Николай Толстиков

ПОМИНАЛЬНАЯ СВЕЧА

Рассказ

 

Севу Изуверова дразнили «попом». С длинными кучерявыми волосами, вьющейся бородкой, а к сорока - и с подвыпершим изрядно вперёд пузцом, он поначалу обижался на насмешников, даже подумывал сменить «имидж»: взять да и забриться наголо, «под Котовского». Но в последние годы, когда уже не в диковинку стал колокольный звон, там и сям пробивающийся сквозь шум города, прозвище Изуверову даже льстило, хотя в церковь-то, откровенно говоря, он если и заходил в год раз - то событие.

Сева был ни бомж, ни деклассированный элемент, просто художник-оформитель, неудачник, к годкам своим начинающий со страхом понимать это. Не спасал дело и звучный псевдоним - Севастьян Изуверов, так-то по паспорту гражданин сей значился проще некуда - Александр Иванович Козлов.

Прежде халявных заказов и на предприятиях, и в школах было - море, потом наступил спад спроса, хоть зубы на полку клади, выслушивая попутно монотонные укоризненные причитания жены на одну и ту же тему, что шея у нее - не верблюжья. Сева всё-таки приноровился малевать для заведений новых русских барыг всякие вывески и транспаранты, так и жил от халтуры до халтуры. Всё супружница, счётный работник, заполучив лишний рублишко, ворчала меньше.

В кладовке многие годы неприкосновенно пылились несколько подрамников с холстами с недописанными картинами. Жена грозилась выкинуть всё, как ненужный хлам, но в последний момент каждый раз что-то удерживало её. На всякий пожарный один холст, на котором угадывались очертания маленького домика возле реки, а над избой на высокой береговой круче сияли купола и кресты белоснежного храма-корабля, Изуверов припрятал понадёжнее. По памяти родимщину свою пытался изобразить...

 

Очередной день для Севы начинался неважнецки. Он очнулся ещё в потёмках от духоты: словно кто-то ладонями безжалостно сдавливал ему сердце. Какое-то время Изуверов лежал неподвижно, вслушиваясь в собственное нутро, потом заворочался, намереваясь встать. Пружины старенького дивана отозвались пронзительным долгим скрипом, но Сева не опасался кого-либо разбудить в своей келье-комнатушке. За стенкой в соседней комнате всегда мерно и мощно храпела жена - с ней не только что давно не спали вместе, но и друг к дружке не прикасались.

Сегодня Севу, с обычной ворчливой бубнёжкой под нос продирающего глаза, насторожила непривычная тишина в квартире, но, окончательно оклемавшись, он чертыхнулся, вспомнив, что вчера супружница укатила по турпутёвке в Питер, и для него настала, так сказать, свобода. Он вышел на балкон, взглянул на небо, обложенное тяжёлыми тёмно-лиловыми тучами, поёжился, опять прислушиваясь к боли в грудине: «До грозы успею к врачу...»

Одному, да вдобавок больному, оставаться скверно.

У кабинета терапевта уже толклась очередишка из пациентов. Народ, стоя, больше тёрся у стен, хотя в рядке из десятка стульев пара была свободных. Изуверов поозирался и, стараясь принять страдальческий вид, примостился на свободный стул. И не рад этому был…

По соседству с обоих боков нахально обжимали легкомысленного вида девицу два крепких парня, либо в подпитии, либо обкуренные. Они громко гоготали над своими же плоскими шуточками; «мамзель» заискивающе подхихикивала им дребезжащим смешком, жеманно уворачиваясь от их грубых «лап». Для компании, кроме неё самой, вокруг, вроде бы, никого не существовало. На то в очереди пожилые тётки осуждающе поджимали губы, немногие мужички пугливо отводили глаза. Изуверов же, как неосторожно примостился с компанией рядом, так и уставился напряжённо в грязный пол под ногами, боясь лишний раз пошевелиться, вздрагивая только при слишком громких выкриках.

Ещё один парень, помахивая какой-то бумажкой, топтался у двери кабинета. Проблеск фонаря-сигнала над дверью он прозеворонил; шустрый белоголовый старикашка шмыгнул мимо него к врачу.

- Вот борзой! Без очереди! - возгласил верзила возле Изуверова и погрозил, развязно ухмыляясь, пальцем: - Надо наказать!

