Ольга Ерёмина

Погост Отолово. 1997 год.

 

События июня

Июнь 1997 года мы жили в торопецком доме втроём – я, моя дочка Нина, которой исполнилось четыре с половиной года, и хозяйка дома Нина Александровна, прабабушка Нины. Алексей был в Питере: прошедшим летом ему удалось поступить в Герценовский университет на географический факультет, и в конце мая он поехал на летнюю сессию.

Находиться в одном доме с Н.А. стало для меня пыткой. (Когда-нибудь я подробно напишу историю моей жизни в Торопце.)

Я тогда работала в школе номер два вожатой. Шли каникулы. Надо было что-то придумывать. Я сблизилась с одной учительницей, женой директора школы, общалась с ребятами из класса, где она была классным руководителем, и предложила им сходить в поход по району. Мы решили отправиться на озеро Чистое, откуда проследить возможный волок из Серёжи в Торопу через озеро Ручейское, от него на юго-восток через ручьи и мелкие озёра в озеро Стрежино, откуда мелкие речки текут в Торопу. О том, что волок существовал именно здесь, свидетельствовало городище, заросшее лесом, которое нам показывал весной Валентин Сергеевич Пажетнов, всемирно известный биолог, знаменитый воспитатель медведей и хозяин соседних Бубониц.

Об этом походе я расскажу когда-нибудь потом. Сейчас для того, чтобы далеко не уйти от первоначальной темы, надо заметить лишь, что Нину я взять с собой на эти четыре дня не могла, с ней оставалась Н.А.: водила её в садик, а вечером забирала, проявляя крайнее недовольство этим.

Когда мы с детьми оказались в Бубоницах, Валентин Сергеевич предложил мне привезти группу старших школьников на недельку – пожить в Бубоницах, походить по маршрутам, отмечая на карте следы животных, которые заметим на местности. Называлось всё это серьёзно: «Мониторинг крупных хищных млекопитающих».

Вернувшись в Торопец, я собрала группу ребят, оформила соответствующие документы у директора школы (нам даже выдали в школьной столовой какие-то продукты). Оставлять Нину с Н.А. я совершенно не хотела – напряжение росло, Н.А. стала всё чаще ругать Нину по пустякам, называя вредительницей и пакостницей.

Я всеми силами души ждала Лёшу – а его всё не было, хотя сессия у него уже должна была закончиться. Известий от него не было тоже. На сердце у меня было неспокойно, но я заставила себя не метаться и жить как обычно. Дело в том, что зимой, в первую сессию, Лёша уехал в Питер и пропал: ни звонков, ни хотя бы телеграммы. Потом позвонил, сказал, что выехал, – и несколько дней его не было. Я не представляла себе совершенно, где он мог бы быть, никаких координат он мне не оставил. Я, зная, что с ним случаются обычно самые дикие вещи, пошла в милицию и написала заявление о пропаже мужа. Приходил милиционер, записывал приметы, взял фотографию. На третий день Лёша приехал сам. Оказывается, он решил погостить у новых друзей в Твери. Заявление в милицию вызвало у него удивление, не хотел понять, что от его эскапад можно просто потерять рассудок, и втайне сердился на меня.

Поэтому сейчас я, сдерживая в душе волнение и протест, решила поехать в Бубоницы, не дожидаясь его, взяв с собой Нину. Тут явились неожиданные гости: меня нашла Вика Нурова, женщина, которая в своё время наглядно показала мне, что означает слово «женственность».

Мы познакомились с Викой в 1989 году, когда мне было 19 лет. Я жила в Калуге, ходила в городской туристический клуб, и в начале лета на одной такой встрече, когда все увлечённо обсуждали грядущие походы, увидела изящную молодую женщину, одетую в белое платье, подчёркивающее гибкую фигуру с узкой талией и широкими бёдрами. Волосы её были тщательно и в то же время легко уложены, в ушах покачивались крупные белые серьги на тонких цепочках, обрамляя её овальное нежное лицо с тонким носом и тонкой линией бровей. Она смеялась и разговаривала со всеми сразу, потому что все наши мужчины толпились вокруг неё. Причём даже те, с кем я и заговорить-то боялась: опытные альпинисты и горники, у которых за плечами были походы пятой категории сложности и первопрохождения. Вика была опытной альпинисткой, и мужчин особенно поражало сочетание её женственности и опытности в таком физически тяжёлом деле, как альпинизм.

Я восхищённо смотрела на неё, но встретилась с ней взглядом – и меня, словно током, пробили страдание и неуверенность в её глазах. Улучив минуту, я задала ей несколько прямых вопросов. Оказалось, что она только сегодня приехала в Калугу из Ярославля – и сразу решила найти турклуб, потому что лишь в этом места (она была уверена) встретит настоящих людей. У неё с собой одна сумка, ночевать ей негде. Я сразу предложила: идём ко мне. Она с готовностью согласилась.

По дороге домой она рассказала мне свою историю. Родилась в Казахстане, где в немалом чине служил её отец. Училась в школе при воинской части, где полюбила парня, с которым сидела за одной партой. Он тоже любил её. После школы он уехал в Москву – поступил в какое-то военное заведение. Она поступила на психологический факультет Ярославского университета. Пока он был курсантом, они встречались постоянно, затем поженились. Родился сын Дима. Муж Вики стал военным прокурором, его назначили в Ярославль и дали квартиру. Она души не чаяла в своём муже, готова была следовать за ним хоть на край света.

