ГЕНРИХ ГРУЗМАН

 

СХОЛИЯ К ВЕРНАДСКОМУ

(опровержение официоза)

НАГАРИЯ
2 0 0 8

Примечания, дополнения к трактату автора «Загубленные гении России»,
см. главу о В.И.Вернадском.

 

«Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия. Вопрос лишь в том, желают ли они, чтобы над ними властвовала какая-нибудь скверная модная философия, или же они желают руководствоваться такой формой теоретического мышления, которая основывается на знакомстве с историей мышления и с её достижениями… и те, кто больше всех ругают философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризованных остатков наихудших философских учений». Фридрих ЭНГЕЛЬС

«Если наука должна расширить наше действие на вещи и если мы можем действовать, лишь используя как орудие инертную материю, то наука может и должна и впредь обращаться с живым, как она обращалась с инертным. Но, разумеется, чем больше она углубляется в жизнь, тем более символическим, относительным, зависящим от случайностей действия становится даваемое ею знание. Поэтому в этой новой области науку должна сопровождать философия, чтобы научная истина дополнялась познанием другого рода, которое можно назвать метафизическим. Тем самым возвышается всякое наше познание, и научное, и метафизическое. Мы пребываем, мы движемся, мы живём в абсолютном. Наше знание об абсолютном, конечно, и тогда не полно, но оно не является внешним или относительным. Благодаря совместному и последовательному развитию науки и философии мы постигаем само бытие в его глубинах». Анри БЕРГСОН

 

Академик В.И.Вернадский принадлежит к тому уникальнейшему виду исследователей, необходимость в которых не уменьшается со временем, а увеличивается, имя и дела которых не только не знают девастационной (истребляющей) власти времени, но само настоящее время высказывает настоятельную потребность в их постижениях. Особенность этой потребности в отношении к познанию Вернадского состоит в том, что востребование Вернадского сопровождается не столько оценками сделанного им, какое проявляется с прогрессирующей наглядностью, сколько в ощущении острой нужды того, что не было создано самолично, но что предопределяется в недрах его мыслительного наследия. За более, чем шесть десятилетий, прошедших со времени кончины Вернадского, не появилось ни одного творца научных ценностей, кто мог бы приблизиться хотя бы на орудийный выстрел к глубине мышления Вернадского, к широте его научного кругозора, к смелости его творческих постижений. Поэтому интерес к Вернадскому так актуален в наше время, ибо на фоне всеобщей стагнации мысли современного периода русского духовного потрясения в перлах мысли Вернадского заявляет о себе некая альтернатива этому загону проницающей способности русского духа.

Последняя попытка извлечь из научной мудрости Вернадского эту самую альтернативу принадлежит Г.П.Аксёнову (Аксёнов Г.П. «В.И.Вернадский о природе времени и пространстве. Историко-научное исследование». Изд. ИИЕТ, М., 2006), который с завидной эмоциональной силой доказывает, что панацея содержится в незнаемом ранее учении Вернадского о времени-пространстве. Было бы ошибкой причислить аналогичную попытку Аксёнова к тривиальному опыту изучения творчества Вернадского, за которым уже значится титул «вернадсковедения». Во многих отношениях означенное сочинение представляет собой явление само по себе, обладающее единоличной значимостью. Из числа этих отношений самым существенным является то, что исследование Аксёнова было произведено по решению и инициативе академического Учёного Совета Российской Академии Наук, и получило рецензионное дозволение ведущих специалистов, тобто работа Г.П.Аксёнова в полной мере претендует на роль официальной позиции штаба современной российской науки в так называемом «вернадсковедении».

Это положение усугубляется за счёт научного престижа органа, поспешествовавшего исследованию Аксёнова – Института истории естествознания и техники, который был основан Вернадским в 1926 году в виде Комиссии по истории знаний (КИЗ). С момента своего основания институт сохранял вольнолюбивый дух своего великого основателя, временами не только оппонируя, но и отвергая догматические потенции советской науки в момент её торжества. На страницах печатного органа института, журнала «Вопросы истории естествознания и техники» (ВИЕТ), профессор В.Л.Эфроимсон печатает статью с красноречивым титулом: «Дальнейшее развитие и метастазирование организованной преступности в советской науке и её последовательная гангстеризация» (ВИЕТ, 1989 №4). Здесь же впервые была изложена подлинная причина пресловутой генетической дискуссии в советской биологии («лысенковщина»), приведшей к полному искоренению остатков величественной русской (дореволюционной) науки, и по настоящее время это объяснение не находит понимания. Доктор биологических наук М.Д.Голубовский написал: «Ещё недавно казалось, что лысенковщина – нечто уникальное для советской науки и культуры и касается лишь биологии, что это результат случайного захвата власти в ней малокультурным Лысенко. Теперь очевидно, что уже задолго до воцарения Лысенко, в конце 20-х годов, произошла «фронтальная деструкция культуры и социогуманитарной мысли», а место философии занял суррогат веры, «невежественно-агрессивный по отношению к общечеловеческой культуре и атмосфере свободного научного поиска» (ВИЕТ, 1990, №3, с.79).

В исторической действительности «суррогат веры», - а им является ленинская система воинствующего материализма, - занял место советской философии по времени ранее, чем указано в статье Голубовского, – в результате государственного большевистского переворота 1917 года, и результатирующая духовная «фронтальная деструкция» не могла не коснуться прежде и более всего ноуменальной продукции Вернадского. Благодаря Аксёнову из архивных темниц было извлечено немалое количество ценных дневниковых записей, эпистолярных писаний, содержащих порой больше крупиц мудрости, чем научные тексты, а также запрещённые в свое время творения великого учёного; подтвердилось «скорбное» определение академика Б.С.Соколова о Вернадском как «фигуре умолчания»; выяснилось, что такие шедевры, как «Живое вещество», «Философские мысли натуралиста», «Научная мысль как планетное явление» не были отредактированы автором, и являются, по сути, купюрами и сборником статей, удовлетворивших цензуру. Аксёнов первый открыто и во весь голос заявил о том, что молчаливо признавали современники Вернадского и всегда подозревали его верные последователи: виновником обскурантизма Вернадского является не кто иной, как советская (пролетарская) наука per se (в чистом виде), называвшая себя в советской философии «социальным институтом». Здесь авторитетно оглашается, что «советская идеологическая обстановка» более всего способствовала «загублению» гения Вернадского, в силу чего он, обладающий необозримым запасом знаний при фантастической эрудиции, не создал своей науки и даже целокупной теоретической системы. Аксёнов подтверждает: «По этим причинам работа над биологическим временем продолжалась не настолько интенсивно, как хотелось бы, она была фрагментарной. Поэтому она и остановилось на уровне учения, а не стала развитой теоретической наукой с чётко осознанными постулатами, системой аксиом, эмпирических обобщений и выводов из них, имеющих общенаучное значение и широкую область применения. Учение есть более размытая, не дошедшая до нужной степени рафинирования теория, которая могла бы иметь прямое применение». Этот вывод, который в своём трактате «Загубленные гении России» я делал из разрозненных фактов, Аксёнов перевёл в неоспоримые исторические свидетельства, а потому моя сентенция, что в советское время Вернадский находился «под домашним арестом» утрачивает значительную долю метафоричности. В последнее время (1991 г.) И.А.Тугаринов опубликовал новые архивные материалы, где действительность по попранию научных творений академика В.И.Вернадского превосходит все предположения и догадки. Так, в тематический план Института генезиса минералов и горных пород на 1933 год была включена тема: «Идеализм в минералогии (критика теорий академика В.И.Вернадского)»; если нынче происходят научные чтения имени В.И.Вернадского, то при жизни учёного тема «Критика теорий В.И.Вернадского» была традиционной и обязательной среди научных докладов. Такого организованного и массированного поношения учёного история научных знаний не знала. Обстановку и атмосферу, царивших в советском социальном институте того времени, красноречиво характеризует реально случившийся курьёз: в 1932 году некто Н.М.Федоровский выступил с критикой бытовавшей классификации минералов, где отметил: «Помимо реакционности по существу эта номенклатура ещё реакционнее и по самой форме, так как заставляет нашу молодёжь заучивать в названиях минералов название бывших царей, министров, генералов и тому подобных деятелей старого режима».

Именно убеждённая оппоненция Вернадского идеологии ленинской философской системы даёт более всего оснований видеть в его воззрениях корни альтернативы обанкротившейся директивы воинствующего материализма в научной области.. Но, невзирая на важность этого фактора, к тому же впервые явленного в качестве стимулятора, он остаётся всё же внешней причиной, а мыслительное творчество Вернадского обладало некоей внутренней составляющей, какая не была понятна в своей сущностной основе его научными коллегами и приверженцами, вне какого-либо отношения к политико-идеологическим делам. Это свидетельствует единственно о том, что Вернадский, будучи лидером русского естествознания, самолично нёс в себе особую научную доктрину, характеризующего его как индивидуального творца научных ценностей. Аксёнов приложил немало усилий, чтобы доказать, что такой научной доктриной у Вернадского выступает учение о времени и пространстве, - он признаёт, что «… главная цель данного исследования заключается в доказательстве исторического факта, что В.И.Вернадский в течение своей научной жизни создал оригинальную концепцию пространства и времени».

В этом состоит главная, но не единственная, гностическая ошибка Аксёнова: Вернадский не творил учения о времени, Вернадский создавал само время, - и этот хронон истории русской мысли необходимо должен называться временем Вернадского, самый героический период русской мысли. Неоценённое и непознанное до сих пор величие научного подвига В.И.Вернадского заключено отнюдь не столько в его уникальной и величественной научной теории биосферы, - именно это как раз понято и по достоинству возвеличено, - сколько в том, что он стал творцом оригинальной философии биосферы, вместившей в себя новое научное мировоззрение, которое стало на смену классической ньютоновской картины мира. Весть о крушении классической науки и ньютоновско-коперниканского видения миропорядка давно перестало быть возбуждающей новостью в научном мире, но из крупных научных умов, способствующих этому эпохальному перевороту, Вернадский единственный представил альтернативную схему мироздания, в ядре которой намечены контуры новой русской либеральной науки.

Итак, хотя выделение в воззрениях Вернадского оппозиции к государственной советской идеологии слагает аналитическое достоинство сочинения Г.П.Аксёнова, равно как серьёзную особенность продекламированной им официальной позиции современного российского научного истеблишмента, но, как уже говорилось, не в этом состоит внутренняя составляющая того научного комплекса, которое занимает место под названием науки Вернадского. Аналитики упустили главный конструкт порядка, при котором отдельный учёный противостоит компактному коллективистскому догмату, - индивидуальную консистенцию творца. А потому незаурядное аналитическое обозрение творчества Вернадского, выполненное Г.П.Аксёновым, при обилии эминентных эпитетов и панегирического тона, не даёт персонального образа творца, лишено субъективной стороны творений и не указано, в чём конкретно заключена лидирующая роль Вернадского. Хотя Аксёнов заявляет, что «мы должны понять черты творческой жизни учёного», но характеристический портрет Вернадского, данный им, по своему содержанию более рекламный, чем познавательный. Аксёнов повествует: «Он принадлежит к тому типу учёных, которого глубоко интересуют и занимают вопросы и проблемы сохранения явлений природы, причём в гораздо большей степени, чем вопросы и проблемы их изменения. Это, парадоксальное на первый взгляд, качество точнее проявляет нам те черты творческой жизни учёного, которые мы должны понять. При всём историзме подхода к фактам, при всём поиске изменчивости его в конечном итоге направляет главная проблема всего сущего: почему оно существует, если непрерывно изменяется? Что обеспечивает устойчивость явлениям природы, если они непрерывно исчезают? Почему устойчив атом, если существуют излучения, если в земной коре идёт непрерывный ток радиоактивного распада и он, в конце концов, разваливается, переходя в другие изотопы или другие элементы в земной коре? Какая сила или силы скрепляют материальные образования, если действует правило энтропии? Эта вопросы в различных сочетаниях и модификациях есть главные в его научной жизни. Подобные же черты научной жизни характеризуют творчество Ньютона, в отличие от Дарвина, которого интересовали причины изменений организмов. Итак, в своей лекции Вернадский углубляется в историю поисков происхождения жизни, которые много веков волновали учёный мир в лице его самых сильных представителей и как учёный-эрудит, находит первое и точное, но давно забытое решение вопроса. Флорентийский врач Франческо Реди в 1668 г. сформулировал принцип биогенеза: всё живое только от живого. Иначе говоря, не может быть сейчас и не могло быть в прошлом зарождения живого из косной материи. Всегда новые организмы на любом уровне организации – от бактерии до человека – появлялись только от организмов же. Никакие другие варианты – случайное зарождение в результате стечения массы разнообразных факторов, зарождение сначала самых примитивных видов от различных органических веществ, а потом уж эволюция к сложному или древнее одномоментное зарождение с последующим закономерным развитием уже от организма к организму – никакие такие варианты не имеют места. Нет научных фактов, хотя бы близко подводящих к ним. Весь научный опыт подтверждает принцип Реди. Не имеют успеха и опыты прямого синтеза живого из химических соединений. Живое происходит от живого и так было всегда, на протяжении всей геологической истории планеты. Таков кардинальный факт, который Вернадский связал теперь с вечностью жизни».

