Ольга Ерёмина

Грузия. 1981 год.

…меня ждало прекрасное известие: я еду! Отец брал меня с собой на юг по маршруту Тбилиси – Бакуриани – Гори – Боржоми – Вардзиа – Зекарский перевал – Кутаиси – Батуми (маршрут я, кончено, узнала гораздо позже, в процессе путешествия по нему).

Через несколько дней мы уже ехали в поезде, который вёз нас на юг.

 

Дорога туда

Всю дорогу я постоянно смотрела в окно, удивляясь тому, как меняется местность. Это была первая моя большая дорога в сравнительно сознательном возрасте (мне исполнилось уже 11 лет), и всё казалось мне чудесным. Особенно удивили не большие вокзалы, а полустанки: там возле маленьких (по сравнению с тольяттинскими громадами) домиков росли яблони, груши, цвела картошка в огородах. На одном полустанке поезд остановился так, что, казалось, я могу дотянуться рукой до яблони и сорвать яблоко.

Ярко помню вереницы огней за Ростовом-на-Дону, дорогу над тростником, которому, казалось, нет конца. Утром я проснулась на своей второй полке, высунула голову в окно и увидела – вот оно, море! Поезд шёл в тени горы по самой кромке берега, а вдали, куда глаз хватало, – беспредельная яркая синева. Я натянула своё самое нарядное ярко-красное платье с рюшечками по подолу и сползла вниз, неотрывно глядя на море.

Через некоторое время мы оказались на железнодорожном вокзале в Адлере. Когда надо срочно сделать что-то, мой отец бывает крайне суетливым, имитируя бурную деятельность. И он суетился вовсю. Я торчала на виду у всех с вещами, он бегал из кассы в кассу и купил наконец два билета – две картонки с дырочками – на Тбилиси. (Сейчас мы удивляемся: почему не купил дома, загодя? Но тогда не было единой сети, и ситуация с билетами была иной.)

Так же суетливо он сдал багаж в камеру хранения. Поезд на Тбилиси уходил вечером, и у нас был целый день. Отец потащил меня в Сочи. Ехали мы в маленьком автобусе по серпантину – от жары казалось, что едем очень долго. Из своего посещения Сочи помню фонтан – отец говорил мне, что ночью он подсвечен и играет музыка. В Тольятти, где мы жили в те годы, фонтанов не было. Наверное, это был первый фонтан, который я видела в жизни, и точно первый, который я запомнила. Помню какое-то кафе на веранде-крыше многоэтажной гостиницы. С этой веранды открывался вид на море, но был знойный день, и море расплывалось белёсым пятном. Отец угостил меня, кажется, пирожным, что была удивительная щедрость с его стороны: он всегда отличался неимоверной скупостью. Но тогда я этого ещё не знала.

Потом мы гуляли по дендрарию; как все, фотографировались на фоне кипарисов. Белая лестница, зелёные пики кипарисов, какая-то странная скульптурная композиция, на фоне которой очень хотел запечатлеть себя отец…

Потом – городской пляж. Если бы не было ни фонтана, ни кафе, ни дендрария, а было только море, я, наверное, ощутила бы полнее прелесть нашего юга. Те час-полтора, которые мы провели на берегу, я не вылезала из воды. Это было первое моё море, оно было тёплым, ласковым. Небольшие волны бились об волнорез, распадались на части и докатывались до гальки. Как прекрасно было качаться на волнах, нырять, прыгать с волнореза в глубину! Пережить это прекрасное ощущение катания на волнах мне удалось только 23 года спустя. Отец сидел на берегу, караулил вещи и периодически торопил меня. Некоторое время, пока он купался, обязанности сторожа при одежде выполняла я.

Уже в темноте мы сели в поезд – помню, это был купейный вагон. Я сразу заснула. Утром меня разбудил негромкий, но эмоциональный разговор. Отец и какой-то грузин напряжённо беседовали о том, что сейчас нет порядка, что вот при Сталине было хорошо. У меня не столько разговор, сколько интонация вызвали ощущение гадливости. Когда я захотела слезть с верхней полки, тем самым обнаружив, что не сплю, мутная беседа прекратилась и началось поедание огромной жёлтой дыни. Грузин был щедр.

Мы проезжали мимо виноградников. Я никогда раньше не видела виноградники, но сразу поняла, что это именно они. По краям долины, разлинованной лозами, поднимались горы, с которых свешивались в долину тучи. Отец тыкал пальцем в окно и говорил:

– Смотри, это Мцхета! Древняя столица Грузии. Я там был!

Причём главным в его словах было последнее утверждение.

Я запомнила мрачную крепость (или замок?) под тёмным небом высоко над долиной. С тех пор, когда мне приходилось читать описание монастыря в «Мцыри», я всегда представляла именно эту величественную и суровую картину.


Photo 1. Крепость. Фото из окна автобуса

 

Тбилиси

В Тбилиси мы пошли в какое-то учреждение. Там отец регистрировал путёвку. При этом оказалось, что на меня-то путёвки нет! Отец взял меня зайцем, в надежде проскочить на дурачка, мол, ребёнка не выгонят. Я испытывала очень сложные чувства, которых отец, видимо, совсем не понимал. Уже в поезде мне было велено говорить проводникам, что мне десять лет, а не одиннадцать (что для ребёнка обидно само по себе). В то время детский билет выдавался детям до десяти лет, а билеты тогда покупались без паспорта и без свидетельства о рождении, как сейчас. Говорить свой возраст мне не пришлось, но чувство неловкости я испытала. И тут мне было тоже неловко. Хотелось поскорее девать себя куда-нибудь. Неловко в первую очередь за отца, который захотел халявы (этого слова я тогда тоже не знала). Так как наш маршрут был довольно большим, мы ночевали на разных турбазах и в гостиницах. И везде приходилось объяснять, почему на одну путёвку надо две кровати, и тихонько брать в столовой лишнюю порцию, выпрашивая талончики у тех, кто не хотел есть или уже уезжал. Так что чувство неудобства и стыда присутствовало постоянно и немало отравило мне путешествие. Повторюсь: отец, я уверена, даже ни разу не задумался, какие переживания могла вызвать его жажда халявы у дочери. Причём, я уверена, денег у отца было достаточно: в конце восьмидесятых на книжке была приличная сумма, которая сгорела из-за гиперинфляции.

Можно много рассуждать о том, откуда возникла привычка к зверской экономии, переходящей в скупость. Если говорить о литературных параллелях, то отец, когда я познакомилась с «Детством» Горького, стал ассоциироваться у меня с образом деда Каширина, который делил чаинки с бабушкой, прожившей с ним всю долгую жизнь. Конечно, тогда скупость отца не доходила до такой степени, но сейчас это сравнение вполне соответствует действительности. Иррациональное крохоборство чередуется с редкими вспышками внезапной щедрости, о которых он вспоминает годами: вот я вам то-то подарил, а вы не цените! И этими-то подарками он потом оправдывает свою скупость, именуя её бережливостью.

Но вернёмся в Тбилиси. На каком-то городском автобусе мы приехали в странное место: домов вокруг не было, лишь на горе стояло одинокое пятиэтажное здание гостиницы. Под горой, внизу, простиралась водная гладь: это было тбилисское водохранилище. Слева, вдали, виднелись строения, очевидно, там была плотина.

Ухищрениями отца нас поместили в двухместном просторном номере. Экскурсионная программа начиналась завтра; к завтрему должны были приехать все члены группы – столько, что набивался полный «Икарус».

По крутой тропинке мы спустились к водохранилищу. На берегу росли потрясающие сосны с длинными иголками и крупными шишками, каких я никогда не видела. (Одну я взяла с собой, и она долго напоминала мне первую встречу с Тбилиси.) Земля между соснами была устлана опавшими иглами, нагретые за день стволы упоительно пахли смолой.