Краем света оказалась Калуга. Мужа перевели туда на работу и поселили в общежитие. Он сообщал Вике, что как только дадут квартиру (обещали дать в самое ближайшее время), он сразу перевезёт в Калугу Вику и четырёхлетнего сына. Время шло. До Вики стали доходить слухи, что муж её живёт в Калуге с другой женщиной, что именно она собирается въехать хозяйкой в новую квартиру.

Вика верила своему мужу безусловно, была убеждена в его верности и преданности абсолютно. Известие больно ударило её. Она отвезла Диму на Украину, в Хмельницкий, где, после того как отец вышел в отставку, жили её родители, и приехала в Калугу, чтобы найти мужа и разобраться в том, что произошло. Адрес общежития она не знала. В первый же вечер Вика встретила меня.

Я стала свидетелем её драмы, которая длилась несколько месяцев, помогала ей всем, чем только могла. Вика пыталась вернуть мужа, но, будучи профессиональным психологом и поняв, что перед ней вдруг очутился другой человек, решила, что надо вылечить себя от самомучений и начать новую жизнь. Вскружив головы всем клубовским ребятам, Вика вписалась в группу, которая шла в Фанские горы, и заставила ревновать всех остающихся в Калуге жён. Затем – уже в Хмельницком – она без брызг влилась в группу горников, идущих на Алтай, на Белуху. Вернулась оттуда, окружённая гроздью поклонников. Один из них, Владимир Кондаков, через пару лет стал её мужем. Вика продала квартиру в Ярославле, купила квартиру в центре Хмельницкого и осела на Украине. Я писала ей письма, дважды ездила к ней в гости, с группой её друзей ходила в марте 1990 года в Карпаты, на Говерлу.

А теперь Вика приехала сама – и не одна, а с сыном Димой, которому исполнилось 12 лет. Три года назад у неё родился ещё один сын, он рос очень нервозным, капризным. Вика совершенно измучилась с ним и решила взять тайм-аут: оставила младшего сына с отцом, который взял отпуск, подхватила Диму и рванула в Россию, в Торопец, ко мне. Я не знала, что она едет именно сейчас, хотя вообще возможность приезда мы обсуждали (но я была в нерешительности: я ощущала дом в Торопце чужим, чуждым мне, и не могла с уверенностью пригласить друзей в такой дом). Опоздай она на день, и мы с учениками уже были бы в Бубоницах, где она нас наверняка бы не нашла.

Вика осталась такой же говорливой, но внешне сильно изменилась: она пополнела, очаровательный вал лица стал более кругом, чем овалом. Но в речи её было столько энергии, в движениях – столько желания жить и радости от набегающих из неизвестности минут, что я была убеждена: в компании моих школьников она окажется своим человеком. Сын её, Дима, был умным, рассудительным мальчишкой. Он глубоко интересовался историей, в глазах его светилась мысль.

Мне было столько же лет, сколько Вике в тот момент, когда мы впервые встретились в Калуге. И дочке моей было столько же, сколько тогда Диме. И ситуация с моим мужем начинала странно запараллеливаться с Викиной историей…

Но тогда мне было не до рассуждений.

Наскоро собрав для Димы и Вики какие-то походные вещи, мы поехали в Бубоницы. Это было прекрасное, врачующее время. После стольких ударов, обрушившихся на меня, я жила смело, полно и цельно, уверенная в себе и в друзьях-учениках, которые меня окружали, радуясь общению с удивительными людьми – Валентином Сергеевичем Пажетновым и его женой Светланой Ивановной, женщиной мудрой и чуткой, которая взяла Нину под своё покровительство. Особый луч тепла (возможно, сам того не зная) подарил мне Сергей Валентинович, сын старшего Пажетнова. Отец занимался медведями, и Сергей – волками. (Обо всём этом надо будет писать подробнее.)

Ещё одна мысль согревала меня: вот я приеду в Торопец, а там встретит меня мой любимый муж, мой дорогой Лёшка. И мы вновь будем вместе…

И я приехала – и застыла: Лёшки всё ещё не было. Я сжалась в душе, а ведь надо было общаться с Ниной, занимать гостей. Вика чувствовала напряжение в доме. Обратный билет у них был куплен, в Торопце они должны были провести ещё дней шесть, и позволить им находиться в одном доме с Н.А. было невозможно: пространство звенело, как злая струна.

Через день Лёша позвонил, сказал, что купил билет и утром приедет.

Как я бежала! Стояло раннее утро, солнце уже давно путешествовало по небу, но в городе было ещё совершенно пустынно. Поезд из Питера прибывал в половине шестого. Вокзал был на другом конце города, и я бежала туда, чтобы встретить поезд, чтобы наедине обнять моего любимого, узнать, что с ним случилось, где он пропадал, рассказать ему о моих походах и о том, как я его ждала.

До вокзала оставалось метров сто, как навстречу мне проехал городской автобус – почти пустой. На заднем сидении его дремал Леша. Я закричала, замахала руками, пытаясь остановить автобус, но он проехал мимо.

Я побежала назад, поймала какую-то машину, которая довезла меня до самого дома.

Лёша был возмущён и недоволен: он ожидал увидеть дома жену, а увидел незнакомую женщину! Я говорила ему, что хотела его встретить, что видела его в автобусе, точно указывала на то место, где он сидел, но в его глазах светилось неверие и неприязнь, и это поразило меня. Он коротко рассказал, что сразу после окончания сессии им объявили о полевой практике, и у него (якобы) даже не было возможности сообщить, что он задержится ещё на две недели – на полевую практику. Как я и Нина жили это время – ему было видимо не интересно, и это тугой волной толкнуло меня в грудь. Весной, перед его сессией, мы говорили, что вот он приедет из института, и тогда мы вместе сходим в какой-нибудь поход. (Именно об этом я писала весной Вике, именно на это она рассчитывала, собираясь к нам.) Я очень хотела познакомить Лёшу с отцом Михаилом, думала отправиться туда вместе. Но Лёша никуда не хотел, а я-то ждала! К Вике он почему-то отнёсся неприязненно, и было немыслимо оставаться несколько дней всем в одном доме.

