, принёс воды из подтаявшего льда, забитого между камнями. Закупорился. Стало жарко. Сотворил картофельное пюре и какао. Целый котелок какао! Жар пополз по телу. Ветер внутри меня стих. Стих бы он ещё и снаружи.

Вечер. Вылез мыть посуду. На горизонте светлая полоса, там проясняется. А над головой чёрная снежная туча и холод, идущий от неё. Сразу замёрзли руки. И ветер, ну и ветер! Куда же без него. Он «Ваю», одно из главенствующих божеств ведийского пантеона, сила, возникающая как равнодействующая, уравновешивающая ту самую разность потенциалов, на которую раздробился мир. Движение ветра – это движение сознания в пространстве УМА. Пока в уме есть образы, пока в уме есть ТО и ЭТО, там будет дуть ветер.

Залез в палатку. Затеплил свечку. Достал «Алмазную сутру».

 

 

8 апреля 2008 г.

Вторник

 

Сегодня ночью смотрел, как начинается Ветер. В темноте, в полной, абсолютной темноте, когда ничего не видно вообще, когда глаза просто не нужны, тогда формы этого мира начинают восприниматься не глазами. Формы мира, или, скажем так, «видимый мир вокруг нас», это всего лишь интерпретация нашим умом (на санскрите он называется «манас» и является именно Интерпретатором) данных, этих электрических импульсов, полученных от органов чувств (на санскрите они называются «индрии»). Мы на самом деле видим не мир – скажем, не мир, каковым он является, – мы видим свой ум. Ум, который синхронно запрограммирован у всех нас, а точнее, у большинства из нас, чтобы преобразовывать эти «единички и нули» электрических импульсов в пятимерную графику нашей реальности.

Импульсы одной амплитуды и определённой длины волны интерпретируются умом-манасом как зримые «глазами» формы, импульсы другой длины мы воспринимаем как звуки, хотя это те же самые импульсы и достаточно немного изменить программу, дополнить программное обеспечение какими-нибудь «кодеками», как звуки можно будет начать видеть. Следующий диапазон частот воспринимается нами как функция осязания – мир становится плотен, или, как поёт Костя Арбенин («Зимовье зверей»), «сух и утробен». Мы можем осязать стены наших домов, но это иллюзия, созданная программой, сквозь наш манас, наш ум, течёт нескончаемый поток электричества, и кроме него ничего нет. Да и то, а есть ли и он? Таким же образом из этого потока волн отбираются нашим восприятием амплитуды, соответствующие запаху и вкусу. Теперь мы можем поедать эти волны, а точнее, поедать свои чувства. Теперь у нас есть наш мир, который мы видим, осязаем, обоняем, слышим и ощущаем на вкус. Всё! Больше мы ничего не можем, и большего для нас и не существует. А ведь этот поток электрических волн бесконечен! Я представляю некое бесконечное пространство, наполненное бесконечными волнами. И какой-то крошечный диапазон этих волн мы способны воспринять, и создать из них свой «видимый мир вокруг нас», и поместить в него созданных всё тем же самым умом-манасом самих себя.

А если попробовать не создавать мир, не интерпретировать его, а очистить ум от всех образов и воспринимать мир таким, какой он есть? Да ведь тогда, пожалуй, не будет места страданию в этом мире. Его на самом-то деле там и нет. Оно лишь в нашей созданной нами и ежедневно, ежесекундно создаваемой опять же самими нами псевдореальности. И эта псевдореальность мне совсем не нравится. Но вся фишка в том, что создал-то я её сам.

Вчера вечером, только залез в палатку, как начался дождь. Он не прекращался всю ночь и, похоже, собирается идти и весь день.

В пространстве между вершиной Большого Иремеля, которая с моей стоянки видится эдаким белым «эльбрусоподобным» конусом, и скальными отрогами Малого Иремеля, то есть строго на западе, возникает яркая светящаяся точка. В это время ветра нет совсем. В палатке могильная тишина, ни шороха, ни дуновения. И, лёжа в своём спальном мешке в этой тишине, я вижу, как эта точка приближается. Я слышу её, быть может, так сказать правильнее. Но я именно вижу её! Где-то там, внутри ума. Собственно, ориентиры на вершины я называю весьма условно. Там, в мире Ветра, они выглядят по-другому. Я не могу сказать, как именно. Для этого нет слов. Но я вижу их. Я понимаю, что это вершины. Но я вижу лишь волны. Электрические волны света. Я различаю их оттенки. Я понимаю, что вон там, «слева», волны горы Большой Иремель. А «справа» волны скалистого отрога Малого. И ещё я вижу, как в этом пространстве волн возникает яркая точка и она приближается. И в этот момент ударил порыв ветра. Он сотряс палатку, улетел к вершине, вернулся, и всё это время я видел его! Возможно, я даже видел мир таким, каким видит его ветер? Но вот тут нельзя сказать ни да, ни нет. Это как в «Алмазной сутре»: «Субхути, когда Татхагата говорит «АТОМЫ», это не значит, что он подразумевает какую-либо определённую или произвольную концепцию, ибо он просто использует слова как речевой образ. Татхагата использует слова просто как слова».

Быстрый завтрак на газу немного успокоил дождь. Решил совершить прогулку к вершине Малого Иремеля и пройти по плато ещё дальше, на восток, за вершину.

При движении сознание наполняется образами, память оживает, из глубин памяти на поверхность ума всплывают воспоминания. Хочется вспомнить самое главное, начало этого мира. Вспомнить тот момент, когда мир был ещё целен, недифференцирован. Когда и мира-то как такового не было. Но было Единое Абсолютное Нечто, заполнявшее собою Всё. Когда ещё не было этих электрических волн, мизерная часть которых нами как-то воспринимается и интерпретируется как собственно то, что мы миром-то и называем, наивно полагая, что это и есть «объективная реальность». Все наши исследования этой «объективной реальности» напоминают мне старания компьютерного человечка из какой-нибудь игрушки, который ползает по виртуальному пространству, визуализированному на мониторе, и, используя точно такие же виртуальные, «нарисованные» инструменты, измеряет ими «нарисованные» вещи и серьёзно полагает, что исследует вселенную таковой, какова она является. Ну да, это «матрица», но только создатели нашумевшего одноимённого фильма, совершенно правильно использовав заимствованный ими из ведической парадигмы механизм «объективации» мира, забыли о главном. Нас нет ни в том нарисованном мире матрицы, но нас нет и в другом мире машин, где мы, по идее авторов фильма, являемся батарейками для «творца». Они забыли о том, что Творца нет и весь креатив миропроявления является продуктом ума, нашего собственного ума. И всё несовершенство мира есть не что иное, как несовершенство Сознания. А подлинная реальность, реальность, лишённая образов, та реальность, которую прозревают христианские отшельники в своём третьем, высшем образе молитвы и достижение которой и является собственно целью йогической практики, эта подлинная реальность Чиста и Прекрасна, хотя и эти слова уже искажают её чистоту. В подлинной реальности нет места страданию!

Буддийская метафизика Абхидхармы в своей классификации Сознания по уровням самый высший уровень сознания называет Сферой Не-Формы (Арупавачара-Бхуми). Это то, что я бы назвал электричеством в чистом виде, то есть волны, не интерпретированные умом-манасом и даже не интерпретированные им как волны, и потому название «волны» к этому «нечто» не подходит. Можно назвать это Умом, лишённым образов, Чистым сознанием. Тем, что я, собственно, и пытаюсь вспомнить. Не представить, не понять, а именно вспомнить. Вспомнить потому, что ведь до того как я попал в мир образов, в мир интерпретаций, до того как само моё «я» появилось, я должен был быть там, в сфере НЕ-Формы, там, где моего «я» не было, там где я был как «не-я». И путь туда, в это далёкое прошлое и, соответственно, столь же далёкое будущее, пролегает через Сферу Чистой Формы (Рупавачара-Бхуми.) Это, наверное, и есть «волны электричества», воспринимаемые как волны, волны на поверхности «Океана-Соляриса», планеты чистого Ума. В нашей системе вполне можно найти такие планеты, тот же Юпитер например. Мы посылаем туда свои «нарисованные» станции, и они фотографируют волны света, а мы, глядя на эти фотографии, говорим: «Нет, на Юпитере жизни нет». Ну да, там, к счастью, нет того, что мы называем жизнью, мы ещё туда не добрались! Наша «мультимедиаиндустрия», которая существует тут не одну тысячу лет, создавая увлекательные компьютерные игрушки-стратегии и «цивилизации», ещё не освоила космос, мы только мечтаем об этом в своих «Звёздных войнах». Ближний космос нами ещё не оцифрован.

В детстве я с замиранием сердца рассматривал фотографии наших ближайших соседей, Венеры и Марса. Фотографии, снятые с борта «Венеры», «Марса», «Вояджера», «Пионера». Я видел камни, только камни.

 

Панорамное изображение поверхности Венеры, переданное с борта спускаемого аппарата «Венера-9»

 

Курумы на «поверхности» Малого Иремеля. Я видел камни, только камни…

 

Но я почему-то не мог оторвать взгляда от этих камней. Отец, заглядывая через плечо, говорил: «Бр-р, ну и что там хорошего, в твоём космосе? Там холодно, там вон один камень и никакой жизни». Ну да, а здесь у нас жизнь бьёт ключом…

А эти каменные курумы Венеры – они были для меня вестниками какого-то подлинного, чистого и прекрасного, мира. Мира, лишённого страдания. Наверное, таким запомнился мне, запомнился с самого детства мир «Чистых Форм». И потому здесь, на Иремельском плато, среди каменных кругов, я пытаюсь вспомнить.

 

Фотография поверхности Венеры. Эти каменные курумы Венеры – они были для меня вестниками какого-то подлинного, чистого и прекрасного, мира. Мира, лишённого страдания.

 

И потому здесь, на Иремельском плато, среди каменных кругов, я пытаюсь вспомнить…

 

За стенами палатки ветер. Он гонит по небу низкие свинцовые тучи и ледяную крупу…

 

За стенами палатки ветер. Он гонит по небу низкие свинцовые тучи и ледяную крупу. Постоял. Хотел вернуться в относительное тепло палатки. Передумал. Зашагал по плато вверх. Стало радостно. Просто радостно. Вижу опять эти менгироподобные камни. Гости из далёкого прошлого и одновременно из далёкого будущего. Именно они и являются «генофондом» Будущего Человечества. Того Человечества, о котором мечтали Вернадский, Флоренский, Тейяр де Шарден. Лучистого Человечества Циолковского. Это они, вот эти самые камни, находятся сейчас в состоянии самадхи – высшей стадии медитативного углубления, состоянии чистого ума, ума, лишённого образов. Это в них, в этих самых камнях, спит радиация. Спит та самая изначальная энергия, образовавшаяся при дроблении Целого на части, энергия разрушения универсума и одновременно энергия его изначальной целостности, танцующая Шакти, супруга Шивы, коей суждено когда-то исполнить свой первый и последний очищающий танец.