И верно, едва старикан вывернулся от доктора, верзила поднялся и неторопливо, вразвалочку, побрёл за ним на улицу. Другой лоботряс, пожиже и помельче, засеменил следом. Все в очереди, немо вопрошая, уставились на девицу. Та отрицательно замотала головой с нечесаной куделей крашеных волос, проговорила жалобно:

- Не знаю я их! Просто пристали ко мне! - и даже свои острые коленочки друг к дружке прижала, будто спрятаться норовя.

Изуверову показалось, что теперь все взгляды, ожидая, скрестились на нём, но он, ещё больше клонясь к полу и не глядя ни на кого, выразительно приложил руку к сердцу.

С улицы через раскрытое окно донёсся похожий на заячье вяканье вскрик старика или, может, это просто скрипнула дверь, выпуская из кабинета сотоварища хулиганов. Они уже топали из холла поликлиники ему навстречу:

- Взгрели дедка! Будет знать... Ты всё? Погнали!..

Сердце у Изуверова болеть перестало. Он ещё посидел какое-то время, удостоверяясь в том, потом, на «полусогнутых», пряча глаза от людей в очереди, побрёл к выходу.

«Струсил?! Как всегда?» - на крыльце кто-то невидимый спросил ехидненько, точь-в-точь голоском дражайшей супружницы.

«Да я!.. Сейчас что угодно могу сделать! - беззвучно возмутился Изуверов. - Хотя бы... в Городок немедленно поеду! - сгоряча ляпнул он и осёкся.

 

На родине своей, в маленьком городишке, он не сразу бы и припомнил - сколько лет не бывал. Там, возле речки, должен достаивать свой век дедов дом: за участок земли на всякий случай исправно платила налоги жена - у неё все всегда по полочкам разложено. Севу тянуло туда, где детство прошло, но пуще желалось закатиться в родной Городок знаменитостью, да вот беда, всё не удавалось ею стать. Изуверов до седых волос тешился несбыточной мечтой, так мчались год за годом, и теперь уж он стал страшиться туда, всего-то за сотню километров, наведаться.

«Что? Или... или?! - поддел все тот же ехидный голосок. - Хулиганы-то, вон они, у ларька пиво трескают, подойди и вразуми! Или - в Городок?!»

Изуверов для храбрости прошёл на вокзале через рюмочную и почти всю дорогу до Городка благополучно продремал, к удовольствию ещё и сосед попался не болтливый.

Едва Сева вылез из автобуса и побрёл было от неказистой хибары автостанции по мало чем изменившейся за минувшие годы улочке Городка, хлынул заполошный ливень. Грозовые тучи, может быть, ещё душили большой город, но здесь под угрюмое сверкание молний и раскаты грома дождевые струи хлестали по чём зря. Изуверов юркнул под первый же навес и столкнулся с молодым цыганом, испуганно забившимся в уголок. Как раз в это время неистово объяло всю окрестность ярко-сиреневым светом, взметнулся воздушный вихрь - и высоченная железная труба кочегарки напротив через улицу разломилась пополам, верхняя её половина рухнула на землю. И тотчас шарахнуло так, что под ногами Севы ощутимо запрыгали доски крылечка. Цыганок перекрестился и, лопоча что-то своё, заполз в собачий лаз под крыльцом. Струхнувшего было тоже Изуверова это чрезвычайно развеселило:

- Смотри, «ромал»! Не бзди!

Сева сдёрнул с себя рубаху и бесшабашно подставил голову и плечи под тёплый дождь, хохоча, заскакал, как пацанёнок, по лужам.

Ливень стих, в воздухе ещё дрожала изморось, а высоко в небе расцветала радуга. Вскоре Севе голопузым бегать по улице показалось несолидно, и он с грехом пополам влез в мокрую рубаху. Но старался понапрасну - городок будто вымер. Изуверов дошёл до речки на окраине, до дедовского дома на берегу оставалось шаг шагнуть, и хоть бы кто живой попался навстречу.

Сева даже вздрогнул от неожиданности, когда из глухого переулочка вывернулись двое. Высокий парень, сжимая за горло бутылку с недопитым пивом, смерил Севу презрительным взглядом и прошёл мимо, а вот женщина, тоже с пивком, вовсю таращила на Изуверова изумлённые чёрные глаза:

- Вы... ты это не Саня Козлов, случаем?