На маленьком, в несколько метров, пляжике никого не было. Я вошла в изумительно тёплую воду и была поражена ощущением от воды: она словно ласкала кожу. Сейчас я скажу: вода была мягкой. Подобное я встречала потом в озере Имандра на Кольском полуострове. Но тогда я не задумывалась о химическом составе воды и просто наслаждалась чудной лаской. Правда, наслаждаться надо было осторожно: уже в нескольких шагах от берега начиналась глубина.

Наверное, в этот день я быстро заснула.

Утром отец встал рано, до завтрака (он всегда вставал рано, за всю жизнь так и не поняв, что есть люди, которым трудно встать утром). Потащил меня на зарядку, после которой мы с наслаждением окунулись в тёплую воду водохранилища.

Затем всех приехавших собрали и повезли на экскурсию в город. Помню: площадь, многоцветье базара, громкие крики торговцев. Тогда я первый раз увидела – продавали автоматические железные, украшенные разными узорами заколки для волос, которые тогда только входили в моду. Стоили они баснословно дорого: большая – два рубля, маленькая – полтора. Хотя я затягивала волосы медицинскими резинками, заколку у отца я даже не просила. Одна мне понравилась очень: на чёрном фоне аппликация – белые звёзды. Потом у меня было много таких заколок, они очень портят волосы, и сейчас я совершенно ими не пользуюсь. Тогда же это был писк!
Помню мрачно-торжественное серое здание на улице (или проспекте) Руставели. Узкие улочки, отходящие от этого проспекта в году.

Чуть в стороне от площади, отрешённо, на обрывистом берегу мутной быстрой Куры – храм. Странное, дотоле невиданное сооружение – скупое в линиях, строгое, серое и торжественное. На площадке перед этим храмом мы фотографировались всей группой: фото делали цветное на следующий день, тогда цветное фото воспринималось как маленькое чудо. Поток туристов был велик, думаю, жители Тбилиси неплохо зарабатывали…

Следующий день начался с утренней зарядки и купания в уже любимом месте. Помню, как поразило меня то, что отец, только вчера познакомившись с женщинами нашей группы, утром долго стучал в дверь, где жили двое из них, довольно привлекательные, и требовал, чтобы они вставали и шли купаться. Они отнекивались, сонные, но отец – очень настойчивый мужчина – заставил-таки их встать. Он хронически не мог делать что-то один. Ему до сих пор болезненно надо тащить кого-то за собой, независимо от желания и возможностей. Женщины купались вместе с нами, взвизгивали, потом благодарили отца. Но мне казалось: надо было сделать это как-нибудь иначе, например, с вечера договориться, что ли. Но дело в том, что отцу нужно именно ощущение победы своей воли над волей других людей. Слепая воля. Слепая победа, ведущая в тупик…

После завтрака было собрание группы. Всех попросили назначить старосту, который будет иметь дело с экскурсоводами и знать расписание всех автобусов и экскурсий. Конечно, старостой был выбран отец – как самый активный. Он и не отказывался. Вечером было решено провести коллективный ужин в честь начала турпоездки. Ради этого народ собрал какие-то деньги, их отдали отцу и ещё какому-то немолодому мужичку: они должны были купить на всех вино и фрукты. После этого каждый отправился в город своим ходом.

Отец, я и румяный улыбчивый парень Вася (лет двадцати восьми) поехали втроём. Отец с маниакальным усердием заставлял меня позировать на фоне каких-то странных сооружений: помню что-то типа арки, увитой железным виноградом.

Потом мы поднялись на фуникулёре на гору (восторг!), где был Пантеон. Внизу лежал, волнуясь черепицей крыш, грибоедовский Тифлис. Нам невесть откуда взявшийся экскурсовод рассказывал, кто лежит под разнообразными плитами, и кто из скульпторов сооружал всяческие вазы и памятники. Подошли к гроту, где похоронен Грибоедов. Мне было 11 лет, я не знала, кто такой Грибоедов, но что-то толкнуло меня в сердце, и я вдруг поняла: это настоящее. Заглядывала сквозь решётку в исполосованную солнечными лучами тишину грота. Запомнила слова юной Нино Чавчавадзе-Грибоедовой: «Имя твоё вечно, дела твои бессмертны, но для чего пережила тебя любовь моя?» (Может, я цитирую неточно, но такой сохранила эту надпись моя детская память.) Может быть, отголоском именно этого ощущения подлинности стало то, что свою первую дочку я назвала Ниной.

Photo 2. Тбилиси. У окна фуникулёра Photo 3. Тбилиси. Пантеон. Возле могилы Грибоедова

Каким-то образом мы оказались на самой вершине горы, где был устроен городской парк отдыха с огромным колесом обозрения. На колесе я не каталась – в тот день был сильный ветер, и колесо не работало, но была в каком-то иллюзионе… Впрочем, эти развлечения меня мало волновали: гораздо важнее для меня был вид на Тбилиси от парапета, ограничивающего бульвар: внизу, окаймлённый горами, лежал город – совсем иной город, чем тот, в котором я жила. Он волновал воображение своей инаковостью, поражали плоские крыши, на которых я видела людей, поражали балконы, увитые виноградом с сизыми кистями, который, говорили, можно есть! (Здесь надо обязательно сказать, что я не помню, чтобы мои родители покупали когда-либо виноград, пока мы жили в Тольятти. Кажется, его там и не продавали. Вот арбузы астраханские помню – в огромных количествах, розовые, сахарные. Виноград же был тогда для меня не меньшей диковиной, чем бананы.)

Потом наша группа толпилась у какого-то автобуса, а отец командовал. Кто-то требовал обязательно купить персиков: тогда я впервые услышала слово «персик». Вечеринки, которую они устраивали, не помню: может быть, меня отправили в номер спать?

На другой день с утра были тучи, и мы не купались. Собрали вещи, погрузились в автобус и поехали. Шёл дождь, в окно ничего толком не было видно.

 

Бакуриани, Гори, Боржоми

Следующий кадр: дождя нет, тучи какие-то непривычно низкие. Народ высыпал из автобуса на плоскую местность, истоптанную коровами. Долина. Вокруг – горы, на которые наползают клочковатые облака. Экскурсовод говорит: это высокогорный курорт Бакуриани, знаменитый своими трамплинами. Народ размял ноги, зачем-то сфотографировался на фоне трёх торчащих над хребтом трамплинов и полез назад, на свои места, где тепло и сухо.

Яркий контраст – Гори. Там светило солнце. Музей Сталина, осчастливившего это селение своим рождением, был закрыт: выходной – понедельник. Экскурсовод не мог об этом не знать, но почему тогда обещал? Наверное, всё же хорошо, что я не была в этом музее: не спеша мы прошлись по прекрасному парку, примыкающему к дому с помпезными колоннами. Меня поразили розы: алые, пурпурные, красные, гранатовые… Я никогда не видела раньше столько роз в одном месте – мне даже кажется, что я никогда не видела роз до этого дня! И открыла для себя это растение именно в Гори.


Photo 4. Гори. Возле дома-музея Сталина

К вечеру мы приехали в Боржоми. Собственно, всё, что мы увидели в первый вечер, – это частый тёмный ельник и под ним домики турбазы – сараи из ДСП, разделённые на маленькие клетушки с дверцами. В одну такую клетушку с трудом втискивались, почти не оставляя места для прохода, три железные койки и какой-нибудь шкаф. Нас наскоро распихали по клетушкам, и мы с отцом оказались вместе с тем самым мужичком, с которым отец покупал провизию к вечеринке.

После завтрака нас повели на экскурсию на минеральный источник. Оказалось, что турбаза располагалась на плоской горе, поросшей лесом, которая возвышается над городком. Внизу (сказали – 400 метров) была долина речки Боржоми, которую неуважительно кликали Боржомкой. Там, у самой речки, и находились источники. К ним вела длинная тропа серпантином, которую гид, вертясь и ёрничая, называл тропой здоровья и шутил, что у полных людей есть шанс за четыре дня пребывания в этом городке значительно похудеть, если хотя бы два раза в день спускаться и подниматься. (Совсем недавно я узнала, что для таких троп есть своё наименование: терренкуры.)