 

Камни – хранители этого Света…

 

Энергия минерального царства – это затвердевший на холоде лучистый Свет Звёзд. Камни – хранители этого Света. Они проснутся однажды, эти камни, и наполнят землю сиянием. И вот тогда-то Земля и станет подобна Ноосферному Океану-Солярису. Исчезнут в сиянии радиации все эти индивидуальные и неповторимые Атманы, Дживы, Души. Их ведь и нет на самом деле. Это всего лишь осколки разбитой цельности, разбитой не Творцом, а самим «творением», уронившим хрупкое зеркало, одним неосторожным движением руки создавшим карму разлома, наполнившим мир несоединимыми осколками наших сознаний. И бьётся, бьётся в полынье разрыва живое, пульсирующее сердце, сердце, помнящее мир Целым и Единым.

Я очень хочу вспомнить. Я хочу вспомнить мир таким, каким он является. И потому я здесь и сейчас на Иремельском плато. Образы прошлого толкаются в спину, стоят в очереди. Те самые образы, которые создал однажды мой собственный ум, когда начал интерпретировать электрические токи, пытающиеся соединить то, что было разбито. Электричество ведь всегда соединяет, оно появляется как следствие разности потенциалов. Там, где цельность, там нет разности, там Адвайта, то есть недвойственность, там нет как такового электрического тока, там нечего интерпретировать. А мы нагромоздили мир вещами и продолжаем захламлять его. Мы создали мусорную цивилизацию, но весь мусор у нас в голове. Мы задыхаемся в этом мусоре, но продолжаем желать, продолжаем жаждать. Хочу чистоты. Хочу вспомнить мир чистым. Когда-то ведь он был чистым. Когда наша туманность, сияющая своим внутренним светом, сворачивала спираль. Впрочем, уже тогда готовилось поле для всхода этих семян. А семена были посажены нами давным-давно, Бог знает сколько эонов назад, сколько манвантар. Наше прошлое, судя по нашему настоящему, сплошной мрак. Сплошная тьма. Позади нас сплошная тьма. Впереди нас всегда свет.

 

Впереди нас свет…

 

Мы идём из тьмы к свету, но с каждым нашим шагом тьма ползёт за нами неотступной тенью прошлого. Мы делаем шаг и думаем, что вступаем в свет, но продолжаем вступать во тьму. Мы заслоняем свет своим собственным умом, точнее, теми вещами, теми образами, которыми этот ум заполнили. А любая вещь, любой предмет, любой образ, попадая в поле света, начинает отбрасывать тень. И потому впереди нас всегда свет, а позади нас тень. И линия эта, которая отделяет свет от тьмы, она проходит как раз под нашими ногами. Мы сделали шаг в сторону света – и тут же затащили туда свою тень. И из этого замкнутого круга сансары нет выхода. Выход всегда будет вне этого круга, ибо он трансцендентен ему, трансцендентен самой нашей жизни. И чтобы выйти, нужно убрать все вещи внутри круга, убрать все образы. Нужно трансцендировать пространство в круге, и тогда эта линия, это «не преступи кольцо» исчезнет само собой. А очищение – это процесс постепенный. Каждая вещь содержит в себе потенциал энергии, породившей её, мы сами когда-то вложили энергию в создание вещи, и теперь эта энергия преследует нас. Таков закон сохранения энергии, закон кармы, если угодно. И потому кроме нас эти авгиевы конюшни чистить некому.

Оглядываюсь назад. Нижняя часть плато с редкими ёлочками и синим мазком моей палатки ещё в тени. А там, на востоке, за менгирными камнями, сияет солнце. Граница между светом и тенью проходит как раз где-то под моими ногами. Золото травы и свинец камня обрамляют эту демаркационную линию пути.

Подхожу к «менгиру», он на солнце, и потому я вступаю в свет. А за моею спиною моя тень. Я по-прежнему её отбрасываю, и поэтому я в полном мраке. Менгир тоже отбрасывает тень, и это нас как-то сближает. Я знаю, что когда-то этот камень наполнится сиянием и сам станет источником света, и тогда он не отбросит тени. Когда все эти камни проснутся и засияют, наша планета станет звездой. Здесь, на плато, в абсолютном одиночестве и абсолютной чистоте, мне кажется, что я начинаю видеть это далёкое будущее. Но, увы, именно далёкое, отдалённое от моего «сейчас» на эоны световых лет. Быть может, тогда и я сам стану источником света. Когда перестану отбрасывать тень. А пока мы с тобой братья, менгир. Ну, здравствуй! Поверхность камня холодная и шершавая. Красные вкрапления. Похоже на гранат. Как на Ициле, горе гранатовых кристаллов.

 

Мы с тобой братья, менгир…

 

От камня не хочется отходить. Но не хочется и мешать ему. Смиренно отхожу. Неспешные шаги по тундре. Обошёл вершинный пуп с южной стороны, начал спуск по большому снежному языку на восточную оконечность плато. Здесь это плато столь же грандиозно, продолжительно и спокойно. Постепенно понижаясь, оно выходит на Аваляк, хребет-отшельник, с вершинами Большой Шаршалыбиик и Абараш-Баш.

 

Постепенно понижаясь, плато выходит на Аваляк…

 

Аваляк (в переводе с тюркского – «глухой», «безлюдный») – хребет странный. Находясь в «тени» Иремеля, он не выглядит столь грандиозно. Относительно невысокий, покрытый лесом почти до верха, слегка припорошенный россыпью курумов, и, тем не менее, тысячник. Но отсюда, с Иремеля, он кажется согбенным стариком. Дряхлый, в лохмотьях таёжного бурелома, с седою головой, этот отшельник, тем не менее, является корнем Иремеля. Орографически гора Иремель – это и есть западный отрог хребта Аваляк.

На Аваляке я не был ни разу. В позапрошлом году, в ноябре месяце, пошли через Иремель на Аваляк, но попали в жуткий снегопад с дождём напополам, продолжавшийся три дня и съевший весь наш запас времени. А до этого тоже как-то думали пойти, но не пошли. Не было ощущения открытой дороги. Нет такого ощущения у меня и сейчас. Аваляк – это корень, древний корень здешних мест. И потому это корень Ума. Я смотрю на него и вспоминаю. А ноги переступают пространство, измеряют его неспешными шагами.

Шаги привели к крутому восточному склону, заваленному снегом почти с километр. Со мною нет лыж, и потому на спуск не решаюсь. Долго стою на краю, смотрю куда-то вдаль. За Аваляком коричневое с белым пространство, уходящее в бесконечность. Однообразное, холмистое, весеннее. Оно подёрнуто рябью утреннего ветра, оно в золотистой дымке восхода, оно лишено времени и является чистым пространством. По крайней мере, таковым оно видится мне. Там где-то спрятаны города, деревни, сёла. Там где-то кипит жизнь, льётся потоком времени, протекает сквозь пальцы. Отсюда, с вершины, этой жизни не видно. Пространство подёрнуто рябью, и в лицо дует лишь ветер. Я понимаю, что это дыхание времени, которое там, в суете людской, сжато в кулак, затянуто болтами, сдавлено жерновами, оно крутится бешено, и крайние рукава этого времени касаются моего лица холодными струями дуновений. Галактика времени вращается вокруг своей оси. Ты – моя сансара, и мне не избежать тебя. Я, конечно, вернусь, но только не сегодня.

Под ногами жёлтая высохшая трава. Она хрустит под ногами, она ещё помнит тепло прошлогодних солнечных лучей, ласкавших её. Она спала под снежным покрывалом и слышала отголоски далёких ветров, свирепствовавших на этом плато. Теперь она слышит мои шаги. Наклоняюсь к земле, срываю травинку, сжимаю её теплом своих рук. Наверное, я просто люблю её в этот момент. Почему-то хруст травинки напомнил мне осень. Оглянулся вокруг. Вдохнул полной грудью чистоту. Взгляд скользит по плато. Вокруг тихий, молчаливый мир камня. Страна каменных кругов, курумов, менгиров. Государство каменных останцев. Между камнями чистая вода. Лёд растаял, и на плато образовались многочисленные лужицы.

 

Между камнями чистая вода…

 

А я так люблю эти проталинки, эту чистейшую весеннюю воду, наполненную первозданной чистотой и жизнью. Воду, хранящую в себе потенциал чистой жизни. Ведь эту жизнь можно прожить чисто. Прожить её, не создавая чудовищной сложности человеческого быта, этих уродливых форм нашего сознания, форм, которые психологи как-то классифицируют, уделяют им пристальное своё внимание, исследуют их. А что там исследовать? Примитивнейший мир желаний. Мир «Кама-локи», ничтожная плёнка на поверхности биосферы. Но она, как назойливая соринка в глазу, забирает в себя всё наше внимание и не даёт увидеть мир чистоты. Чистоты, окружающей нас со всех сторон, стучащейся в наши сердца, пробивающейся к нам потоками весенних ливней, озарением молний, тихим светом звёзд.

Обошёл плато по кругу, почти повторил вчерашний «поход». Что ж, это становится уже моим ритритным кругом. На северном полукружии – два огромных каменных останца, две скалы, напоминающие ворота. Есть в их облике что-то притягательное, что-то древнее, поднимающее со дна сознания какой-то мифологический пласт. Они напоминают двух сфинксов, охраняющих вход в некую трансцендентальность.

 

На северном полукружии – два огромных каменных останца, две скалы, напоминающие ворота…

 

Идти к этим воротам очень интересно. Шагаешь по тундре. По голому плато. Ступаешь по жёлтой хрустящей траве, утопаешь во мху. О, как здорово хрустит эта трава под ногами, сколько в ней щемящей доброты, чистоты и нежности… И вокруг, тут и там, каменные столбики. А возле столбиков лужицы чистой воды, и на дне этой хрустальной сказки совсем другой мир, но тоже чистый и прозрачный мир.

 

А возле столбиков лужицы чистой воды…

 

И идти так долго-долго. С каждым шагом каменные ворота будто отдаляются. Но спешить совершенно некуда. И сама ходьба напоминает практику. Вчера в голове звучали какие-то песни. Популярные, бардовские, незамысловатые. Я их даже напевал. Сегодня другое состояние. Но оно радостное. И эта радость вопреки ветру, несмотря на колючую ледяную крупу, хлещущую по лицу.

Встал между воротами. Пошёл град. На небо наползла чёрная туча. Каменные сфинксы, кажется, вот-вот приоткроют свои веки. Спрятался за камень. Град кончился. Небо пронзило солнце. Загорелся алым далёкий снежный Нургуш. Когда-то я жил и там. Смотрю теперь на его вершину, и она кажется мне родным домом. Но пора и возвращаться, а то каменные сфинксы и правда откроют свои глаза. Отхожу от ворот. Передо мною опять километры тундры! И снова шагать. Ступать по мху, ступать по траве, ступать по тундре.