(Ради справедливости надо сказать, что Алексей был оформлен сторожем при Доме творчества, и на время его сессии у него был отпуск. К его возвращению отпуск закончился, и ему надо было идти на ночное дежурство, чем он и мотивировал своё нежелание ехать со мной. С другой стороны, вторым сторожем была вполне понимающая женщина, и она бы за некоторую плату спокойно могла отдежурить одну ночь.)

Тогда я приняла решение, развязавшее первый узелок моей безоглядной преданности Лёше: да, он приехал, каждой минутой, проведённой с ним, я дорожу безмерно, но сейчас я, несмотря на его недовольство, поеду в Отолово без него, с Ниной, Викой и Димой. Это нужно мне, и я это сделаю.

Моя бабушка крестила меня, когда мне было 4 года. Нине было 4 года, и я хотела её крестить. Крёстной матерью согласилась стать Вика. Дима тоже захотел креститься, и его крёстной стала я. Совершить обряд в Торопце? У отца Валентина? Нет. Только там, где я ощутила подлинную чистоту, я хотела крестить мою девочку.

Узнав о наших сборах, к нам присоединился Костик. На цель нашего похода он смотрел с усмешкой, но он только что закончил школу, поступил в Питерский Горный институт – и был свободен и беззаботен до осени. Почему бы не сходить в Отолово? Тем более отец Михаил – классный мужик.
Так нас стало пятеро.

Как я пела в церковном хоре. Нелирическое отступление.

Осенью 1996 года я ближе познакомилась с одной молодой женщиной по имени Алла, незамужней, недавно приехавшей в Торопец после учёбы в Москве. Летом она ходила с золотой цепочкой на щиколотке и считалась самой загадочной и изящной женщиной в городе. В неё влюбился один парень, долго, тупо и нудно добивался её, но получал отказ.

С дипломом психолога она устроилась сначала в детский садик, затем в школу. В Москве она пела в церковном хоре, имела некоторый навык и хорошее сопрано. Рассказывала, что им после каждой службы платили деньги – немного, но это вознаграждало часы, потраченные на службу и спевки.

В Торопце она задумала организовать такой церковный хор. Хор – громко сказано, точнее – ансамбль. У отца Валентина в Казанской церкви были певчие – несколько бабулек, которые гнусавили что-то невразумительное. Платил ли он им – я не знаю, но на службы, впрочем, не такие частые, они ходили исправно.
Алла поговорила с отцом Валентином. Они сошлись на том, что Алла соберёт ансамбль, который выучит песнопения, необходимые на субботних службах.

Алла пригласила троих молодых женщин, которые были преподавателями музыки в садике и в музыкальной школе, и меня, зажгла нас рассказом о красоте песнопений. Нелишним при том, что все мы не имели денег (зарплаты задерживали постоянно), было упоминание о том, что сразу после службы нам будут немного платить. Хоть по пять рублей. Это говорила наша всеобщая нищета…

За разучивание новых для нас произведений мы принялись с энтузиазмом. Лёша съездил по каким-то делам в Москву, привёз несколько сборников песнопений.

Н.А. отпустила меня неохотно, показывая, что она остаётся с Ниной только по просьбе Лёши. Собрались мы у Аллы, самой старшей из нас (ей было 28 лет), у которой была своя квартира. Чувствовали себя немного торжественно. Распределились по голосам: Алла пела первым сопрано, две преподавательницы музыки – вторым, и я с Лидой, которая руководила детским хором, вели партию альтов.

Оказалось, что одних и тех же песнопений может быть несколько вариантов. Мы пели с листа, слушали, как звучит музыка, и выбирали самые красивые с музыкальной точки зрения произведения, не задумываясь о том, что можно петь в пост, а что в праздник. Мы просто делали то, что нам нравится. Я оказалась сначала очень полезным человеком, так как женщины часто просто выпевали слова, не понимая их смысла. Я знала старославянский и могла перевести на современный русский, объяснить смысл того, о чём мы поём.

В первый раз мы пели часа два без отдыха. А потом Алла, загадочно улыбаясь, пригласила нас всех к столу, накрытому скромно, но опрятно. Там было печенье, чай и лёгкое вино. Женщины захмелели, начался разговор из тех, в которых я совершенно не умела участвовать.

На следующую спевку собрались у Лиды. Она жила с родителями и дочкой, муж был неизвестно где, по её словам – в дальнем плавании. Последний раз он появлялся полтора года назад, и Лида ощущала себя соломенной вдовой. Пели, потом пили чай. Я одна из женщин имела мужа, который жил вместе со мной, и это невольно выделяло меня из нашей пятёрки.

Через некоторое время пришла очередь встречаться у меня. Н.А. с явной неохотой разрешила. Я волновалась, зная, что она слышит каждое слово, сказанное в нашей комнате, и непринуждённой обстановки, какая образовывалась при встречах у Аллы, не получилось.