Photo 5. Река Боржомка

Мне чрезвычайно надоело идти вслед за толпой, накручивая повороты, и я побежала вниз прямиком, цепляясь за деревья. Внизу – маленькая горная речка, мостик, небольшая набережная. Белая беседка, в которой странный колодец. У всех наших туристов в руках вдруг оказались стаканчики, все стали зачёрпывать воду из этого колодца и пить. Это и была та самая – печально знаменитая в связи с событиями 2006 года минеральная вода «Боржоми». Совершенно не понравилась!

Потом нас повели вверх по течению речки (сам городок располагался в противоположной стороне, где Боржоми выходила в долину и, очевидно, впадала в более крупную реку), где мы должны были смотреть каменный грот или обвал(?). Помню хаотичное нагромождение тёмных глыб. На этом экскурсия закончилась, и мы начали лазить по огромным камням в русле реки и фотографироваться. Фотографировал отец, но я не позировала, как другие – мне было совершенно безразлично, что меня снимают, сами глыбы привлекали меня больше. Даже не глыбы, а возможность вот так путешествовать по реке.

После обеда кто-то сообщил отцу, что о самом интересном месте экскурсовод нам не сказал. Мы снарядились и пошли в это самое место. Дело в том, что тропа у каменных глыб не кончалась и вела дальше вверх по ущелью. У меня осталась в памяти цифра – 4 километра от лагеря до… Может быть, путь был короче. После я пробегала его с радостью.

Итак: ущелье Боржоми чуть расширялось, и в образовавшейся круглой долинке из земли било несколько источников, часть которых была холодными, часть – тёплыми. У одного, самого сильного и очень тёплого источника, был едва ощутимый запах сероводорода, который потом пропадал; в земле было сделано что-то вроде неглубокой ванны, в которую умещалось три или четыре человека. Люди лежали в тёплой воде на спине неподвижно, блаженно улыбаясь. Так неподвижно сидят в ручьях жабы.

Вода текла довольно сильным потоком и вскоре попадала в каменный бассейн (наверное, четыре на пять метров), вытекала с другой стороны, сбегая в речку. В бассейне она слегка остывала и уже не разнеживала тело до такой степени, что не хотелось даже двигаться. Народ активно купался там. Отцу было по шейку, я не доставала ногами до дна и, когда отдыхала, держалась руками за края бассейна. В один из дней тучи опять затянули небо, так что пришлось надеть тёплую кофту, и в бассейне никого не было, все сидели по домам, а вода казалась особенно тёплой – может быть, по контрасту с холодным воздухом.

Каждый из четырёх дней в Боржоми мы обязательно ходили в эту долинку, разведав новый путь по горе через лес, так что не нужно было спускаться сразу от лагеря к первому источнику, а потом подниматься вверх по ущелью. Единственной заботой было – не опоздать к ужину. Интересно, что после четырёх дней купания у меня порыжели волосы. У корней они, как и прежде, были чёрными, а вот концы стали совершенно золотистыми, так что если взять хвостик и сравнить с корнями волос, казалось, что это шевелюры разных людей. Такой цветовой контраст, правда, немного сглаженный, сохранился у меня по сей день.

Отец вновь пытался затащить в долинку тёток из группы, они затащились один раз, побрезговав купаться в бассейне, потому что у самого источника в ванной лежали люди, и больше не пошли.

В программу всей поездки входило пешеходное путешествие через Зекарский перевал, и по всем правилам спортивного искусства нас следовало подготовить к этому переходу. В один из дней нам объявили, что завтра утром в экскурсионных и акклиматизационных целях группа идёт на одну из окружающих Боржоми гор смотреть какую-то древнюю башню, поэтому надо обязательно надеть спортивную обувь и рубашку с длинным рукавом, чтобы не сгорели на солнце руки. (Кстати, потом многократно я убедилась, как важно, чтобы руки были закрыты.) Отец дал мне свою рубашку, и я морально приготовилась к тяжёлым физическим нагрузкам.

Сначала мы спустились по терренкуру, потом прошли немного в сторону города и начали подниматься влево, в гору, по каменистой тропе. Экскурсовод часто останавливался и что-то рассказывал, поджидая отставших. Я держалась рядом с экскурсоводом, совершенно не ощущая какого-то напряжения: по мне, рассказы о сложности пути были преувеличены.

Город – справа, внизу. Слева – крутой склон, заросший ежевикой с чрезвычайно колючими и какими-то деревянистыми плетями, лежащими на камнях. Ягоды не сизые, как на Волге, а чёрные и совершенно, как мне тогда показалось, иного вкуса, не сочные. Не понравились.

Удивило, что наверху было словно бы плато, по которому шла дорога и ехал грузовик. Склон же состоял из каких-то рыжих губчатых камней самой причудливой формы. На эти камни обратил наше внимание экскурсовод, сказав, что это и есть та самая пемза, которая летит из жерла вулкана и которой принято тереть пятки, чтобы не огрубела кожа. (Тогда я первый раз услышала о том, что пятки, оказывается, чем-то трут!) Все набрали себе этой пемзы, но на горе её от этого меньше не стало.

Сама башня, на которую мы шли, оказалась древними развалинами, скакать по которым было довольно опасно, так как находились они на краю обрыва. Более всего впечатлило ощущение края, высоты и кромки. И было некоторое разочарование от того, что путь на эту башню был так короток. Однако вернулись на базу мы к самому обеду, и вечером народ отдыхал по своим клетушкам.

Мы же с отцом пошли в город. Отца интересовал универмаг. Тот, кто помнит время тогдашнего дефицита и пустых прилавков, тот, наверное, помнит, что порой в магазинах маленьких городков оказывались совершенно причудливые сочетания неподходящих для этой местности товаров. У отца был список, написанный аккуратным маминым почерком, кому из нас что требуется и какого размера. В универмаге – типовой двухэтажной стекляшке – мы купили тёплые зимние ботинки вовкиного размера, которых, естественно, невозможно было достать в Тольятти. (Сейчас я не понимаю, как можно покупать обувь, не примерив её. Но тогда это было в порядке вещей.)

Считая свой отцовский долг по отношению к сыну на данный момент выполненным, отец решил обратить своё внимание на меня. Он повёл меня на рынок.

Надо сказать, что в Тольятти, в Комсомольском районе, где мы жили, рынка не было (теперь, конечно же, есть). Был в Центральном районе, или, как говорили, в Старом городе, но я там никогда не бывала и не представляла, какие они из себя, эти рынки. Отец считал, что нам достаточно тех витаминов, которые мы получали с дачи. Овощи покупались в овощном магазине. Иной жизни я себе не представляла. Лишь однажды весной, когда мы шли на дачу втроём с мамой – я, Вовка и мама – мама сказала, что была на базаре, чтобы купить, кажется, изюму к пасхе, и купила нам с Вовкой по яблоку. Я была чрезвычайно удивлена, что весной бывают яблоки, и ела это красное чудо с толстой кожурой очень осторожно. Думаю, мама дала нам яблоки по дороге на дачу, а не дома, чтобы скрыть от отца «разорительную» покупку.

Так вот. Мы пошли на рынок (отец говорил: на базар). Обычный крытый рынок (для меня тогда – новость) был наполнен грузинами, стоявшими за своими прилавками. На прилавках лежали фрукты. Горы фруктов. Висел виноград – гроздьями. Мы долго ходили и остановились наконец возле одного грузина, который радостно-выжидательно смотрел на нас: он думал, видно, что вот сейчас заезжий турист в светлом костюме купит для своей симпатичной дочери много всего. Отец же попросил взвесить… 200 граммов яблок! Я не знала тогда, сколько весят яблоки, но отчётливо помню гримасу недоумения на лице грузина. Он осторожно положил на весы одно яблоко, самое мелкое, которое оказалось больше двухсот граммов. Я так и не помню, купил его отец или нет. Долго потом я чувствовала себя обманутой – то ли грузином, то ли отцом, – я не очень хорошо понимала. Помню, как было неловко перед грузином за отцовскую скупость, как хотелось побыстрее уйти. Потом о подобном чувстве читала – у Мопассана, кажется.