 

Передо мною опять километры тундры…

 

 

9 апреля 2008 г.

Среда

 

Вечер оглушил тишиной. После сегодняшней ночной бури, так давившей на палатку, что мне сквозь объятия сна казалось, будто палатка просто ползёт по земле, гонимая ветром, ползёт к краю плато, ползёт к обрыву. Вспомнился рассказ Роберта Шекли «Ветер крепчал», про планету ветра. Окончание рассказа было бы не в мою пользу.

Утром приготовил на газу завтрак, даже не открывая палатки, не высовывая носа. Ветер ревёт так, что закладывает уши. Вчера с вечера обложил палатку по периметру брёвнами, чтобы ветер внутрь не пробирался. Но всё равно тепло уносится мгновенно, особенно из тамбура. Во внутренней палатке теплее.

Варил молочную кашу и наслаждался теплом газовой горелки. С ужасом поглядывал на крышу палатки, которая под напором ветра изогнулась дугой внутрь. Поел, согрелся, стало жарко. Вылез на «улицу». Небо ясное-ясное, в голубой небесной чистоте, хотя горизонт в дымке. Но денёк собирается быть белым и солнечным.

День Белого света, Белого снега и яркого солнца. В такой день надо идти на лыжах и идти далеко. В Тюлюке говорили (одна бабка…), что с вершины Большого Иремеля берёт МТС. Очень хочется позвонить Наташе.

А потому собрал рюкзак для радиального походика. Термос с чаем, сухпай (жменька), куртка, компас, спички. Дошёл пешком до границы ближайшего снежника, надел лыжи. Покатил под уклон на восток, юго-восток, где плато падает в сторону хребта Аваляк. Лыжи насечкой своею поют на снегу. А душа поёт от счастья. Отсыревшая, подтаявшая верхняя снежная крупка даёт прекрасное управление лыжами. Это уже не ледяной наст. Набрав скорость, лечу к перевальной седловине между Большим и Малым Иремелями, лечу, закладывая галсы. Подкатил к отдельно стоящему отрогу. На курумах снял лыжи, прикрепил их к рюкзаку, поднялся на вершину, достал штатив. Укрепил на плоском камне фотоаппарат. Заснял самого себя.

 

Вершинка 1310 м. Заснял самого себя…

 

Вершинка в 1310 метров. Небольшой курумный пуп. Он как раз посередине между Большим и Малым Иремелями. Ничего значимого не ощутил. Просто 1310.3 метра. Пошёл по курумам в сторону вершины Большого Иремеля. На спуске с каменного отрога опять тайга и снег. Надел лыжи. Под уклон пролетел таёжный перешеек, маневрируя между пихтами. Попал опять на курумы, снял лыжи… и так почти до самой вершины.

 

На спуске с каменного отрога опять тайга и снег…

 

А перед вершиной знакомое плато, по которому шли с Вильдом. Плато, покрытое золотистой травой и острыми странными камнями. Это плато можно обойти, не поднимаясь на него, обойти лесом на лыжах, так быстрее. Но плато хочется осмотреть. Осмотреть его ещё раз. Подкрадываюсь к месту подъёма. Лыжи хрустят. Лес сияет на солнце. Ослепительно белый снег режет глаза. Ну вот, кажется здесь. Ещё с десяток метров поднимаюсь на лыжах. Наконец начались курумы. Горбатые серые спины камней выглядывают из-под снежного наста. Прыгаю с камня на камень. Вот и водораздел. На самом плато снега нет. Его тут, наверное, и зимой нет. Тут царствует ветер. Ветер и моё одиночество. Иду нарочито медленно. Пыль пожухлой травы покрывает мои горные ботинки золотом. И плато сияет, горит огнём безоблачного неба и апрельского неповторимого солнца. Ну, вот и камни. Одиноко торчащие из земли, тут и там. Камни.

 

И плато сияет, горит огнём безоблачного неба…

 

Сад камней…

 

Камни отвернулись и смотрят в сторону Зигальги…

 

Эдакий сад камней. Небольшие. Остренькие. Менгирчики. Почему бы и нет? Тоже в самадхи. Хорошо мне среди них, ох как хорошо. Здравствуйте, друзья. Сколько же вам лет? Что видели вы в своей спокойной жизни, пока росли вот здесь? Камни отвернулись и смотрят в сторону Зигальги. Да, туда стоит смотреть! Я сам с удовольствием сидел бы тут вот так, неподвижно, и смотрел, смотрел. Может, тогда и не натворил бы всего того, что натворил. Как там, в песне у Никитина: «О, сколько нервных и ненужных связей, дружб ненужных. Во мне уже осатанённость…». Впрочем, это всё там, в городе. Отсюда и не видно.

За плато последний спуск к лесному перешейку. Сырые проталинки радуют глаз. И тепло. Солнце греет и ласкает. Тут, на перешейке, редкие ёлочки водят хороводы. Между ними полянки и ощущение какого-то райского сада. Хорошо бы и вот тут пожить. Жаль, что сыро ещё. Последний раз надеваю лыжи. Последний раз перед подъёмом. Пересекаю лесной перешеек. Снег сырой, и местами приходится проваливаться по пояс, это несмотря на лыжи. А без лыж тут вообще не пройти.

 

Пересекаю лесной перешеек…

 

Лес кончился. Вылез на начало подъёма. На знакомой проталине оставил рюкзак и лыжи. Начал подъём тем же маршрутом, что поднимались с Юрой. Снег держит великолепно. Наши следы еще видны. Лестница в небеса. Синь, космическая синь над головой. Взгляд невольно прикован к вершине. А там снег. Белый, ослепительный, сияющий на солнце снег, от которого уже второй день болят глаза, как после сварки. Поднимаюсь долго. В радость. Делаю снимки, экспериментирую со штативом. Оглядываюсь на пройденный путь. Забавная цепочка следов на склоне.

 

Оглядываюсь на пройденный путь…

 

Большой Иремель. Взгляд невольно прикован к вершине…

 

На вершине снега опять нет. Тут камни, трава, редкие останцы. На юго-запад протянулось гигантское плато Большого Иремеля. Прикоснулся к вершинному туру. Включил сотовый. Связи нет, естес-но… МТС тут не водится. Постоял, держась рукой за тур. Абсолютно один. Осознал это. Пошёл назад. На спуске, где ровная снежная гладь, понёсся, гигантскими прыжками, опираясь на палки. Шаги по два-три метра. И взгляд, в котором отражается потрясающая панорама северной части Иремельского массива. Не верится, что это на самом деле, пейзаж кажется нарисованным, если бы не ветер. Останавливаюсь у очередной группы камней. Ищу место на склоне Малого, где находится моя палатка, мой дом, кажущийся почему-то более реальным, чем тот же дом в городе. Палатки отсюда, конечно, не видно, зато хорошо просматривается и обзорная скала, на которой сижу вечером, и сам вершинный пуп Малого Иремеля. И опять мне хочется замереть вот на этом склоне, на этом самом месте и никуда не идти, а просто существовать. Существовать так, как существуют вот эти камни.

 

И опять хочется замереть на этом склоне и никуда не идти, а просто существовать…

 

И опять я усилием воли заставляю себя делать шаг. Так в детстве заставляешь себя выползать из-под уютного одеяла, разрывать объятия сна и собираться в школу. И всё существо твоё противится этому движению, но тело автоматически выполняет необходимый ритуал, выполняет его потому, что так надо. И так же точно было в армии, когда за полчаса до подъёма тело само направлялось в бытовку, забирало ведро и тряпку и прятало их под кровать, потому что ты – дежурный, вечный дежурный на полгода, пока не придут новые «духи». И если бы тело не совершало бы этого ритуала, то в шесть часов, когда сержант скомандует «подъём, дивизион» и ты, одевшись за сорок секунд, ломанёшься в бытовку, то ведра и тряпки там не будет. А не будет их потому, что на шесть человек дежурных по техническому дивизиону «старшина», гвардии старший прапорщик, выделил всего два ведра и две тряпки. И, естественно, двое или трое «духов» не успевают вымыть полы за то время, пока дивизион на физзарядке, и вдобавок к вечному дежурству схлопочут ещё и по наряду вне очереди. И на мой первый и последний вопрос товарищу прапорщику «а почему так?» я, сползая по стенке с «пробитой фанерой», услышал знаменитый лаконичный ответ, что в Российской армии служат не для того, чтобы научиться, а для того, чтобы прозреть. Конечно, прапорщик гвардии старший произнёс не слово «прозреть», а его некий финно-угорский синоним, но я понял его именно так. И мне повезло, что я так понял. Всё мгновенно перестало быть абсурдным в этом театре абсурда. Ум заткнулся, а тело продолжало совершать необходимый ритуал.

Вернувшись из армии, я попал в свой первый зимний поход. Матёрые туристы – дядя Паша, Косминский, мастера спорта, инструктора – забабахали первый переход в тридцать километров. Тридцать километров торения по грудь в снегу. Я не торил, я еле поспевал за ними. И когда стало темно, так темно, что я не видел своих рук, своих лыж, когда необходимость в глазах попросту отпала, тогда дядя Паша посоветовал выключить ум и позволить телу совершать то, что оно умеет делать гораздо лучше меня. И я позволил, и я офигел от того, что, оказывается, умеет моё тело.

Опираюсь на палки и гигантскими прыжками несусь вниз по склону. Наст настолько плотен, что ботинки только едва-едва, пяткой вгрызаются в снежную сияющую кору. Долетел до первых ёлочек, до полянки, до своего «лабаза». Достал из-под еловых лап рюкзак и лыжи. Защёлкнул крепления и, не сбавляя темпа, полез опять на предвершинное плато, где острые камни торчат из-под золотой травы. Там устроил обедик. Спрятался от ветра за миниатюрной ёлочкой, лёг на траву. Вкуснющий чай и жменька. Я на вершине блаженства.

И путь «домой», к палатке. Опять зимний заснеженный лес, опять белый мокрый снег. Только вот эта мокрая, изменённая структура снега указывает на наступление весны, а по всем иным признакам я нахожусь в настоящей зиме. Огромные сугробы, заваленные снегом ели и пихты, след лыжни.

 

Огромные сугробы, заваленные снегом ели и пихты, след лыжни…

 

Я качусь на лыжах и испытываю состояние счастья. Счастья, непередаваемого словами. Счастья не от приобретения чего-либо, а Счастья самого по себе. Ему нет названия. Как там на санскрите, «Ананда». Счастье, блаженство, радость… Сейчас это счастье испытывают и ум, и тело. Это вдох и ещё раз вдох. В это невозможно поверить, это как сон, неземной, прекрасный, невозможный сон, который должен вот-вот закончиться, именно в силу его невозможности. Белая заснеженная просека, выводящая к вершине, – лестница в небеса. Я наклоняюсь и зачёрпываю снег ладонью, я не верю, что я здесь. Снег стекает сквозь пальцы талой водой. Я купаю в этой влаге свои глаза и не могу проснуться. Я действительно здесь. Я проснулся и, наверное, просто не могу уснуть. А радость, Ананда, – это просто радость пробуждения.