Сева так привык к своему псевдоимени, что не сразу и отозвался, пытаясь припомнить, кто это такая, больно на кого-то похожая.

Дамочка, мало не ровесница Изуверову, оказалась особой решительной: полненькая, невысокого ростика, с копёшкой кудрявых волос на голове, подпрыгнула и повисла у него на шее, мокрыми толстыми губами пьяно тычась ему в бородатые щеки.

- Санечка! Козлик! Неужели это ты! Ведь ты для меня, ты для меня... ну, святой прямо!

«Да это же Кнопка! Васьки Фута, одноклассника, сестра!» - осенило наконец Изуверова.

Как две капли воды на братца похожая, не шепелявит только. У того - шут так фут или парафут, разговаривает, ровно камешника в рот набрал. Он был паренёк тихий и миролюбивый, а вот сестрёнка норова задиристого и неуступчивого. Любому обидчику в школе могла запросто кулачком нос расквасить, а то и куда побольнее лягнуть. Изуверов на всякий случай начал осторожно пятиться и чтобы ослабить напор назойливых ласк додумался спросить Кнопку про брата. А то уж та на шее висла - не продохнёшь, а грубо её отпихнуть - вдруг себе дороже выйдет. Своего спутника Верка спровадила, сделав ему выразительно ручкой; парень, презрительно хмыкнув, нехотя, побрёл прочь.

Услышав про братца, Верка отпрянула, измазанный помадой рот её скривился, из глаз хлынули слёзы, и громко всхлипывая, она опять зарылась лицом в грудь Изуверову:

- Погиб Васенька! В лесу на делянке и выпили-то с мужиками малость, а тут хозяин нагрянул. У Васьки последнее предупреждение, он за лесовоз и спрятался. А тот возьми да сдайся назад - Васю к стволу дерева и припечатало... Много ли времени с того минуло, а уж все брата моего забыли. Ты помнишь...
Верка ещё повсхлипывала, потом отлепилась от Изуверова, сжала запястье его руки крепкими горячими пальцами и потянула за собой:

- Пойдём ко мне!..

Сева почему-то ожидал, что Верка увлечёт его в какой-нибудь бардачок, конуру с грязной посудой на столе и с промятой койкой с прожжённым искрами от сигарет и закинутым несвежей простыней матрацем, но, переступив порог жилища, он без приглашения стал стаскивать с ног промокшие грязные ботинки. В доме было без затей, дорогой мебели и ковров, зато по-деревенски чисто и просто, даже бумажные иконки в шкафу за стеклом красовались.

Верка укатилась за занавеску в другую комнату и через минутку вернулась, облачённая в просторный халат.

- Тебе тоже обсушиться надо. Но сначала - изнутри! - улыбнулась понимающе.

Мокрую рубаху, разгорячась после парочки пропущенных стакашков, Изуверов расстегнул, но тут же запахнул полы обратно, стесняясь выползающего из-под брючного ремня немалым бугром пуза.

Верка же неотрывно пялила на Севу восхищённые влюбчивые глаза:

- Ты, Санечка, особенный ещё с малолетства, в школе. Не такой, как все.

- А сами же меня дразнили мазилом и бумагомараньем! Проходу не давали!

- Завидовали! Ведь вон какие картинки ты рисовал! И просто так, и на всякие выставки. Ты теперь, наверное, у себя в городе великий художник!

- Есть немного, конечно... - уклончиво, скромно потупясь, промычал Изуверов.

- А тут живёшь - как не живёшь... Учётчицей в дорожной шараге работаю. Мужики, лапти мазутные, кобели проклятые, клеятся, а дома свой, постылый, дожидается. Опротивел, спасу нет! На рыбалку, лешего, унесло, пьянствует сволочь. Ты из другого мира, солнышко...

Гневные морщинки на Веркином лбу разгладились, она опять заулыбалась Севе, маняще заоблизывала языком пересохшие губы.

- Вы там всякое, небось, рисуете... И баб тоже. - она замялась было, но задорно встряхнула своей копной кудряшек на голове. - Меня бы ты смог нарисовать?

Верка выпросталась из халата - он бесформенным кулем опал на пол, и тотчас стыдливо прикрылась ладошкой, потупя глазки.