Знание субъективных черт Вернадского, как научного деятеля, способно, в противовес официальной позиции, конкретно обозначить те творческие направления постигающей деятельности, которые поставили академика В.И.Вернадского во главе русского естествознания и сделали лидером русской науки. Не числить же единственным достоинством великого учёного факт реставрации древнего принципа, как у Аксёнова? Из дневниковых записей учёного восстаёт неповторимая творческая личность, обладающая сложными и обострёнными субъективными качествами, знанием своих потенциальных возможностей и ощущением своего предназначения, - симбиоз, свойственный только индивидуальному лидеру. В 1920 году Вернадский записал в свой дневник: «Я поставил себе вопрос о моём положении как учёного. Я ясно сознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было много дилетантизма - я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично относился к проведению своих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценивал свою работу, как работу среднего учёного с отдельными, выходящими за его время недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела коренное изменение. Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть моё призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь - как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых учёных. Как всё случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону - другой аспект - эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь. Главную часть мечтаний составляло, однако, моё построение моей жизни как научного работника и, в частности, проведение в человечество новых идей и нужной научной работы в связи с учением о живом веществе» (Запись от 12.11.1920).

Непонимание этого субъективного обстоятельства непосредственно приводит к непониманию или искажённому пониманию сути миссии творца в науке, а в отношении Вернадского оно оборачивается по смыслу возвращением к оценочным критериям, окутанным ложной патетикой, посредством которых советский социальный институт пытался паразитировать на науке Вернадского. На примере Вернадского можно сделать аналитическую поправку, что изучение творчества создателей научных ценностей вне субъективной стороны творца выходит за пределы собственно аналитической промашки, а тянет на мировоззренческое упущение, что так характерно для периода современного русского духовного потрясения. Красноречивый образец такого познавательного разброда продемонстрирован на электронном портале Kazus.ru (статья «Материал, пространство, время… взгляд»): «Каноническая трактовка Диалектического материализма подвергается в последние годы критике достаточно часто – общеизвестны его логическая абсурдность (при внешнем "правдоподобии"), несоответствие новейшему естествознанию, явное банкротство в социально-экономической сфере... Рассеялась бесподобная иллюзия, само сомнение в которой диагностировалось в недавнем прошлом как гибрид дремучего невежества и нездоровой психики – ибо преподносилась она в качестве не религии, но открытого величайшими гениями всех времён и народов научного абсолюта, согласно каковому закономерность прекрасного будущего начертана на скрижалях самой Природы от начала веков. Страшнее всего то, что она легко принималась на веру – доказывать нужно истину, оптимистическое правдоподобие в обоснованиях не нуждается. Ограниченность естественнонаучной теории выявляется в эксперименте. Порочность мировоззрения, идеологии – с неизбежностью механизма приводит к саморазвалу построенного на нём социума. Что и наблюдаем. Но хотя сейчас и трудно найти серьёзного философа, взгляды которого на фоне происходящих в мире событий не претерпели бы за последнее десятилетие существенную переоценку, Диалектический материализм, несмотря на все свои недостатки, остаётся самой чёткой, последовательной и наиболее глубоко разработанной философской доктриной. Предметная же дискуссия возможна лишь при наличии альтернативы».

Хотя Аксёнов козыряет своей брезгливостью к философскому методу исследования, о чём подробно будет сказано далее по тексту, но как раз эта философская путаница не даёт понимания того, что действительно важные представления Вернадского о природе времени и пространства не могут быть в его миросозерцании самоцелью, а суть часть, составной элемент новаторской ноуменальной конструкции – русской либеральной науки. Конспективное обозрение основ русской либеральной науки, оплодотворённой великим русским учёным, составляет замысел данной «Схолии…» - примечания, дополнения к моему трактату «Загубленные гении России». Эта схолия также требует расширения темы о познании (гносеологии) Вернадского, даже более того: потребно признать её за ведущий концепт, ибо схема творческого познания Вернадского, спонтанно предназначавшегося великим учёным в наследство русской либеральной науке, никогда не обсуждалась на вернадсковедении. Схолия, как дополнение к основному тексту о творчестве Вернадского, тем более, если сосредотачиваться на характере познавательного процесса учёного, должна, прежде всего, раскрыть сущность научного мировоззрения русской либеральной науки. Эта новаторская акция сама по себе определяет статус лидирующего положения Вернадского в русской науке.

В аналитических занятиях по изучению творческого наследия  академика В.И.Вернадского, так называемом «вернадсковедении», стало трюизмом сопоставлять В.И.Вернадского с европейскими учёными Е. Ле Руа и Т. де Шарденом, что служило как бы негласной основой сравнительной параллели двух познавательных школ – русской и западной. В «Современном философском словаре» (1998) в статье «Ноосфера» записано: «Версия Н., предложенная Т. де Шарденом, в своих наиболее существенных чертах совпадает с теорией В.И.Вернадского, но её изложение носит более «гуманитарный» характер». В этом содержится глубочайшее заблуждение, ибо с этими учёными у Вернадского нет ничего общего именно в познавательном срезе. У Ле Руа Вернадский позаимствовал только термин «ноосфера», а представления де Шардена идеологически чужды постижениям русского учёного, что можно без труда увидеть, сличив по смыслу афоризмы, которые служат символами этих учений, - у де Шардена: «Личность – специфически корпускулярное и эфемерное свойство, тюрьма, из которой нужно стремиться бежать», у Вернадского: «человек – новая огромная геологическая сила». При таком резко различном отношении к основополагающему параметру ноосферы – человеческому фактору – эти воззрения делаются несопоставимыми и несравнимыми. К примеру, можно привести сентенцию Т. де Шардена, которая кажется примитивным суждением на фоне глубокомыслия Вернадского: «Эволюция элементов по законам радиоактивности, разделение гранитных континентов, может быть, обособление внутренних оболочек земного шара и многие другие преобразования, помимо развития жизни, несомненно, образуют постоянную ноту в ритмах Земли. Но с тех пор, как жизнь выделилась из материи, все эти различные процессы потеряли качество важнейшего события. С появлением первых белковых веществ сущность земного феномена определённо переместилась - она сосредоточилась в столь с виду ничтожной плёнке биосферы. Ось геогенеза окончилась, отныне она продолжается в биогенезе. А этот последний в конечном итоге выражается в психогенезе».

Академик В.И.Вернадский относится к настолько духовно одарённым натурам, что не составляет труда выделить основной стержень его познавательных средств, на который наматываются остальные моменты субъективного потенциала творца: это глубочайшая и тончайшая интуиция. В опубликованных работах Вернадского нет специального упоминания об интуиции как методе познания, но когнитивная мощь его постижений совершенно очевидно зиждется на интуитивном казусе его творческого духа. И эта очевидность настолько наглядна, что, если бы потребовалось изобразить процесс интуиции в психологическом виде, то Вернадский выступил бы в качестве стереотипа. Если интуиция Вернадского составляла спонтанную, тобто врождённую, способность его творческого ресурса, и применялась непроизвольно, то в Европе в это время находился на пике славы мыслитель, который виртуозно показал интуицию как метод познания, и которого философская рефлексия интуиции сделала кумиром мыслящих каст всех стран, - это французский философ Анри Бергсон.

Тематическая ёмкость и когнитивная содержательность воззрения Вернадского и Бергсона удивительно схожи, хотя даны, как кажется, в разных жанрах, и их подобие распространяется до того, что ряд основополагающих атрибутов учения этих гениев если не одни и те же, то близко аналогичны. Таков основной предмет познания (у Бергсона: «…живое тело – подобно ли оно другим телам?»; у Вернадского: «Есть ли какое-нибудь существенное различие между веществом и энергией организмов и присоединяемых нами к ним в образе живого вещества частей заведомо безжизненной материи?» (1978, с.180). Таков методологический подход к изучению этого предмета познания, выводимый одинаково из недостаточности познавательного классического принципа (у Вернадского: «…проникающее всё научное мышление ХIХ – начало ХХ в. стремление свести все процессы, наблюдаемые в живых организмах, на процессы, изученные и логически построенные на свойствах мёртвой природы. Это стремление выражается ярко в той задаче, которая ставится нередко биологией: объяснить жизнь физико-химическим путём» (1978, с.105-106); у Бергсона: «Мы ответим, что не оспариваем фундаментального тождества между материей неорганизованной и организованной. Спрашивается только, следует ли уподоблять естественные системы, называемые нами живыми существами, системам искусственным, выкраиваемым наукой из неорганизованной материи? Не должны ли мы сравнивать их, скорее, с той естественной системой, какой является Вселенная как целое? Я вполне согласен с тем, что жизнь есть своего рода механизм. Но есть ли это механизм частей, искусственно выделяемых во Вселенной как целом, или это механизм реального целого? Реальное целое вполне может быть, как мы сказали, неделимой непрерывностью, тогда системы, выделяемые нами из этого целого, уже не будут частями в собственном смысле слова: они будут отдельными точками зрения на целое. И, сопоставляя эти точки зрения, вы не сможете даже начать восстанавливать целое, подобно тому, как, умножая число фотографий какого-нибудь предмета в разных ракурсах, вы никогда не получите этого предмета в его материальности. То же самое можно сказать о жизни и о физико-химических явлениях, на которые, как полагают, возможно её разложить. Конечно, анализ вскроет в процессах органического творчества возрастающее число физико-химических явлений. На это и опираются химики и физики. Но отсюда ещё не следует, что химия и физика должны дать нам ключ к жизни»).

Утверждение Вернадского, «…что неосознанный ход научной работы последних десятилетий шёл в направлении, разрушающим веру в возможность сведения явлений жизни к параметрам Ньютонова Космоса…» и «…что старое Ньютоново представление о Вселенной дало трещину, его научная достоверность поколеблена…» (1980, с.с.251,257), есть не что иное, как парафразы бергсоновских пассажей, аналогично, как в глубокомыслии Бергсона бытуют парасмыслы мыслей Вернадского, например: «Короче говоря, мир, с которым имеет дело математик, есть мир умирающий и возрождающийся каждое мгновение, тот мир, о котором думал Декарт, говоря о беспрерывном творении. Но как возможно в подобном времени представить себе эволюцию, то есть то, что характеризует жизнь? Эволюция предполагает реальное продолжение прошлого в настоящем, предполагает длительность, которая является связующей нитью. Другими словами, познание живого существа, или естественной системы, есть познание, направленное на сам интервал длительности, тогда как познание системы искусственной, или математической, направлено только на её конечный момент». Важно, что из текстов А.Бергсона Вернадский приобрёл термин, который выразил credo его биосферной доктрины – Homo sapiens faber (человек мыслящий созидающий). Первый обратил внимание на это обстоятельство проницаательный Г.П.Аксёнов, который написал: «В лице Бергсона он нашёл сильнейшего союзника, чьи философские и общенаучные представления он может теперь перевести в русло описательного, доказательного естествознания. Вернадский увидел, что реальное дление имеет более широкую базу, чем отвлечённое время физиков и математиков». Однако эта проницательность российского аналитика не лишена внутреннего противоречия или самоотрицания.

В связи с чем монография Аксёнова построена в целом на явно несогласованном фундаменте: не скрывая скептического отношения к философскому подходу, как методологическому средству, автор вводит в науку Вернадского в качестве идеологических концептов не что иное, как философемы Бергсона, полагая его, единственного из философов ХХ века, основателем «новой эпистемологии». Практически вся ноуменальная полнота представлений о времени и пространстве, которые Аксёнов сделал объектом познания в производстве Вернадского, по сути дела, заполнена философским глубокомыслием Анри Бергсона. Автор монографии указывает: «Построения Бергсона, охватившие понятие времени в целом, с точки зрения философии самодостаточны. К ним нет необходимости что-то добавлять. Они обобщили гигантские пласты наличного ему знания и выдвинули новые креативные построения. Время есть жизнь, таков сформулированный им основной тезис; дление – внутренний процесс человеческого существа. Но эти революционные достижения Бергсона создали сильнейшее умственное поле, поскольку в огромной степени отличались от толкований, вытекавших из понятия времени в физике и механике. И в этом силовом поле двигалась мысль Вернадского, но двигалась не в философских образных терминах, а точным научным углублением. Вернадский пытается описать феномен времени и пространства, находит их существенные фактические черты, которые были не видны в рамках старого, до-бергсоновского мышления». Однако бергсоновская философия оказалась следующей, но не последней, гностической ошибкой Аксёнова: в последующем изложении будет показано, что понятие «биологического времени» Бергсона, преподнесённое автором монографии, принципиально не приемлется философией биосферы Вернадского.