Вон, вдалеке, уже видна моя палатка. Вокруг жёлтые проталины в сиянии солнца. Опять радость. Стоит дом, мой дом!

 

Белая заснеженная просека, выводящая к вершине, – лестница в небеса…

 

Вдалеке, уже видна моя палатка…

 

Так и докатил на лыжах до самой палатки, обходя проталины и передвигаясь исключительно по снежным языкам. Отстегнул зажимы, снял пружину, вылез из бахил, развесил их на солнце. Расстегнул полог, заглянул в палатку, а там жара. Солнце светит, сияет. Времени шестой час. Разделся по пояс, кинулся к ближайшему снежнику, чистой водою стекающему среди камней. Там целые ванны потрясающей талой воды. Побрился, постирался. Развесил стиранное на ветру. Высохло мгновенно.

Достал печку. Сегодня погода позволяет повозиться с печкой. Вот уж действительно средство протянуть время. Средство для медитаций. Но мне спешить некуда. Сегодня я и находился на лыжах, и искупался в лучах солнца и белого снега, и омылся талой водою. Сегодня я испытал Счастье! Теперь можно топить печку.

 

Развесил стиранное на ветру. Достал печку…

 

И потом был вечер. И было золото заката. И я пошёл на вершину Малого Иремеля, ступая по золоту. И вокруг меня было только золото и камни. И заходящее солнце говорило о чём-то хорошем, не знаю о чём. И я шёл и пел песни. Пел просто так. Пел известные бардовские песни, певучие, мелодичные. Пел и то, что видел вокруг. И я понял, почему поют люди… Я понял, как надо петь…

 

И вокруг меня было только золото и камни…

 

Солнце зашло красным, малиновым диском…

 

И солнце уже совсем зашло. Зашло красным, малиновым диском. Но уже без золота. К чему это? К ветру? Ох, лучше бы без ветра. Но чтобы без ветра, надо стоять в лесу. А в лесу один мокрый снег, и видов там нет. И бродить там только на лыжах.

И вот сейчас, вечером, уже в темноте я пишу этот дневник. И рядом со мною горит свечка и греет палатку. И мне хорошо, мне очень хорошо. И хочется, чтобы вот так хорошо стало всем. Всему человечеству. Но больше всего мне хочется, чтобы хорошо стало Наташе.

 

 

10 апреля 2008 г.

Четверг

 

Сегодня иной день и иная палитра состояний сознания. Утром традиционный ветер. Как же он достал. И ветер этот дует весь день. Вышибает слёзы, закладывает уши, оглушает. Остужает ещё вдобавок. Тепло, по-настоящему тепло, только в палатке. Там нет ветра.

Проснувшись рано, выглянул из палатки. Небо чистое-чистое и сегодня прозрачное как никогда. Видна даже Ямантау за Иремелем, белая снежная вершина. И Шелом сегодня как на ладони, и за ней хребет Нары. Редко можно вот так вот увидеть все хребты в своём величии.

А у меня остался ещё один, предпоследний, радиальный маршрут – на скальный гребень 1393 метра, что ближе всех к Тюлюку. Именно его и видно из деревни как собственно гору Иремель, и тот, кто никогда на вершине не был, так и будет думать, что видит вершину Иремеля.

Для начала совершил утреннюю прогулку до вершины Малого. Восходящее солнце освещает дали. Долго смотрел на Ямантау. Ни разу не видел этой горы с Иремеля в такой отчётливости. Это потрясающе. Мне кажется, я начинаю даже видеть рисунок снежных наносов на склоне Ямантау. Достал фотоаппарат, попытался заснять, но бесполезно: белая вершина сливается с небесной синью и не воспроизводится в цифровом пространстве матрицы. Нужна другая техника, другой объектив.

Вернулся в палатку с надеждой на пробуждение аппетита. Аппетит не проснулся, есть неохота. Пришла идея взять с собою газ, горелку, котелок и позавтракать на маршруте. Собрал рюкзак. На всякий случай взял и бахилы, для торения снега. Лыжи брать не стал. По моим наблюдениям, если передвигаться всегда по краю плато, то можно по курумам дойти до самого каменного гребня, минуя снега. Надеваю рюкзак и сразу задаю высокий темп. Иду в направлении вершинки 1406 метров. В своем ритритном круге почти ежедневно посещаю эту вершинку. Она чем-то напоминает мне отрог Саблинского массива на Приполярном Урале с фотографий Рундквиста, а точнее Жени Савенко, фотографа его команды. Кстати, красивая эта вершинка в 1406 метров, особенно в апреле, когда она вся в снегу и перед ней многочисленные лужицы среди камней. Именно эти водоёмчики и придают сходство с Приполярным Уралом. Летом они испарятся, исчезнут и снежники, и ощущение «Припа» растворится в южно-уральской сглаженности. А пока это сходство не исчезло, я достаю штатив, налаживаю фотоаппарат и снимаю самого себя на фоне скальной гряды 1406 метров.

 

Вершина 1406 м напоминает мне отрог Саблинского хребта…

 

Скалистая гряда Иремельского отрога 1406 м

 

Налаживаю фотоаппарат и снимаю самого себя на фоне скальной гряды 1406 метров…

 

За ней долгая курума и падение вниз, на северо-запад, в сторону Тюлюка. Обхожу вершинку и начинаю спуск по курумам, намечая маршрут сразу в обход снежных полей. Утренний мороз прихватил снег, и он пока держит. Но это пока. Вот ровное место с огромной скалой. Вокруг всё усыпано курумником. Поднимаюсь на скалу и тут же спускаюсь в сторону 1393 метров. Здесь перелесок. Небольшие ёлочки, пихточки, проталины, снег и ветер. Ветер валит с ног.

 

За грядой 1406 м падение вниз, на северо-запад, в сторону Тюлюка…

 

Решаюсь, наконец, позавтракать. Зачем-то же тащу целый литр воды в термосе, да и время подошло. Долго ищу полянку, скрытую от ветра и лишённую снега, и долго ничего не нахожу. Делаю круги. Всё, что скрыто от ветра, то в снегу, а всё, что свободно от снега, то открыто всем ветрам. На очередном круге наткнулся на некое подобие стоянки. Не рукотворной, а созданной самой природой. Внутри круга, образованного ёлочками, изогнутый ствол берёзки, как лавочка, а перед ним большой плоский камень в виде стола. Место найдено! В ближайшей луже, покоящейся в курумном каменном ложе, пробиваю кружкой лёд, «ломаю стекло, как шоколад в руке» и набираю котелок воды, чистейшей талой воды. На каменном столе размещаю газ, горелку, экран, кипяток, «квисти» с сухарями. Сюда бы Тоню! Шум газовой горелки в унисон с шумом ветра. Я буду здесь жить!

Но жить не остался. Собрал раскиданные вещички, затянул рюкзак. Пошёл дальше. Какая-то часть сердца осталась здесь, на этом месте. Сколько раз я вот так вот делил своё сердце. Сколько раз я буду делить его вновь. В душе щемит. Ускоряю шаг. Последний подъём, и тоже своего рода плато. Скрытое от ветра. И панорама сегодня как никогда – открытые дали во всех деталях, подробно, мазок за мазком, сотни мегапикселей пространства в матрице ума. Прошёлся по отвесному гребню, посмотрел на Тюлюк с высоты птичьего полёта, вернулся на закрытое от ветра пространство. Упал на траву. Достал карту. Без ветра сразу стало тепло. Закрыл глаза. В глазах золото! Вот так бы лежать, лежать. Времени у меня вагон. Как странно: дома после цикла рабочих смен даже шесть дней выходных пролетают стремительно и ничего не успеваешь. А тут… Тут эти же шесть дней покажутся целым месяцем. Да, что-то не так в наших городах, что-то не так со всеми нами.

 

Скальный гребень 1393 м – северо-западный отрог Иремеля

 

Прошёлся по отвесному гребню…

 

Рядом трава, проталинки, чуть дальше снег и скалы…

 

Проснулся. В глазах всё ещё играет золото. Рядом трава, проталинки, чуть дальше снег и скалы. Серый мудрый камень. Не верится, что всё это существует, что всё это вот так вот, вокруг. Мне кажется, я всё ещё сплю и это всё сон, прекрасный неземной сон. Земные сны не такие. В земных снах я рву колючую проволоку, проползаю под ограждениями и в небо взмывают сигнальные ракеты и предательски озаряют пространство. И в этом пространстве и я, и колючка, и грязь, и пулемётные вышки, и глухие удары выстрелов, и боль вперемешку с каким-то азартом. Линия фронта, почему-то я часто пересекаю её во сне, продолжаю пересекать.

Не спеша иду назад. Главное не спеша. Круги курумов, круги стелющегося по камням ельника. А в глазах всё ещё золото неземных снов.

 

Круги курумов, круги стелющегося по камням ельника…

 

Поставил ногу на стланик, перенёс вес, делая шаг. Нога проваливается в какую-то расщелину, удар – и страшенная боль в голени, до крика в горле. Вырвал ногу. Замер. Смогу ли идти? На долю секунды стало страшно. По-настоящему страшно. А вдруг вот так вот… А на Иремеле не сезон. Тут нет никого. Я один-одинёшенек на всём массиве. У меня нет даже связи. Наступил на ногу. Попробовал наступить. Нет, всё нормально, идти смогу. Глубокий, отпускающий тревогу выдох. Опираюсь на лыжные палки и хромаю по курумам. Теперь уж точно ещё медленнее. Боль в ноге отозвалась какой-то болью в душе. Почему-то стал противен сам себе. Нет ведь во мне ни чистоты, ни… да ничего нет. Тоже нашёлся «Миларепа». «Песня заснеженных склонов…» Живу на горе и валяю дурака.

А дома родные и любимые, по-настоящему любимые жена и дочка. И «новая» квартира. И хочется быть рядом с Наташкой. А я как дезертир что ли…

В таких мыслях дошёл до палатки. Настроения нет. Залез внутрь. О! Как же внутри тепло. Солнце-то греет вовсю, а ветра в палатке нет. Снял ветровку, упал на коврик. Закрыл глаза. Нога ноет. Спина почему-то тоже разболелась, видимо, от напряжения при хромании по курумам. В закрытых глазах тепло и добрый свет Наташиных глаз.

 

Дошёл до палатки. Солнце греет вовсю…

 

Проспал час. Пора бодяжить печку. Вначале дрова, и побольше. Пилил крошечные чурочки и колол их. Сложил целую мини-поленницу. Дальше традиционные экран от ветра и таблетка сухого горючего. Печка работает долго на ветру. Лежу рядом на траве и подбрасываю дрова. Кипяток, картофельное пюре, чай.

