Александр Балтин,
член Союза писателей Москвы

 

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Жизнь пресная, обычная весьма –
В ней нет отменно блещущих свершений,
В ней очень долго тянется зима,
И мало в летней лестнице ступеней.

Учёба в институте, скудный быт,
Женитьба, заурядная работа,
Прогулки, книги, скверный аппетит.
И над собой трудиться неохота.

Но что-то вдруг меняется. А что?
Во рту горчит, но по субботам – водка.
…ты в жизни, к сожалению, никто –
Усвоил чётко…

Сын огорчает. А с женой давно
Не существует близких отношений.
Как быстро ныне сделалось темно!
Бессонница сулит букет сомнений.

И бок болит, болит всё время бок.
К врачу идти? Анализы, пробирки…
Как человек он слишком одинок,
И ищет утешение в бутылке.

К врачу пошёл. Возне совсем не рад.
И боковой, почти случайный взгляд
Из карты вдруг выхватывает слово –
И сердце слово то сожмёт сурово –
И хочется назад, назад, назад,
Где жуткий cancer это не его
Болезнь, уже означенная точно.
Клешней железных чует торжество.
Всё ведомо заочно.

Он выдворен из жизни – навсегда.
Смириться с этим просто невозможно.

Узлы беды и чёрная вода,
И жуть, что в ум вошла представить сложно.

Жена и сын с досадою глядят –
Он всем обуза. Суть непостижима.
Он пригвождён к кровати. Он распят
Условьями больничного режима.

Мучительно леченье, и лечить
Не стоит – ведь не будет результата.
Он пробует сознанье изменить,
И вспоминает радостные даты.

А рак его терзает каждый миг,
Родное тело мерно уменьшает.
Он у надежды только ученик,
Он хочет верить – ну а как - не знает.
Любая философия – трюизм.
Он плачет. Без труда даются слёзы.
Измученный донельзя организм
Опровергает всякие прогнозы.

Лучи аппаратуры входят в плоть,
Её переиначивая мало.
И он твердит: Спаси меня, Господь!
Такое ведь бывало.

Он ощущает алчущее дно,
Стремится ввысь, неистово и слепо.
Помимо процедур глядит в окно
И чувствует, как жизненные скрепы
Трещат и рвутся под напором тем,
Неведомых ему в обычной яви.
Действительность не познана совсем,
Но отрицать её никто не вправе.

Сквозь адовую боль мерцает свет,
Зовущий и манящий – очень ласков.

Здесь, на земле такого света нет:
Земной от ламп играет, слишком лаков.

Я ухожу – он думает – куда?
Как мощно раскрываются пределы,
Его освободившие от тела!
Как нравится внезапная среда!

Он умер ночью. Крепкий санитар
Всё записал, как надо в кондуите.
Звонить его родным сейчас не стал –
Не скажешь - в три-то ночи! – приходите.

…душа летела, и её влекло
Пронзительным, сияющим эфиром.
А на земле давно уж рассвело,
И снег представил тихий день красивым.

Жена и сын в больнице. Страшен труп.
Он холоден, уродлив и отвратен.
Лицо покрыто суммой мелких пятен.
Закон же расставанья знаем – груб.

Потом уже – устройство похорон,
Банальна суета, почти брутальна.
Опустят в яму. Мощен грай ворон.
Прощанье не особенно печально.

…он далеко, а где – узнаем мы,
Лишь выйдя за телесные пределы.
Поминки метим пьянством ошалело,

Блестят сугробы – снежные холмы.
И в этой грандиозной белизне
Почувствует – вон тот, а может этот
Дыханье, что присуще глубине –

Наполненной таким роскошным светом,
Что темнота предстанет чьим-то бредом.

...и свет спасенья уяснится мне.

 

* * *

В России всегда окаянные дни.
И всех, если честно, достали они.

 

НОЧЬ ГЕРЦОГА КЛАУДИО АКВАВИВА

Кабинет его в резных панелях –
Пеликаны, пышная листва,
Херувимы, ленты. Дело – в целях,
Их поставить важно – дважды два.
Сумму действий укрепят молитвы.
Ночь. Её тяжёлые мотивы.

