Александр Балтин,
член Союза писателей Москвы
Фильм о короле
Фильм о короле
Исколотый снегом, сине-прозрачный, тёмный воздух: декабрьская метель увеличивает сверкающие, сияющие, прошитые изумрудной и рубиновой крошкой сугробы, и двое приятелей, идущих в кино, точно прорывают туннели в царствующей белизне.
– Впервые, кажется, не в Иллюзионе или доме кино посмотреть такое можно?
– Похоже…
Киноманы оба, а годы советского царства завершаются, и в старом уютном «Форуме» (теперь нет такого кинотеатра) неделя итальянского кино.
Фильм о короле – утончённо-изысканном, страдающим и от грубости мира, и от власти, дающим деньги Вагнеру, желающим превратить мир в сумму роскошных строений и садов, над какими звучит великолепная музыка…
Да, фильм о короле.
Метель разворачивает свитки свои, но прочитать быстро мелькающий текст невозможно.
Всё переливается, блестит; снег в свете фонарей отливает жёлтым, и время замедляется, как будто вязнет в долгих петлях метели.
…где-то на запасных путях люди, которым негде спать, открывают, прикладывая максимальное усилие, двери вагонов, устраиваются в полутёмных купе, на жёстких полках…
Приятели входят в фойе, отряхиваясь; они идут в буфет, берут себе по молочному коктейлю и миндальному пирожному, садятся к столику.
Пожилая полная пианистка играет нечто элегичное, и пожилой же, крепкий, лысоватый скрипач аккомпанирует ей.
– Красивая музыка, – говорит один из приятелей, допивая коктейль и ставя пустой стакан на столешницу.
Звенят звонки.
– Да, – соглашается второй.
В фойе мало света, почти все лампы выключены, идёт фильм, а пианистка и скрипач пьют чай, заедая его кремовыми корзиночками.
– Говорили о Вас у Владимира Терентьича, – молвит скрипач.
– Да? и как он там?
– Постарел, знаете сильно. Но по-прежнему собираемся у него. И, бывает, талантливая молодёжь появляется. Так чудно уже играют.
Пианистка улыбается бархатно; скрипач глядит на неё увлажнившимися глазами, и вспоминает тоненькую студентку консерватории, свои мечты, общие надежды.
Метель крутит, бушует, играет огнями, замедляет движенье машин.
Она мгновенно превращает ветви деревьев в роскошные воздушные кораллы, а углы зданий умягчает, как будто.
Король Людвиг мечется, не находя контакта с миром, и роскошные цвета фильма жарко вливаются в сознания смотрящих кино.
– Отличная операторская работа, – шёпотом говорит один приятель другому.
Тот соглашается.
…бездомная женщина, которой полупьяный бродяга помог проникнуть в пустой вагон, засыпает на полке купе, мечтая не проснуться…
Зря взяли…
Решили взять малыша на похороны бабушки в провинцию; решили, преодолевая немало сомнений, путаясь в противоречиях, терзаясь…
В квартире, где четырёхлетний малыш бывал много раз, красная лодка гроба сначала вызвала у него нечто вроде короткого смеха, потом он замер в ужасе.
– Валя? Там Валя? – спрашивал он. – Она не говорит? Не ходит?
Ужас тёк из глазёнок, дыхание сбивалось.
– Уводи к своим, – попросила жена. – Зря взяли.
– Пойдём, малыш, – сказал муж, выводя малышка из скорбной квартиры.
– А куда мы подём, папа?
– К тёте Наде, помнишь, были у неё? Переночуем, и поедем назад в Москву.
Шли провинциальными, с разбитым асфальтом улицами, сокращали путь дворами, рельеф которых был везде неровен, а яблони и рябины многочисленны.
Обогнули новостройку: медленно прирастали этажами шикарные дома повышенной комфортности.
– Папа, – спросил тихо малыш, – а Валя где теперь?
Он всегда звал бабушку по имени.
– Она в твоих воспоминаньях, сынок.
– Её больше не будет?
– Нет, малыш, с ней больше нельзя поговорить, поиграть. Но ты вспоминай – лучшее из того, что было. Её улыбку. Её пироги. Игрушки, что тебе дарила.
– Дя… – сказал ещё не совсем чётко говорящий мальчишка.