После перекуса полез опять на вершину Малого. Созерцать, созерцать. Мне ещё жить до вторника. В понедельник спущусь поближе к Тюлюку, а во вторник на утреннем автобусе мотану в Катав. Уже лезут мысли о велопоходе по Башкирии с дедой. Но до этого надо пройти курс очищения на Иремеле, очищения одиночеством. Наедине с совестью. Как оно с совестью-то…

Вечером долго стоял на вершине и созерцал дали на востоке…

 

 

11 апреля 2008 г.

Пятница

 

Утро. Времени половина одиннадцатого, а я ещё нежусь в спальнике. Вчера вечером вдруг наступила оглушительная тишина. Зашло солнце. А оно было на этот раз большим золотым шаром. И сразу же уснул ветер. Мгновенно. И стали слышны ночные звуки. Шорохи. Пофыркивания, цокание каких-то мелких ночных тварей. Скорее всего, это что-то вроде нашего хомячка. Он похожие звуки иногда издаёт.

Почему-то к середине ночи замёрз. Замёрз изнутри. Нет сейчас такого минуса, чтобы замёрзнуть в зимнем спальнике. Лицо не стынет. Но какая-то внутренняя дрожь пробегает по позвоночнику. Решил выйти из палатки. Одел тёплую кофту-поларку, вышел и ахнул. В груди от невиданного доселе зрелища возник сдавивший сердце комок, комок невыразимого. Было ощущение, что вышел в открытый космос. Вот так запросто, одним движением, открыл полог палатки и сразу оказался в космосе. Над головой, на горизонте, везде и вокруг меня была чёрная бездна, полная звёзд. Ни единого лучика лунного света, ничего, только бездна, чёрная бездна. Нет ни земли под ногами, нет ни палатки, ни ближайшего снежника, нет ничего, что бы мог различить глаз в полной, абсолютной темноте, и только звёзды. Такого количества звёзд я не видел ни разу. Я не могу припомнить, чтобы когда-нибудь, где-нибудь видел столько звёзд, хотя не раз ночевал в горах, на вершинах и даже под открытым небом, в одном спальнике, без палатки. Да, тогда тоже были звёзды, много звёзд, ярких, гораздо ярче и больше, чем можно увидеть в ночном городе, и Млечный Путь был тоже виден тогда, но чем-то это отличалось от того, что открылось мне сегодня. Не знаю, быть может особая прозрачность атмосферы, отсутствие лунной подсветки, не знаю… Но то, что я увидел, не поддаётся описанию, не передать словами ощущения величия, грандиозности и бесконечности, открывшихся мне разом, охвативших со всех сторон. Голова кружится, сердце ноет в невыразимости, щемящая боль прикоснулась к моей груди, надавила на неё и не отпускает, а ветер поёт песней, он поёт, действительно поёт. И дрожь в позвоночнике, она перешла в агонию. Я просто оказался в космосе. И я разом, вот так вот разом ощутил… и вот тут нет никаких слов. Я ощутил НИРВАНУ. Какое-то Абсолютное Единство Всего. Некий нуль, некий уравновешивающий нуль.

Так в теоретической механике при расчёте механической системы за исходное уравнение принимается тот факт, что алгебраическая сумма всех сил, действующих внутри этой системы, равна нулю: ∑F=0. Помню, что при изучении механики меня буквально потрясла эта формула. Сумма всех сил в универсуме всегда равна нулю! Да это же Нирвана! Это формула Нирваны. Она обволакивает Сансару со всех сторон, она является всё уравновешивающим нулём. Она есть Абсолютная Полнота Бытия. Она…

А я тогда, речь идёт о теоретической механике, рассчитывал редуктор и использовал известные мне силы «F», действующие на зубчатые колёса внутри редуктора, и я знал, что сумма всех этих сил всегда равна нулю. Полнота Бытия тождественна Нулю! А параллельно с механикой я изучал «Тайную Доктрину» Блаватской, вернее, изучал Станцы из «Книги Дзиан» в изложении Елены Петровны – мне кажется, так звучит правильнее. И в первой части «Доктрины» речь шла о Космогенезисе. О появлении вращающихся вихрей первоматерии, названных колёсами. Из них потом возникли планеты. И вот я читаю учебник по механике, а параллельно читаю Станцы «Дзиан» и вижу и тут, и там вращающиеся колёса, и ещё я вижу, что сумма всех сил в этой системе, а это не важно, о какой системе идёт речь – о редукторе или о планетной системе, но сумма всех сил равна Нулю! Я вижу Нирвану, которая обволакивает Сансару и всегда уравновешивает её. Я вижу, что Сансара, взятая в своей полноте, как сумма всех действующих в ней сил равна Нирване! Сансара и Нирвана тождественны, и даже не просто тождественны – они одно целое. И если не совершать действий, не создавать кармы, не создавать силы «F», то Сансара она же и будет Нирвана. Но мы начинаем действовать, мы начинаем действовать в этой Манвантаре, в этом периоде, в этом эоне, потому что когда-то уже действовали в предшествующих эонах, в предшествующих мировых периодах, в предшествующих планетарных системах и насоздавали карму. У каждого она своя, и у всех нас в совокупности она общая. И вот эта совокупность сил уравновешивается Нирваной. Всегда уравновешивается! Это уравнение Абсолютной гармонии, совершенной Красоты. Нирвана и есть само это равновесие. Оно никуда не девается, оно не где-то там, оно не буддийский рай, оно всегда рядом. Я кладу руку на камень и давлю на него, а камень в это время давит на меня, давит с той же самой силой: это известный закон Ньютона, но это же, по сути, и закон Нирваны – сила должна быть уравновешена. Карма – это и есть сила «F», а Нирвана – это Нуль, уравновешивающий любую силу.

Но это ведь я только сейчас так последовательно вербализую свои ощущения, сейчас, когда пишу этот дневник, когда вспоминаю свои наработки по механике, по космологии, когда могу вспомнить последующие углубленные изучения систем Вайшешики, Санкхьи, Ньяи. А тогда, выйдя из палатки в открытый космос над Иремелем, я просто вышел в Нирвану. Хотя я понимаю, что неправильно так сказать и нельзя выйти в Нирвану. Но я ощутил, всем своим существом ощутил вот это равновесие. Я вдруг и разом увидел мир, увидел универсум в равновесии. И в нём, в этом Универсуме, нечего менять!

И когда я, ёжась от холода и внутреннего ветра, залез опять в спальник, то на меня обрушились сны. Это были яркие и очень реалистичные сны, и события там, в этих снах, происходили со мной. И я совершал поступки. Разные поступки, и хорошие, и не совсем хорошие, но вполне так по-человечески понятные. И ещё я совершал совсем нехорошие поступки, такие поступки, которым нет оправдания. От последнего, откровенно нехорошего и пошлого, поступка я проснулся. Я проснулся, открыл глаза и вспомнил бесконечное звёздное небо над головой. А как же нравственный закон внутри меня? Да не мог я так поступить, не мог! Но ведь поступил, только что поступил, и даже, кажется, испытал удовольствие. И на фоне звёздного неба, на фоне этой Абсолютной сияющей чистоты я понял… Я понял, что вот сейчас, вернувшись в город, для меня нет смысла сетовать на эту несовершенную действительность, ворчать на идиотизм системы, на коррумпированность чиновников, на соседей сверху и снизу, на дебилов во дворе, на грязь и мусор наших улиц, на наш город, на нашу страну, на всю нашу жизнь. Ведь я сам выстроил всё это. И никто меня не заставлял. Я только что, во сне, совершил грех, и я выбрал это сам. И единственное, что я могу – это не совершать больше плохих поступков… Ведь это так просто. Я помню, как об этом говорил Саша Башлачёв в своём последнем интервью:

«Вот у тебя душа вырастет в тот момент, когда ты поймёшь, что тебе не стоит этого делать, тебе просто надо работать с собой – не книжки там читать, а понять, кем ты должен быть. Просто быть хорошим, добрым человеком, честным по отношению к своим близким, знакомым. Это главное, это просто.

Если любишь постоянно, с утра до вечера, каждую секунду – это просто то, что даёт тебе счастье, даёт тебе силы жить, силы радоваться. И быть нормальным, открытым, честным человеком. Это единственная вещь, которая всегда с тобой.

Тебе должно быть стыдно делать дурной поступок, потому что любовь всегда с тобой – как ты можешь её обмануть, глушить в себе жизнь? Глушить талант, то, что у тебя болит, то, что тебя беспокоит?.. Может, ты боишься понять, боишься почувствовать это, боишься справиться с собой. А душа-то в тебе болит, душа-то в тебе говорит: давай, шагай, что ты сидишь в своём окопе, все в атаку идут. А душа у тебя болит потому, что она чувствует, что она не на месте и ей надо найти своё место. А ты её глушишь, не слышишь. А она всё равно не уйдёт, всё равно, в конце концов, раскаешься. Дай Бог, чтоб было не поздно, потому что это трагедия – не услышать вовремя душу.

У тебя – душа, любовь – над тобой. И должно быть просто стыдно. Если всем станет стыдно...».

Боже мой, какая могла бы быть жизнь, если бы нам всем стало стыдно.

И вот я понял, сегодня, сейчас я понял что-то важное, что-то, что в корне должно изменить меня, но ведь это не просто, это на самом деле совсем не просто: взять и не совершать дурных поступков. Если бы это было так просто. Это уравнение ∑F=0 ещё не составлено, и поступков я насовершал о-го-го сколько, и хороших, и средних, и плохих – в общем, таких, что оказался в этом городе, в этой стране, в это время. И всё это сделал я сам! Кого винить? Но, опять же, я сам выбрал эту гору, я сам поднялся на её вершину и у меня были вопросы… я по-прежнему хочу идти к своим звёздам, я хочу заработать право называть эти звёзды своими, и пока я не сдался, для меня ещё есть шанс. Об этом шансе сто раз читал и перечитывал строки из писем Кашмирского Брамина Кут Хуми редактору индийской влиятельной газеты «Пионер» Альфреду Перси Синнету, строки, в которых говорится об испытании ученика. О том моменте в жизни стремящегося к освобождению, когда на него вдруг обрушиваются проблемы, внешние и внутренние, когда он становится одолеваем страстями, бытовым неустройством, сомнением, когда звёздное небо над головой молчит, а нравственный закон внутри даёт сбой, когда от тебя отворачиваются друзья, когда не верить гораздо проще, чем верить. И во всём этом кошмаре есть единственная нить надежды, и она, эта нить, в том, что пока ученик идёт к свету, пока для него ещё существует свет, пока его жизненная установка не ищет компромисса и он говорит себе, в очередной раз упав и вновь поднявшись, он всё-таки говорит, что верит, не просто верит от ума, а верит всем существом, верит так, что в жизни для него остаётся только один шанс: победить свои страсти, победить свою низшую природу, победить её – или погибнуть, когда вопрос о компромиссе не стоит вовсе, тогда испытание продолжается. И только тогда, когда бывший романтик, смотревший на звёзды, мечтавший о чистоте, вдруг превращается в скептика, в размывающего нравственные границы добра и зла скептика, вот тогда для этого человека испытание заканчивается и он оказывается отброшен в тот кошмар его собственного ума, который он создал сам, и дверь для него закрывается до тех пор, пока он вновь не поверит в её существование, и где будет дно этого человека, мне страшно даже представить. Не это ли блестяще заметил Честертон, когда произнёс: «Безумен не тот, кто потерял рассудок, а тот, кто потерял всё, кроме рассудка». И потому я поднимаю свои глаза в небо и говорю, говорю вслед за Достоевским: «Верю, Господи, помоги моему неверию».