Прошло несколько недель, мы всё лучше знали необходимые песнопения, пару раз репетировали в церкви вместе с отцом Валентином. Я по-новому услышала свой голос, разработались и задышали лёгкие, намного увеличился мой диапазон. Точнее, раньше я просто не думала о своём диапазоне, а тут вдруг заметила, что могу брать и ми малой октавы, и соль второй. Твёрже держала партию, не поддавалась, как раньше, изменениям сопрано. Мне доставляло огромное удовольствие петь в храме, когда там никого ещё не было. Голос летал под куполом, обволакивал меня, и я ощущала несказанную радость творческого постижения нового для меня мира.

Особенно мне нравились «Свете тихий» Валаамского распева (музыка, словно рассвет, поднималась из глубины озера, светилась в полную силу и затем умиротворяюще гасла, вобрав в себя могущество всего земного и небесного) и «От юности моея мнози борют мя страсти…». Ощущала, что это про меня: это моя юность, и меня борют страсти, но кто заступится за меня, кто поможет мне в этом мире, кто растворит врата моего одиночества?

Настал день нашего дебюта. Мы не сбились, не пропустили ни одного момента вступления, и отец Валентин был очень доволен. Но денег нам не дал. Мы подумали, что, может, он нас испытывает, и в другой раз даст.

Во вторую субботу в церкви был аншлаг. Пришли ухажёры Аллы, Лёша, множество родственников и знакомых выступающих, даже Н.А. со своей подругой Екатериной Ивановной пожаловала.

В следующую субботу в церковь собрались люди с самых дальних окраин Торопца, вольготно раскинувшегося по берегу озера, для того, чтобы послушать новых певчих. Ко мне после службы подходили какие-то женщины, рассказывали мне о себе, просили помолиться за них: мол, ты в церковном хоре поёшь, значит, к Богу ближе, тебя Он лучше услышит, попроси Его за нас.

Отец Валентин получал хороший доход, но нам не давал ни копейки. Разговаривала с ним Алла, он ей ответил, что со временем, когда церковь будет более богатой, обязательно будет платить певчим. Но служба длится около четырёх часов, мне на это время надо было оставлять Нину с бабушкой, которая проявляла неудовольствие отсутствием оплаты, и ждать, когда церковь станет более богатой, я не могла.

На спевках женщины стали петь мало, болтали о своём. От разучивания новых песнопений скоро переходили к угощению. Возвращаясь домой, обменивались впечатлениями о любовниках. Я молчала: для меня подобные темы были глубоко интимными, и я никогда ни с кем их не обсуждала.

К Лиде приехал вдруг её муж, привёз денег. В субботу на клиросе, в промежутках между вступлениями хора, Лида рассказывала о том, как именно прошла их ночь, девочки сочувственно делились своими впечатлениями.

Не будучи человеком подлинно воцерковлённым, я испытывала чувство неприязни, когда после службы надо было подходить в священнику, который мазал лоб масляной кисточкой, и целовать ему руку. После этой службы я не подошла к нему: мне казалось, что после даже невольного участия в таких разговорах проходить исполненный – для верующих – высшего смысла обряд просто нельзя. Тогда ко мне подскочила женщина из основного, старушечьего, хора, и стала внушать, что я обязательно должна подходить и подставлять свой лоб под масло. На меня дохнуло чем-то чуждым, противным самой идее творчества. Мои подруги сделали смиренные лица и спокойно пошли на помазанье, после чего Алла не преминула сделать мне лёгкий выговор.

Возвращались мы все впятером, светила луна, и женщины оживлённо беседовали о том, каким образом они совокупляются со своими мужчинами. Потом все посмотрели на меня: ждали, что я тоже расскажу о себе. Я промолчала – и почувствовала, что уже наметившаяся стена между мной и подругами укрепилась.

Вскоре сошлись в узел несколько линий: Н.А. объявила, что она больше не желает по субботам на четыре часа оставаться с Ниной, что у неё своих забот хватает; общение с женщинами стало неприятным для меня; скаредность отца Валентина привела в возмущение Лёшу, который не переставал выполнять некоторые работы по церкви и был хорошо осведомлён о доходах торопецкого попа. К тому же у меня увеличилась нагрузка на работе. Женщины тоже возмутились тем, что обещанных денег им никто не даёт, и наши спевки сами собой сошли на нет.

Этот опыт утвердил меня в мысли, что я буду крестить Нину не в Торопце, не у отца Валентина. С церковной точки зрения всё равно, каким именно человеком является священник, но я выбрала иной путь.

Гороховое поле

Ранним утром мы впятером (я с Ниной, Вика с Димой и Костик) сели на поезд и уже через час были в Андреаполе.

Надо сказать, что во время жизни в Торопце у меня возникло странное, почти мистическое отношение к расстояниям. Это было связано с крайне замкнутой атмосферой города, с его закольцованностью на озере, с его глубочайшим равнодушием к внешнему миру, ощущаемому как чуждый и враждебный. Мне казалось, что всё, что не есть Торопец, находится очень далеко, вне пределов досягаемости. Однажды, будучи в командировке в Твери и имея два свободных дня, я не поехала в Москву и домой, в Калугу, просто потому, что не могла представить себе такой поездки. Для меня Москва и все другие города были словно на другой планете. Когда я окончательно уехала из Торопца, потребовалось два года интенсивного автостопа, чтобы моё ощущение пространства изменилось.

Итак, мы очутились в Андреаполе, как в ином мире. Здесь не было Н.А., которая пристально и недобро следила за каждым моим шагом, не было Алексея, перед которым я последнее время всё чаще чувствовала себя виноватой (он, как и его бабушка, умел навешивать на человека чувство вины). Передо мною вновь была дорога.