Изображая в этой позиции Вернадского, по существу, натуралистом-подмастерьем у мастера-философа Бергсона, Аксёнов выступает от лица многочисленных отечественных аналитиков, которые считают русскую науку и философию производным от западной мудрости, и потому здесь теряет смысл важнейший вопрос о взаимоотношении европейского и русского познавательного творчества, решение которого совершенно необходимо, если вести речь о лидирующей роли академика В.И.Вернадского в русской науке. Это последнее отсутствует в рефлексии Аксёнова, но ярко проявляется в проблеме интуитивизма, где Анри Бергсон несёт лавры новатора и пионера. В этой проблеме, действительно, с наибольшей силой сказалось влияние глубокомыслия Анри Бергсона на русское мудролюбие, в том числе и Вернадского, но влияние не покоряющее и не подражающее, а только творчески проникающее, и Вернадский неоднократно обращался к перлам мысли Бергсона, умея отстоять свою оригинальную думу, характеризующую самобытную русскую былину. Как раз это обстоятельство, как правило, ускользающее от аналитического взора, требует схолии (дополнения) к этюду о Вернадском.

Философская эпопея Бергсона восстаёт из двух априорных допущений, являющихся per se плодом гениальной интуиции: контакт человека и окружающей стихии порождает интеллект, и живая жизнь суть полный антипод косной природы. Интеллект – первое ключевое понятие бергсоновского умозрения, - и его с известной долей утрирования для удобства восприятия, можно ассоциировать с наукой, познанием, логикой. Бергсоном «…определено назначение нашего интеллекта в узком смысле слова: он обеспечивает полное включение нашего тела в окружающую среду, создаёт представление об отношении внешних друг другу вещей, словом он мыслит материю». Именно это Бергсон показывает как конституальное свойство интеллекта, смысл которого давно замаран чрезмерным и расхожим злоупотреблением. У Бергсона сказано: «Отсюда, наконец, вывод о существовании трёх и только трёх возможностей, между которыми должна делать выбор теория познания: или дух применяется к вещам, или вещи приспосабливаются к духу, или нужно предположить таинственную согласованность между вещами и духом. Но на самом деле есть и четвёртая возможность, которую Кант, очевидно, не принимал во внимание, - ибо он, во-первых, не думал, что область духа шире интеллекта, а во-вторых (что, в сущности, одно и то же), не приписывал длительности абсолютного существования, a priori поставив время на одну доску с пространством. Это четвёртое решение состоит, прежде всего, в том, чтобы рассматривать интеллект как особую функцию духа, направленную главным образом на инертную материю. Затем оно заключается в признании того, что ни материя не определяет формы интеллекта, ни интеллект не предписывает своей формы материи, ни оба они - интеллект и материя - не применяются друг к другу в силу какой-то предустановленной гармонии, - но что интеллект и материя последовательно приспосабливались друг к другу, чтобы, в конце концов, прийти к одной общей форме. Это приспособление должно было к тому же происходить вполне естественно, ибо одна и та же инверсия одного и того же движения создала одновременно интеллектуальность духа и материальность вещей».

Но мир не исчерпывается материей и интеллектом, - в этом заключён один из парадоксов Бергсона, который считается таковым благодаря тому, что колеблет основы  укоренившегося мироздания. Кроме Бергсона только Вернадский высказывался о наличии ещё одного мира, иррационального по всем апробированным параметрам старого космоса. Бергсон категоричен: «На деле мы чувствуем, что ни одна из категорий нашей мысли - единство, множественность, механическая причинность, разумная целесообразность и т.д. - не может быть в точности приложена к явлениям жизни: кто скажет, где начинается и где кончается индивидуальность, представляет ли живое существо единство или множественность, клетки ли соединяются в организм, или организм распадается на клетки? Тщетно пытаемся мы втиснуть живое в те или иные рамки. Все рамки разрываются: они слишком узки, а главное, слишком неподатливы для того, что мы желали бы в них вложить. Наше рассуждение, столь уверенное в себе, когда оно вращается среди инертных вещей, в этой новой сфере чувствует себя несвободно». Но мало того, что «наше рассуждение» чувствует себя «несвободно» в этом мире жизни, Бергсон берёт на себя смелость утверждать с непреложностью закона: «Интеллект характеризуется естественным непониманием жизни». А понимание жизни вменяется в обязанность ещё одной инновации Бергсона – инстинкту, который и является двигателем внутреннего сгорания жизни, как космического явления, равноправного материи.

Инстинкт, таким образом, является вторым ключевым понятием бергсоновского умопостижения, и он разъясняет: «Отметим сразу, что различия, которые мы установим, будут слишком резкими именно потому, что мы хотим определить в инстинкте то, что в нём инстинктивно, и в интеллекте то, что в нём разумно, тогда как всякий конкретный инстинкт смешан с интеллектом, а всякий реальный интеллект проникнут инстинктом. Более того: ни интеллект, ни инстинкт не поддаются застывшим определениям: это тенденции, а не готовые вещи. Наконец, не нужно забывать, что в настоящей главе мы рассматриваем интеллект и инстинкт при их выходе из жизни, которая отлагает их по пути своего следования. Жизнь же, какой она проявляется в организме, представляет собой, на наш взгляд, определённое усилие, нацеленное на то, чтобы добиться чего-то от неорганизованной материи. Неудивительно поэтому, что нас поражает именно различие этого усилия в инстинкте и в интеллекте и что мы видим в этих двух формах психической деятельности, прежде всего, два различных метода действия на инертную материю. Инстинкт и интеллект представляют, таким образом, два расходящихся, одинаково изящных решения одной и той же проблемы. Отсюда, правда, глубокие различия во внутренней структуре инстинкта и интеллекта… Мы утверждаем, что интеллект и инстинкт предполагают два радикально различных рода познания».

Итоговый вывод из этого важнейшего положения французский философ облачил в форму изящных афоризмов: инстинкт и интеллект – «оба пленники материи, не сумевшие достичь над ней господства» и «…то, что инстинктивно в инстинкте, противоположно тому, что разумно в интеллекте». Показательно в курсе парадоксального мышления Бергсона, что интеллект и инстинкт, будучи «двумя различными методами действия на инертную материю», тобто методологическими разновидностями, исполняют в его доктрине прямо противоположные постулативные функции: один – функцию материи, другой – функцию жизни.

И, наконец, заявляется третья ключевая величина философской эпопеи А.Бергсона – интуиция. Оборот постигающей логики Бергсона и здесь характерен для познавательного режима французского мыслителя: если интеллект и инстинкт даны усилием мысли, близкой к априорным допущениям интуитивного, предвосхищающего, плана, то интуиция как таковая выведена посредством рассудочного дискурса. Бергсон определяет: «Инстинкт - это симпатия. Если бы эта симпатия могла расширить свой предмет и размышлять о самой себе, она дала бы нам ключ к жизненным явлениям, подобно тому, как интеллект - развитый и исправленный - вводит нас в материю. Ибо - нелишне будет повторить это - интеллект и инстинкт обращены в две противоположные стороны: первый к инертной материи, второй - к жизни. Интеллект при посредстве науки - своего творения - будет открывать нам всё полнее и полнее тайны физических явлений; что касается жизни, то он даёт нам лишь её перевод в терминах инерции, впрочем, и не претендуя на большее. Он вращается вокруг неё, делая извне как можно больше снимков того предмета, который он притягивает к себе, вместо того, чтобы самому входить в него. Внутрь же самой жизни нас могла бы ввести интуиция - то есть инстинкт, ставший бескорыстным, осознающим самого себя, способным размышлять о своём предмете и расширять его бесконечно».
Итак, интуиция есть бескорыстный инстинкт, - такова образная новация Бергсона, которой если не решается, то ставится кардинальная задача любой проблемы интуитивизма: отношение интуиции и интеллекта. Бергсон утверждает: «Интуиция и интеллект представляют собой два противоположных направления сознательного труда: интуиция движется по ходу самой жизни, интеллект идёт в обратном направлении, а потому вполне естественно следует движению материи. В совершенном и цельном человечестве обе эти формы сознательной деятельности должны были бы достигнуть полного развития… Фактически, в том человечестве, часть которого мы составляем, интуиция почти полностью принесена в жертву интеллекту. По-видимому, для того, чтобы покорить материю и вновь овладеть самим собою, сознанию пришлось истощить лучшие свои силы. При тех особых условиях, в которых была одержана эта победа, требовалось, чтобы сознание приспосабливалось к привычкам материи и сосредоточивало на них всё своё внимание, словом, чтобы оно стало, главным образом, интеллектом. Но интуиция всё же существует, хотя в неотчётливой и прерывистой форме. Это почти угасший светильник, который вспыхивает лишь изредка, только на несколько мгновений. Но он вспыхивает, вообще говоря, там, где в действие вступает жизненный интерес. На нашу личность, на нашу свободу, на место, занимаемое нами в природе как целом, на наше происхождение и, быть может, также на наше назначение он бросает свет слабый и мерцающий, но, тем не менее, пронзающий ночную тьму, в которой оставляет нас интеллект».

Заявляя, что в нашем времени «интуиция почти полностью принесена в жертву интеллекту», Бергсон глубоко заглянул в нынешний кризис мыслительной способности человечества, и, считая интуицию «светом слабым и мерцающим», был бы правым, если бы в это время в России не функционировала русская духовная школа, к которой принадлежит и В.И.Вернадский. С этого пункта начинаются идеологические расхождения в воззрениях Вернадского и Бергсона, которые были так плотно спаяны Г.П.Аксёновым в официальной позиции нынешнего вернадсковедения.

В отличие от Бергсона, с которым солидарны в той или иной степени некоторые европейские учёные, в их числе великий математик Анри Пуанкаре, интуитивизм Вернадского заявлен спонтанно (врождённо), однако вместе с тем и в силу необходимости. Интуиция стала потребностью в силу того, что Вернадский глубоко ощущал недостаточность и дефектность общепризнанного и традиционного рационально-логического стиля познания. Учёный высказал: «Мы встречаемся здесь с общим явлением в естествознании, когда основные понятия не поддаются логически точному определению, ибо всякое определение естественных явлений или предметов связано с их упрощением, и при переносе его на отвечающие ему явления или тела мы неизбежно разно ли или поздно ли встретимся со случаями, где неправильность упрощения скажется, возникнут противоречия между природным явлением и как будто отвечающим ему логическим понятием» (1978, с.271).

Особенность познания Вернадского состоит в том, что интуиция не оставалась у него самоцелью и мгновенные, беспричинные (интуитивные) всплески познающего духа он переводит в рационально понятые логические фигуры мысли. Из интуиции Вернадский создавал познание через то, что являлось само по себе слабосильным, и даже порочным, через логические выведения. Ощущая недостаточность логико-рационального метода при его свободном и повсеместном использовании, Вернадский, тем не менее, стремится как бы опредметить или онаучить интуицию, придать ей логизированный вид, используя на всю мощь полный доказательный ресурс причинно-следственного стиля мышления. Другими словами, Вернадский реформировал мыслительный процесс, сделав его результатом перевода немотивированных озарений в объяснительно-наглядные сентенции, и ноуменальное творчество приобретает парадоксальные особенности. Оказалось, таким образом, что Вернадский сводил интуицию (высший способ познания, по Бергсону) к логическим определениям и методическим средствам классических наук (механики, физики, химии), что определялось Бергсоном и его сподвижниками далеко недостаточным познанием. Это как раз в основе противоречит идеологии Бергсона, где интуитивистскому созерцанию закрыт доступ к интеллектуальной мысли по определению. Мераб Мамардашвили определил философию, как «мышление вслух». Он неправ: философия есть мышление в себе, а «вслух» высказываются логизированные фрагменты внутреннего сотрясения. Образцом последнего и является академик В.И.Вернадский.

Бергсон резюмирует свою цель: «Так выявляется единство духовной жизни. Познать его можно, только проникнув в интуицию, чтобы от неё идти к интеллекту, ибо от интеллекта никогда нельзя перейти к интуиции». Вернадский декларирует «единство духовной жизни» в другом постигаемом жанре: у него нет противоречий между интеллектом и интуицией, а наличествует единственно взаимопроникновение одного в другое, одного через другого и одного посредством другого. Своеобразие интуитивизма Вернадского, как способа мышления в отличие от западного способа, представленного Бергсоном, накладывает отпечаток на особенности самого индивидуального процесса, как у Вернадского. Не всегда творец новых ценностей находит в старых средствах возможности для логически адекватной передачи своей интуиции, - и тогда, в одном случае, творец не понимает самого себя, тобто своё озарение (интуицию), а в другом – интерпретация творца не понятна для других. С Вернадским первый случай произошёл в проблеме со шкалой исчисления абсолютного геологического возраста, о чём будет сказано далее, а второй случай представляется более частым: в течение жизни учёного его идеи неоднократно отвергались, а затем принимались, и в настоящее время немало идей Вернадского остаются за пределами понимания.