Сок далёких звёзд, густое млеко.
Ватикана сон, как торжество.
Смоляная сущность человека!
Бытия благое вещество!
Кабинет. Стол генерала. Сумма
Донесений. Сведений рисунок.

Как поэма – разве что без рифмы –
Сочинялся, строг весьма – устав.
Кровь застынет, станут токи лимфы,
Правила останутся. Устал
Аквавива от служенья, только
В нём лишь видит сокровенность толка.

Ночь. Всё спит. Дома, дворцы, строенья,
Мебель, канделябры, медный таз,
Хлеб, картины, ноты вдохновенья.
Мистик должен знать златой экстаз.
Спят сады, плоды же созидают
И во сне. А звёздочки мерцают.

Старое распятье Аквавива
Медленно целует за столом.
Прочитал письмо – в нём кропотливо
Дан обзор – пространнейший притом –
Неприятных, и весьма событий.
Управленье – знанье массы нитей.

Сумма нитей – орден. Орден – сила,
Власть реальна, хоть за ней грехи.
Но вообще – возможна ль перспектива,
Если власти нет? И тут греми
Проповедью – кто тебя услышит?
Не одной же властью орден дышит!

Под контроль развитье человека
От постхристианских далей он
Всё-таки поставил. Ибо вера
Плотью попирается. Закон.
Механизмы потаённой власти
Все усвоишь вряд ли. Лишь отчасти.

Ночь. Воспоминанья. Кружевное
Бытие Неаполя. В ночи
Факела пылают, и шальное
Шествие вам шлёт свои лучи.
Пышные одежды, ну а шпаги
Символами видятся отваги.

Но смиренье ведь не дар, а выбор,
Качество, шлифуемое век.
Из державы страсти некто выбыл.
И монах – есть высший человек.
Жирный дух огнём кипящих кухонь,
И сады еды, обжорства купол.

В очи бьют тщеславие и зависть,
Бес из зазеркалья поглядит.

Если удалась когда-то завязь,
Мозг и страсти после отразит.
И рассвет встречает Аквавива,
Зная, сколь надёжна перспектива.

 

По поводу избрания пожилого поэта

Больно всё аккуратно и грамотно,
А масштаба стихам не хватает –
Ибо том этот кажется гаммами,
Но седой ученик их играет.

 

БАБОЧКИ

1

Чем скуку разводить – полёт
Легчайшей бабочки припомни.
(Посланье на своей ладони –
текст этих линий – кто прочтёт?

Никто, ведь правильно?) Ну вот.
Смерть бабочки неразличима.
Она – и низверженье Рима.
Сравни ассоциаций ход.

Капустниц танец над кустом,
Иль нежно-жёлтеньких лимонниц.
А впрочем – выжимки бессонниц
И не должны звучать стихом.

Да, не должны. Но вот звучат.
Коричневого махаона
Зигзаг полёта. Время оно
На даче – детство. Пышный сад.

Легко ли бабочка тебе
Одолевать свои пространства?
Мне в тайны жизни не пробраться,
Осталось – ввериться судьбе.

 

2

Чем бабочки полёт продолжен?
Мысль, извлечённая из ножен,
Прочертит в воздухе виток.
Что означает знак незримый?
То, что наш мир пор сути – мнимый?
И каждый сердцем одинок?

Цветок… допустим, мальвы, рядом
Уже изученная взглядом
Капустница – не сядет, нет.
Порхает эта мини-птица,
Чтоб летом мог ты насладиться,
Пока течёт судьбы водица.

Привет вам, бабочки, привет!..

 

3

Небесная шелкография
Бабочкою дана.
Видел красивее разве я?
Только в пределах сна.

Сини разводы свежей,
Охра и золото тут.
И полёт упоительно-нежный –
Порханье минут.

О, незабвенность мига,
Его ускользание в даль.
Страницы раскроет книга,
И будет тебе печаль.