На знакомой площади перед железнодорожным вокзалом находилась маленькая автостанция, и возле неё стоял, готовый к отправлению, автобус на деревню Бобровец. Больше автобусов в нужную нам сторону сегодня не ожидалось. Не долго думая, мы купили билеты и очень быстро доехали до Бобровца. Вышли среди просторно раскинувшейся деревни, вскинули рюкзаки и не спеша зашагали на север. В Отолово можно было попасть несколькими путями-тропами, но мне почему-то хотелось повторить наш путь от Горок, хотелось попасть в тот самый лес, который был дивно украшен застывшими капельками воды.

Мы уже вышли за пределы деревни и топали через поле с перелесками, когда нас догнала машина, оборудованная для перевозки электриков и их снаряжения. Поднятая рука – машина остановилась. На линии обрыв, электрики едут на вызов – как раз мимо Горок. Мы с радостью уселись на отполированных деревянных лавочках и покатили по хорошему асфальту. Дверцы в фанерной кабинке не было, и мы любовались цветущими полями и лугами, лесами и реками, весёлыми озёрами и синим небом с лёгкими белыми облачками.

Долго ли, коротко ли – слева засинела гладь Лучанского озера, а справа стеной встал зелёный лес. Машина остановилась, не доехав до Горок.

– А зачем вам сами Горки? – сказал водитель. – Вот эта дорога прямая, она соединяется с той, что от деревни идёт, и дальше как раз на Москву.

В лес, действительно, вела прямая дорога. Мы поблагодарили водителя и электриков, машина уехала.

Меня волновало, насколько хватит сил у Нины. Все мы подстраивались под неё, поэтому шагали не спеша, оглядываясь по сторонам и периодически отмахиваясь от жужжащих насекомых. В лесу нас одолевали комары, а когда вышли на вырубку, на нас напали слепни.

Вырубка меня поразила: за два лета подрост поднялся так высоко и густо, что мы не видели ничего вокруг, кроме дороги непосредственно у себя под ногами. После того как мы прошли по ней осенью, там, видимо, никто не ходил и не ездил. Лужи в колеях были глубокими и чистыми, при нашем приближении в воду с лёгким плеском прыгали лягушки. В зарослях возились птицы. Мы заметили среди ветвей несколько аккуратных травяных гнёздышек, одно возле самой дороги.

За лесом, там, где стоял когда-то хутор, росла такая густая и высокая, но уже перестоявшая трава, что я искренне пожалела: столько добра пропадает!

Вот и знакомая дорога от Москвы до Октябрьского, вот и мостик через Заелинку. Пройдя в общей сложности километров восемь, Нина немного устала, и мы решили не поворачивать в Москву, а идти сразу направо, в Отолово. По это дороге можно было шагать не гуськом, а рядом, и разговор оживился. Солировал, как всегда, Костик. Он громко возмущался: зачем люди крестятся? И вообще: чему они верят? Кто такой Бог? Что за ерунда: умные, образованные люди молятся какому-то Богу!

Я слабо возражала ему. Я не верила в Бога – но хотела крестить дочку. Почему? Чтобы подключить её к русскому эгрегору, ввести в русло культурной традиции. Чтобы получить возможность на три дня уйти из дому, чтобы был повод увидеть Отолово и отца Михаила, чтобы она сама прошла по летней земле дюжину километров… Всё это так. Но, движимая каким-то странным чувством, я сказала Косте, чтобы он не упоминал всуе имя Божие, не смеялся над ним.

Над землёй стоял жаркий июльский полдень. День млел, сомлели и мы. Попили водички, почувствовали, что проголодались. Отолово было близко, усталости мы не чувствовали, и устраиваться обедать не хотелось. Впереди была видна еловая колоннада, а по сторонам дороги лежали узкие полоски гороховых полей. Мы, не снимая рюкзаков, залезли на лежащее справа поле, нарвали спелого гороху. Уже суховат и не очень вкусен. Левое поле было более узким, недалеко росли кусты, которые давали тень, и горох там должен был быть сочным. Костик шагнул налево, в этот момент что-то будто толкнуло меня в грудь, я сказала ему:

– Не ходи туда!

– Почему?

– Не надо, просто не надо!

Костик усмехнулся, прошёл метров пятнадцать к кустам, нагнулся за горохом – и вскрикнул. Затем постоял несколько секунд, выпрямившись, нагнулся вниз (кусты поодаль зашевелились), а потом быстро вернулся к нам. Лицо его было испуганным и растерянным. Что случилось?

– Я наступил на змею. Она меня укусила. Кажется, это была гадюка. Серая, с чёрным треугольным узором на спине.

Он сел на поросшую травой обочину, вытянул вперёд ногу. Ноги Кости были обуты в кроссовки, на которых полоски кожезаменителя чередовались с треугольничками ткани. На одной такой полоске отчётливо виднелись вмятины от двух тонких и острых зубов. На ткани под этой полоской были две маленькие сквозные дырочки.

Дрожащими руками Костик снял кроссовку, затем носок. На внешней стороне стопы, сбоку, виднелись два маленьких пятнышка, кожа вокруг них слегка покраснела. Мы с Викой растерялись. Думалось, что не может же змея прокусить кроссовок, не может впрыснуть яд через плотную ткань обуви. Но вот же они, пятнышки. А может, всё обойдётся? Может, ничего страшного?