Как подлинный реформатор науки, Вернадский с огромным почтением относился к традициям и прошлому достоинству своей науки. И, как перед всяким лидером, перед Вернадским стоит тяжелейшая задача: прокладывать новые пути познания в науке, сохраняя её традиционные ценности, - задача, решаемая исключительно индивидуальным напряжением ума и не знающая какой-либо внешней рецептуры. При этом следует учесть, что любое научное исследование творится двумя авторами: первым, который начинает исследование, и вторым, который заканчивает труд. Поэтому здесь неизбежны неточности, ошибки и противоречия творцов, - так, Вернадский, исходя из опорного принципа классической (лайелевской) геологии – принципа актуализма, который впоследствии был разрушен под воздействием новаций того же Вернадского, ошибочно определил: «Таким образом, все точные данные научного наблюдения, данные палеонтологии, петрографии, минералогии и геохимии, неизменно приводят нас к одному и тому выводу о неизменности физико-географических и химических условий земной коры в течение всего геологического времени и о нахождении в ней в течение всего этого времени живого вещества в развитии, аналогичном современному». (1978, с.165) Однако тут всегда следует помнить, что ошибки гениев – гениальные ошибки. И эти ошибки гениальны потому, что гениям дано уметь предотвратить свои новации от превращения в нигилизм и избежать того, что не идёт на пользу науке.

Различие функциональных схем интуитивизма двух мыслителей – русского и европейского – таким образом, перерастает персональные расхождения и обретает облик мировоззренческий. Бергсон пишет: «Интеллект, во всяком случае, такой, какой мы обнаруживаем в самих себе, был создан эволюцией в процессе её движения» и это движение раскрывается интуицией и через инстинкт, создавая единоличную бергсоновскую модель: интеллект-инстинкт-интуиция. Бергсон нещадно критикует академические европейские схемы эволюции Спенсера, Дарвина, Уоллеса, Гексли, а свою «Творческую эволюцию» называет просто «творчеством», оставляя за ней смысл акции развития. В своих размышлениях он говорит «о первичных предках жизни», «о пути дивергенции жизни», «о корне генеалогического древа жизни»; задаётся вопросом: «Где же тогда истоки, где завершение жизненного начала индивида?»; ведёт рассуждения «…с той поры, как виды в процессе дальнейшей своей эволюции начали расходиться от общего ствола». Эволюция, как бы её не рассматривать (как делает Бергсон), - механически, теологически, целесообразно, - всегда имеет начало, откуда она раскрывается в бесконечность, и Бергсон не предполагает, а утверждает, что жизнь в его «творческой эволюции» имеет начало, корень, истоки, а таковым может быть только материя. Следовательно, Бергсон несёт в когнитивной глубине своего интуитивизма акцию абиогенеза (происхождения жизни от неживой материи).

Вернадский с большим почтением относится к термину «эволюция», опосредующему процесс развития вещества, но его представление о смысловом содержании этого термина принципиально разнится от толкования А.Бергсона. Претензия Вернадского относится к той, центральной, части бергсоновского постижения, где предусматривается некое начало процесса. Вернадский пишет: «В астрономии, геологии, биологии выдвигается принцип эволюции как основа всех изучаемых в этих областях явлений. Думают, что эволюция необходимо требует начала для объекта, в котором она проявляется, - для мироздания, Земли, жизни. Нельзя, однако, забывать, что космогонии могут быть основаны и не на эволюционном принципе или не на одном эволюционном принципе. Для таких космогоний необходимость начала жизни отнюдь логически необязательна». (1978, с.147) К этому суждению в другом месте Вернадский добавляет: «С космогониями, связанными с такими представлениями о Вселенной, очень хорошо согласуется представление о вечности жизни и об отсутствии зарождения живой материи из мёртвой…».

Отвергая однонаправленную бергсоновскую модель эволюции, Вернадский склоняется к такой динамике развития, какая в геологии фигурирует под названием «возвратно-поступательного движения», и описывает её проявления в условиях живой природы: «Получается впечатление, как будто эволюционный процесс не имеет место в тех явлениях массовых проявлений организмов – статистических законах живого вещества, которые резко отличаются этим от живой природы, изучаемой с точки зрения отдельного организма. К тому же самому выводу мы подойдём, когда обратимся к основным проявлениям живого вещества – к его весу, его составу, его энергии. И здесь мы как будто не видим никаких изменений во времени, когда вместо изучения отдельных живых веществ исходим в наших суждениях из изучения из всего живого вещества. Приходится допустить, что как количество живого вещества, так и его состав – количество отдельных составляющих элементов остались неизменными или почти неизменными в течение геологического времени». (1978, с.301) Если механическую форму возвратно-поступательного движения «всего живого вещества» сочленить с познавательной операцией взаимопроникновения противоположностей, то в итоге явится макет постоянных массовых чередований разнозаряжённых импульсов или пульсаций.

Итак, выявляется главнейший динамический тезис гносеологии Вернадского: пульсации Вернадского против эволюции Бергсона. А первым следствием этого когнитивного постулата следует полное отвержение абиогенеза, и принцип Реди (omne vivum e vivo, - всё живое из живого) Вернадский делает сердцевиной своей философии биосферы. Абиогенез приобретает вид камня преткновения не только между персональными умозрениями мыслителей, но образует трассу, которая пролегает по главному философскому водоразделу: с одной стороны, между идеализмом и материализмом, а с другой стороны, проходит концептуальная грань между русской и европейской доктринами человека. Это последнее очень важно для Бергсона и Вернадского, ибо, вследствие того, что значение современного научного уровня связано со стремительно растущим приоритетом человеческого фактора, действительный престиж конкретного научного творца определяется его принадлежностью к тому или иному философскому опусу о человеке, даже, если сам исследователь специально не акцентирует это обстоятельство в своих сочинениях. Образ человека, следственно, выступает критерием степени научной зрелости сопоставляемых творений Бергсона и Вернадского, и в этом отношении они чётко определили свои позиции: Бергсон относится к европейской концепции, где человек дан среднестатистической величиной («юридическое лицо»), в которой не допускаются индивидуальные показания, а Вернадский – к русской концепции, где человек, наоборот, дан через культ индивидуальной личности. Итак, А.Бергсон: «Всем человеческим сознаниям свойственна одна и та же природа, все они воспринимают одинаковым способом, текут с одной и той же скоростью и переживают одну и ту же длительность. Ничто не мешает нам вообразить сколько угодно человеческих сознаний, рассеянных по вселенной на таких расстояниях друг от друга, что периферическая часть внешнего опыта любых двух соседних сознаний окажется общей. Они сливались бы в один опыт и развёртывались в одной длительности, присущей любому из двух соседних сознаний» (1992, стр.5); В.И.Вернадский: «С одной стороны, индивид понимается в смысле естественного тела, т.е. обособленного и явно отличимого предмета в окружающей нас природе, с другой – в смысле автономного естественного тела, способного отстаивать своё обособление от остальной природы, всегда разнородного, т.е. составленного тесно связанными между собой не обусловленными внешними причинами функциями. Организм представляет индивид в этом последнем понимании». (1978, с.269)

Своеобразный интуитивный подход обеспечил Вернадскому самобытный стиль научного исследования, и обоснованно можно сказать, что учёный заложил основы новой культуры научного творчества (прекрасный образец этого вида – монография «Живое вещество»), и в субъективном разрезе это позволило ему держаться лидирующего места в русской науке ХХ века. Особенность тут заключается в том, что эту интуиционную культуру Вернадский осуществлял практически интуитивно, тобто не строя причинных выведений и не опираясь на какие-либо объяснения (по бергсоновским признакам, Вернадский избегал в своём тексте понятий «интеллект» и «инстинкт», а оперировал интуицией как «бескорыстным инстинктом»).

Показательным для характера данной интуиционной культуры научного творчества является способ решения основного вопроса науки Вернадского: различия живой жизни и косной материи. Ноуменальные усилия учёного были сотканы из множества сомнений, многих знаний, предположений, наблюдений, и в конечном результате этот акт, вобравший в себя весь набор познавательных средств, был свёрнут в два чётко сформулированных вопрошания: имеются ли в сущем мире Космоса такие специфические свойства, которые делают вещество живым; или это есть особое состояние безжизненной субстанции? Итак, вначале задаётся целевой курс анализа и ставится основная задача научного поиска (вспоминаются слова А.Эйнштейна, что правильно поставить проблему – значит наполовину её решить). Следовательно, в преамбуле исследования помещается целевая установка, которое есть не что иное, как интуитивное осознание учёным объекта исследования и мысленное предощущение основных и важных моментов, делающих исследование продуктивным поиском... Этот поиск учёный осуществляет следующим образом: «Есть два пути для ответа на эти вопросы. С одной стороны, можно подойти к их разрешению путём логическим, пытаясь дать определение жизни или жизненности живого организма. С другой стороны, возможно идти путём эмпирическим, пытаясь отделить в живом организме от живого те материальные его части, которые взятые отдельно, явно не имеют признаков живого или жизненности. Ставшийся остаток будет являться «субстратом» жизни. Я буду идти вторым путём. Ибо первый путь не есть по существу путь научного познания. Это путь философии. Учёный может идти им, и должен идти им иногда, но должен при этом всегда помнить, что он идёт по пути, ему чуждому. Он должен идти всегда по нему с осторожностью, до известного предела, ибо иначе этот путь логических определений научных понятий, углубления в их содержание, уведёт его далеко в сторону от обычной и родной ему стихии научных исканий». (1978, с.180) Таким образом, Вернадский впервые применил упорядоченную модель научного постижения, которая состоит из трёх пластов: целевой установки (или интуиции), логического (или философского) и эмпирического. (О роли философского подхода в исследованиях Вернадского, что составляет особый аспект его познания, будет сказано отдельно. Также будет отмечено, что в исследовании Вернадского заложено уникальное умение извлекать из «чужого» «полезное» и «чужое» не всегда должно синонимировать с «вредным»).

Много спустя после смерти Вернадского в науке оформиралась особая отрасль, исследующая предмет научного творчества, - социология науки, где было показано, что любое научное постижение состоит из двух частей – эмпирической и теоретической, отличающихся между собой по предметам, средствам и методам исследования. Советский исследователь В.С.Швырёв определяет: «Обосновывая осуществление теоретической и эмпирической деятельности в науке существованием двух возможных способов отношения к концептуальным средствам, двух возможных способов работы с этими средствами, мы можем квалифицировать теоретическое и эмпирическое исследования как два в равной мере возможных и необходимых способа познавательной деятельности в науке, но не первичность одного перед другим» (1978). На этот счёт у другого советского специалиста А.И.Ракитова иное мнение: «…теоретическое знание должно быть редуцировано к эмпирическому уровню путём последовательного сведения законов к эмпирическим фактам, теоретических понятий к понятиям наблюдения, а этих последних к чувственно наглядным восприятиям и образам». (1977, с.257) Этот последний способ, назвав его «вавилонским познанием», приветствовал один из создателей современной физики, нобелевский лауреат Ричард Фейман, прославившийся своим лозунгом «Уравнение гораздо умнее автора». В методологии Вернадского нет такой проблемы, ибо эмпирическое и теоретическое у него не противопоставляются, и разделяются не функционально, а по целевому назначению. К тому же компас когнитивного настроения Вернадского ориентирован в противоположном направлении – от эмпирического к теоретическому, - так появились гениальные два биогеохимические принципа. Главное же, упоминания об интуиции в социологии науки нет и по сию пору, - впервые, как сформулированное научное познание, интуиция появилась в русской либеральной науке, где Е.Н.Мартьянов ввёл это познание в пульсационную геологию.

Искусство научного исследования, приобщённая Вернадским единолично и независимо, сооружена в конструктивном несоответствии с классической структурой познания. Последняя функционирует в качестве прогрессивно расширяющейся «копилки» знаний, где новые теории и концепции выстраивались в соответствии с общезначимыми стандартами и нормами, а сами стереотипы и нормативы, идеологические предписания и руководства были задействованы в процессе познания в виде незыблемых величин, не касающихся напряжения и творчества познающих субъектов. Отсутствие противопоставления слагающих элементов познания, что равно означает их взаимопроникновение, в постижениях Вернадского образует, если можно так выразиться, стратегическую потенцию субъективного творчества, выраженную в форме тройственной фигуры познавательного акта: целевая установка (интуиция) – эмпирическое – теоретическое. В текстах Вернадского немало эпизодов, где тройственная схема познания охватывает со всех трёх сторон один естественный предмет или явление. И в результате выступает оригинальное восприятие базовых компонентов познания, в частности, весьма своеобразно Вернадским осваиваются такие тривиальные данности, как «эмпирическое» и «факт».