Изуверов, старательно корча скучающую мину профессионала и разглядывая пухленькое кургузое Веркино тело, белеющее в полумраке комнаты, вспомнил ещё одну обидную школьную кличку Верки - Овечьи ножки. Было затлевшийся уголёк страстишки в Севе безнадёжно потух, он еле сдержал себя, чтобы по- идиотски не расхохотаться.

Тут что-то хлопнуло в сенях или на крыльце, заставило насторожиться. Верка подняла и накинула халат:

- Если муженёк это мой благоверный возвернулся и выступать начнёт, так я его быстро с крыльца-то налажу! Бывало уже не раз. И не вякнет - на моей шее сидит.

Тревога оказалась напрасной: за дверью - никого. Но Изуверов, увёртываясь от нетерпеливых Веркиных объятий, скользнул в темноту, в кусты возле крыльца.

- Я сейчас...

Он, стараясь ступать как можно неслышнее, удалился уже порядочно от Веркиного дома, когда расслышал её зовущий голос, поначалу тихий, но потом звучащий громче и громче:
- Санечка! Саня!..

«Вот баба! Ничего не боится!» - с невольным восхищением пробормотал Изуверов, из тёмного проулка выбегая на освещённую тусклым светом фонарей центральную улицу.

Таких поклонниц ему ещё не встречалось. Впрочем, и были ли они когда-нибудь? Но как всё-таки это сладко!..

И нового поклонения опять возжаждала неизбалованная вниманием публики душа художника Изуверова!

На улице было по-прежнему пусто, хоть бы встретился кто, даже в окнах домов ни огонька. Сева с неутолимой жаждой общения побрёл обратно от реки в гору, к автостанции, где бодро плясали какие-то разноцветные светлячки. Вблизи они оказались гирляндой из лампочек над зарешеченной витриной круглосуточного ларька. Рядом издавал мелодичные трели игровой автомат - зараза эта везде добралась; тут же возле серебристой «тойоты» топтались несколько парней с обритыми наголо башками, потягивая из банок пиво и то и дело подобострастно поглядывая на лупоглазого сухощавого, Изуверову под годы, мужичка. К «быкам» бы Сева ещё подумал подойти, задал бы в целях самосохранения порядочного кругаля, но мужик этот, постоянно обшаривавший настороженным взглядом лягушачьих блестящих глаз окрестность, привлёк его внимание. Да он же из параллельного класса!.. Как его там звать?!

Память Севы предательски дала сбой насчёт имени и фамилии, а паренька-то он вспомнил, так и встал тот перед глазами - в алом пионерском галстуке и с сияющим медным горном в руке на школьной линейке. Открытое лицо, аккуратно зачёсанные назад русые волосы. Все знали, что у мальчишки дома кавардак, вечно под «мухой» родители, да и как не знать, если в ту пору на любую улицу приходилось всего по двое-трое пьяниц, а то и ни одного. Но парнишка с младых ногтей следил за собой, не позволял себе заявиться в школу мятым или рваным, лез во все общественные дела и учился, хоть и давалось учение туговато, - из кожи вон! Оболтусам его часто ставили в пример - погодите, вот вырастет и будет из него толк: космонавт или общественный деятель!..

«Чего ж он тут, среди бандитов, делает? Если, конечно, это он...»

Изуверов, уверяя себя, что только ради любопытства, решился подойти к мужику и, назвав его первым пришедшим на ум именем, осторожно протянул ему руку.

- Не ошибаешься? - мужик не торопился с ответным рукопожатием и холодным взглядом своих водянистых глаз обстоятельно ощупывал Севу с ног до головы. Память у него оказалась лучше: - Олег я... А ты Козлик, бедный художник?

То, что поименовали его забытой школьной кличкой, Изуверову не понравилось, но в окружении бритоголовых, поглядывающих на него насмешливо-презрительно и выжидающе, оставалось заискивающе заулыбаться.

- Может, дернём по пивку?! - отчаянно предложил Сева, нашаривая мелочь в кармане.

Олег усмехнулся и открыл дверцу «тойоты»:

- Садись, угощаю!

Автомобиль резко взял с места и стремительно понёсся под гору, к реке. Косясь на молчаливых угрюмых спутников, Изуверов окончательно струхнул, у моста через речку робко попросился выйти и причину нашёл - дом родной ещё не успел проведать.

- Сиди уж! - коротко бросил Олег, и Сева с тревожно затрепыхавшимся сердечком вжался в сиденье.