Он крепко держал отца за руку, будто боясь за очередным поворотом встретить смерть.
Тётка приняла радушно – одинокая, стала хлопотать, собирая на стол, потом достала старые машинки, оставшиеся от племянников, плюшевых медведя и зайца.
Поев, малыш отвлёкся было, стал строить замок из подушек, буровить в нём тоннель.
Потом пошёл к отцу, сидевшему там с тёткой, выпивавшему по чуть-чуть.
– Па, – спросил он серьёзно. – А смерть это как?
– Знаете, – сказала тётка, – мне к Маринке сбегать надо, побудете вдвоём?
– Хорошо.
Она стала собираться в коридоре.
– Смерть, малыш… Никто тебе не ответит. Считай, что это изменение состояния. Жил в теле, потом стал жить иначе…
– А как же без теа, а?
– В нас есть душа, малыш – хочется в это верить. Наша сущность в ней. Она и продолжает жить – в других пространствах…
– А бывает там дож и съег?
– Никто не ответит малыш. Не знают люди этого.
– И совсем-совсем незя встъетится с теми, кто… ну, умел?..
– Нет, сынок. Но они могут приходить во сне. И – я говорил тебе уже – они могут жить в нас.
Малыш сидел и думал – напряжённо, тяжко; и если раньше затылочек задумавшегося малыша казался отцу необыкновенно милым, то теперь точно скорбной карандаш очертил его очаровательную головку.
Потом они играли в машинки, рассадив зверушек, как наблюдателей, а позже малыш уснул.
– Зря взяли, – сказала, вернувшись, тётка.
Отец пожал плечами.
– Всё равно бы когда-то узнал.
Полотнища заката развешивал за окном финал августа.
Замыкание круга
Один – нежный ребёнок, с любопытными мечтательными глазами, другой – пошустрей, погрубей, и девочка с ними – скорее, забавная, чем симпатичная.
Живут в соседних домах, играют на обширной площадке между, оба малыша теребят родителей:
– А Катя будет?
– Где Катя?
Завидев, мчатся к ней, обнимают, хохочут; родители улыбаются, обсуждают что-то, пока дети носятся, играют…
– Катя, не толкай Дениса!
– Денис, зачем ты ударил Андрюшу? Нельзя так…
Рёв.
Смех.
Натаскивают листья под горку, забираются на лесенку, прыгают, поднимая тучи осенних брызг.
Вечереет рано, янтарно-медово загораются фонари, жизнь идёт за прямоугольниками мерно зажигаемых окон…
Они ходят в разные сады, но в школу пошли одну, и – в один класс.
– Денис! Привет!
– Привет, Андрюша. Где ты был?
– Мы на даче были. Потом ещё на Крит ездили.
– Катя, Катя, смотри!
Они мчатся, но уже не обнимаются, как было несколько лет назад; Катя стала симпатичной, ладной, и играет с обоими мальчишками…
Они идут в новый класс, и на уроках сидят рядом, только на одних – Денис рядом с Катей, на других Андрюша.
Вместе выходят из школы.
– Пошли в парк, на аттракционы.
– Ну их, лучше в кино!
– Ты куда хочешь, Катерина?
– Я? В кафе…
Они считают деньги.
Они идут втроём в кафе…
– Подумайте, совсем недавно ходили друг к другу в гости, машинки дарили, или куколок…
– Да, летит время, время…
Стареют родители, у кого-то неприятности на работе, другой болел тяжело, но – выкарабкался; всё обычно, и всё своё, родное, неповторимое…
Дети поступают в институты.
Они иногда, когда нет малышей, появляются на детской площадке, но чаще Катя – с кем-то одним.
–Ты с Деней, что ль, в кабак ходила?
– Ревнуешь?
– Ну!
– Ха, ну пойдём тоже…
Институт заканчивается, работа кружит, кто-то уже похоронил родителей, цветы пестрели в руках, потом ложились в лодку гроба…
– Смотри, играют наши, как мы тут играли, да? – она глядит в окно, где пятилетние дети устраивают кучу-малу.
Она вышла замуж…
В общем, другой женился на одногруппнице.
Бабушка гуляет с малышом, мама Катя смотрит в окно, и глаза её увлажняются вдруг.
