Владимир Калуцкий,
член Союза писателей РФ
Ехал я из Берлина
Вчера ночью в глубине Интернета выловил я странное сообщение: «У побережья Аргентины со дна поднята немецкая субмарина U064 времён Второй мировой войны. Судя по всему, лодка опущена на грунт самим экипажем, потому что внутренние помещения не затоплены. В неприкосновенности сохранилась вся материальная часть субмарины и мумифицированные тела экипажа. Это не привлекло бы особого внимания, если бы не одно обстоятельство: все матросы и офицеры субмарины отвечают одним и тем же антропологическим характеристикам и внешнему сходству оказались на одно лицо. Такое впечатление, что в экипаже служили близнецы, или клоны, как сказали бы нынче. Однако исследовавший останки доктор медицины, доцент кафедры евгеники Иоханнес Вебер из Буэнос-Айресского университета заявил, что причина поразительной идентичности членов экипажа лодки U064 объясняется условиями консервации тел, одинаково повлиявшими на кожу и скелеты. (Lecala.com)».
Когда я прочёл сообщение, то почувствовал смутное беспокойство. Где-то что-то подобное я уже слышал. Пришлось подниматься на чердак, к старым бумагам и записным книжкам. И пока искал, вспомнил, что ищу. Мне нужна записная книжка за 1975 год.
Вот он – потрёпанный и черканный-перечерканный репортёрский блокнот. Запись от 9 мая, Дня 30-летия Победы над фашистами.
Тогда живых фронтовиков было ещё много. Они составляли целые братства, а уж в праздники их застолья собирали улицы. И всякий старый солдат был горазд на воспоминания, а мы, журналисты, выбирали из них самые патриотичные.
Это сейчас я понимаю, что записывать надо было каждого. Как если бы мы имели возможность поговорить с ветеранами Бородино или ратниками поля Куликова. Фронтовики ушли – и слились с историческим лицом тысячелетий…
Одним из сих ушедших был тогда ещё живой Владимир Аполлинариевич Герцык. Бывший танкист, с правой рукой в вечной чёрной перчатке. Вся медальная Европа на груди, и военные песни пел, как настоящий артист.
В тот день застолье устроили на широком дворе бывшего смершевца Ивана Фёдоровича Карих.
На радостях солдаты выпивали,
До края наливал сосед соседу,
Они четыре года воевали –
Имели право выпить за победу.
У меня было редакционное задание – выловить в солдатских разговорах воспоминание с изюминкой. Вот я и подходил от одной группки к другой.
– Да ты ж сидел, Аполлинариевич, какой из тебя фронтовик! – услышал я краем уха и тут же стал свидетелем схватки за грудкú. Герцык так зацепил здоровой рукой хозяина, что у того покраснело лицо:
– Пусти, пусти… Ну, – пошутил я, – зло и пьяно вырвался из драки Иван Фёдорович. А Герцык, тяжело дыша, опустился на скамейку и вытер со лба пот:
– Сидел я после войны… Я от Смоленска до Волги, а потом до Берлина на броне с кровавым потом проелозил… Подо мной шесть машин сгорело.
…Тогда сидение в тюрьме считалось главным жизненным позором. А если ещё и по причине войны – вообще несмываемое пятно. И я подумал, что Герцык – не герой моего очерка, хоть поначалу я настроился вытянуть воспоминания именно из него.
Уж и не помню, о ком я тогда написал. Но редактору при отчёте о стычке рассказал. Анатолий Алексеевич Праведников – такая фамилия была у редактора – поднял палец и заметил с поучением:
– Пройдёт время – патриотическая шелуха с ветеранских воспоминаний отлетит, и тогда настоящую правду о войне расскажут вот такие Герцыки. Вы (редактор со всеми сотрудниками был подчёркнуто на «Вы») возьмите фронтовика на заметку. Думаю – тут есть зерно.
И так получилось, что осенью того же года я оказался в больнице. А на соседней кровати с сердечной недостаточностью уже лежал фронтовик Герцык.
Вот тогда он и поведал мне историю, ради которой нынешней ночью пришлось поднимать мой архив. Сейчас не могу понять – почему она тогда меня не зацепила? Сама фантастичность сюжета просилась на бумагу, да и рассказчик не выглядел лгуном. Скорее – отчаюгой, башибузуком на танке.