Все мы слышали, что яд можно отсосать. Но нога Костика в пропотевшем носке была такая неаппетитная… Воду, что была в нас во фляге, мы выпили, обмыть ногу было нечем. Успокаивая себя тем, что всё это ерунда, что всё обойдётся, Костик обулся, и мы продолжили путь. Все шли быстро, молчали. Но метров через триста стало ясно, что надо что-то срочно предпринимать. Костик побледнел, у него закружилась голова. Он вновь сел на обочину, разулся. Нога опухала прямо на глазах.

Я приняла решение: Вика с детьми остаётся с Костей здесь, я бросаю свой рюкзак и бегу в Октябрьское. Должен же там быть какой-то медпункт!

И я побежала. Не до красот. Впереди дома. Нашла людей. Медпункта нет, ближайший – в Ворошилове, это на север, около двадцати километров. Машины в селе тоже ни у кого нет. Только у отца Михаила, он недавно проехал.

Машина у отца Михаила? Полтора года назад не было. Но размышлять некогда. Бегу в Отолово.

Вот и знакомый дом. Точно: рядом стоит светлая «Нива», возле неё возится хозяин. Приветствует меня, явно удивляясь тому, что я одна, запыхавшаяся, без вещей. Его внутренний ритм – я чувствую – плавен и размерен. Он только что вернулся из райцентра Пено (80 км), куда последнее время ездит служить в церкви. Там есть храм, есть приход, но нет священника, а здесь совсем нет прихожан. Вот и уговорили его служить в Пено. Пришлось собраться с деньгами, купить подержанную «Ниву», чтобы добираться до дому. Но всё это я узнала потом, а сейчас я кратко и максимально чётко объяснила отцу Михаилу положение.

Из дома вышла матушка. Она не обрадовалась мне, стала звать мужа к обеду, но он уже заводил машину.

Костик слабо улыбнулся и даже попытался шутить, когда мы выскочили из «Нивы». Ступня его была распухшей и красной. Он сел на заднее сиденье, и отец Михаил рванул машину вперёд. Проследив глазами за жёлтым пыльным облачком, мы разобрали свои рюкзаки и невесело побрели в Отолово.

 

Свете тихий

У отца Михаила гостила родственница его жены с сыном лет десяти, кажется. В доме жила ещё девочка лет шести – я не поняла толком, то ли она тоже чья-то родственница, то ли её удочерили. Уточнять было неудобно.

В самом доме произошло много изменений: пространство вокруг печки, где можно было хороводы водить, было разделено на комнаты. Кухня стала более благоустроенной. Летняя половина вполне приведена в порядок.

Крыльцо, которое полтора года назад было открытым, сейчас находилось внутри просторной веранды. Скорее, это была даже не веранда, а сени, только светлые, с большими окнами. Здесь была летняя кухня, стоял стол, плитка. Пристройка была свежей, и между самим срубом и досками пристройки были небольшие, но заметные щели. Как раз в ближайшее время хозяин собирался их законопатить. Щели эти я упоминаю неспроста: в них просачивались ежесекундно тысячи комаров. На улице, на пригорке, их немного сдувало ветром, и они набивались в веранду, особенно интенсивно перед небольшим дождичком, который запокапывал было, но быстро перестал.

Комары набивались и с яростью набрасывались на не обросших шерстью двуногих, то есть на нас. Тогда матушка применила необычный приём – чисто по-русски: против лома нет приёма. Меня в самом начале знакомства с верандой удивило, что на полу возле розетки нижней частью кверху стоит утюг. Теперь мне стало понятно его назначение: матушка взяла таблетку фумитокса, положила на утюг и включила его в розетку. Спустя минуту пол на сантиметр был устлан дохлыми комарами, которых матушка деловито смела веником и выбросила за порог. После чего она выдернула вилку из розетки. Это дало нам возможность спокойно пообедать, но вскоре комары полезли в щели с новой силой. И всё повторилось сначала.

Кстати сказать, в дома с веранды надо было входить максимально быстро, чтобы комары не успели влететь. И вообще в течение дня в дом ходить не рекомендовалось. Таким образом достигалась возможность спокойного сна ночью.

Матушка вообще привела огород и его окрестности в такое состояние, что можно было бы назвать её хорошей хозяйкой. Грядки стояли без единого сорняка, на них всё росло и расцветало. И это городская женщина, которая с детства не работала на земле! Как быстро русские люди вспоминают свои земледельческие навыки!

Нина стала играть с детьми, Димка отправился исследовать окрестности, а мы с Викой занялись разбором грибов, которые с утра принесли из лесу хозяйка и гости. Подсознательно я постоянно прислушивалась: не раздастся ли гул машины. Но вокруг стояла такая тишина, что слышен был только комариный писк.
Отец Михаил приехал, когда длинный летний день уже склонился к закату. Мы подбежали к машине. Видно было, как он устал: проехал за день по просёлочным дорогам около 360 км. Оказалось, что в Ворошилове, да, медпункт есть, но там фельдшер, у которого нет никаких лекарств. Пришлось ехать в Пено, откуда отец Михаил только что приехал незадолго перед нашим появлением.

В Пено Костю осмотрел дежурный врач (да, укус гадюки), затем его определили в палату и поставили капельницу. Взяв с врача обещание вылечить Костю, отец Михаил поехал домой, в Отолово.

Матушка собрала ужин. После ужина отец Михаил сказал, что сейчас хочет, кроме обычной вечерней молитвы, помолиться за Костино выздоровление, что среди гостей есть некрещёные и такие, кто молиться, может быть, не захочет, и что он просит гостей вести себя тихо.

Мы вошли в дом. Солнце садилось за озеро. Вечерний свет лежал на бревенчатых стенах, падал на иконы, сливался с пламенем лампадки. Отец Михаил встал перед иконами, справа от него – матушка, её родственница с сыном и девочка. Встали мы с Викой, Нина. Немного подумав, к нам присоединился и Димка.