Погрузневший за последние годы муж спрашивает:
– Что ты?
– Да так, вспомнилось…
Из другого окна глядит тот, кто женился на одногруппнице, видит, как она гуляет с малышом, и думает, что если бы он женился на Кате, жизнь сложилась бы иначе.
…хотя – ходят друг к другу в гости, обсуждают дела, выпивают…
И страна начала разваливаться
– Делайте, – махнул рукой министрам и генералам, пришедшим на доклад.
И, повернувшись в кресле, скривив губы, ещё раз, тише: – Делайте. Я пока на море поеду.
Они хотели вернуть прежнюю модель общества – ту, в которой сверх-комфортно жилось им, и не плохо большинству; ту, которая стала распадаться на глазах от их руководства, ту, в какой всё было по правилам: понятно, доступно.
Лидер страны уехал на роскошную виллу на побережье, а через несколько дней по всем теле и радио-каналам страны объявили о критическом состоянии его здоровья и переходе власти в руки временного комитета.
По секретным линиям связи было доложено ему, что начали действовать, а он только хмыкнул в ответ, будто… Нет, даром предвидения он не обладал, но нечто, благодаря очень развитой интуиции, ощущал всё же.
А на второй день один из новомодных лидеров определённого движения – бывший одним из своих, вроде бы, настолько устроенным в системе, но поставивший на другую карту – объявил о не легитимности оного правления.
Он поднял бучу – с приспешниками своими заняв одно из правительственных зданий; он объявил, что берёт руководство на себя, и к зданию заструился народ – сперва ручейками, потом потоками.
Да, лидера этого предполагали брать, но силовой захват явно осложнялся: люди шли и шли, пили, пели; люди жаждали, мечтали, алкали избавленья от косной, надоевшей власти, люди…
– Толпы идут, – сообщалось лидеру страны. – Что делать?
– А что хотите! – отвечал зло. – Втравили в авантюру, придурки!
И они выбрали силовой метод.
Войска, бронетехника стягивались в столицу – параллельно идущим людям; техника громыхала по улицам, корёжа асфальт; люди, предчувствуя героическое противостояние, наливались необыкновенной силой.
Временный комитет метался.
Уютное здание, где расположились эти полулидеры, закрытое, охраняемое, то и дело оглашалось возгласами:
– Ну и что? давить их к чертям?
– Давить! – решительно заявлял министр обороны. – Ишь, разбежались – не довольны, мол.
– Ты представляешь, что в мире начнётся?
– А плевать. Мы сами – целый мир.
Сообщения приходили постоянно – так же постоянно текли виски и коньяк, и, пьянея, министры и генералы понимали – грядёт большая кровь.
Несколько бронемашин, двинутых на своеобразную разведку, были закиданы бутылками со смесью, несколько гражданских погибло, солдаты переходили на сторону митингующих.
– Что? – звонили лидеру страны.
– Отбой, – мрачно ответил он. – Доставите меня через пару дней, обращусь к народу.
Штурм не состоялся.
Ликовавшие люди расходились по домам.
Лидер вернулся, ещё не зная, что он уже не лидер.
А тот – грубый, наглый, ярящийся от победы своей – уселся во главе страны, про которую предшественник сказал: Народ отверг! Имея в виду произошедшее.
И страна начала разваливаться.
К вопросу о современности
–...нашей с вами современности, да…
– Простите, а что считать современность?
Голос с галёрки, из дальнего отсека аудитории – в основном молодой, не любящей тему абсурда, и вот такой вопрос задан сивобородому, пожилого, уставшему от говорильни докладчику.
Он смотрит из-под очков, видя невидимое: покачивание чёрного сосуда из какого изливаются в реальность токи абсурда, он смотрит и…
– А Вам непонятно?
– Не в том смысле, что непонятно, – и голос, кажется, существует без физического тела, испускающего его, – а просто разная очень современность – у тех, у этих. Веер такой…
Веера павлиньих хвостов, дававшие иллюзию ромейцам: хвостов, символизировавших царствие небесное.
– Я не узор веера! – вдруг кричит докладчик. – Я ходил беломраморными лестницами Византии, о которых вы и не подозреваете! Я добывал пласты земного мяса – мрамора – в Тоскане, и видел Микеланджело за работой.