В суждениях Вернадского понимание «эмпирического» строго не следует известному закону Гегеля: «В эмпиризме заключается великий принцип, гласящий, что то, что истинно, должно быть в действительности и наличествовать для восприятия». Для Вернадского «эмпирическое» означает обретённое, полученное знание, вне зависимости от характера источника и вида происхождения, - поэтому «интуицию» Вернадский называет «эмпирическим мгновением», а теоретические выводы и рабочие гипотезы отождествляет с «эмпирическими обобщениями». В современном науковедении (или социологии науки) понятие «факт» относится к разряду проблемных. У Вернадского нет этой проблемы: согласно его пониманию, в факте проявляет себя доподлинная достоверность, или, по-другому, факт есть акт, одарённый достоверностью. Таким образом, в своей основе, достоверность и факт есть синонимы, и оба они принадлежат естественной природе, где всё изначально истинно, и все достоверные средства имеются только у наук природного цикла, и на эмпирическом уровне исследования необходимо остерегаться религиозных, поэтических, космологических витаний. Достоверность нужно показывать (наблюдать) в первую очередь, и доказывать во вторую очередь, поскольку процедура доказательства, по своей сути, принадлежит к теоретическому режиму познания, где задействованы иные каноны мышления. Таким способом Вернадским было сформирована особая геохимическая действительность – специфическое бытие философии биосферы.

Отличительная особенность культуры научного творчества, внедряемой Вернадским в новое, неклассическое, мышление в русском естествознании, состоит в том, что, имея в формальном выражении отчётливую тройственную структуру постигающего процесса, - целевая установка – эмпирическое – теоретическое, - она (структура) лишена внутренних разграничений между составными элементами: достоверными должны быть не только факты, но и эмпирические обобщения (рабочие гипотезы), и особенно теоретико-философские отвлечения (иногда называемых учёным «законами природы). На всех стадиях анализа и на всех поворотах мысли Вернадский применяет предикаты не только традиционной методологии – наблюдения, описания, систематика, измерения, но и неведомые прежде в исследовании (а попросту, изгоняемые) приёмы с участием ощущения, переживания, откровения. Основа познания (гносеология) Вернадского, тобто совокупность мыслей, идей и теорий учёного как творца научных ценностей, незыблемо опирается на единственный субстрат – научный факт. Главное же в том, что «научный факт» Вернадского вовсе не идентичен традиционному представлению факта, как события чувственного восприятия, а есть качественно новый научный конструкт, который Вернадский называет «область новых фактов» или «новые области фактов». У Вернадского сказано: «Мне как учёному, как натуралисту, эти проявления научной мысли и научной работы – области новых фактов – кажутся даже более важными, чем выявление «законов» природы». (1983, с.338) Основная особенность научного факта Вернадского состоит в методологическом способе его получения при помощи процедуры, которая названа Вернадским «эмпирическим обозрением»: «…эмпирическое обобщение опирается на факты, индуктивным путём собранные, не выходя за их пределы и не заботясь о согласии или о несогласии полученного вывода с другими существующими представлениями о природе. В этом отношении эмпирическое обобщение не отличается от научно установленного факта: их совпадение с нашими научными представлениями о природе нас не интересует, их противоречие с ними составляет научное открытие».

«Научный факт» есть первая из неразгаданных таинств научного сказания Вернадского, и потому выявление внутренней природы и функционально-познавательных возможностей его априорно кажется обязательной задачей при изучении ноуменального наследия великого учёного, чего, к сожалению, сейчас не наблюдается в вернадсковедении. Потому, данная самим Вернадским аннотация своей методологической схемы исследования, по существу, остаётся непонятой и не поражает новизной и глубиной познания: «Для учёного ясно, что нельзя объять необъятное, словами и понятиями выразить природу, реальность, нас окружающую и нас самих. Можно лишь необъятное ярко ощущать, если его переживать в научной работе над конкретными фактами. В процессе работы над научными фактами, активно входя в природу в отдельных эмпирических в неё углублениях, учёный этим действием переживает реальность мира так полно и так глубоко, как человек не может это делать в других формах своего сознания. Входя действенно, научной работой, в новые области фактов, раньше для человека – и в построенном им научном мире – не существовавших, человек с особенной интенсивностью и силой проникает в реальность, подходит к истине, её сознаёт.» (1983, с.338-339)

Искусство научного поиска, данного в русском естествознании академиком В.И.Вернадским в форме соответствующего способа познания, требует для своего завершения философской характеристики, ибо познание при любых обстоятельствах остаётся философской отраслью, гносеологией или эпистемологией. Бергсоновская философская система не подходит для глубокомыслия Вернадского, как близко они не соприкасаются, и не потому, что она плоха, а потому, что мировоззренчески исходит из противоположного концептуального гнезда – европейской доктрины человека как члена человечества. Одновременно и независимо в недрах русской идеалистической (духовной) философии проросла оригинальная проблематика интуитивизма, выраженная С.Л.Франком, Н.О.Лосским, о.С.Н.Булгаковым, куда тянутся идейные корни познания Вернадского.

Русский мыслитель Н.О.Лосский, аналогично А.Бергсону, выводит процесс познания из взаимодействия объекта и субъекта, но интуицию, в отличие представляет не как результат внешней эволюции, а как продукт внутреннего примирения. В теории интуитивизма Н.О.Лосского место «интеллекта» занимает «знание», но только как такое восприятие, какое лишено противоречия по определению, ибо «знание» есть антипод «незнания». В таком соотношении «интеллект» Бергсона предпочтительнее «знания» Лосского методологически, ибо он ставит во главу угла императив ложного, либо истинного восприятия, и в интеллекте не всякое знание исключает незнание, в ряде случаев незнание выступает как знание (например, «учёное неведение» Николая Кузанского). Однако при этом знание гносеологически превосходит интеллект по Бергсону, ибо знание может рождать знание из знания, тогда как интеллект намертво привязан к материи. Знание так же априорно предпочитает интуицию, как нечто такое, что создаёт предпосылки знания, а в бергсоновской штудии интуиция убивает интеллект.

По Н.О.Лосскому, интуиция зарождается в случае, когда «объект и субъект могут быть примирены не путём подчинения одного другому, а путём признания, что они, сохраняя свою самостоятельность в отношении друг к другу, всё же образуют неразрывное единство». (1991, с.68) Таково пульсационное взаимопроникновение, как общий стратегический макет процедуры научного исследования – становой хребет познания в философии биосферы В.И.Вернадского. Вернадский писал: «…нет науки без научного метода. Этот научный метод не есть всегда орудие, которым строится научное мировоззрение, но это есть всегда орудие, которым оно проверяется. Этот метод есть только иногда средство достижения научной истины или научного мировоззрения, но им всегда проверяется правильность включения данного факта, явления или обобщения в науку, в научное мышления». (1988, с.52) И Вернадский, исполняя свою лидирующую функцию в русской науке, предназначает этот научный метод для преемствования в будущей русской либеральной науке.

В связи с проблемами методологии, возникшими в интуитивизме Вернадского, следует обратить внимание, что в науке Вернадского вовсе не практикуется опытно-экспериментальный метод. Это обстоятельство приобретает особое значение, если учесть, что так называемые науки точного цикла, на которых зиждется классическая наука Ньютона – Галилея, и науки, составляющие нынешнюю научно-техническую революцию (НТР), всецело обусловлены опытно-экспериментальной технологией и идеологией.

Однако какими обширными не были бы субъективные качества творца, положение лидера своей науки обязывает его к знанию и участию во внешнем общемировом и общенаучном процессе, тобто лидерство включает в себя сочетание субъективных и объективных моментов научной деятельности творца. Активная научная деятельность Вернадского в зарубежных лабораториях и комиссиях, непрерывные контакты с зарубежными коллегами в царское время были  непосредственным выражением лидерских обязанностей в объективном режиме, и, наоборот, ограничение и запрет на поездки за границу, каким Вернадский подвергался в советское время, наносили вред самой науке. Не приходится доказывать, что эта деятельность Вернадского имеет прямое отношение к величайшему событию, свершившемуся в то время в мировой науке, которое почти единодушно было названо парадигмальным переворотом и привело к смене классической науки Ньютона новой научной эпохой. Однако аналитический раздел науки не может похвастаться ясностью признаков этого феномена, особенно в хронологическом виде, и, если в истории науки отсутствуют чёткие познавательные критерии данного парадигмального переворота в целом, то тем более не имеется конкретных данных о персональной роли Вернадского в этом явлении.

А между тем, знаменательно, что само это явление оказывается приуроченным к достаточно определённому рубежу, к которому возможно привязать начало нового судьбоносного акта в истории науки. Такой точкой отсчёта может послужить период времени, когда на протяжении 10 лет, тобто исторически одномоментно, появляются работы в разных отраслях науки, сыгравшие эпохальную роль в своих дисциплинах: 1859 год – «Происхождение видов путём естественного отбора» Чарлза Дарвина; 1866 год – «Опыты над растительными гибридами» Грегора Иоганна Менделя; 1866 год – «Рефлексы головного мозга» И.М.Сеченова; 1867 год – I том «Капитала» К.Маркса; 1869 год – периодический закон Д.И.Менделеева. Нам неизвестна причина появления этого «золотого десятилетия» ХIХ века и в этом отношении оно суть наибольшая мистерия науки, но нам хорошо известны ошеломительные его последствия. (Если опираться на эти основания «золотого десятилетия», - таинство рождения и огромное значение для науки, - то возможно в число явлений «золотого десятилетия» включить дату рождения В.И.Вернадского – 1863 год).

Изучая историю научной мысли, Вернадский обнаружил, что творческая активность человека проходит резко неравномерно и асинхронно, через отдельные взрывы научного творчества или, как он их называет, «пульсации талантливости». Учёный на основе огромного количества исторических фактов пришёл к выводу: «Этот бурный поток нового, ускорения хода научных достижений, когда в немногие десятилетия достигается то, что обычно создаётся в столетия или в тысячелетия, очевидно, является проявлением какой-то силы, связанной с духовной творческой энергией человека». (1988, с.216) «Золотое десятилетие» ХIХ столетия относится, несомненно, к разряду такой «пульсации талантливости», но только высшего порядка, и как таковой, олицетворяет в себе новую научную эру. Субъективные качества и способности Вернадского-учёного, таким образом, функционировали на фоне объективных (внешних) тенденций и потенций нового научного духа, и без знания общих особенностей этого последнего новаторская и лидирующая роль Вернадского в русской науке не могла быть опознана.

Познавательный центр тяжести «золотого десятилетия» выпадает на «Теорию происхождения видов» Ч.Дарвина, которая представляет новое человеческое знание, отличное от классического ньютоновского, в двух аспектах: физическом и биологическом. Физический аспект значится в том, что детерминистские (каузальные, необходимые, причинные) отношения вещей и явлений в природе, на которых построена научная картина мира в классическом мире Ньютона, как единая гармоническая сфера, «где всё связано со всем», замещается случайными, стохастическими, вероятностными порядками. Впервые это обстоятельство было отмечено в марксизме, и Фридрих Энгельс проницательно указал: «Дарвин в своём, составившем эпоху, произведении исходит из самой широкой, покоящейся на случайности, фактической основы. Именно бесконечные случайные различия индивидов внутри отдельных видов, различия, которые могут усиливаться до выхода за пределы видового признака и у которых даже ближайшие их причины могут быть установлены лишь в самых редких случаях, именно они заставляют его подвергнуть сомнению прежнюю основу всякой закономерности в биологии – понятие вида в его прежней метафизической окостенелости и неизменности. Но без понятия вида вся наука превращается в ничто. Все её отрасли нуждались в понятии вида в качестве основы: чем были бы без понятия вида анатомия человека и сравнительная анатомия, эмбриология, зоология, палеонтология, ботаника и т.д.? Все результаты этих наук были бы не только поставлены под сомнение, но и прямо-таки упразднены. Случайность опрокидывает существовавшие до сих пор понимание необходимости. Прежнее представление о необходимости отказывается служить. Сохранить его – значит, навязать природе в качестве закона противоречащее самому себе и действительности произвольное человеческое определение, значит, тем самым отрицать всякую внутреннюю необходимость в живой природе, значит, вообще объявить хаотическое царство случая единственным законом живой природы». (1955, с.174-175)
Итак, в европейской науке родился новый тип мышления: стохастические, вероятностные зависимости вытеснили в научном познании каузальный ньютоновский образ. Во время, последовавшее за «золотым десятилетием», в позитивистской науке Европы вероятностные представления были теоретическим приоритетом, и теорией вероятностей, в глубинной основе, были созданы и теория относительности Альберта Эйнштейна, и теория квантов Макса Планка, и, в целом, фундаментальные начала новейшей науки. Апофеоза это направление достигло в теплофизической школе Ильи Пригожина, где основательнее всего был провозглашён отказ от классической схемы Ньютона и извещено создание новой научной картины мира, тобто сказано о производстве парадигмального переворота. И.Пригожин и И.Стенгерс записали: «Идеалом классической науки была «прозрачная» картина физической Вселенной. В каждом случае предполагалась возможность указать причину и её следствие. Но когда возникает необходимость в стохастическом описании, причинно-следственная часть усложняется. Мы не можем говорить более о причинности в каждом отдельном эксперименте. Имеет смысл говорить лишь о стохастической причинности. С такой ситуацией мы столкнулись довольно давно – с возникновением квантовой механики, но с особой остротой она дала о себе знать в последнее время, когда случайность и вероятность стали играть существенную роль даже в классической динамике и химии. С этим и связано основное отличие современной тенденции по сравнению с классической: в противоположность «прозрачности» классического мышления она ведёт к «смутной» картине мира». (1986, с.384-385) Но только «Сегодня, - добавляет И.Пригожин, - в конце столетия, растёт число учёных, убеждённых в том, что фундаментальные законы природы носят необратимый и стохастический характер, а детерминистские и обратимые законы имеют ограниченное поле применения». (1989, с.12)