Отец Михаил, оглянувшись назад, увидел направленные на него с ожиданием какого-то чуда глаза и сказал, что будет читать молитву короткими отрывками, чтобы мы могли повторять за ним следом – по желанию.

Он произносил фразу негромко, но отчётливо, тёплым сосредоточенным голосом, так, что мы слышали и понимали каждое слово. Затем целый хор тихих голосов повторял эту фразу вместе с голосом отца Михаила. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и не введи нас во искушение…» За болящих, плавающих, путешествующих… Помоги им, Господи!

«Так миротворно в горницу мою по вечерам заглядывало солнце…» Как Рубцов, я благодарила эту зарю, льющуюся в окно, и звучало во мне торжественным и смиренным Валаамским распевом: «Свете тихий святыя славы…»

Ощущала я глубокое единство стоящих перед иконами – единство в желании добра людям, в стремлении помочь Косте, в уверенности благодатной помощи молитвы.

 

Возвращение Кости

Утро встретило нас стоящим высоко солнцем, день обещал быть жарким. Отец Михаил занялся машиной. Хозяйка, её родственница и Вика надели платки по самые глаза, застегнули плотно рукава брезентовых штормовок и отправились за озеро, через Октябрьское, на болото по морошку, которая как раз созрела. Я осталась дома с детьми, играла с ними, спускались к воде, купались. Затем я принялась складывать в поленницу наколотые дрова. Время от времени машинально поглядывала на дорогу.

Показались женщины – у каждой почти по ведру морошки. Вика была возбуждена: она впервые в жизни собирала эту северную ягоду. Коротко пообедав, мы устроились вдвоём с ней возле поленницы, от которой видно было дорогу, и принялись перебирать ягоды: обрывали чашелистики, наиболее зрелые, почти оранжевые ягоды складывали в один тазик, более светлые, твёрдые – в другой. Те, что таяли в наших руках, мы без колебаний отправляли в рот. Наполнившиеся тазики забирала у нас матушка и уносила в летнюю кухню, где на плитке уже ароматно дымилось дивное варенье. Отец Михаил ушёл по делам в деревню.

Я ни о чём не хотела думать, ничего не желала загадывать. Мне было ясно только одно: вот я сижу, перебираю морошку, и в этом состоит моё СЕЙЧАС. Как никогда ощущала я, что будущее закрыто от нас, но при этом содержит в себе множество возможных путей. У меня не было ничего, кроме морошки в руках, но мир ощущался как величественный портал, дающий право выбора.

Когда стрелка часов уже подходила к пяти и заканчивалось последнее ведро морошки, на жёлтой полосе дороги показался… Костик! Мы уже строили планы о том, как отец Михаил окрестит детей, а потом мы будем добираться в Пено, чтобы забрать оттуда Костю. И вот он сам, собственной персоной! Бледный, кажущийся ещё более высоким, похудевший килограмм на пять, но смеющийся, как Ходжа Насреддин. Первым к нему бросился Димка: он успел искренне полюбить Костю и не скрывал своей радости.

Мы потребовали от Костика рассказа, но он забастовал: хочу есть!!!

Димка потащил его на веранду.

Когда Костик усердно орудовал ложкой, вернулся отец Михаил. Вскоре мы стали слушателями необыкновенного рассказа. После того как Косте поставили капельницу и отец Михаил уехал, Костик забылся сном. Проснулся он, когда солнце уже садилось, и ощутил необычайный прилив энергии. По его словам, он почувствовал себя абсолютно здоровым и зверски голодным. Ужин он проспал. У него было с собой немного денег, у мужика, лежавшего с ним в палате, он узнал, где ночной магазин, и у дежурной медсестры выпросился сбегать за поесть. Эта же медсестра, не устояв перед обаянием Кости, запустила его в ординаторскую, согрела чай, он съел то, что купил, и вдобавок съел запасы медсестры. И снова уснул.

Утром ему поставили ещё одну капельницу, после чего он узнал, что какой-то мужик из местных едет до Ворошилова. Костик собрал свои вещички и докатился до Ворошилова, откуда за полдня дошёл пешком до Отолова.

– А знаешь, почему ты выздоровел? – не выдержал Димка. – Мы за тебя молились. Именно вечером, когда солнце садилось.

Костик поднял вопрошающие глаза на отца Михаила, и тот подтвердил: да, молились за болящих и за странствующих, все до единого, кто был в доме. Именно в это время. Костик был потрясён, тихо сказал:

– За меня первый раз кто-то молился…

Отец Михаил предложил нам собраться и пойти в церковь, чтобы крестить детей. Мы с радостью и некоторой робостью собрались, приготовили платочки на головы и крестики на прочных нитках. Когда мы уже стояли у калитки, к нам подошёл Костик:

– Я тоже хочу покреститься.

У меня даже замерло дыхание.

– А крёстным отцом пусть будет отец Михаил.

Отец Михаил светло и тепло улыбнулся, попросил подождать и ненадолго вернулся в дом. Вскоре мы тронулись в путь и через пять минут были у церкви.
Обряд в пустом, скудно убранном храме прошёл затаённо-торжественно и просто. Я тихо пела «Аминь», вторя голосу батюшки. Он бережно надел крестики Нине, Диме и Косте (оказывается, возвращался он домой, чтобы взять крестик для Кости – в подарок).