 

Вардзиа

Дальше – Вардзиа. Удивительное место, которое затронуло во мне самые древние струны. Разительный контраст с Боржоми. Там скалы чёрные, много зелени, влажность. Здесь – жёлтые скалы, почти нет деревьев, выгоревшая трава. Узкое ущелье, по которому течёт мутно-рыжая Кура. Говорили, что до границы с Турцией всего шесть километров, и это волновало неизведанностью. Помню, как в Армении волновался Пушкин, переступая впервые – и единственный раз в своей жизни – границу Российской империи.

На правом берегу, довольно высоко над рекой – несколько домиков: селение Вардзиа. Ещё выше по горе, казалось, прямо на скале – четырёхэтажная гостиница, где нам предстояло прожить три или четыре дня. Сразу скажу, что кормили там отвратительно: даже я, существо в этом отношении совершенно неприхотливое, не могла есть эту баланду и слипшиеся макароны в подливе с крючочками поджаренного жира.

На бетонной веранде гостиницы толпились туристы: с неё был чётко виден противоположный рыжий склон ущелья, в котором явственно различались какие-то ходы. Это был монастырь, настоящий пещерный мужской монастырь, который был основан в XII веке, а спустя несколько веков разграблен турками и заброшен. В него когда-то вело всего три входа, разбросанных в разных местах вдоль реки. Снаружи никаких признаков жилья не было видно. Говорят, о нём забыли и нашли только тогда, когда от сильного землетрясения обвалилась часть скалы, служившей стеной, и открылись лестницы, храм, кельи и кладовые – на разных уровнях.

Наутро нас повели в этот монастырь: сначала вниз по склону, по мосту через Куру, затем вверх. Оказалось, что в нашей группе две самые очаровательные девушки (одну звали необычно – Роза) – студентки-археологини. Я прицепилась к ним и выспрашивала обо всём, что хотела узнать.

Сейчас открываю энциклопедию, читаю: «Вардзиа, пещерный монастырь в Грузии (построен в 1156–1205) в ущелье р. Кура, в 70 км к югу от г. Боржоми. Несколько сотен высеченных в скалах помещений, соединённых ходами. В главной церкви – роспись с портретами Георгия III и Тамары».

Экскурсовод (звали его Саша, чёрный вертлявый грузин) проводил нас по каменным лестницам со стёртыми ступеням, ограждённым шаткими деревянными перилами (порой там, где скала обвалилась, были сделаны деревянные лестницы, они качались, когда по ним шагали), показывал, где у монахов были конюшни (даже таковые имелись в специальных пещерах), хранилища зерна и вина, кельи. В монастыре вовсю шли раскопки. Многие места были огорожены. Саша рассказывал нам байки о том, что недавно раскопали засыпанное хранилище и нашли две целые, не разбитые глиняные (даже не знаю как сказать) – не амфоры, а большие глиняные кувшины-бочки, вставленные в углубления в полу. Мы действительно видели небольшое помещение, где стояли две эти бочки. По словам Саши, они были наполнены вином, анализ которого показал, что ему 600 лет, и что якобы археологи выпили его и не поморщились, а потом до утра спали как убитые. Может быть, это местная байка, какими кормят туристов, но такое место по определению должно порождать различные легенды.
Постепенно мы поднимались всё выше по уровням и подошли к храму, вырубленному в скале. Ступени, ведущие к нему, были совершенно гладкими, истёртыми за века ногами монахов. Просторное (сравнительно с кельями) высокое помещение, потолок в форме купола, алтарь обращён в глубь толщи горы, на восток. Портреты Георгия и Тамары в темноте видно плохо. Но имена эти запомнила.

Photo 6. Вардзиа. Вид от часовни на монастырь Photo 7. Вардзиа. Вид от храма на часовню

Поразительно, сколько труда потребовалось людям, чтобы соорудить такое в толще горы. Продолжая рассказ, экскурсовод сказал, что на этой стороне Куры жёлтый камень – сравнительно мягкий. А вот на другой стороне скалы не жёлтого, а чёрного цвета, там какие-то иные породы, и около километра ниже по течению находится другой христианский монастырь – женский. Вот женщинам пришлось тяжелее – долбить гору. Но землетрясение не пощадило и их постройку. Конечно, тут же не обошлось без пошлых шуток насчёт подземного хода…

В женском монастыре мы тоже были – позже. Но – по порядку.

До этого я не была ни в одной церкви и даже не знала, как они выглядят: когда ездили в Кинешму и по Волге, была ещё мала, а в Тольятти церквей не было. Суровый храм в Тбилиси застыл в моей душе как-то особняком; конечно, он был христианский, но он казался мне скорее крепостью, чем местом, где люди обращаются с молитвой к Богу. И вот этот храм в скале… Какой же силой веры надо было обладать, чтобы с такой силой стремиться к уединению и создавать такое! Конечно, скрывались от турок, но турки-то пришли уже позже! А сначала искали пустыни – пустого места, где далеко человеческие страсти и слышнее голос свыше.

Женский монастырь на той же стороне, что и посёлок, только чуть ниже по течению Куры. Мужской – XII век. Женский на два века старше. Поднимаемся вверх по горе, карабкаемся по огромным камням, между которыми растёт пучками жёсткая трава. В мужском ведутся работы, ходят археологи, а здесь глушь. Камень, действительно, не жёлтый, как на противоположном берегу, а чёрный и ощутимо – даже на взгляд – более твёрдый. Впечатление мрачности усиливается тем, что эта часть ущелья находится в тени, тогда как другой берег ярко освещён солнцем.

Интересно, что пещеры мужского монастыря располагаются в основном в двух-трёх горизонтах и занимают довольно большое пространство в ширину, а в женском пещеры сравнительно узко шли в высоту, и на самом верху – храм. Женский монастырь землетрясением разрушен намного сильнее. Экскурсовод Саша (туристов надо впечатлять!) рассказывает нам, очевидно, в целом правдивую историю о том, что монастырь был взят турками после месячной осады только с помощью предательства. В нём имелся источник воды и запасы пищи, в многочисленных пещерах укрылись все окрестные жители (которых, я думаю, было немного). Показывает даже часть скалы, возле которой был вход, куда ворвались турки. Все, кто прятался в монастыре, были вырезаны. После погрома монастырь не восстановился, о нём забыли. Когда после землетрясения пришли археологи, из-под скальных обломков было вывезено 40 грузовиков человеческих костей. Мне кажется, что количество грузовиков сильно преувеличено, но своими глазами видела, что обломки костей встречаются почти на каждом шагу. Я даже сейчас не могу определить, что передо мной: кость животного или кость человека, но тогда вид белых, отполированных временем костей в сочетании с рассказом гида поразил мою детскую душу. Туристы тоже вели себя не так шумно и живо, как накануне в мужском монастыре. В этом смысле женский монастырь оставил у меня более глубокое впечатление тайны, некоей сакральности происходившего здесь когда-то.

На другой день полагалось отдыхать перед выездом на Зекарский перевал. Но Саша вдруг проникся к нашей группе особым расположением и решил сводить нас в «одно место, тут, недалеко». Пошли не все, а только наиболее стойкая часть народа. Мы вновь спустились от гостиницы к реке, пошли вверх по течению до моста. Переправились. На другом берегу, прямо у реки, два грузина резали барана. Мужики с интересом стали наблюдать. А я как-то не могла взять в толк, что вот эта куча когда-то была живым бараном и блеяла. Потом на Тянь-Шане я видела, как киргизы разделывали козла. Сварив, они угощали нас, туристов, но я, несмотря на скудную походную пищу, козлятину есть не стала. Грузины тоже приглашали на шашлык, но мы пошли дальше – вновь вверх по течению.