Впрочем все страхи были преждевременны: на другом берегу в свете фар выкурнула придорожная кафешка; внутри тесной забегаловки под ор магнитофона тусовалась кое-какая молодёжка. Для вновь прибывших тотчас освободили столик, и не успел Сева толком примоститься за ним на железной табуретке напротив Олега, а уже на поверхности стола пышно запенилось пиво в стеклянных кружках, появилась добрая горка подобающей закуси: вяленая рыбка, солёные орешки и прочая хреновина. У Изуверова потекли ручьём голодные слюнки; Олег, лениво глотнув раз-другой пива из кружки и глядя насмешливо на поглощающего спешно яства Севу - у Верки-то не до того было, спросил:

- Малюешь всё потихоньку, не забросил?.. Больно ты на попа похож. Уж не туда ли затесался?

Сева с набитым ртом, кивая, промычал что-то невнятное.

- Недосуг мне, - Олег, не допив кружку, встал и ушёл.

Скучать одному Изуверову не пришлось: тут же подсели какие-то рожи и разомлевшему от выпивки и внимания Севе выложили всё про негаданного спонсора. Что и он - «крутизна» местного масштаба, и не один магазинишко в городке имеет, и, вообще, всех и вся держит в своих крепких ручках несостоявшийся космонавт.

Яства на столике моментально исчезли - Сева, успев обожраться, о дармовщинке не сожалел; растворились, прикрываясь завесой табачного дыма, и собеседники. Остался только напротив, на Олеговом месте, паренёк. Пуча восторжённо лягушачьи глаза на Изуверова, он спросил, сильно заикаясь:

- Пра-правда, вы ба-атюшка?

Сева, пусть и раскис, да определил, что похожий на Олега парень - не того и не маленько: неподвижное, точно маска, личико, странный блеск в глазах. Но становилось опять скучно, за столик никто больше не лез, и Сева кивнул утвердительно - называй хоть горшком, лишь в печку не суй.
На лицо паренька набежала счастливая блаженная улыбка; он перегнулся через столик и принялся целовать, смачно шлепая губами, Изуверову руку.

Сева поспешно отдернул свою «клешню» и, смущённый, заозирался. Только, похоже, никто на это не обратил внимания: немногочисленный посетители по-прежнему пили, закусывали и галдели. Но было и приятно, Изуверова даже взбодрила собственная, пусть и мнимая, значимость - дурачок преданно пялился ему в рот, словно норовя угадать и тотчас исполнить любое желание, говорил заискивающе:

- Ба-атюшка, Вы у-устали? Не хотите отдохнуть в ти-иши, у камина? Для меня па-апа О-оля дом строит...

Соблазнённый то ли обещанным камином, а пуще - лестью: стоило пошевелиться, и паренёк, подскочив, предупредительно распахнул дверь на улицу, Изуверов очутился опять в автомобиле, правда, много поплоше папиного. Паренёк повёл его рывками, виляя по дороге. Проскочив мостик и попетляв по берегу, он заехал в середину громадной лужи перед тёмным остовом новостройки; Изуверов различил слабый колышущийся свет в большом, аркою, окне на нижнем этаже. Олегов отпрыск, не выключая фар, выскочил из кабины и зашлепал по воде:

- Тут мосточки, ба-атюшка! А тут ступеньки! - он бережно поддерживал Севу под руку; в тёмной пещере холла Изуверов и сам, будто слепец, вцепился в паренька.

Но вот отворилась дверь - и в глубине пустынной комнаты с высоким потолком приветливо затрепетало пламя костра. Всю мебель составлял стол с останками явно роскошной трапезы и несколько стульев. Паренёк подвинул один из них поближе к камину.

- Приса-аживайтесь, ба-атюшка, грейтесь!

Изуверов, приободрившись на свету, величественно пошагал от порога: пусть и чужой почёт да всё равно уважение! Незадача только: путь Севе преградил сладко дрыхнувший на подброшенной на полу фуфаечке в аккурат перед камином гражданин. Невзрачно одетый, со стриженой головой, немолодой, свернулся калачиком – наверняка, сторож и хорош, нажрался, небось, хозяйских объедков. Изуверов небрежно потыкал его под бок носком ботинка: подвинься, дай дорожку!

Внутри спящего словно взведённый механизм сработал - мгновение и уже мужичок сидел на корточках, встревожено хлупая глазами.