Вечер был тёплым, тихим и таким же светлым, как вчера. Воды Отолова озера отражали зарю, разметавшую по небу свои кудри. Отец Михаил вновь сходил в деревню и, вернувшись, сообщил, что у него там есть мужик с лодкой, который ему должен и потому согласился отвезти нас завтра на самый дальний конец озера за восемь километров – оттуда всего два километра до дороги на Андреаполь, что это самый короткий путь на станцию. Но ехать надо рано утром, чтобы успеть на одиннадцатичасовой поезд на Торопец. Матушке мы оставили 80 рублей – всё, что у нас было, сохранив лишь деньги на билеты.

Костик уснул сразу же. В шесть утра мы уже стояли на берегу у воды, а по отражённой утренней заре летела к нам моторная лодка. Отец Михаил велел нам надеть тёплые вещи (на озере в лодке холодно), перекрестил нас на дорогу. Я прощалась с ним с благодарностью и затаённой горечью несбывшегося. То, чего я хотела вслух, случилось. У Нины на груди маленький серебряный крестик, который на неё надели в лучшем, чистом и светлом месте. Неожиданное происшествие с Костей кончилось благополучно, мы узнали силу направленной доброй мысли (именно так, с ноосферной точки зрения, я объясняю для себя произошедшее с Костей). Радостно за Костю: он получил подлинное знание о безусловной любви, убедился, что за него могут молиться – значит, могут его любить.

Но я ещё чего-то хотела для себя: разговора-исповеди, глубокой откровенности, которая помогла бы мне познать источник моих бед, найти верный путь. Отец Михаил представлялся мне сильным человеком, которому я могу доверить всё без утайки и который поможет мне твёрдым и ясным советом. Накануне я сказала ему о желании побеседовать, но когда подошёл момент разговора, осеклась, почувствовала, что разрыдаюсь, что не в силах рассказать обо всём, переложить хотя бы частично груз своих бед на его плечи. Я рассказала совсем немного, и сделала вид, что это всё, о чём мне хотелось поведать. Он сказал в ответ добрые, утешающие слова, обещал молиться за меня.

Стоя в лодке, прощаясь с добрым хозяином, я отчётливо поняла, что мне не поможет никто, кроме меня самой, что весь путь я должна проделать сама.

А мотор уже гудел, вода бурлила за кормой, мимо проплывали близкие лесистые берега Отолова озера, похожего на длинную рыбу. В одном лишь месте, на левом берегу, стояли две палатки и машина. Видимо, туда вела какая-то дорога. Но к деревне оттуда не проехать: левее палаток из озера вытекает Волкота. Мы же за 20 минут (как жаль, что так быстро!) проплыли все 8 км до самого тупика, где к воде из зарослей ольхи выныривает тропинка, выгрузились, попрощались и двинулись по тропинке, которая через пять минут вывела нас к пшеничному полю, уже заколосившемуся, васильковому, превратилась в полевую дорогу, что провела нас меж лесом и полем, вверх по склону пологого холма, по гребню которого на фоне неба время от времени проезжали словно игрушечные машинки. Там была асфальтовая дорога.

Удача улыбнулась нам и в этот раз: мы застопили машину, которая довезла нас до Андреаполя: это был могучий лесовоз, по странной случайности не гружёный. Вика с Ниной на руках сели в кабину, а я, Димка и Костик не без труда залезли на первый мост с «рогами», между которыми кладутся стволы, ухватились за эти «рога» и так, озираясь по сторонам и перехватываясь время от времени поудобнее, чтобы не упасть, отводя от лица волосы, которые отчаянно трепал васильковый ветер, умудряясь при этом кричать какие-то песни, дотряслись до Андреаполя.

Долго потом мы умывались у колонки, а тело вибрировало от испытанной тряски. Зато на поезд мы успели вполне.

Время молчать

Вот и всё. На следующий день Вика с Димкой уехали в Москву, чтобы оттуда отправиться к себе домой, в Хмельницкий. А ещё через день мой любимый и такой долгожданный муж уехал в Питер вместе с Костиком – для того, чтобы заработать денег. Пока он был на сессии, он завязал какие-то контакты с альпинистами, которые занимались высотными работами, и появилась возможность пристроиться к ним.

Но ставку сторожа-истопника, которая давала в месяц 120 рублей, Лёша терять не хотел. Соответственно, за время его пребывания в Питере каждую вторую ночь на дежурство должна была заступать я.

Впереди была вся вторая половина лета, около двадцати дежурств в пустом и чистом Доме творчества. Таскать дрова и топить печки было не надо. Без десяти восемь я целовала Нину, оставляла её с Н.А. и уходила. Закрывшись изнутри и устроившись в самой светлой комнате, в мягком кресле или прямо на полу, я читала. Вика привезла мне несколько эзотерических книг, я читала их медленно, обдумывая каждый абзац, применяя положения авторов к себе, пытаясь понять Алексея, его семью и его бабушку, увидеть подлинные мотивы их поступков. Поделиться своими раздумьями мне было не с кем, стихи я тогда не писала, дневника не вела.

Выспавшись до восьми утра на коврике под спальником, я возвращалась домой, отводила в садик Нину, работала в огороде, ездила на велосипеде в лес по ягоды, затем забирала Нину из садика и шла с ней гулять – на озеро, на городище, в лес. А мысль продолжала работать, и прошедшее переставало быть слепым пятном, разорванные нити событий связывались, и будущее вставало порталом.

 

О том, как на храме в Отолово ставят кресты, см. рассказ Дмитрия Лебедика.

 

Ваши комментарии к этой статье

 

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№37 дата публикации: 01.03.2009