Через некоторое время тропинка повернула вправо, к хребту, и мы углубились в одно из ущелий. Помню жёсткую сухую траву и ярко палящее солнце. Я надела рубашку с длинным рукавом, как учили, и видела, как у мужчин, идущих в майках, краснеет открытая кожа, как катятся по ней крупные капли пота. Узкая тропинка вела вверх между двумя крутыми склонами. Сколько мы шли по ней – не помню. Помню, что ущелье внезапно раздалось. И вокруг нас оказался сад, каких я ещё не видела: это был сад, состоящий из абрикосовых деревьев. До этого времени я пробовала абрикосы только в виде урюка (даже не кураги) и слова «абрикос» не знала. Тем паче я не видела абрикосовых деревьев. Но я очень скоро поняла, это именно они: вся земля под ними была усыпана ровным слоем созревших ягод. Лежали они и на тропинке, из чего можно было заключить, что в это «одно место», действительно, обычные туристы не ходят.

Продвижение группы резко замедлилось. Абрикосы красовались на траве, они были совершенно чистые, и народ активно подбирал их и ел. Саша сказал, что за этим садом сейчас не ухаживают, и он одичал. Я и сейчас словно бы ощущаю вкус – сладкий и в то же время слегка кисловатый, не приторный, а, скорее, терпкий. Позже на Украине я ела много абрикосов, но не встречала такого вкуса, только иногда ловила его отголоски у напитанной солнцем узбекской кураги.

Собственно, идти нам оставалось недолго: чуть повыше, среди плодоносящего сада, стояла древняя часовня – или, может быть, мавзолей. Среди жёлтой травы, жёлтых скал и жёлто-оранжевых, румяных абрикосов она выглядела как темнеющий кристалл. Турки не разрушили её: они не поднимались в это ущельице, и она сохранилась во всей древней цельности и строгости.

Отдохнув, мы стали спускаться. У выхода из ущелья, когда все хотели повернуть налево, к гостинице, Саша повёл нас направо к странному феномену, который был почти на самом берегу Куры. Сначала я подумала, что передо мной поливальная установка: такие я видела в полях. Но вокруг не было никаких полей. Оказалось, что это горячий источник, который с силой бьёт из земли. Местные жители вставили в источник железную трубу, согнутую буквой Г. Под давлением труба стремительно вращается, из неё, как из поливальной установки, на несколько метров бьёт минеральная вода. Вода не настолько горячая, чтобы обжигать тело. Народ радостно-возбуждённо встал вокруг трубы и громко кричал (мужчины) и визжал (женщины), когда в них била мощная струя.

Наразвлекавшись, все заторопились на обед. Саша же по секрету сказал отцу, что на другом берегу есть прекрасный источник минеральной же, но холодной воды – то, что называют нарзаном. Отец решил, что на обед он не хочет, купит что-нибудь в магазине. Саша показывал на источник – вот он, через Куру – кажется, рукой подать. Но в жёлтой воде Куры плясали волны, торчали камни, и было ясно, что это не какая-то Боржомка. Пришлось идти до моста, где грузины барана уже жарили на шампурах. Совали мясо и нам, но я запомнила только большой невкусный кусок жира.

Итак, от моста по правому берегу мы направились вверх по течению. Здесь дорога была намного приятнее. Очевидно, теневая сторона способствовала тому, что здесь была зелёная трава. Там, где отвесные скалы отошли чуть в сторону, мы обнаружили чудесную рощу неизвестных мне деревьев с широкими листьями. В ней царила прохлада, хотелось отдохнуть. Но мы пошли дальше и вскоре набрели не на один, а на целое гнездо источников. Один из них бил прямо из расщелины камней под тёмной скалой, многотонной массой нависавшей над чашей источника. В воде пузырьками поднимались струйки воздуха. Пила я долго. Вода была исключительно холодная и изумительно вкусная. Уходить из этого благословенного места не хотелось. Наверное, подобный источник был в женском монастыре.

Всё же жара и долгий путь начали сказываться, да и есть уже хотелось, и мы побрели обратно. В чудесной роще прямо на тропе мы неожиданно обнаружили автобус. На поляне, освещённой солнцем, женщины-грузинки расстилали ковры. Другие женщины сновали между автобусом и коврами с корзинами фруктов и всяческих закусок. Отец ввязался в разговор, а я села на траву под дерево. Выяснилось, что это аж из Тбилиси приехала какая-то организация бухгалтеров, чтобы отдохнуть на природе в уединении. Кроме водителя, мужчин в этой компании не было. Энергичный, заинтересованный мужчина с дочерью так очаровал сотрудниц отдыхающей бухгалтерии, что они упросили его остаться с ними на пикник.

Сначала я всё думала: ну когда же мы пойдём домой, в гостиницу? Потом поняла, что нам это в ближайшем времени не грозит. Меня посадили на землю рядом с высокой плетёной корзиной, полной персиков. Персиков я раньше не ела, поэтому взяла два или три. Смеющиеся грузинки наперебой предлагали мне отведать разных яств. Предложили и перец, красный, красивый. Кстати сказать, перца я тоже раньше не видела. На даче мы его не сажали, в магазинах не продавался. На рынке, как уже сказано, ничего не покупали. Я откусила обычный кусок, как кусают овощи. Женщины смотрели на меня, готовые прыснуть. Но мне вдруг стало не до смеха. Всё было такое вкусное, и вдруг! Рот у меня загорелся. Я вскочила, заметалась, обманутая в лучших чувствах. Источник нарзана был далеко. Кинулась к Куре – там вода мутная. Женщины протягивали мне стаканы – в них было вино. Оказалось, они совсем не взяли с собой воды! Вино я пить категорически отказалась, села и раскрывала рот, как рыба, глотая воздух. Мне протягивали персики и груши, я кусала, но вкуса уже не ощущала.

Так я сидела, обиженная, среди пьянеющих женщин, и плохо понимала, что происходит вокруг. Произносились какие-то тосты, отец почему-то пил с женщиной (главной бухгалтершей) в тёмном длинном, но нарядном платье, неловко просунув руку со стаканом ей под локоть и пытаясь при этом дотянуться стаканом до своего рта. Потом они целовались, и мне это было неприятно: я была уверена, что папа может целоваться только с мамой. Все вокруг радовались и хлопали в ладоши. Потом пели грузинские песни.

В номер мы пришли поздно, и я сразу уснула.

Кстати сказать, накануне в Вардзиа, в селе, я сорвала с дерева и съела несколько странных чёрных ягод сладкого вкуса, по виду похожих на малину или ежевику, но без косточек внутри шариков. Только спустя десять лет я узнала, что это был тутовник, или шелковица.

И ещё одно впечатление: сейчас трудно вспомнить, в какой именно день это было, но день в этом случае совершенно не важен, потому что впечатление – ночное. Балкон гостиницы нависал над ущельем. Была сухая и тёплая ночь. Вокруг ничего не было видно, небо было необыкновенно чёрным в отличие от наших краёв, где всегда на горизонте обязательно догорает летний закат. С него свисали крупные звёзды – непривычно крупные, как новогодние игрушки, и тонкой золотой лодкой плыл молодой месяц. Чувство яркое, как вспышка: единство девочки и звёздного неба.

 

Зекари

На следующий день нас ожидало самое главное для меня – дорога на Зекарский перевал. Нам было велено багаж погрузить в автобус, который будет ждать нас на другой стороне хребта, выдали потрёпанные рюкзачки-колобки (других тогда не было), и попросили сложить туда только самое необходимое. Выдали и толстые ватные спальные мешки. (У нас дома были два спальника – лёгкие, пуховые. А эти, толстые, были тяжёлыми.)

Несколько женщин решили, что на перевал они не пойдут (стёрты ноги, обгорели плечи), поедут дальше и будут нас ждать. Я удивлялась: как можно пропустить самое интересное? Года за три до этого отец с мамой ездили в подобную поездку и были в Цейском ущелье. Мама с таким восторгом рассказывала, как это удивительно – видеть облака у себя под ногами, что я заранее восторгалась при мысли, что я тоже увижу подобное зрелище.

Мы отправились. Горы вокруг становились зеленее и выше. Потом автобус остановился, мы высадились. Автобус развернулся и уехал. Мы в горах.