А бабочка пролетела –
Радость изведаешь вдруг.
Лето уже отзвенело,
Помнится… зелень… луг…

 

* * *
У прохиндея верный имидж,
Построен точно – не отнимешь,
И совершенно ни к чему
Талант ему.

 

БОЛГАРСКАЯ РАПСОДИЯ

1

Вообразите шум в Несебре – шум, крики, несущуюся, пёструю толпу. Невозможно. Город лелеет тишина, и он раскрывается нежно в её лёгких ладонях.

Улицы, где, вытянув руки, взрослый легко может коснуться противоположных стен. Никто не выходит из уютнейших домиков.

Группа потных праздных людей с фотоаппаратами; резкий цокот немецкой речи.

Крохотные фонтанчики, тугие струйки воды, отливающие синевой – жарко, всё время хочется пить.

И – море, море, всё время ощущаемое где-то рядом, синее, бездонное, с золотым богатством берегового песка.

 

2

Сквозь прозрачное кружево лет снова вижу – кривые улицы Пловдива; ощущаю – нечто турецкое витает в воздухе.

Тайная вязь ассоциаций не уступит сложности турецкого алфавита.

Массивный серый забор и широкие листья смоковницы, щедро возлежащие на его верхушке…

И ещё помню собор – громоздкий и тёмный, очевидно отличный от русских храмов, с кафедрой (или – ложная подсказка памяти?), с мрачными, тёмными, восточными ликами…

 

3

Центральная улица Софии (не помню, как она называется).

Белые столики уютного кафе, и мимо проезжающий жёлтый трамвай. Далёкая патина университетского купола. Ходили смотреть храм Александра Невского – массивный, весь облепленный пристройками, с плоскими куполами. Православный храм, отдающий мечетью.

Жили в Софии, у деда; он – русский, бежал в 17 году, будучи кадетом, но, что весьма странно для русского эмигранта, осел в Болгарии, женился, родил детей, и вот – старый, осанистый, благородный, знающий три языка – показывает нам Софию.

Пёстрые лоскутки детских моих воспоминаний… Храм св. Неделки – мрачный, чёрный, высокий. Строго глядящие лики.

Магазин Нумизмат. Окружили спекулянты, повлекли в какой-то двор, предложили сверкающие дорогие коммеморативы – символы болгарской истории, запечатлённые на аверсах и реверсах, вызывали детский восторг, но цены усмехались лукаво…

Дача под Софией, лесистая местность, ужин под платаном. Мазки импрессионистского полотна – белый с зеленью таратор, сочная баница, баранина, текущая сытным соком. И отсюда с дачи, нежным акварельным утром, поездка в Рилы – красная черепица среди зелени – перенасыщенной, текущей…

В Бургас уже ездили с мамой вдвоём. Лакуны в памяти очевидны, но Несебр и Созополь остались чудом, кристаллом земного волшебства. С высоты глядели на синее-синее море, синее и вместе прозрачное настолько, что видны были серые водоросли, струящиеся на камне. Поворот между домами, дикий виноград и плющ, выход на площадь, фонтанчики, из которых можно пить.

Игра красок. Сок и смак жизни. Отчего всё тускнеет?

 

О СМЕЛОСТИ И БЫТЕ

Генетиков группа
Внутри советской системы.
Переть против Лысенко достаточно глупо –
Необходимо ради истины! – единственной темы,

Стоящей жертвы.
Листва аплодирует птице.
Поэт понимает подобный успех,
Но не жесты
Важны – расширенье границы
Мировоззрений, пусть понятное не для всех.

Утончаясь,
Мир усложняется постепенно.
Многие карты и адреса,
Меняясь,
Кровь иную вливают в вены.
Жизнь, которую знаем – это ведь жизнь не вся.

До рожденья, до этой жизни другая была –
Яркая и насыщенная, хоть позабыта.
Что будет после этой, после неё?
Насколько посмертная доля светла
Зависит не от условий быта.
Из многих учений тайных узнаешь
Что-нибудь про загробное это житьё-бытьё.

Генетики те
Розенкрейцеры, что ли?
Ты сам способен осуществить прорыв?
Или заложником косной воли
Остаёшься, не ведая перспектив?