Своеобразным эпиграфом к моему иремельскому отшельничеству послужили воспоминания Пятигорского о Рерихе. Я случайно наткнулся на них в Инете, и они потрясли меня. Я искал материалы о Юрии Рерихе, сыне знаменитого художника и выдающемся востоковеде, и вдруг увидел эту статью, в которой всемирно известный маститый академический философ и востоковед, соратник знаменитого Мераба Мамардашвили, Александр Пятигорский делится своими воспоминаниями о Юрии Рерихе, который, оказывается, был в своё время учителем Пятигорского. Пятигорский как философ представлялся мне весьма тяжеловесным, многословным мыслителем академического толка, для которого смысл философии был заключён в самом философствовании, в «непрекращаемом разговоре» о философии. Для меня же самого философия была и остаётся лишь методом, позволяющим прийти к определённой цели, достичь цельности этого раздробленного мира и в этой цельности прекратить своё индивидуальное существование, став Единым и Всем. Зная Юрия Рериха как безупречного и с точки зрения академической науки востоковеда, я заинтересовался мнением Пятигорского о Рерихе. И я не ошибся. Статья изменила моё мнение и о самом Пятигорском, и под новым углом показала мне деятельность Юрия Рериха, человека, всегда служившего для меня неким высшим эталоном Учёного-Востоковеда и Человека. Статья потрясла меня! Все последние дни перед походом я жил под впечатлением этих воспоминаний. Я вспоминал свои ещё не завершённые переводы с санскрита сутры Вайшешики, вспоминал, как любили мы почесать языками с приятелями о различии школ Йогачары-Читтаматры и Мадхъямаки-Прасангики. Как мнили себя, ну, своего рода интеллектуалами, наверное, и я – немножечко ещё всё-таки причастным востоковедению. Хотя, может, конечно, и не мнили, но находили удовольствие в таком вот общении. И тут образ Юрия Рериха, Востоковеда с большой буквы, таким, каким его увидели Русские, Советские тогда, учёные Российской академии наук. Я вспоминаю сейчас слова Пятигорского, этого титана современной академической философии, о Рерихе:

«Для нас и для меня лично Юрий Николаевич был, если хотите (и это без всякого пафоса), буддизмом в Институте востоковедения Академии наук. Не представлением о буддизме, не библиографией, не монографией, не диссертацией, не профессорством – он был тем, чего мы до него не видели, уже прочтя довольно много книг и бездну статей по буддизму, – он сам по себе был каким-то буддистским, буддистическим образцом. И вот это было для нас самым главным.

Только постепенно мы стали понимать, что мы ничего не видели, что мы делили всех людей на честных и негодяев, на воров и обкрадываемых. Только позднее я осознал: мы все читали буддийские тексты и ничего не воспринимали. А что мы должны были воспринимать? Только одно, и это потом Юрий Николаевич стал говорить нам совершенно чётко и открыто: «Это же о вас говорится. Вот вам не нравится этот мир, но вы же и есть этот мир. Значит, надо обо всём думать и говорить только в смысле своего собственного сознания. Вы же это и есть». И вы знаете, у нас на глазах он это стал применять на практике.

Тут я хочу перейти к последнему моменту, который я считаю наиболее важным и наиболее интересным. К буддизму, который он выражал. Ведь тогда была эра обновления религиозных поисков, или, как теперь стали выражаться на пошлейшем псевдонаучном языке, поиск религиозной самоидентификации. Кошмар! Безвкусица. Самое страшное, когда буддизм или любая другая религия нужны человеку вместо чего-то. Например, жизнь не удалась – человек уходит в религию. Православие не нравится – человек стал заниматься буддизмом. Атеизм опостылел – человек идёт в религию. На самом-то деле это и есть профанация любой религии! Любая религия, любая религиозная философия, я бы добавил от себя, не может быть ни для чего-то, ни вместо чего-то. Если она что-то компенсирует для вас – личную неудачу, неустройство, несчастье – то это же не по-настоящему. Любая религиозная концепция – в своей собственной абсолютной позитивности. И вот это, согласитесь, далеко ещё не всеми понимается. Юрий Николаевич говорил, что для того чтобы осознать себя как сознание, стремящееся к Нирване или хотя бы к познанию каких-то пусть самых далёких путей, к этой Нирване ведущих или могущих привести, вот для этого необходима упорнейшая работа не против окружения, не против правительства, не против дураков, не против холуев – это каждый может, – а против самого себя. Как сказал Будда: единственная война – война с самим собой, единственная победа – победа над самим собой. Мы, конечно, были дураки, но это как-то проникало в нас всё больше, и больше, и больше. Прошли годы, и уже без Юрия Николаевича это продолжало проникать всё сильней и сильней».

Прочтя эту статью, а я прочитал её не на раз и не на два, в меня словно вошло понимание того, каким должен быть востоковед, понимание того, к какому идеалу Человека вообще следует стремиться. Я осознал, прочувствовал это, и мне захотелось молчать, молчать! И становиться хоть чуточку лучше. Хоть чуточку. А тут ещё этот сон дурацкий. И это потрясающее ночное небо, которое мне никогда не забыть.

Утром, не выходя из палатки, готовил на газу завтрак. Впрочем, вру, из палатки я всё же выскочил, добежал до ближайшей лужицы, притаившейся в курумничке, разбил лёд, издавший звон бьющегося оконного стекла, и умывался, умывался этой прекрасной ледяной свежестью, на ледяном ветру, смывая с себя остатки ночных сновидений. Вода подарила чистоту. Прекрасная вода, которая всю ночь смотрела на звёзды, которая отражала их далёкий свет своею зеркальностью. Вода, которая запомнила этот звёздный свет, ибо обладает потрясающей памятью сохранять в своих молекулярных кластерах информацию о том, что видит и слышит, с чем соприкасается. Иремельская вода соприкасается только с прекрасным, и мне подарено судьбою испить этой воды, испить и запомнить то, как всё-таки можно жить на этой земле и творить кристаллы прекрасной гармонии и чистоты. Вот она, подлинная ваджраяна, – суметь построить прекрасный алмаз чистого ума.

 

Прекрасная вода, которая всю ночь смотрела на звёзды, которая отражала их далёкий свет своею зеркальностью

 

Японский профессор Эмото, замораживая воду в специальной криогенной камере, получал кристаллы воды, которые имели различный вид в зависимости от того, какую информацию получила вода перед замораживанием. Когда смотришь на водные узоры, то видишь, непосредственно своими глазами видишь, какую музыку слышала эта вода или какие слова были ей произнесены, и становятся лишними всевозможные дискуссии по поводу объективной оценки того или иного музыкального произведения, ибо от прослушивания одной музыки вода продемонстрировала кристалл красивый и гармоничный, а от прослушивания другой – жалкую кляксу разрушенной структуры. Вот вам и красота, которой суждено спасти мир. Ведь красота либо есть, либо её нет. Так и алмаз очищенного ума ваджраяны, он либо есть, этот алмаз, либо его нет, и теперь я думаю, что это не только символ.

На ледяном ветру быстро замёрз, последний раз окунул руки в ледяную купель и юркнул в палатку. А солнце палатку уже греет вовсю, и там тепло, там даже жарко. И когда я включил газ, то стало как в бане и пришлось даже приоткрыть дверь.

 

А солнце палатку уже греет вовсю…

 

А потом я пошёл на последний восточный отрог Иремеля. Туда, похоже, вообще мало кто ходит. И сначала я оделся тепло и уже совсем почти пошёл, то есть я вышел из палатки и дошёл до первого курумника, когда понял, что оделся слишком тепло. И тогда я вернулся и оделся гораздо легче.

Я шёл не спеша по верхнему плато Малого Иремеля, где мне знаком почти каждый камень. Где мягкая трава под ногами, где золото и спокойствие. Где хорошо. Просто хорошо.

 

На верхнем плато Малого Иремеля, где мне знаком почти каждый камень…

 

Где мягкая трава под ногами, где золото и спокойствие…

 

Обойдя вершинный каменный пуп южным склоном, начал спуск по снегу на плато, которое чуть ниже вершинного. И оно тоже хорошо, это плато. А потом я дошёл до края этого плато, и передо мной открылся спуск. Спуск, заваленный снегом. И вокруг были дали. На востоке хребет Аваляк с курумными вершинками Абараш-Баш и Большой Аваляк. За Аваляком уходящая вдаль до горизонта Башкирия, её горы, леса, её степи. Башкирия, напомнившая о велопоходах, свершённых и ещё не свершённых на её бесконечных просторах.

 

Дошёл до края этого плато, и передо мной открылся спуск, заваленный снегом…

 

На северо-востоке виден Нургуш…

 

На севере, северо-востоке виден Нургуш, видна его основная вершина в 1406 метров, видно освободившееся уже от снега золотистое плато. Я вспоминаю, как мы шли с отцом по этому плато, как ураганный ветер валил с ног, а низкие ледяные тучи обдавали холодом, дождём и снегом. И это было в августе месяце. Я вспомнил, как разводили на этом ураганном ветру примус, как закрывали его от ветра, как пили горячий чай из родника, пробившегося на самой вершине Нургуша. И эта родниковая вода тоже помнила и звёздный свет, и песню нургушских ветров, и прикосновение наших обветренных ладоней. Я вспомнил, как мы с Наташей, художником Косминским и Колей Кондратьевым – мастером спорта по лыжному туризму, КМС по альпинизму, пытались в конце мая месяца подняться на вершину Нургуша. Как три дня сыпал снег, завалил перевал, и мы отсиживались на поляне Олимпиева кордона (самого кордона тогда ещё не было), жгли костёр, внимали Косминскому, и было потрясающе здорово.

 

А. Косминский. Урочище «Олимпиев кордон»

 

Не останавливая поток воспоминаний, начал спуск. По снегу. Опираясь на палки. И снег держит замечательно. И я совершенно зря опасался за этот снег.