Народ топтался, оглядывался. Инструктор скомандовал надеть рюкзаки и построиться в цепочку. И мы пошли вверх по тропе, которая сначала пробиралась между густыми высокими елями, затем узкой полосой рос сосняк. Несколько десятков метров мы проходили через стланники – всё было дивно для меня. И вот наконец – альпийские луга. В августе обильного цветения уже не было, но отчётливо вижу высоченную траву, через которую вела тропинка. Позже через такую траву – намного выше роста взрослого человека – мы с мужем шли на Алтае, когда поднимались на Батун. И ещё в памяти сохранился какой-то необыкновенный запах и ощущение лёгкости. В рюкзаке моём был только спальный мешок и немного одежды (свитер и штормовка), идти было совсем нетрудно, я бодро шагала вслед за инструктором и успевала вертеть головой.

Трава стала ниже, лес остался внизу. И мы вышли на относительно пологое место, на котором стояла пара домиков – летняя база для пешеходных маршрутов. Здесь нам предстояло переночевать. Оглядываемся. Домики с печками, нары. Чуть в стороне – сарайчик для дров. Под навесом устроена летняя кухня. Пасутся две лошади и ходит грузин – очевидно, сторож.

Прохладно. Появляются облака. Они проходят через нас – или мы проходим через них? Отец настаивает, чтобы я оделась теплее. Я надеваю отцовскую штормовку из брезента, которая потом на много лет станет моей излюбленной походной одеждой, выгорит, обтреплются рукава, появятся небольшие дырочки от ночных искр. Но тогда – я горжусь, что на мне не какая-то кофта, а настоящая штормовка, и рвусь в дело. Мужчины занимаются костром, женщины устраивают лежбища в домиках и начинают готовить ужин. И тут выясняется, что предыдущие группы спалили все запасы дров. Есть толстые еловые брёвна, есть двуручная пила, но пилить никто не умеет: народ городской. И пилить, естественно, начинаем мы с отцом: он человек деревенской закалки, а я всему научилась на даче. Потом отец принимается колоть отпиленное, а я продолжаю пилить вместе с Олегом – так звали тринадцатилетнего мальчика, который путешествовал в нашей группе вместе со своей мамой. Сначала наши родители пытались нас подружить, чтобы мы занимались друг с другом и не мешались, но он сторонился меня, я не интересовалась им (я вообще считала мальчишек глупыми), и контакта не случилось. Тут же его мама сказала что-то типа: как тебе не стыдно, девочка пилит, а ты… И мы вдвоём некоторое время усердно пилили брёвна: надо было, чтобы дров хватило на вечерний чай и на утренний завтрак. И вот картина: мы пилим, а через нас медленно проплывают волокна тумана, которые внизу превращаются в плотный слой облаков. Инструктор удивил нас: он сказал, что там, внизу, идёт дождь. Действительно, потрясающее осознание: человек может быть и без помощи самолёта быть выше облаков. Потом я не раз ходила среди облаков, над и под облаками – так, что, казалось, до них можно достать рукой. Но момент изумления, восприятия этого явления как чуда принадлежит в моём сердце невысокому и бесснежному Зекарскому перевалу.

Затем я очень захотела покататься на лошади. Просила грузина, чтобы он разрешил мне сесть на низкорослую рыжую лошадку. Села, прошла несколько шагов. Но больше грузин не разрешил: он испугался, что лошадь поскачет, и я упаду. Но это был первый раз, когда я сидела на настоящей лошади (пони в зоопарке не считается).

Photo 8. На Зекарском перевале Photo 9. На Зекарском перевале. Пилим дрова Photo 10. На Зекарском перевале. На лошади

Женщины тем временем приготовили ужин: слипшиеся в комок макароны с плохо перемешанной тушёнкой. Но эта пища казалась мне восхитительной.

Быстро стемнело. Девушки-археологини сидели у костра и пели незнакомые мне песни. Я слушала очень внимательно и старалась подпевать: так я выучила с голоса и запомнила на всю жизнь «Вальс в ритме дождя» («Солнца не будет – жди не жди…») и «Люди идут по свету…».

Спать мы улеглись на нарах в спальниках, почему-то ставших влажными. Утром народ медленно и лениво выползал из своих ватных нор, брызгал холодной водой у железного рукомойника и пытался разжечь влажные дрова. Утро меня разочаровало: я думала, что вот сейчас мы бодро соберёмся и пойдём на перевал, к которому вела пологая, терявшаяся в траве тропа. Но народ долго раскачивался, мучительно долго готовил кашу, потом мыл котлы, миски и чашки, собирал рюкзаки. Моя душа рвалась наверх. Когда наконец мы построились, я вздохнула облегчённо: наконец-то! И мы двинулись.

Вскоре трава исчезла: то есть исчезла она не совсем, но осталась высотой не более двух-трёх сантиметров, а на склонах появились странные полосы, похожие на волны. Инструктор издевался над неучами и соглашался, что в древние времена горы были на дне моря, и море оставило на склонах такие полосы. Но овечий помёт, во множестве усыпавший следы морского прибоя, свидетельствовал об ином происхождении феномена.

Инструктор вещал, что в июне на перевале ещё лежит снег, в июле множество цветов, в том числе прекрасные розовые рододендроны, а сейчас август и последствия от нашествия овец. Скал вокруг не было (но скалы я видела в Вардзиа). Горы были покрыты травой. По овечьим тропам мы дошли до точки, с которой далеко в стороны были видны округлые вершины Месхетского хребта, который тянется с востока на запад Грузии вдоль самой турецкой границы. С севера хребта – городок Ахалцихе, с юга – Кутаиси. Конечно, сфотографировались. Я нашла какой-то цветок, взяла его в рот и пристроилась к группе туристов сбоку с независимым видом.

Немного обидно было увидеть внизу, в нескольких десятках метров, автомобильную дорогу – грунтовку, конечно. По ней проехал грузовик.

Автомобильная дорога ведёт из Ахалцихе в Кутаиси, но мы свернули вправо, в одно из покрытых лесом диких ущелий, по дну которого струился шумный поток. Это ущелье должно было вывести нас в Багдади, к дому, в котором родился Маяковский. Наверное, это ущелье и было тем самым лесным хозяйством, в котором главным лесничим был отец Маяковского, а Владимир Владимирович чувствовал себя как дома.

Солнце исчезло, когда мы прошли слой облаков. Дождя не было, но стало сумрачно и сыро. Вокруг стояли остроконечные ели, шумела вода. Тропа превратилась в каменистую дорогу. Мы несколько раз останавливались на привалы, ели какой-то «сухой паёк». Я по-прежнему бодро шагала рядом с инструктором, хотя наша группа растянулась на приличное расстояние, а привалы становились всё дольше: мы долго ждали, когда подтянутся хвосты, а потом ждали, когда отставший народ отдохнёт. Женщины стали всё чаще спрашивать инструктора, сколько нам ещё идти. Тот отвечал, артистически призадумавшись: тридцать два километра! Женщины ахали и начинали стонать.

 

Багдади

В Багдади на турбазу мы пришли уже в сумерках, чуть не опоздав к ужину.

Имя Маяковского не было для меня в то время незнакомым, как имя Грибоедова: Маяковского я тогда читала и любила, ярко чувствовала ритм стиха и, казалось, отчётливо понимала смысл. Поэтому визита в дом-музей Маяковского я ждала с интересом.

Деревянная открытая веранда. Небольшие комнаты с фотографиями. Зелень вокруг. Атмосфера уюта, домашней теплоты, близости. Особенно остро впечатлил меня рассказ о смерти отца Маяковского: он заболел, уколовшись иголкой или булавкой, и через несколько дней умер от заражения крови. Потрясающе: игла может принести смерть! Моя мама имела обыкновение шить что-нибудь и иголку втыкать в ворот халатика, обматывая её ниткой, чтобы не выскользнула. После этого я стала следить, чтобы мама не втыкала иголки в свой халат, к которому часто прижимается, обнимая её, маленькая Люда.