Маленький человек, превращённый в гиганта собственным гением, иссекает из глубин глыб сокровища.
Паучок, ставший в другом воплощении докладчиком, точно глядит из угла, из серого сердца искусно сплетённой паутины.
– Я улетаю от вас! – глаголит странный человек на кафедре, оказавшийся в современности ненароком, и – действительно улетает – на волшебных грифах Гофмана, или абсурдных фразах Кафки…
…не было ничего – доклада, аудитории, метафизических учений, эзотерических тайн…
Не было ничего – кроме молекул, космоса, Большого взрыва, чьи линии прозрел бельгийский священник-иезуит, герой Первой мировой…
Было всё – все вопросы, дворцы и музеи, битвы и крипты, критский лабиринт, отражавший лабиринт Египта, коацерват, мерцавший под фиолетовым солнцем, ликвор, вливаемый в спинномозговые сосуды посредством глобального эксперимента; было всё – и есть – глобальный детский сад человечества, медленно растущего под надзором невидимых воспитателей.
Я – алхимик
Я – алхимик.
Сколько раз, произведя необходимые манипуляции и произнеся различные заклинания (древнехалдейский звучит жестковато, но очень выразительно), я терпеливо ждал, чтоб перерос зелёный купорос в иной металл!
О, мне нужны века, для этого неспешного сосуда – и они у меня были – роскошные, золочёно-парчовые, разнообразные, перенасыщенные, как раствор извести века.
Пропорции тысячелистника, корня мандрагоры и синильной кислоты обеспечат плоть моему гомункулусу – и, мерно налившись силой внутри драгоценной реторты, он отправится, сияя, в будущее, являясь его преждевременным знаком.
…я был московским мальчишкой, выводящим трёхколёсный велосипед из двери подъезда старого-старого, прочного, великолепного дома, где голуби на карнизах были нотами алхимии времён.
Отряд, попавший в засаду где-то в Валахии во времена Тридцатилетней войны, шёл под моим предводительством, и я навсегда запомнил свой распяленный в адском крике рот, будто увиденный со стороны, прежде, чем предо мной промелькнула за миг длинная лента жизни – чужой меч проткнул меня насквозь.
Но – я алхимик.
Мой гомункул парит над простором, осиянным египетским Сфинксом, чьи глаза закипают светом, сулящим ответы на все вопросы; он залетает в простор, где течёт аметистовая Лета и мерцает чернотою Стикс; он проплывает над второй частью Фауста, зная, что Мефистофель с волшебным доктором не станут преследовать его, хотя и вряд ли вступят в диалоги.
Я был блистательным кавалером – о! только одна холодная, как алмаз, донна, не отвечала на мои домогательства, и тогда, прямо на великолепном скакуне я въехал в церковь во время мессы.
Все замерли, а она – прекраснолицая, равнодушная повернулась ко мне, и, сказав:
– Ты жаждешь меня? Так посмотри на то, что ты жаждешь!
Обнажила грудь – и кровавые, как стигматы язвы, пламенели на белом атласе кожи.
И я стал изучать медицину, погружаясь в метафизические дебри её вековечного леса, зубря латынь, препарируя трупы, и штудируя сложные теории; и если сначала стволы знания казались мне железными, то потом мягчали они, становясь доступными.
Я алхимик.
Я изобрёл антикоррумпин – препарат, убивающий желание брать взятки, воровать, направлять финансовые потоки в свой карман: и чиновников заставляли пить его: специальные комиссии, состоящие из людей, лишённых эмоциональности, – для этого тоже пришлось изобретать снадобье, – принуждали их глотать медовый на вкус фиолетовый цветом напиток.
Я алхимик – слушая пульсацию древних соборов, я вспоминал, как шло муравьиное строительство, как те, кто начинали его, знали, что никогда не увидят плодов рук своих, и я был среди них; я вслушивался в пульсации, прекрасно понимая, что подлинный магистериум, с помощью копии которого я когда-то завалил английского короля плоским золотом ноблей, сосредоточен в каждой капсуле каждой души, что он – есть верх души, её небо, её творчество и полёт – что не мешали мне растить гомункулуса яви, нет, не мешало.
Ваши комментарии к этой статье
№73 дата публикации: 05.03.2018