И вот я на грандиозном нижнем плато. Тут царствует заброшенность и дикость. И как-то неуютно тут. И лес, мрачноватый такой лес, подступает вплотную ко мне. И лес смотрит на меня тысячами глаз. И от этого взгляда леса, от этого взгляда неведомого я внутренне ёжусь и становлюсь похожим на зверя. Мой слух воспринимает малейшие шорохи вокруг, но дело даже не в обострившемся слухе или зрении – всё моё тело ощущает, способно ощутить присутствие жизни на большом расстоянии от меня. Для меня это новое чувство, и я ещё не способен конкретно дифференцировать свои ощущения – я не могу сказать, за каким кустом прячется заяц, но я чувствую, как моё тело как бы распространилось на гораздо больший радиус, чем я обычно ощущаю себя. От новых ощущений захватило дух и стало немного не по себе. Это не страх, это другое, и я не знаю, как назвать произошедшую со мной метаморфозу. Преодолеваю этот «страх» и иду дальше. Иду до тех пор, пока не дошёл до лесного перешейка, пересекающего нижнее плато. За этим перешейком виднеется курумный подъём и некое подобие очередной вершинки. И этот перешеек весь завален снегом, тут просто царит настоящая зима, и без лыж мне его не пройти. А лыжи я не взял. Повернулся и пошёл назад. И вновь подъём по снегу. И вновь путь по плато. И такая мягкая трава на этом плато, что я долго-долго лежал на ней. Лежал и ни о чём не думал. И в сознании стало ясно как день. Вообще всё стало ясно. И я опять вспомнил всё то, что говорил Пятигорский в своих воспоминаниях о Рерихе. И я подумал, что если даже такие люди, как Юрий Рерих, понимают, что такова их карма – быть рождёнными в сансаре, рождёнными здесь и сейчас, в этом месте, в этой стране, то что уж мне-то говорить, что уж мне-то сетовать на судьбу с моим-то мусором в голове, с моей грязью.

И стало легко. Легко от осознания своего места, что ли. Легко от ощущения правильности происходящего. Как будто на некоей метафизической карте я нашёл точку своего «я». Ну да, вот он. Вот твои точные координаты, настолько точные, что и GPS не нужен. Вот путь, тропа, дорога, по которой ты дошёл сюда, вот развилки твоего очередного выбора, вот все твои шаги, все твои поступки. Что бы ты ещё хотел узнать? А мне больше ничего не нужно. Я сегодня ночью… а это была ночь под пятницу. Так вот я сегодня ночью видел звёзды. Я видел беспредельность миров, обитаемых миров, ибо всё это форма единой жизни. Я видел гармонию звёздного неба, мне словно показали единый огромный кристалл воды из лаборатории доктора Эмото, и прекраснее этого кристалла я ничего в своей жизни не видел. А я видел многое! Я видел чистейшие горные водопады, я прикасался ладонью к ледникам на вершинах Алтая, я видел хрустальные горные озёра, в которых купаются белоснежные вершины. Но вся эта красота наполнена жизнью земли. Она прекрасна, нет слов. Но она прекрасна-то как раз тем, что в ней есть отблеск красоты надземной. В её горных снегах есть частицы метеорной пыли надземного. Её озера чисты и спокойны и отражают небесный строй, небесный порядок, а её вершины тянутся в небо! Но, повторяю, вся эта земная красота не идёт ни в какое сравнение с тем зрелищем, которое открылось мне сегодня ночью. Это был кристалл воплощённого равновесия, это было решённое уравнение ∑F=0. Это было состояние, в котором гуны Саттва, Раджас и Тамас были уравновешены. Это была Нирвана! И, говоря о Нирване, я имею в виду всю систему в равновесии. Почему так радуют глаз гармоничные симметричные кристаллы? Да потому, что это уравновешенные системы. Но абсолютно уравновешенная система существовать перестанет, её феномен исчезнет как таковой, став ноуменальной неопределимостью. И поэтому те прекрасные миры, открывшиеся моему взору сегодня ночью, - это были неравновесные равновесия, это были пригожинские диссипативные структуры. И потому-то эти миры обитаемы, они ещё обитаемы, и там, на планетах, которые вращаются вокруг тех звёзд, живут, и живут лучше нас, живут гораздо гармоничнее нас. И это тоже их точка на их карте. И они прошли этот путь своими ногами. Я видел это сегодня ночью совершенно ясно. И я вспомнил свои детские мечты, мечты о мире, в котором мне хотелось бы жить. Это был мир «Полдня…» Стругацких, это был мир «Туманности Андромеды» Ефремова. Потом, позже, это был мир «Соляриса», мир внешнего (для наблюдателя со станции) образа ноосферы, образа, в котором уже нет разделения на индивидуальности, нет дифференциации, где уравнение ∑F=0 почти решено. Где вся планета приближается к состоянию сияющей сферы, которая вот-вот станет звездой и вспыхнет на нашем небосводе новым источником света, воплощённой саттвой.

Лежу на траве, вспоминаю лемовский «Солярис». Ничтожные, жалкие попытки землян проникнуть в тайну его ноосферы. Попытка воздействовать жёстким излучением, какие-то пробы «воды». Смешно. И как ответ на попытку контакта сам «океан» показал людям их место на карте. Вернул, он по сути вернул их к началу тех ситуаций, которые требуют решения, которые не дают идти дальше, ибо подобны порочному замкнутому кругу, подобны змее, кусающей свой хвост, они повторяются вновь и вновь в их жизни. Они повторяются для них и в космосе, на орбите «Соляриса», повторяются настолько наглядно, что только сумасшедший не увидит очевидного. Но люди на станции не видят. Они слепы. Один из них, по-моему, Сарториус, учёный, ослеплённый правотой собственного интеллекта, он бессердечен и потому ещё более безнадёжен. Снаут слаб, он не верит очевидному, не хочет верить и потому просто пьёт. Но никто из них не хочет решать своих проблем, никто из них не хочет осознать себя Сознанием, стремящимся к Нирване. Быть может, осознал Гибарян, осознал и увидел своё место на карте, и не выдержал этой правды, потому и ушёл из жизни, сказав последние слова: «Здесь что-то с совестью». Главный герой романа – доктор Кельвин, психолог, он тоже «испорчен» интеллектом, он тоже скептик и он тоже не верит, но при встрече с Хери, его супругой, погибшей там, на Земле, погибшей по вине самого Кельвина, буквально убитой его интеллектуальным неверием, его бессердечием, в нём просыпается совесть. Нет, не то – в нём просыпается любовь! Просыпается вопреки доводам разума, вопреки жестоким, ироничным замечаниям Сарториуса. Просыпается непосредственно! И для него там, в космосе, за сотни парсеков от Земли, вновь повторяется его земная драма, ибо это его точка на карте. И на этот раз любовь в нём побеждает. И он небезнадёжен для контакта. Ибо любовь – это то чувство, которым мы непосредственно способны ощутить наше единство друг с другом. Любовь – это единственный путь, способный привести нас всех в состояние единства и гармонии. Да, это чувство пробуждается в нас изначально к одному человеку. Мы собственными чувствами испытываем тягу единения с «не мной», с другим. А ведь когда-то, изначально, этот мир был един, мы буквально дифференцировались из единой сияющей туманности, нашей галактики, и мы продолжаем быть едиными по существу, мы чувствуем это единство и чувство это называем любовью, и мы различны лишь в силу наших дел, называемых на санскрите кармой (буквально «деяние»). Но даже собственную семью, как единство двух, трёх, четырёх, не можем мы сохранить, ослеплённые эгоизмом, не желающие хоть на толику изменить себя для другого. И вот такие мы лезем в космос. Мечтаем о контакте с высшими душами – Махатмами. Мы, словно герои фантастического романа Станислава Лема, строим станцию, летим на ней к другой, высшей для нас, опередившей нас на много-много эонов планете. И там стучимся в закрытые, как нам кажется, двери в поиске контакта. И обижаемся, когда вместо некоего фантастического контакта, вместо некоей посвятительной мистерии в какое-нибудь таинство «калачакры» мы вдруг оказываемся отброшенными судьбою в горнило наших мелких бытовых проблем. И вместо слов благодарности судьбе, указавшей нам вектор приложения сил (по пути к свету, кстати), мы вдруг погружаемся в скептицизм и неверие. Ну да, это же проще, а главное, не надо ничего менять в себе. И «Шамбала», прекрасная и сияющая, вновь превращается для нас в миф, и это в самом лучшем случае, это когда мы ещё не озлоблены. А в худшем же мы становимся активными борцами против чистоты и света, пишем злобные, изобличающие пасквили, заполняя свой и без того помрачённый разум образами чудовищными. И при соприкосновении с нами не то, что высшие миры – обычная питьевая вода превращается в яд, сохранив в своих кластерах структуру разрушения. И, не успокоившись на этом, мы ещё и пытаемся творить. Сочинять музыку, снимать фильмы, писать стихи и прозу. И всё живое гибнет от прослушивания наших творений, и кровь сворачивается в жилах, а небо заволакивается тяжёлым ядовитым туманом.

А я сегодня ночью видел небо таким, каким оно является. И мне не нужно убеждать скептиков в существовании этого неба. Я видел это своими глазами! И я знаю, что мне теперь делать, мне теперь самому надо решать своё уравнение, самому рассчитывать свой сансарный редуктор, и я знаю теперь, что ∑F=0, я видел это сегодня, и значит, уравнение может быть решено. А все эти переводы с санскрита, чтение первоисточников, изучение «Дхарма-Санграхи», запоминание и классификация дхарм – всё это лишь средство. И дай Бог относиться к ним как к средству!

Собственно, ничего нового умом я сегодня не понял. Ничего. Но я ощутил вот это небо над головой, я увидел его таким, каким оно является. Я почувствовал – я не знаю, какое подходящее слово тут подобрать – я почувствовал, как мир сил «F» обволакивает со всех сторон Нирвана. Я Её ощутил. Я понял, что она одна и для нас на этой планете, и для тех жизней, что населяют другие планеты, и для тех жизней, что сами являются другими планетами и даже звёздами, кто уже перерос стадию дифференциации и объединился в единой ноосфере, пневматосфере, экосфере. Я вспомнил чаяния наших великих мыслителей-космистов Тейяра де Шардена, Вернадского, Циолковского, Флоренского. Я посмотрел на небо и почувствовал, что для всех нас существует одна Нирвана. И это ощущение главное в моём нахождении здесь и сейчас. Я осознал себя Сознанием, стремящимся к Нирване! Я не пошёл на Конжак, я не полез на Эльбрус, да, я не в той форме. Но я как-то так вдруг оказался здесь, на Иремельском плато, и это тоже какая-то моя категория…

Спустившись с вершины Малого Иремеля, пошёл не в сторону палатки, а на север, к каменным воротам, или каменным сфинксам, как я их про себя окрестил. Они находятся на северной оконечности плато, и там, перед этими воротами, есть такой одинокий камень, наклонно торчащий из земли. Совсем небольшой. Этот камень я постоянно встречаю на своих ежедневных маршрутах. А вчера, спускаясь с 1406 м, я даже принял этот камень вместе с длинной отбрасываемой им тенью за медведя. Я замер, но он не шевелился, и я облегчённо вздохнул. И вот если прижаться спиною к наклонённой плоскости этого камня, то можно сидеть как в кресле, вытянув ноги. И под тобой сухой мох, и солнце светит, и земля тёплая, и сам камень тёплый. Я и лежал в этом каменном кресле. Я закрыл глаза, и в глазах было золото дня. И вокруг до горизонта были горы.