Другое яркое впечатление: как давили виноград, когда делали вино! Мне не верилось, что тот самый виноград, который мы воспринимаем как редкое лакомство, можно класть в огромный чан и ходить по нему ногами! Радоваться и танцевать. И петь песни! И это торжество безудержной виноградной пляски испытывал не раз Маяковский! Теперь я понимаю, откуда неистовство его стихов!

В этот же, кажется, день мы ездили в монастырь, уже не пещерный, со стройной, кавказско-готической церковью. От него в моём сознании осталось только название – Гелати – и фотография части нашей группы. Энциклопедия подсказывает, что Гелатский монастырь – центр грузинской средневековой культуры в 11 километрах от Кутаиси, основан в начале XII века Давидом Строителем. Главный храм (1106–1125) знаменит мозаикой (1125–1130) с изображением Богоматери и ангелов. В храмах росписи с портретами исторических лиц. Упразднённый в 1923 году, в 1990 он восстановлен вместе с Академией, существовавшей там издревле.

Photo 11. Гелати, группа Photo 12. Гелати - группа на фоне монастырских стен

 

Кутаиси

Из Кутаиси помню жару – но не такую, как в Вардзиа, а влажную, липкую. Экскурсовод показывала нам бывшее духовное училище…. где учился Маяковский, и говорила, что его выгнали из училища! Великий поэт – и выгнали! Оказывается, и такое бывает!..

Духовное училище – здание красного кирпича: потом я узнала, что такие здания типичны для казённых заведений второй половины XIX века в царской России. Мы рассматривали бывшее училище, выйдя из автобуса: нас разделял забор и футбольное поле, но через открытые окна здания мы слышали стройное хоровое пение: там репетировал грузинский национальный ансамбль.

Потом мы с отцом слонялись по Кутаиси, и меня изумляло, что я почти не видела женщин: одни мужчины. Женщины, если встречались, все были в чёрном. В центральном универмаге мы купили большой дефицит: тогда в моду входили чемоданы под названием «дипломат», и, отстояв очередь, мы купили один такой чёрный дипломат – коробка из твёрдого картона, обтянутую кожзаменителем (это потом их стали делать из пластика). Несколько лет отец ходил с этим дипломатом на работу, потом отдал его мне, и я ходила с ним в школу до самого конца учёбы. Он и сейчас лежит у меня в кладовке: в нём хранится часть архива. Правда, замки сломались.

Ощущая себя ещё в пути, ещё в окружении горных склонов, я плохо запомнила, что мы делали в Кутаиси и как сели в автобус, но помню рассказ экскурсовода о влажной Колхиде, отравленной ядовитыми испарениями болот, в которых водилось несметное количество малярийных комаров (с тех пор боюсь этих тварей). Комары кусали людей. Те заболевали малярией и умирали. Советское правительство решило осушить болота. Кто-то придумал сажать эвкалипты, которые пьют много воды из почвы; эвкалипты росли, а ядовитые болота исчезали. С тех пор уважаю эвкалипты.

Водохранилище, устроенное на реке Риони, меня возмутило: из окна автобуса я увидела большое пространство, заросшее тростником. Ну вот, болота осушили, взамен же устроили ещё одно болото!

А между тем мы направлялись к конечному пункту нашего маршрута: к турбазе Чаква в нескольких километрах от Батуми, где нам предстояло прожить оставшиеся семь дней.

 

Чаква

Рионская низменность тянется вдоль побережья Чёрного моря на сто километров, уходит в глубь Кавказа вытянутым треугольником. Климат на этом зелёном пятнышке карты субтропический. То есть очень сыро и очень жарко. Малярийных комаров повывели, но сырость и жара осталась. И как это колхи могли жить в своей Колхиде? Ибо это именно она, Колхида, куда плыли за золотым руном аргонавты.

Но Колхидское царство почти забыто. Перед нами республика Аджария в составе Грузии. Оказалось, что Грузия – вовсе не монолит, а лоскутное одеяло, сотканное из различных республик (Аджария, Абхазия, Южная Осетия) и народов, не образовавших свои республики, но довольно автономно существующих в своих родовых ущельях (как, например, сваны в своей Сванетии).

Столица Аджарии – Батуми – находится в нижнем углу зелёного лоскута. Это большой порт. Других подобных портов у Грузии больше нет. Если ехать на электричке, которая идёт вдоль моря, по берегу, к середине треугольничка, то тут-то мы и окажемся в посёлке с непоэтичным для русского уха названием Чаква. Между посёлком и турбазой протекает берущая начало в горах речушка. Думаю, что именно в честь неё посёлок назвали этим гордым именем.

Такого столпотворения, как на этой турбазе, я больше не видела. Дело в том, что все туристы, проезжавшие по нашему маршруту, оседали в этой турбазе на целую неделю. На плоском берегу моря в геометрическом беспорядке расставлены одноэтажные фанерные сараи, разделённые на отсеки по две-три койки в каждом. Выделяется из этого живописного архитектурного изящества только столовая, да и то тем, что к ней три раза в день стадами направляются люди. Как всегда, отец хлопочет, чтобы нашлось место и мне, ибо опять встаёт вопрос: откуда взялась? Почему зайцем?

В столовой выдают талоны на питание. Отец ходит, знакомится с отъезжающими, клянчит неиспользованные талончики. (Кстати, кормили тоже мерзко.) По определению пообедать даже за деньги в этой столовой невозможно, а в Чакве магазинчик, где из съестного – только рыбные консервы. Наша группа, сплотившаяся было за время пешего перехода, вновь растерялась, распылилась, рассыпалась.

Предполагалось, что всё оставшееся время народ будет лежать на пляже, периодически поворачиваясь с боку на бок, и купаться в ласковом море. Ну, изредка выезжать в Батуми, чтобы посмотреть на дельфинов в дельфинарии и погулять по Ботаническому саду. Но природа распорядилась иначе.

В первый день по приезде нам удалось покупаться немного: волнение было два балла. Я без страха бросалась в пенящиеся на пологом берегу волны, но потом обнаружила у себя на теле и в волосах коричневые пятнышки: мне объяснили, что это мазут. В тихую погоду он ровной плёнкой разливается в порту, а когда поднимается волнение, его разносит по всему побережью. Мазут оттирался плохо, и это охладило мой пыл. Я решила, что утро вечера мудренее, и завтра-то я уж точно накупаюсь.

Наутро шторм усилился. Волнение достигло пяти баллов. В противоположной стороне от посёлка, там, где кончались домики турбазы и железная дорога проходила почти по самому берегу, местность немного поднималась (за ж/д она поднималась пологим холмом, густо поросшим деревьями). Над скалами и волнорезами, опустив корни прямо в море, рос громадный эвкалипт. Его толстый ствол был совсем белый, без коры, и казалось бы, что дерево погибло, если бы крона не шумела узкими тонкими листьями. Мы ходили туда с отцом смотреть настоящие волны: они разбивались о камни и поднимались вверх высоченными столбами опаловых брызг. Если бы было солнце, они бы, наверное, удивительно сияли.

Но солнца не было, а вот дождь лил стеной. Отец даже думал, что запланированная экскурсия в Ботанический сад будет отменена. Но опытный экскурсовод сказал, что погода переменчива, и торопиться с выводами не надо.
Действительно, после обеда дождь перестал, и нас погрузили в автобус. Оказалось, что Ботанический сад – это именно тот самый заросший холм в стороне от эвкалипта (который тоже был достопримечательностью сада). Правда, вход в него с другой стороны. Этот сад восхитил меня гораздо больше, чем сочинский дендрарий. В Сочи чувствовалась какая-то искусственность, натужность; народу было слишком много. Здесь же деревья росли как-то естественно, непринуждённо, людей кроме нас не было совсем. Какие-то птицы летали, капали с листьев тяжёлые капли, пряный запах субтропической зелени обволакивал, властно захватывал в плен.

Из растений помню лавр и отцвётшую магнолию с твёрдыми глянцевыми листьями. Отец всё пытался сорвать с лавра листок (судя по тому, что внизу лавр был почти голый, отец был не одинок в своём желании). Рассказ экскурсовода о чудесных свойствах деревьев так зачаровал меня, что я готова была верить любым сказкам. И тут этот сёрьёзный дядька говорит:

– А сейчас я вам покажу железное дерево.