- Это ба-атюшка! - начал успокаивать его молодой хозяин.

Мужик, высохший как скелетина, одежонка свободно болталась на нём, поднялся, сел за стол, по-прежнему хмуро и недоверчиво поглядывая щёлками заплывших глаз на землистом сером лице.

Изуверов всё-таки узнал его - Васька Кроль! Даже в горле пересохло!..

Пока Сева благополучно заканчивал старшие классы в школе, ровесник Кроль успел отмотать срок на «малолетке». Потом по городку он бродил - пальцы веером, хулиганистая пацанва взирала на него как на героя, а «тихони», наслушавшись мамкиных страшилок, бежали от него прочь да дальше. Изуверов уезжал учиться в большой город, с ним же в одно время увозили после суда в «воронке» Кроля - опять кого-то в задницу ножиком пырнул...

- Выпейте за знакомство, за дружбу! - Олегов наследник разлил водку по стаканам.

Не чокаясь, молча, всё так же не отрывая от Севы холодного взгляда, Кроль нехотя, сквозь остатки гнилых зубов, выцедил угощение; Изуверов хлопнул залпом. Васька жёстко усмехнулся, кивнул хозяину: налей ещё! Сева, заворожённо уставясь на сцеплённые на столе руки Кроля с вытатуированными на пальцах перстнями опять «хлопнул» стакан , отказаться не посмел.

Уркаган с хищной усмешкой качнулся, поплыл куда-то в сторону; у Севы первоначальный, из детства, испуг перед ним, прошёл, захотелось быть с Кролем на равных. Изуверов попытался «заботать по фене», сам не понимая смысла корявых похабных слов - но поскольку ныне они щедро сыпались со всех сторон, потому и без труда соскальзывали с языка.

Кроль, приторно корча изумлённую харю, вроде внимал, потом вдруг мягким кошачьим прыжком шмыгнул к Севе:

- Какой ты к хрену батюшка! Матюг на матюг городишь!

Он резко дернул Изуверова за ворот рубахи - пуговицы пулями отскочили.

- И креста на тебе нет! Фуфло гонишь, фрайер!

Глаза Кроля недобро сузились, вовсе превратились в щёлки; он, не выпуская из кулака закрученного в узел ворота изуверовской рубашки, другой рукой медленно подвинул к себе по столешнице кухонный ножик.

Оцепеневшему Изуверову вспомнилась картинка из детства: широкий пень в школьном дворе, несколько первоклашек, обступивших его, на трухлявой поверхности пня извиваются толстые тёмно-бурые дождевые черви, и Васька полосует их бритвой на куски; на чистеньком личике мальчишки жестокое и одновременно любопытствующее выражение.

Сейчас было оно и на землистой, сморщенной, как печёное яблоко, небритой харе старого уголовника.
Рядом заливисто и истерично захохотал, хлопая себя ладонями по ляжкам и словно бы предвкушая удовольствие, юный хозяин. Это и привело Изуверова в себя, он рванулся, оставляя ворот рубахи в кролевском кулаке; лезвие ножа, блеснув, прочертило по предплечью длинную розовую бороздку. Сева, сопровождаемый диким хохотом, выбежал из комнаты в темень холла, различил прямоугольник дверного проёма, сунулся туда и со всего маху плюхнулся в лужу у подъезда. Расшибся об камешник на дне, но встал кое-как на карачки, чтобы не захлебнуться. Вот сейчас запрыгнет ему на спину Кроль и начнет полосовать изнеженное тело кухонным хлеборезом! Вспомнился Изуверову тот, прошлым утром зажатый отморозками старичок в поликлинике, которому никто не посмел поспешить на помощь...

Неужели - всё?! Молиться Сева не умел, ни одного слова молитв не знал, забегал иногда в храм, из любопытства рот разинув, и потому выдавил из себя только просительно-горькое: «Помоги...»

Яркий свет ослепил Изуверова, Сева, булькаясь в воде, пополз на него и услышал голос Олега:

- Чего его окучили-то?

- Он не ба-атюшка! - обиженным разочарованным голоском провякал сыночек в ответ папаше.

- Сам, что ли, вам сказал?

Олег кивнул водителю, и тот, ражий детина, выволок Изуверова за остатки рубахи из лужи, поставил перед «шефом».

- Делайте, что хотите, только не убивайте... - жалобно простонал трясущийся Сева.