Главным козырём пригожинского прорыва послужило то, что в «смутной» картине мира оказалось возможным избавиться от врождённого порока  классической науки: демона тепловой смерти Вселенной и парадокса энтропии (цикла С.Карно). Однако остался вне аналитического интереса методологический казус данного «парадигмального переворота»: в собственно генетическом плане случайные, стохастические зависимости смогли заменить детерминистские нормативы лишь в силу того, что они оба по своей природе принадлежат к физическому миру материи. Биологическую теорию Дарвина Ф.Энгельс сделал эмблемой физического свойства материи, или, другими словами, Энгельс замечательно показал материю в органическом мире. Итак, каузальные и стохастические отношения суть параметры одной парадигмы – материи. Соображение генетической спороднённости способов мышления присовокупляется фактом того, что классическая наука передала тому комплексу наук, который ныне назван «неклассическим» (цикл информационно-кибернетических наук, космонавтика, нанотехнологии), своё наивысшее достижение – «научный факт» Ньютона, сочленение опыта и эксперимента. Как заявил авторитетный аналитик А.В.Ахутин: «Новая физики не просто основывается на эксперименте, она мыслит экспериментально» (1976). К этому же присоединяется наиболее значимое наблюдение в таком разрезе: неизменное положение в обоих типах наук живой жизни вне столбовой дороги науки, - и это, невзирая на то, что современная большая наука обросла множеством отраслей, исследующих живую инстанцию, дисциплин так называемого гуманитарного цикла. В совокупности это означает, что физический аспект новаторского знания, генерируемого «золотым десятилетием», не даёт оснований видеть в позитивной науке коренного перелома по типу смены научных парадигм, предпосылки которого заложены в «золотом десятилетии». В действительности, в эпохе, последовавшей за этим периодом времени произошло обновление познавательно усовершенствованной, гносеологически замысловатой («смутной»), многократно усложнённой и необъятно расширенной, но одной и той же парадигмы.

Человеческий фактор не имел высокого удельного веса в классической науке и в современной большой науке живая жизнь подавлена, как прежде, либо каузальными, либо стохастическими величинами, или же исключается из поля их предикации. Вернадский иронически цитирует русского физика Н.А.Умнова: «Жизнь есть пасынок Природы»; эмоциональный Антуан де Экзепюри в восторге вещает: «Я – ошибка в расчёте; я – жизнь!». Показательно при этом, что проблема жизни и живого была в центре внимания тех научных творцов, которые выступали основателями и апологетами идеологии современной науки.

Так, один из самых важных законодателей новейшей науки Вальтер Гейзенберг ясно высказался: «…многие биологи утверждают, что для объяснения всех биологических явлений вполне достаточно добавить к замкнутой системе понятий физики и химии понятия истории и развития. Один из аргументов, который часто приводят в пользу этой теории, подчёркивает, что повсюду, где можно проверить законы физики и химии, они всегда оказываются справедливыми также и в отношении живых организмов. Нельзя указать, кажется, ни одной точки, в которой можно было бы обнаружить действие особой жизненной силы, отличной от известных сил физики». Другой великий творец современной науки Эрвин Шредингер заявляет: «Физик хорошо знает, что классические законы физики заменяются квантовой теорией, особенно при низкой температуре. Этому имеется много примеров. Жизнь представляется одним из них, особенно удивительным». И изобретает особую величину, дающую безжизненной материи вид живой материи – отрицательную энтропию. В качестве резюме Э.Шредингер высказывает заключение, которое можно считать визой на докладе науки о жизни: «Что является характерной особенностью жизни? Когда мы считаем материю живой? Тогда, когда она продолжает “делать что-либо”, двигаться, участвовать в обмене веществ с окружающей средой и т.д., - всё это в течение более длительного отрезка времени, чем, по нашим ожиданиям, могла бы делать неодушевлённая материя в подобных условиях. Если неживую систему изолировать или поместить в однородные условия, всякое движение обычно очень скоро прекращается в результате различного рода трения; разность электрических или химических потенциалов выравнивается, вещества, которые имеют тенденцию образовывать химические соединения, образуют их, температура выравнивается вследствие теплопроводности. Затем система в целом угасает, превращается в мёртвую инертную массу материи. Достигается состояние, при котором не происходит никаких заметных событий. Физик называет это состояние термодинамическим равновесием, или состоянием максимальной энтропии» (1943). Но, по справедливости сказать, в среде властителей дум новейшей науки отмечаются проблески иного гностического характера, - так, нобелевский лауреат Луи де Бройль был шокирован: «Таким образом (поразительное противоречие) человеческая наука, по существу, рациональная в своих основах и по своим методам, может осуществлять свои наиболее замечательные завоевания лишь путём опасных внезапных скачков ума, когда проявляются способности, освобождённые от тяжёлых оков строгого рассуждения, которые называют воображением, интуицией и остроумием».
Итак, физический аспект теории Дарвина отражает суть позитивной науки из цикла точного знания, которая включает жизнь в парадигму материи, и, следовательно, в таком плане никакого парадигмального переворота произойти не может. Биологический аспект «Теории происхождения видов…» вмещает в себя всю совокупность современных знаний о живой жизни, а, как известно, данная совокупность в научном разрезе базируется на двух постулатах: борьбе за существование и естественном отборе. При широчайшей популярности дарвинизма эти постулаты воспринимаются в самых разных контекстах, но большим распространением, к тому же ближе соответствующим внутреннему содержанию учения, пользуется методологический ракурс: борьба за существование – идея, естественный отбор – метод. Генеральным способом действия, каким направляется идея и каким осуществляется метод, выступает механизм приспособления (адаптациогенез): приспособление (адаптация) организма к внешней среде есть ведущий порядок существования живой жизни, а борьба за существование происходит посредством естественного отбора приспособленных и устранения (элиминации) неприспособленных (тобто диктат сильного над слабым). В онаученном виде насилие сильного (приспособленного) над слабым (неприспособленным) дано в расширенной дефиниции академика И.И.Шмальгаузена: «Борьба за существование ведёт к гибели (элиминации) или, по крайней мере, к ослаблению многих особей, к полному или частичному устранению многих особей данного вида от размножения и, следовательно, к преимущественному размножению одних особей перед другими. Этот процесс и был назван Ч.Дарвином естественным отбором, в предположении, что гибель и устранение от размножения являются в массе не случайными, а избирательными, т.е., что гибнут преимущественно более слабые и менее в данных условиях приспособленные особи, а переживают главным образом более сильные, более вооружённые, более ловкие, более стойкие и защищённые, лучше скрывающиеся и вообще более приспособленные к данным условиям среды. Естественный отбор есть выражение избирательного переживания и избирательного размножения неравноценных особей данного вида». (1983, с.26) Если борьба за существование приобретает политическое и социальное содержание, то процесс называется социал-дарвинизмом – одним из видов крайних форм живой жизни.

Именно этот вид обладал научным авторитетом в советской науке, как, в целом, и вся концепция приспособительской (адаптационной) эволюции, поскольку она всемерно соответствовала идеологии воинствующего материализма. В советской биологии были непререкаемы тезисы, подобные правилу академика А.Н.Северцова: «…вся организация животных во всякий данный период эволюции является адаптивной», или указания академика К.М.Завадского: «По классической схеме видообразование является процессом адаптивной радиации групп…» Нетрудно заметить, что приспособительская техника не только эквивалентна стохастической динамики, но вероятностная стратегия ставится нормой поведения организмов в процессе видо- и формообразования, тобто в явлениях рождения и становления живой жизни в борьбе за существование. Поэтому Ф.Энгельс мог отметить рецидивы физического вулканизма в органическом мире, но он не мог понять, что весь органический антураж и вся многосложность жизни в академической биологии даны в физическом выражении под эгидой материалистического миропонимания. Не понял этого и Анри Бергсон, хотя парадоксальность его мышления позволила ему близко подобраться к пониманию, и он отметил: «На самом же деле приспособление объясняет изгибы эволюционного движения, но не общие его направления, ещё менее - само это движение. Дорога, ведущая в город, конечно, то поднимается на пригорки, то спускается в лощины: она приспосабливается к особенностям почвы, но эти неровности почвы не являются причиной дороги и не определяют её направления. В каждый момент они доставляют ей все необходимое, - саму почву, по которой она пролегает, но если рассматривать дорогу в целом, а не каждую её часть отдельно, то неровности почвы предстанут лишь как препятствия или причины замедления, ибо целью дороги был только город и она стремилась быть прямой линией. Так же обстоит дело с эволюцией жизни и обстоятельствами, с которыми она сталкивается, с той, однако, разницей, что эволюция намечает не один путь, что, принимая различные направления, она не имеет целей и что, наконец, она сама творит всё, вплоть до приёмов своего приспособления».

Бергсон считал достижением своих умозрительных интроспекций выход на эволюционную акцию. Хотя он отвергал все существующие схемы эволюции, а свою, нераскрытую форму называет только «творчеством». Но, на самом деле, это был тупик, а точнее, самый глубокомысленный тупик в познании жизни, ибо любая эволюция, как способ развития, приводит к абиогенезу. Упомянутый ранее М.Д.Голубовский твёрдо обозначил: «В биологии непременным атрибутом материализма считает абиогенез: возникновение жизни на земле из косной материи». Именно абиогенез, как высшая степень преформистского приспособления организма, делает живое вещество подвластным материи и сообщает материализму воинствующую позу. Следовательно, живая жизнь, знаемая как результат адаптационной эволюции, выступает составной частью парадигмы материи, и здесь не может идти речи о смене классической науки неклассической, тобто парадигмальном перевороте.

Гениальная интуиция Вернадского охватила эту апорию как тупик мыслительного творчества в науке, и, разрешая его, проникает в жизнь именно как парадигму, отличную от материи. Г.П.Аксёнов повторяет слова Вернадского, не понимая смысловой нагрузки его интуиции: «Поэтому по своему научному статусу жизнь есть явление одного ранга с материей и энергией». «Научный статус» есть градация позитивной, физической науки, и этим мерилом объята материалистическая мысль, а живое вещество, если его относить к самостоятельной парадигме, не подлежит такой оценочной шкале. Вернадский «опредмечивает» видения своей интуиции и указывает: «…что в области геохимических  явлений мы видим проявление какого-то такого свойства живой материи, которое мы не можем привести к её химическому составу, массе или энергии, и с которыми мы не встречаемся в явлениях природы безжизненной…Такое регулирование энергии живой материи есть непреложный факт научного наблюдения. Таким же фактом остаётся для нас до сих пор и то, что мы не можем вывести его в схему нашего построения Природы, основанных на научных понятиях материи и энергии». (1978, с.97; выделено мною – Г.Г.)

Именно в силу того, что Вернадский внутренне созерцает в лице жизни «какое-то такое свойство», какого нельзя узреть в мире безжизненной природы, он уже рационально выводит жизнь как самостоятельную парадигму, тобто научную совокупность, обладающей специфической теорией и соответствующим методом познания. В этом отношении Вернадский неоднократно отождествлял живую жизнь с такими парадигмальными величинами, как материя, энергия, движение, теплота. Итак, учёным поставлена целевая установка: жизнь как особая парадигма, и Вернадский расшифровывает своё мыслительное напряжение: «Без такого готового убеждения, при хотя бы неосознанно проникающем науку чувстве резкого различия между живым и мёртвым, в науке не имела бы места огромная часть той плодотворной опытной и наблюдательной работы, которая характеризует биологию ХIХ и ХХ в.в. Только благодаря такому – идущему наперекор большинству точных фактических данных – стремлению из бесконечной области явлений жизни удаётся выделить те, которые могут быть сведены к рамкам явлений, изученных на косной материи и нам более или менее хорошо известных. В сложной картине живой природы мы получаем некоторые точки опоры – хотя бы временные мостки – откуда мы можем более спокойно и планомерно идти далее». (1976, с.106)

В гениальном трактате «Живое вещество» Вернадский, применяя свой метод онаучивания интуиции, создал блистательную диссертацию: главу «Два Космоса», где, используя все имеющиеся на то время средства научного анализа, представил поразительно разнообразное исследование одного предмета в противоположных качествах: единство материи и жизни как равноценных парадигм, и различие материи и жизни как парадигмальных самостоятельностей. Итак, Вернадский удостоверяет наличие в сущем мире не единую гармоническую сферу, как у Ньютона - Лапласа, а сосуществование двух Космосов – парадигмы материи и парадигмы жизни. Преамбулой этого подвига ума послужила та же интуиция, и Вернадский высказался: «Яркая, вечно изменчивая, полная красок, случайностей, неподдающихся нашему чувству разнообразия живая природа, в сущности, построена на мере и на числе… Планета и организм численно связаны». (1992, с.99) Здесь Вернадский обнаруживает два главные характеристические параметра для парадигмы, взятой в качестве высшего научного комплекса, - космическую природу парадигмы и вечность парадигмы.