Сады
Есть повсюду – в музыке, физике, в общей гамме
Существованья социума твоего.
Но их плоды
Зависят от многих причин, которых мы сами
Часто не знаем, думая о

Пресловутом тельце
И Мамоне.
С чем остаёмся в руках, ибо песок
Утекая, заставит меняться в лице.
А на троне
Вновь злодей, и – хоть пулю в висок!
Отвращеньем исходишь.
Но ведь занавес раньше времени не опустить.
Если сможешь – уловишь
Силу правды в лучах, а унынье уволишь,
И узнаешь, как надо, как следует жить!

Ночь.
Двор деревьями полон, как войском,
Это войско едва ли пойдёт на тебя.
Чьё мерцает окно? Если кто-то не прочь
Жить хорошим, весёлым весьма беспокойством –
Беспокойством стиха и молитвы – то стоит усилий судьба.

 

КАК ЯСТРЕБ

Воздух под крыльями птиц упруг,
Расстоянье до бездны всегда велико.
Птицам не нужен хлеб или спасательный круг,
Им без надобности одежда или же молоко.

Воробьи – вот низинный слой бытия,
Но занятны их игры тебе, поди.
Но когда наблюдатель всего лишь я,
То волнуют небесные тайны пути.

А путей не вижу – простор и простор,
Золотая, лепная, высокая синь –
В ней запутаться вряд ли сумеет взор.
Небо лучше гор или дальних пустынь.

Ну а голуби или, допустим, стрижи
Всё ж повыше помянутых мной воробьёв.
А кусты внизу как большие ежи,
А ежам не надобно наших слов.

Ну а ястреб? Над городом ястреб? – где?
Вот лоскут фантазии – ястреб! Высь!
Он стремится, верно, к далёкой звезде,
Той, где души многих умерших сошлись.

Он стремится выше, а воздух упруг.
Что же видит хитро устроенный глаз?
Видит он деревню, зелёный луг,
Сумму крохотных домиков видит сейчас.

Может видит белку, а может лису –
Краем дан синеющий тёмный лес.
В ястребином что отразится глазу?
Дробный мир, едва ли игра чудес.

На крыло упав, продолжает путь,
Но его сбивает воздушный поток.
Сердце очень плотно впечатано в грудь.
На высотах ястреб, как я, одинок.

Слышишь, ястреб, я – такой же как ты!
Хоть не хищник, высоты мне то ж близки.
Точка ястреба в небе, огонь мечты
Интересней, чем линии вашей руки.

Или нет возврата уже назад?
Или воздух затянет будто волна?
Но погибнуть в воздухе будет рад
Сильный ястреб, ведь жизнь всё равно одна!

Надо с блеском её завершить! Блестят
Волокнисто лучи, солнце близко уже.
За пределами трёх измерений – ад,
Но и рай, понятно это душе.

Высоко. И сейчас перейдёт
За черту нам привычной данности он.
И иную жизнь в синеве обретёт,
В шумном плеске едва ль представимых волн.

Завершится полёт? Никогда, никогда.
Просто лето уходит, и гаснет мир.
За сквоженье полёта отдам – иногда
Полагаю - и жизнь земную – за миг.

 

ШАР

Мозговая мощная работа! –
Человек всего глядит в окно.

Медленно идущая суббота
Вместе с тем в цепи судьбы – звено.

Электрон – волна равно частица:
Также день двоится в голове.
Шар субботы прободает птица.
Снег белеет густо на траве.

В ноябре позёмки ожидаешь?
Шар любой расколот будет, но
Если пишешь – значит созидаешь
Жизнь свою и отвергаешь дно.

 

СОСУД СУДЬБЫ

Сосуд судьбы –
Его представь.
Твои грубы
Пределы явь.

Ладонь? Она
Равниной тут,
Где письмена
И твой маршрут.

Прочти что есть.
И помечтай
О том, что весть
Сулила рай.

Да ты, видать,
Для рая плох.
А благодать
Вне всех эпох.

Небесный свет
Всегда один:
Потёмок нет –
Он господин.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

34 дата публикации: 01.06.2008