- Кому ты нужен, кто ты есть? - хмыкнул Олег. - Иди, да больше нам не попадайся!

Детина увесисто хлопнул, подталкивая, Изуверова по шее, и Сева побрёл прочь, выписывая нетвёрдыми шагами кривули по улочке.

- Эй! - окликнул его Олег. - Может, ты и на самом деле батюшка, тогда простишь нам грехи!..

Ноги сами приволокли Севу к дому Верки: забрезжил робко рассвет. Изуверов, поначалу неуверенно, а потом с силою и зло принялся бухать кулаком в дверь. Показалось: дрогнула занавеска в окне.

- Я это!.. Я... Вернулся! - обрадовано, с надеждой, застучал Сева скрюченной пятернёй себя в грудь и испуганно замолк, не узнавая собственного хриплого, словно придушенного, голоса.

Он подождал ещё какое-то время, с досадой пнул так и неоткрывшуюся дверь, чертыхаясь, поковылял дальше...

Оказывается, спьяну он кружил по одному и тому же пятачку - не успел отойти от покосившегося забора веркиного дома, а уже опять рядом зачернели арки незастеклённых окон новостройки местной «крутизны». На них чертыхнуться да шарахнуться прочь, и - всего-то каких полсотни шагов ступить - на речном берегу на пригорочке вот он, родительский дом или вернее то, что от него осталось! За хлипкой изгородью - кто-то из дальней родни не запускал огород - виднелась крыша с дырой вместо печной трубы; домишко по самые подоконники ушёл в землю, словно обидчиво набычил пустые провалы окошек на покинувших его хозяев. Им ещё интересовались, находились желающие его купить; разузнав городской адрес Изуверова, они посылали письма с предложениями, но практичная супружница выжидала, набивая цену, а Севе было как-то всё равно.

Теперь он с опаскою, согнувшись в три погибели, лез в окно, хотя бояться, что придавит, нечего - потолок давно обвалился, концы толстенных плах-потолочин торчали там и тут из-под земляной насыпи. Со стен свисала большими лоскутами обивка со слоями обоев. Изуверов, всё так же ползком, нашёл ощупью сухое место и затих, ощутив за старыми стенами защиту. Вжимаясь в землю, он хныкал, поначалу жалобно, по-щенячьи, скулил; потом обида стала перетекать в ярость. Сева подполз к оконному проёму, приподнялся и увидел возвышающийся неподалеку особняк Олега.

«Гады, сволочи, куркули! - он погрозил перемазанным в земле кулаком. - Ну, ничего, вы сейчас набегаетесь без порток!»

И внезапно пришедшей мысли страшно обрадовался, даже ещё толком не успев осознать её...

Зажигалка в заднем кармане брюк была на месте, стоило разок чиркнуть, и тут же она выбросила острое жало огонька. Клок отсыревших обоев долго не загорался, тлел, наконец, робкое пламя нашло пласт сухой бумаги и зазмеилось по стене.

Сева, надышавшись чаду и отплевываясь, выбрался из избы и потрусил вниз по берегу, к речной пойме в ивовые кусты.

«Напляшитесь ещё! Попомните меня!»

Был тот утренний час, когда, суля ясный день, только-только поднималось солнце, задорно пересвистывались птахи, народ ещё спал самым безмятежным сном. С противоположного берега вдруг донесся мелодичный звук - с шатра колокольни церкви на горушке, где на погосте под старыми деревьями покоились отец и мать, два старших брата Изуверова.


«Туда надо было сразу сходить, проведать...» - встрепенулось болезненно и горько у Севы в груди, отодвигая озлобление и удушье обиды. - Трава там у них, в оградке, наверно не ниже, чем здесь. Сто лет не бывал!»

В непримятой луговине речной поймы он вымок до пояса, неосторожно задетый ивовый куст окатил его, освежая, щедрой росой.

Переливчатый радостный звон к заутрени оборвался, и тяжело, грузно ударил тревожный набат. Изуверов оглянулся назад, на домики городка; на мгновение привиделись ему лица: сумрачно-хмурое - отца и испуганное, доброе - матери: «Сынок, что ж ты вытворил-то...»

Пламя в считанные минуты опряло стены и крышу дома; Сева, давясь криком, бросился к нему, пылающему одинокой громадной поминальной свечёй.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

36 дата публикации: 01.12.2008