В такой параметрической координации Вернадский находит основания для различения этих парадигм, но здесь учёный попадает в двусмысленное положение: если проблемы космизма (всеобщности) и вечности (начала-конца) в сфере материи попросту не существует, ибо понятия космизма и извечности для материи воспринимаются априорно, без обсуждения, то осложнения с космизмом жизни и её вечности (начала-конца) относятся к наиболее актуальным и трудноразрешимым апориям человеческого разума. Научный ресурс для этого отсутствует, ибо он наличествует только для наук материальной парадигмы, а цель у Вернадского одна: показать, что проблематика космизма и вечности в обеих парадигмах не может столь резко различаться, коль «Планета и организм численно связаны». Вернадский находит простой выход: вся эта проблематика не входит в поле предикации научной мысли, а включается в компетенцию философского постижения. Он указывает: «С этой точки зрения столь же далёким от научных исканий будет являться вопрос о начале жизни, как и вопрос о начале материи, теплоты, электричества, движения. В этой плоскости вопрос может быть поставлен в философии, и так он ставится, но он не может являться объектом научного искания. В науке вопрос о начале жизни должен ставиться в конкретной обстановке независимо от того, имела ли жизнь вообще когда-нибудь начала. Также изучали мы в науке вопросы движения, или материи, или энергии, не касаясь вопроса о их вечном или временном существовании во Вселенной. Лишь в научных космогониях – философских обобщениях – мы подходим к испытанию этих вечных загадок». И продолжает, ударяя по классическому мировоззрению: «В науке сейчас установилось ошибочное убеждение, что постановка этого вопроса вытекает из научных фактов. Предполагается как будто, что на Земле, несомненно, существовали условия, когда жизни не было и появились новые условия, когда жизнь кончилась». (1978, с.143)

Философский подход направляет мысль к самому истоку науки: ещё эллинские мудрецы обратили внимание на двойственный характер мира. В сущем мире любому сосредоточенному конечно-наглядному веществу сопутствует рассредоточенное, невидимое, виртуальное состояние вещества: материя – энергия, количество – качество, внешность – сущность и прочая. По вполне понятным причинам древний человек стал активно познавать видимую, предметную часть сущего мира, считая жизнь её своеобразной особенностью, хотя древние греки достигли того, что эту двойственность расширили до философских границ: материальное – идеальное. Придав жизни парадигмальный облик, Вернадский обозначил притязание живого вещества на всю виртуальную часть: энергию, качество, сущность, теплоту, электричество. А.Эйнштейн в своём знаменитом законе эквивалентности массы (материи) и энергии E=mc2 раскрыл не только глубокую тайну природы об органическом единстве виртуального и наглядного, что включается в сущность теории относительности, но и удостоверяет парадигмальную значимость живого вещества... Совершенно спонтанно в парадигмальную ёмкость живой жизни включается вся идеальная половина сущего мира. Таково философское решение проблемы начала-конца жизни и этот философский путь был намечен Вернадским, но в его опубликованных работах отсутствует компактное изложение доказательства этой теоремы. А точнее, отсутствует само философское решение, заменённое беспрецедентной массой эмпирических позиций, а непосредственные следствия этого решения фигурируют у Вернадского не в качестве категорических императивов, а как вольные суждения общего плана, - к примеру: «Каждый организм представляет своеобразную энергетическую машину, а разнообразные совокупности организмов (живые вещества) являются местами сложнейших энергетических превращений». (1978, с.96) Причина столь странного казуса прозрачна: прямой и непосредственный результат данного философского решения положен в непрерывном единстве предметного и виртуального, материального и идеального, тогда как советская философская доктрина воинствующего материализма, культивирующая непримиримую вражду материализма и идеализма, именно это последнее осуждает более всего, и в повседневном обиходе ярлык «идеалист» звучит сродни приговору. Отсюда идут истоки идеологической неприязни великого русского учёного к социалистическому идеалу.

Вложив в основу системы жизни факт двойственности природы, Вернадский инстинктивно ввёл в науку о жизни амбицию известного основного вопроса философии (материя – дух, материальное – идеальное), хотя прямо об этом Вернадский не мог говорить. Мимо этого, важнейшего момента в осмыслении живой жизни не мог пройти и А.Бергсон, выставляя своеобразные соображения о «материальных» и «нематериальных» процессах. Хотя оба мыслителя исходили из одинаковых посылок, но в заключительной части получили резко отличные силлогические фигуры. А.Бергсон излагает: «Что отсюда следует, если не то, что процесс, путём которого вещь создаётся, идёт в направлении, противоположном физическим процессам, и что, стало быть, по самому своему определению, это процесс нематериальный? Наше видение материального мира есть видение падающей тяжести; никакой образ, извлечённый из материи как таковой, не может внушить нам идею тяжести, которая поднимается. Но к этому выводу мы придём с ещё большей необходимостью, если приблизимся к конкретной реальности, обратимся не только к материи вообще, но к тому, что существует внутри неё, - к живым телам. Действительно, весь наш анализ показывает нам жизнь как усилие подняться по тому склону, по которому спускается материя. Тем самым он позволяет нам предвидеть возможность, даже необходимость, процесса, обратного материальности, процесса, творящего материю в силу одной своей прерывности. Конечно, жизнь, развивающаяся на поверхности нашей планеты, связана с материей. Будь она чистым сознанием, а тем более, сверхсознанием, - она была бы чистой творческой деятельностью. Фактически она неразрывно связана с организмом, который подчиняет её общим законам инертной материи. Но всё происходит так, как будто бы она делала всё возможное, чтобы освободиться от этих законов». Итак, по А.Бергсону, жизнь производит себя через организм, «который подчиняет её общим законам инертной материи», тобто неизбежно приводит к адаптационному абиогенезу, как торжеству воинствующего материализма, - в этом и состоит бергсоновский тупик в сфере живой жизни. У Вернадского генеральным, онтологическим и гносеологическим, принципом поставлено правило Реди – omnevivumevivo (живое от живого), и в сопоставлении с А.Бергсоном В.И.Вернадский выражает идеалистическое воззрение.

В подобном философском контексте «золотое десятилетие» ХIХ века начинает источать особый когнитивный аромат: эта «пульсация талантливости» эмпирически достоверно сигнализирует о поползновении живой жизни на парадигмальную полноту. Произведения, вошедшие в состав «золотого десятилетия» трактуют о разнообразных и уникальных особенностях жизни, а периодический закон Менделеева, физический по форме, впоследствии был превращён Вернадским в геохимическую славу жизни. Формально это укладывается в высказанную истину о завершении эпохи классической науки: прекращение научной монополии точных наук (прежде всего, механики и физики) и появление приоритета наук о живой жизни (прежде всего, биологии). Но фактически «золотое десятилетие» свидетельствует о поспешности и легковесности этого вывода, ибо вне усилий Вернадского по осмыслению живой жизни в парадигмальном сценарии нет критериев для смены классической картины мира какой-либо новой конструкцией мироздания. Но академическое науковедение (социология науки) изображает это эпохальное событие в совершенно ином сценарии.

Самое расхожее аналитическое мнение приписывает теории относительности Альберта Эйнштейна ведущую роль в крушении ньютоновской парадигмы: одни исследователи считают теорию относительности последней теорией классического цикла, другие – первой теорией неклассической эпохи. Credo классического мировоззрения гласит, что существующие в мире каузально-детерминистские связи настолько всеобщи, что могут быть охвачены одним законом или одной математической формулой. В отношении «вечного закона» природы разногласия не было, - им был единодушно признан закон всемирного тяготения, а касательно единой математической формулы А.Бергсон сделал любопытную подборку изречений: «Уже Лаплас сформулировал её с величайшей точностью: "Если бы человеческий интеллект мог знать в данный момент все силы, которыми одушевлена природа, и взаимное положение составляющих её существ, и к тому же был бы достаточно силён, чтобы подвергнуть эти данные анализу, он мог бы охватить одной формулой все движения Вселенной - как величайших её тел, так и легчайшего из атомов: ничто не осталось бы для него неизвестным, и будущее, как и прошлое, предстало бы его глазам". А вот тезис Дюбуа-Реймона: "Можно вообразить себе познание природы, достигшее такого состояния, что всеобщий мировой процесс мог бы быть описан одной математической формулой, одной необъятной системой одновременных дифференциальных уравнений, определяющих положение, направление и скорость любого атома мира в любой момент". Гексли, со своей стороны, выразил ту же идею более конкретно: "Если верно основное положение эволюции о том, что весь мир - одушевлённый и неодушёвленный - есть результат подчинённого определённым законам взаимодействия сил, присущих молекулам, которые составляли начальную туманность Вселенной, то не менее верно и то, что современный мир потенциально уже содержался в космическом паре и достаточно сильный интеллект, зная свойства молекул этого пара, мог бы предсказать, к примеру, состояние фауны в Великобритании в 1868 году с такой же точностью, с какой определяют, что происходит с паром, который мы выдыхаем в холодный зимний день"».

В этой связи в европейской физике (на тот момент генеральной отрасли науки) свершилось странное событие, связанное с Альбертом Эйнштейном, уже взошедшим на Олимп научной славы. В 30-ые годы прошлого столетия А.Эйнштейн, порвав с большой наукой, затворился в Пристоне, чтобы работать над единой теорией поля. Создание единой теории поля претендовало бы на математическое доказательство (формулу) высшей гармонии мира; это был бы experimentum crucis (решающий довод) классической доктрины. В течение 20 лет гениальный теоретик А.Эйнштейн трудился над сугубо физической проблемой, но единая теория поля не была создана. Мировая наука посчитала такой результат «неудачей Эйнштейна» и излила массу соболезнования великому учёному, дескать, находившемуся в начале своего научного пути в авангарде науки, а в конце – оказавшегося в арьергарде. Однако в силу только формальной логики должна бы возникнуть мысль, что, если такой математический гений, как Альберт Эйнштейн, анализировал мир, данный как гармоническая сфера, тобто причинно-каузальная фигура, и к тому же в условиях, когда, как гордо возвестил Г.Галилей: «Книга природы написана на языке математики», не добился нужного решения, то его отрицательный результат есть гарантия отсутствия и такого мира, и такой формулы. Таким образом, теория относительности Эйнштейна находится ещё в классическом мире, а в своём воззрении Эйнштейн ощущает уже неклассический дух; естественно, наука поверила теории Эйнштейна, а не воззрению  Эйнштейна.

Точно тот же неклассический дух исходит из суждения Вернадского, которое ставится посылкой при выведении сконструированного им нового атрибута науки – научного мировоззрения: «Весьма часто приходится слышать убеждение, не соответствующее ходу научного развития, будто точное знание достигается лишь при получении математической формулы, лишь тогда, когда к объяснению явления и к его точному описанию могут быть приложены символы и построения математики… Но нет никаких оснований думать, что при дальнейшем развитии науки все явления, доступные научному объяснению, подведутся под математические формулы или под так или иначе выраженные числовые правильные соотношения; нельзя думать, что в этом заключается конечная цель научной работы». (1988, с.54) Со свойственным ему своеобразием высказывает свой критический скепсис в этом отношении и А.Бергсон: «Ибо никакое самоусложнение математического порядка, каким бы искусным его ни считали, не введёт в мир ничего нового, ни единого атома; но если дана эта творческая сила (а она существует, ибо мы сознаём её в себе, по крайней мере, когда мы действуем свободно), то стоит ей отвлечься от самой себя, - и она ослабит напряжение, стоит расслабиться - и она станет протяжённой, стоит стать протяжённой - и математический порядок, царствующий в расположении столь различных элементов, и неуклонный детерминизм, вновь их соединяющий, засвидетельствуют собою разрыв в творческом акте, ибо они составляют одно целое с самим этим разрывом».