 

Подошел к «каменным сфинксам»…

 

Одинокий камень, наклонно торчащий из земли…

 

Я лежал в этом каменном кресле, и в закрытых глазах было золото дня…

 

А потом был и затихший, безветренный вечер. И я подходил к золотым воротам. И я долго смотрел на север, на Нургуш, на Ягодный, на все далёкие хребты, которые приобрели оттенки мудрости, в золотых лучах заходящего солнца. А потом я опять лежал в каменном кресле. Лежал до тех пор, пока закатный холод не пробрался под анорак и настало время идти к палатке. Идти по тундре. По тундре, ставшей уже родной и знакомой – до каждой чёрточки, до грусти, до щемящей боли.

 

Подкрался закат к душе

И робко в окно постучал,

Но в доме меня нет давно,

Я сегодня не здесь.

Я расправил крыла у палатки,

Я просто прилёг на степи,

Приютившей меня на покинутых

Несколько дней.

 

 

12 апреля 2008 г.

Суббота

 

Суббота – день гостей. Но гостей, похоже, не будет. Утро солнечное, как всегда, но дали в голубой дымке. День обещает быть тёплым. За ночь традиционный мороз покрыл лужицы льдом. Бью лёд. Он со стеклянным звоном ломается, и я окунаю в воду лицо. До 11-ти валяюсь в палатке. Солнце её нагрело, и можно лежать без спальника, раскинув руки.

 

За ночь традиционный мороз покрыл лужицы льдом…

 

Состояние ленивой истомы. Медленно готовлю «квисти» на газу и чай. Заливаю термос. Часам к 12-ти решаю встать на лыжи и проверить состояние снега на спуске к Тюлюку. Дошёл до ближайшего снежника, надел лыжи и покатил. Наст держит великолепно, скорость и лёгкость. И опять радость! Особая детская радость от полёта на лыжах.

Забурившись в лес, долго выбираю проход к маркированной тропе. Все курумы вскрылись от снега, и тот путь, которым я сюда заехал, оказался закрыт. Пока объезжал курумы, потерял тропу. Показалась проталина, целое поле. Знакомое поле. Пересёк эту проталину и поехал в направлении скальных выходов, на запад. От них должна идти тропа. Солнце греет вовсю, и снег перестал держать. Поминутно проваливаюсь по пояс, выкарабкиваюсь из этого снежного месива, делаю пару шагов – и всё повторяется снова. Вот так, ползком, добрёл до скального массива, который должен быть значительно западнее тропы. Не понимаю, каким это образом я умудрился пересечь тропу и не заметить этого. Удивительно. Повернул назад и тут же вышел на тропу. Она сильно раскисла и полна воды и снега. Но тропа есть, и читается она очень хорошо. Пошёл по тропе вверх. Тропа привела к знакомой проталине. Всё ясно: пересекая проталину, я и миновал тропу. Теперь надо проторить хорошую лыжню к палатке. Взял азимут, сделал шаг в снежную целину и погрузился по пояс.

 

Добрёл до скального массива…

 

Путь в сторону палатки превратился в битву со снегом – снегом, превратившимся в мокрую крупу. Теперь понимаю, что путь к дому надо начинать до восхода солнца, по морозу. Лишь бы он был, мороз. Пока ночные заморозки меня не отпускают. Ни одной тёплой ночи. Видимо, сказывается высота.

В борьбе со снегом, превратившейся в силовую медитацию, вспоминаю сегодняшний ночной сон. Странный сон. Снилась семья, богатая семья, какого-то знатного рода и века наверное XVIII - XIX. И в этой семье была девушка, совсем молоденькая, и в этой девушке я узнал Наташу. Она была другая, не такая, какой я вижу её сейчас, но это была Наташа, в этом нет ни малейшего сомнения. С другими манерами, с другой речью, с другим образованием. Но это Ната! И даже черты лица в чём-то схожи. Что это? Другое воплощение? Или так, фантазии. Но откуда, и так подробно?

Придя на стоянку, упал на траву. Солнце светит по-весеннему ярко, но ветер обдаёт холодом. Залез в палатку. Там Африка! Лежал, ни о чём не думая. Просто лежал.

Решаю заняться дровами, печкой, обедом. Ежедневный ритуал, медитативно поглощающий время. На этот раз почему-то быстро закипело. Что там у нас? Картофельное пюре. Его море. Затем чай и конфеты. Затем сидеть и ничего не делать. Быть в тундре. Просто быть. Как дерево, как камень.

Морозный ветер не даёт быть как камень. Начинаю движение. Традиционный ритрит. Круг до вершины, от неё к «воротам», там мой задумчивый камень. И это не спеша.

 

Круг до вершины…

 

От неё к «воротам»…

 

Когда шагаешь по тундре, ум выталкивает из своей глубины воспоминания. Их море, и это не просто «картинки с выставки». Это, скорее, ощущения, это как вкус, как запах… и далёкие-далёкие, из детства. Сладкие и горькие. Сначала были воспоминания щемящего счастья, потом они сменились на грусть, тоску. Тоже щемящие. Заболело сердце. К чему бы это? Подумал о Наташе, Тоне, о маме с папой подумал. Всё ли у них нормально. Это традиционное для меня чувство тревоги за самых близких людей, когда я в разлуке с ними. По-моему, у меня это чувство переразвито.

И долгий закат. Сидел, сжавшись в комок, обдуваемый ветром. Сидел долго. Слушал голоса ветра, слушал тундру, смотрел, как маленький чёрный жучок медленно ковылял куда-то по своим делам. Милый чёрный жучок. Интересно, какие у него дела? Как он живет? О чём думает? Кто он?

 

Слушал голоса ветра, слушал тундру…

 

Холод пробрался под анорак. Пора в палатку. Там хорошо, очень хорошо. Затеплил свечу и жмусь к этому «костру». Завтра последний день на тундре. Подумываю спуститься уже завтра до карагайки. Но в то же время боязно, а вдруг там всё в воде. Нет, завтра буду жить на тундре. Последний день. Поднимусь на свои вершины. В последний раз. И в понедельник утром, только пораньше бы встать, пойду падать вниз, до моста. Там и заночую. А во вторник утром на автобус и в Катав. До понедельника ещё целая вечность.

 

 

Послесловие

 

До понедельника я не дотянул. Ночью, часа в два-три, сильно заболели глаза. Проснулся с ощущением того, что оба глаза забиты песком. Зажигал фонарик, доставал зеркало. Песка в глазах, естественно, не обнаружил, но белки сильно покраснели и боль не унималась. Закапал глазные капли и промучился до пяти утра. Небо утратило абсолютную черноту, дул тёплый сырой ветер и гнал по тундре серые клочья тумана. Погода явно менялась, и при таком раскладе меня могло ожидать торение раскисшей снежной целины до самого Тюлюка. Но дело даже не в этом. Глаза болели нестерпимо. Похоже, количество словленных «зайцев» на апрельском снегу перешло-таки сегодня ночью в качество. Похоже и на то, что в моём сознании этот «поход» действительно достиг своей кульминации предыдущей ночью и мне просто здесь уже нечего было ловить.

До Карагайки пробирался по пояс в снегу, поминутно проваливаясь то правой, то левой лыжей, падая в мокрую снежную кашу, выползая из-под рюкзака, вновь надевая его и вновь падая через пару шагов. За Карагайкой снег окончательно стаял, и я топал вниз по весенней воде и грязи, не снимая бахил. На границе Тюлюка устроил обед. Развёл костёр, просушил вещи, выпил чаю.

 

До Карагайки пробирался по пояс в снегу…

 

Река Карагайка

 

Река Тюлюк

 

Автопортрет

 

Едва сложил рюкзак, как подкатила «копейка», битком набитая пьяной деревенской молодёжью. Пока надевал рюкзак и, что называется, «сматывал удочки», не избежал общения. Покачивающийся парень лет 19-ти перегородил дорогу.

– Вот этих туристов я не люблю.

– ???

– Это моя земля, моя река, а вы тут гадите.

Вступать в спор не хотелось, тем более что в чём-то он прав. Мусора в Тюлюке с появлением многочисленных турприютов стало действительно больше. Но задело и то, что эта лихая бригада почему-то выбрала одинокую беззащитную мишень в моём лице, но не пошла приступом на те же хоромы, выстроенные в их родном Тюлюке заезжими толстосумами, вдруг полюбившими природу.

– Да я и сам грязи не люблю и, уходя, следов не оставляю, поверь, – объясняю парню.

– Ну и вали отсюда резче, пошёл на…

Почему-то эти грубые слова никак не задели. Улыбнулся и пошёл берегом реки. Помню, до сих пор помню лицо этого парня, и даже не то чтобы лицо, а его уши. Какие-то странные, заостренные сверху, как у орков из «Властелина Колец».

– Эй, мужик, погоди.

Остановился. Догоняет парень, другой, но тоже из их компании, этот трезвее.

– Ты не сердись на нас, приезжай, отдыхай, не держи зла.

– Да что ты, братан, всё нормально.

Вот так вот. И почему-то пробило, почему-то тронуло. Хотелось обнять вот его, да и всех их. Посидеть у костра, поговорить о жизни, что-то объяснить, что-то самое главное.

Я вчера ночью, во сне, совершил то, что поставило меня вот с этими людьми на одну линию судьбы. Они – сознания моего кармического уровня, иначе мы бы никогда не встретились. Наши пути пересеклись, просто пересеклись. Я всеми своими действиями, совершёнными когда-то, привёл себя вот к этому моменту. И момент произошёл. И если бы тот парень с острыми звероподобными ушами ударил бы меня по щеке, я бы, наверное, подставил другую. Уравнение ∑F=0 когда-то надо решать. Рано или поздно. Во мне впервые, да-да, во мне впервые не возникло ответной реакции. Никакого негативного осадка. Ничего.

Прошёл вдоль реки, по берегу. Оказался в симпатичном заброшенном местечке. За спиною болото, оно отгораживает меня от дороги. Вокруг стеною лес и густой кустарник. Я совершенно один. Сел на берег и долго смотрел на воду. Смотрел, пока красное закатное солнце не коснулось золотых куполов деревянной тюлюкской церкви.

 

«Красное солнце исчезает

за дальним лесом.

Серебристые блики

пляшут на ряби вод;

тени ложатся на

склоны зелёных холмов.

Воздух тих и свеж,

на пустынной равнине

ни звука, ни огонька…

В сгустившихся

сумерках внезапный

удар колокола

сотрясает незримые

громады гор».

 

 

Фотографии автора.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№57 дата публикации: 10.03.2014