– В августе сорок первого года мы сдали Рославль, – Герцык говорил с подробностями, как будто в рапорте для отчёта. – Я был командиром взвода танков КВ. Это такая непробиваемая боевая машина, которую немец не брал ничем. А тут мне лично приказ – тремя машинами прорваться через занятый город и с опушки леса вывести из окружения документы и штаб окружённого полка НКВД. Ну – мы и рванули. Немецкие орудия давили – только искры из-под гусениц. По нам стреляли в упор, внутри от грохота барабанные перепонки лопались.
Прорвались. Когда выскочили к окружённому полку, то увидели странную картину. На просёлочной дороге, между лесными массивами, колонной стояли двенадцать наших машин-полуторок. Такое впечатление, словно у них разом кто-то выключил зажигание. А в кузовах, плечом к плечу, как кегли, сидели пехотинцы. Мы выехали из леса почти к середине колонны и не могли понять, почему машины стоят? Самолёты могли налететь в любой момент.
Я спрыгнул на луговину и кинулся к первой полуторке. Офицер и водитель сидели ровно и мёртво глядели вперёд.
Я заглянул в кузов.
Все солдаты тоже были мертвы, и все страшно и невидяще глядели вперёд.
Но испугало даже не это.
Все солдаты были на одно лицо.
Я кинулся к соседней машине.
То же самое.
Повылезали из люков мои танкисты. Мы наскоро осмотрели все двенадцать машин. Там все были мертвы, и все – как спички в коробке – неотличимы один от другого. Словно всех одна мама родила.
Мы пробовали пошарить по их карманам, но ни у одно не было документов.
Не зная, что делать, мы развернули танки к штабу полка. Там усталый седой майор, не отвечая на мои слова о прибытии, дал такой приказ:
– Немедленно возвращайтесь к автоколонне и расстреляйте каждый грузовик прямой наводкой. Чтоб немцам и щепки не досталось!
– Так там же свои! Похоронить надо, – попытался я вставить слово. На что майор дал мне непонятный и странный ответ:
– Это Вам показалось, лейтенант. Вы не видели ни колонны, ни солдат. Повторите:
– Не видели ни колонны, ни красноармейцев! – коротко бросил я и развернул танки по приказу майора.
В двадцать минут мы расколошматили мёртвую колонну, и в ошмётках её уже никак нельзя было представить недавнюю боевую единицу.
Мы погрузили штаб полка и тем же порядком, подавляя огонь немцев, через тот же Рославль, вырвались к своим. Майор на прощание пожал мне руку и приказал:
– Забудь нынешний день навсегда. И бойцам своим накажи. Если не хотите поломать себе жизни.
А потом мясорубка, каждый день бои – не до того было. В конце мая сорок пятого, я уже капитаном был – вызвали в Москву, на учёбу. Мог бы академию бронетанковых войск закончить, в генералы выйти.
А я с попутчиками разговорился. Ехали в открытом кузове «студебеккера». Кругом руины, но весна своё берёт. На берегу Вислы заночевали, костерок разошли. Слов за слово – ударились в воспоминания. Всем хотелось удивить друг друга. Чувствовал – врут друзья, похваляются.
Ну, я и выдал им историю с мёртвой автоколонной.
А в Москве меня уже ждали. Ты думаешь – рука у меня искалечена в бою? Как бы не так…
Герцык надолго умолк, а потом заговорил опять:
– Жена у меня врач. Говорит – есть такая наука – евгеника называется. О выведении совершенного человека искусственным путём. Перед войной ею и наши, и немцы занимались. Тайно, конечно. И вот я думаю – а мёртвые красноармейцы, одинаковые, как пули, кого я расстрелял – не евгеники ли эти? И что было бы, если бы они доехали до фронта?
Он помолчал, заворочавшись, и закончил, засыпая:
– А может – какие и доехали. Иначе откуда у нас тысячи безымянных потерь? Ни документов, ни лиц…
Надо, надо было тогда же вцепиться в эту историю. Но утром Герцыка увезли в областную больницу, потом выписали меня. Спустя несколько лет я пробовал заговорить с Владимиром Аполлинариевичем о странном случае из его боевой жизни. Но он отговорился и сделал вид, что не понимает, о чём речь.
Потом он умер, потом я потерял записную книжку. А теперь натолкнулся на загадочную запись в Интернете.
Я ничего не понимаю и не делаю выводов. Возможно – в обоих случаях нет предмета обсуждения.
Есть только наука евгеника, которая глухо бережёт свои тайны.
Ваши комментарии к этой статье
№68 дата публикации: 01.12.2016