Математизация знаний является генеральной операцией классической науки, и в своём развитии привела к вполне обоснованному итогу: расколу между философией и наукой. Методологические запреты, поставленные Ньютоном - как-то: «Физика, берегись метафизики!» и «гипотез не изобретаю», за что он получил от Ф.Энгельса обидное прозвище «индуктивный осёл», - определили собой научное мировоззрение классического научного мира, где отчуждение философии и науки составляет опорный стержень. Столь массированное аналитическое осуждение процедуры математизации, высказанное Вернадским и Бергсоном независимо, указывает на познавательную недостаточность этого классического научного мировоззрения. Поэтому устранение разрыва между философией и наукой выступает первоочередной и первозначимой необходимостью в деле утверждения нового, неньютоновского, и, следовательно, неклассического научного мировоззрения. Но, если критика Бергсона открыто не обнаруживает этого намерения, которое только угадывается в обширных отвлечённых упражнениях французского мыслителя, то у Вернадского оно показано целокупным и целенаправленным актом осознанно-объективного направления. Упор на философский способ познавательного творчества в контексте науки Вернадского преследует цель не просто сглаживания расхождений в различных источниках знаний (в данном случае, философии и науки) и не рядовые повседневные интересы познания, а ставится самостоятельным генератором научных ценностей. Вернадский обдуманно обращается к философии, - он не использует и не применяет философию, как дополнительное средство решения научной проблематики (так относятся к философии идеологи новой физики в ХХ столетии (А.Эйнштейн, В.Гейзенберг, М.Борн), а производит творческий симбиоз философии и науки.

Вернадский заявляет: «Никогда не наблюдали мы до сих пор в истории человечества науки без философии и, изучив историю научного мышления, мы видим, что философские концепции и философские идеи входят как необходимый, всепроникающий науку элемент во всё время её существования. Только в абстракции и в воображении, не отвечающем действительности, наука и научное мировоззрение могут довлеть сами по себе, развиваться помимо участия идей и понятий, разлитых в духовной среде, созданной иным путём. Говорить о необходимости исчезновения одной из сторон человеческой личности, о замене философии наукой, или обратно, можно только в ненаучной абстракции». В итоговом выводе Вернадским сказано: «Великие создания философского мышления никогда не теряют своего значения». (1988, с.с.58,62)

На этом поле Г.П.Аксёнов отмечает свою очередную, но опять-таки не последнюю, гностическую ошибку: он пытается лишить размышления Вернадского философского дарования, выставляя ненужность последнего. Аксёнов проповедует: «В его духовной эволюции всегда можно найти свидетельства того, как он ценил и знал философию, читал и обсуждал такую литературу, надеялся на философию для решения научных проблем, желал даже взаимопомощи философии и науки, наталкивал философов на эту цель. Но такие выводы можно сделать, если рассматривать его произведения и высказывания локально, в каком-то периоде. Таких цитат, вырванных из целостного контекста, приведено за последние двадцать лет множество. И этим успешно пользовались И.И.Мочалов, В.С.Неаполитанская, К.П.Флоренский, Б.М.Кедров, чтобы обеспечить прохождение его трудов, занимаясь высококвалифицированным, но обычным советским занятием - лукавить перед вышестоящим начальством с целью представить учёного лояльным официальной идеологии. Теперь этого не требуется. А если мы выстроим его высказывания и произведения от начала и до конца, мы тотчас же обнаружим простой факт: явный перелом, произошедший у Вернадского в 1936 г. Тогда он осознал, окончательно решил, к чему относятся его собственные исследования времени и пространства: они относятся к обычной науке по своим методам. А наука и есть метод. Он покончил с философией как инструментом решения данных проблем. Почему-то этим его саморекомендациям - не верят и по-прежнему квалифицируют его как философа». В финальной части своей монографии Аксёнов с упоением возвещает: «Он решительно к тому времени (к 1936 году – Г.Г.) разошёлся с философскими исканиями, потому что именно с этого года и ещё до поездки в Англию стал всемерно и повсеместно подчёркивать недостаточность и необходимость замены её научной логикой».

В своей сентенции Г.П.Аксёнов слукавил, пытаясь выставить указанных им советских идеологов защитниками Вернадского перед идеологическим начальством: социальный институт, осуществлявший обскурантизм творчества Вернадского, состоял как раз из указанных имён, которые пытались отнюдь не легитимизировать воззрения Вернадского, а упорно старались вогнать их в рамки воинствующего материализма, дабы обеспечить престиж советской науки. Особая роль при этом принадлежала академику Б.М.Кедрову, автору достопамятного «принципа партийности» - главного кодекса воинствующего материализма в социальном институте. В «Предисловии» к трактату В.И.Вернадского «Живое вещество» (незавершённой Библии нынешнего комплекса знаний о живой жизни), который был издан в 1978 году редакционной коллегией, куда входили все названные Аксёновым лица, было сказано: «В.И.Вернадский не пользуется законами исторического материализма для объяснения связи между бытием и общественным сознанием». В то время для ушей социального института сей экстракт звучал негодующим вызовом, ибо «общественное сознание» слагало хромосомный набор для социального института, тогда как в помышлениях Вернадского связь бытия и сознания опосредована в таком особом виде, где нет места такой химере, как «общественное сознание». И Вернадский, как видно из общего научного тонуса его творений, не приемлет коллективного мнения данной редакционной коллегии, которые считают, что «ясное понимание… граничных условий, необходимых для существования человека» невозможно без упоминания Программы КПСС.

Но главное состоит в ином. Аксёнов в корне неправ, утверждая о Вернадском, что «Он покончил с философией как инструментом решения данных проблем». Как раз этого Вернадский не мог допустить, будучи лидером русской науки, ибо в таком случае учёный должен отказаться от традиции русского философствования. Философичность или склонность (способность) к отвлечённому мышлению, и философия, как сухой профессионализм, представляют собой совершенно разные психологические атрибуты: первое суть врождённое свойство мыслящего духа, а второе – воспитанные, приобретённые навыки строить мысль; но без первого не бывает второго, не бывает подлинных философов. По неизвестной причине стихийное философствование или философичность натуры были свойственны русскому мыслящему люду издавна, и обозначается как традиция его думающего слоя: философом был князь Владимир Красное Солнышко, царь Пётр Великий, поэт Пушкин, писатель Толстой, математик Лобачевский, врач Пирогов, химик Бутлеров, почвовед Докучаев, композитор Скрябин и прочая, и прочая. А в традиционном облике философичность русской мысли выступает карданным валом пушкинской традиции как сердцевины русской культуры в целом. Мог ли Вернадский, являясь ярчайшим представителем русской культуры, «покончить» с одним из основополагающих инструментов этого явления? Главное же необходимо значится в том, что значительная удельная доля философской составляющей в познании образует обязательный диагностический признак неклассического научного мировоззрения. Отсюда легко перейти к пониманию радикальной мысли Вернадского: симбиоз философии и науки слагает базовый элемент методологии русской либеральной науки. Так же очевидна истина, идущая в разрез с утверждениями Г.П.Аксёнова: Вернадский будет только тогда числиться зачинателем нового научного направления в русской науке, когда он будет функционировать как философ.

Уже давно блестящий афоризм Ф.Энгельса «Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия» превратился в трюизм, сейчас сложности возникают только с той формой философии, какой предстоит войти в науку; Энгельс говорил о философии «как истории мышления» и имел в виду систему марксизма (разновидность материалистической философии), но Вернадский, проповедуя идеалистическое воззрение, держал в уме, как «скверную, модную философию», как раз материализм, но исполненный в ленинском воинствующем сценарии. В таком понимании воззрение Вернадского далеко от энгельсовского трюизма, ибо оно настроено не на выбор (отбор) форм или видов философии, а на творческий синтез философии и науки, но эта операция никогда не была однозначно определённой. Аксёнов, демонстрируя свою аналитическую проницательность, формулирует: «Вернадский начал создавать принципиально новую методологию, исходившую не из философских систем или натурфилософских построений, и в то же время расходившуюся с традиционной позитивистской наукой. Новые взгляды требовали новой методологии. Не сразу, но постепенно мы видим ещё неосознанное стремление отразить вновь создающиеся приёмы научного мышления, не сводимые ни к науке, ни к философии. Основной постулат был сформулирован в 1921 г. в лекции «Начало и вечность жизни», а уже через шесть лет, исходя из него, создана «Биосфера». В её составе есть глава, как бы выбивающаяся из строя изложения, связанная с ним не содержательно, но методически. Она называется «Эмпирическое обобщение и гипотеза». Вернадский осознал, что его новый подход будет непонятен, если он не объяснит свою изначальную позицию, поэтому испытывает потребность отвлечься от изложения фактов и осветить их по-новому».

И, тем не менее, тот же Аксёнов, чтобы понять в этом моменте интенции Вернадского, посчитал возможным обратиться к тягучей, старой и нудной теме: различению научного и философского подходов. Аксёнов, рефлектируя представление времени в трудах Вернадского, говорит: «На этом примере видно различие философского и научного подхода к одним и тем же явлениям. Философия анализирует понятия языка, а наука – явления реального мира. Первое, конечно, значительно больше, ведь наука освоила только незначительную часть мира по сравнению с языком и мышлением, охватывающим безграничные области. В науке факты вещественны, иногда они запечатлены в виде образцов, например, гербарии или коллекции минералов. Эти собрания подвергаются непрерывному исследованию новыми поколениями учёных и никогда до конца не могут быть изучены. Вот почему научные знания непрерывно устаревают в результате углубления, обновляются и остаются истинными на каждый данный момент, если они правильно и последовательно оформлены. Отсюда проистекает общеобязательность и доказательность истин в науке, они не требуют принуждения, убеждений и внешних средств для своего признания, достаточно логики, чтобы им покориться. Совсем иное положение в философии, говорит Вернадский. Здесь для утверждаемых положений не обязательно искать доказательств в реальном мире. Кроме того, они существуют в авторской форме и не повторимы. Но именно по этой причине философские положения не устаревают, сохраняются в таком виде, в каком созданы. Самые древние системы живы до сих пор и вдохновляют искателей истины, если отвечают их типу мышления. Наука едина, общеобязательна для всех, если даже возникает в Индии или Китае. А для философии единство не обязательно и мы можем изучать творения мыслителей этих стран вне связи с остальными, изолированно. И всё-таки есть общая область, в которой философская и научная мысль друг друга перекрывают. Это сфера теорий и гипотез. Они чаще всего исходят из философской мысли, говорит Вернадский, а, переходя в науку, представляют собой самые неустойчивые и преходящие образования. Зато философия своими обобщениями и теориями предоставляет научной мысли определённые наведения, она ориентирует учёного в сборе, учёте и изучении фактов. И когда они достигают нового, определённого уровня, их снова подвергает оценке философская мысль, прошедшие изменения не проходят для неё бесследно».

Итак, никакого синтеза философии и науки, идентичного действительному творческому альянсу, в научном тексте Вернадского Аксёнов не находит. Автор монографии заведомо определил превосходство науки (фактической эмпирии) над философией, и исходит из ложной посылки, ибо никогда философия не участвует «в сборе, учение и изучении фактов». И закономерным итогом аксёновской сентенции становится ньютоновский рецидив господства «эмпирических фактов и их обобщений»: «Не теория, как это происходит в узких отделах науки, в которых она продвигается путём создания гипотез и теорий, а исконным путём описательных широких наук – созданием учений, то есть собрания эмпирических фактов и их обобщений. Факты выявляют проблемы, проходящие сквозь множество наук, уже существующих и ещё не существующих, а только намеченных». Непроизвольно вспоминаются слова Ф.Энгельса, сказанные по этому поводу: «…и те, кто больше всех ругают философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризованных остатков наихудших философских учений».

Карлу Марксу принадлежит любопытная ремарка: «…моё истинное религиозное бытие есть моё бытие в философии религии, моё истинное природное бытие есть моё бытие в философии природы, моё истинное художественное бытие есть моё бытие в философии искусства, моё истинное человеческое бытие есть моё бытие в философии. Таким же образом истинное существование религии, государства, природы, искусства, это – философия религии, философия государства, философия природы, философия искусства». (1955, т.42,с.167) Согласно рецепту д-ра Маркса, истинное человеческое бытие Вернадского есть его бытие в философии, тобто индивидуальная философичность, а истинное бытие биосферы, как научной теории, есть философия биосферы.

Непроизвольно оперируя врождённой философичностью и сознательно сотворяя философию биосферы, Вернадский демонстрирует присущее ему философское сознание, благодаря которому великий учёный единственный из естествоиспытателей не только поставил, но и решил задачу, которую можно назвать квадратурой круга биосферы, о чём будет сказано дальше.В гениальном труде «Живое вещество» Вернадский с необычной даже для своей научной щепетильности скрупулёзностью показал, доказал и объяснил феномен того, что живая жизнь как таковая, как естественная акция, не обладает своей специфической данностью, отличной от материальной вещественности косной природы; другими словами, материя и жизнь состоит из одного и того же вещества, или, как вывел учёный, «…что свойства живого не могут определяться вещественным субстратом и что весь материальный субстрат организма целиком входит в состав живого вещества, геохимическое значение которого подлежит нашему изучению». (1978, с.204)

 

Далее

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№36 дата публикации: 01.12.2008