И все верят, что вот сейчас они увидят железное дерево – вероятно, такое, об которое ломается пила. Какое-нибудь очень диковинное. И вот рука экскурсовода показывает нам на… ржавый железный фонарный столб, притаившийся среди пышных стволов. Наверное, этот фонарь поставили в тридцатых годах, в центре парка их заменили, а здесь о нём забыли. Экскурсанты засмеялись, а я была разочарована в своём ожидании чуда. Мне было обидно, что восторженное настроение было разрушено пошлой шуткой.

Ботанический сад остался в памяти именно не как искусственный сад, а как подлинный тропический лес – тёмный, с толстыми стволами, с обволакивающим теплом от нагретой земли, пряно-влажным запахом зелени и звучными ударами капель.

Только мы вернулись на турбазу, как дождь возобновился и шумел всю ночь. Но утром вышло солнце, и наша поездка в дельфинарий удалась. Из дороги через Батуми запомнила только то, что в городе свободно росли пальмы – просто вдоль дорог.

Дельфинарий остался в памяти блеском воды, блеском солнца, шумящим на трибунах народом, крутыми спинами прыгающих дельфинов и суетящимся с фотоаппаратом отцом. Восторга и вдохновения я не испытала. И потом, когда лет в тринадцать я испытала сильный интерес к дельфинам в связи с прочитанными в «Науке и жизни» рассказами о Крите, мне казалось, что тогда, в древности, дельфины были какими-то другими, более таинственными. Наверное, потому что самое интересное – это процесс взаимодействия человека и дельфина, а в дельфинарии именно этот процесс и остаётся за кадром, а зритель смотрит только на готовые и уже не содержащие таинства рождения взаимной связи трюки.

Photo 13. Батумский дельфинарий

Во второй половине дня – дождь. На третий, чётвертый и пятый день – шторм и дождь. Причём, не такой, как у нас, в Тольятти, а непрерывно льющийся стеной, постоянный в своём усилии залить долину Риони.
Народ маялся от сырости и тоски, начал со скоростью разъезжаться. Оставшиеся встречались только в столовой, куда прибегали под зонтами и так же быстро убегали. У нас образовалось множество талонов на завтраки, обеды и ужины.

Я читала невесть откуда взявшийся роман «Спартак». Он занимал все мои мысли. Я жила там, в Древнем Риме. А женщины, познакомившиеся с отцом, глупо спрашивали:

– Неужели она что-то понимает?

Когда дождь переставал хотя бы на час, я выходила к бушующему морю из нашей отсыревшей клетушки и сидела на берегу, читала, или ходила к скале у эвкалипта. При этом было жарко: я надевала только одну майку, на которой сама вышила замысловатый крендель, и шорты.

Ещё я по два раза в день ходила к врачу турбазы. Ещё на перевале у меня обнаружился фурункул на ноге. Он оказался очень болезненным, и врач искренне сострадала мне и помогала с ним справляться. Думаю, окажись в Чакве погода сухой и солнечной, всё обошлось бы гораздо легче.

Я познакомилась с какой-то девочкой моего возраста из Москвы, которая подсунула мне свою анкету (это такой девчоночий альбом со всякими глупыми вопросами) и заставила отвечать на эти вопросы. Помню: «Какой ансамбль тебе больше нравится: «АББА» или «Бониэм»?» Все отвечали: «АББА». Я была человек тёмный, не знала, что такое «АББА», и не могла сказать, какой ансамбль мне нравился, так как не увлекалась этим совсем. Девочка была удивлена и несколько разочарована и озадачена, потому что в остальных предметах я высказывала глубокую осведомлённость. Знакомство не было продолжительным: вскоре девочка уехала.

На шестой день дождь кончился. Выглянуло солнце. Море продолжало бушевать. Мы с отцом пошли в Чакву. Там в маленьком магазинчике отец увидел женский костюм из ткани, похожей на джинсовую, но не синего, а зелёного цвета, точнее, хаки. Он подходил по размеру (написанному на бумажке) на мою маму. Отец купил его и очень гордился, что позаботился о маме. Мне костюм совсем не понравился (что за грязный цвет?). Но когда мы приехали в Тольятти, то все стали так восхищаться, что я лишь удивлённо развела руками. Но сидел он на маме действительно хорошо.

Но не это главное впечатление от Чаквы. Главное – бушующая, пенящаяся бурунами речка, которая лилась поверх мостика, через который надо было перейти. Изначально она текла тонким ручейком в двух широких бетонных трубах, проложенных под мостиком. Теперь она стала мутной и неслась с бешеной скоростью. Несколько человек – мальчишки и мужчины – стояли по колено в воде на этом мостике (мы тоже разувались и переходили по воде) и держали в руках большие сачки на длинных палках, опустив их вниз, в воду, которая мчалась через трубы. На наши недоумённые вопросы они ответили как само собой разумеющееся:

– Форель ловим.

Потом пояснили: оказывается, в обычные дни форель стоит в реках высоко в горах, а в сильный дождь напор воды значительно увеличивается, и форель не выдерживает противостояния, её смывает вниз, к морю. В море она не хочет и изо всех сил стремиться туда, где вода ещё пресная. Не надо никаких особых ухищрений, чтобы поймать эту нежную рыбу: только опустить сачок в воду. На наших глазах парни вытащили сачками несколько форелей – длинных рыбин с крапинками на спине.

На обратном пути из посёлка мы перешли мостик, прошли вдоль речки к песчаному берегу с несколькими камнями, там турбаза ещё не начиналась. Шторм, говорят, стихал, хотя волны были огромными. Когда они докатывались до нас, их порыв гас, и они казались усмирёнными. Но вдали они вздымались и пенились всей грозной мощью. Отец сфотографировал меня на камне, но впечатление всё же не то: не слышно шума, не летят брызги, не дует ветер.

На песке лежали спутанные волокна водорослей, ветки деревьев, ракушки. Среди водорослей я стала находить странные орехи, похожие на грецкие, но с более крупным рельефом, чуть вытянутые и заострённые. Некоторые удалось расколоть: это были вкусные орехи. Потом нам кто-то объяснил, что их в горах сбивает с деревьев дождём, река приносит их в море, а море выбрасывает на берег. Мы набрали много орехов, и я их потом целый вечер упорно колола. Сам орех трудно было достать из скорлупы. Мне нравилась их вытянутая форма, и я хотела сохранить несколько штук, но, кажется, все поела.

На самой турбазе я нашла персиковое дерево. На нём висело несколько недозрелых персиков. Я сорвала их недозрелыми, удивилась их нежной мохнатости и съела, тщательно обглодав косточки. На этом моё знакомство с персиками надолго закончилось. Возобновилось оно в Калуге, уже в студенческие годы, когда у моей бесшабашной подруги Кузи оказалось внезапно десять рублей, и она решила их потратить. На десять рублей мы купили три или четыре килограмма спелейших персиков, помыли их под колонкой (тогда в Калуге колонки ещё не срезали) и шли по городу, поедая эти прекрасные плоды. Когда наелись, то принялись угощать всех встречных детей, мамы которых сначала удивлялись, потом благодарили. Это было так весело!

На седьмой день надо было уезжать. Так в море я больше и не искупалась.

Ещё одно воспоминание из этого маршрута, которое я не знаю куда отнести: ведь я была всё же одиннадцатилетняя девочка! Помню какой-то белый дворец полувосточного, полуевропейского стиля, фонтан, скульптура рыцаря в тигровой шкуре, из которой бьёт струя воды. Но важнее опять-таки было не это: там я впервые увидела, как растёт гранат: на дереве были маленькие зелёные шарики, которые только через несколько месяцев нальются и станут настоящим гранатовыми яблоками, сочными и изумительно красивым, сияющими рубиновыми искрами на разломе.

Домой из Батуми мы летели самолётом (всю дорогу спала) – ночью приземлились в Куйбышеве и к утру приехали домой.

Интересно, что в начале 90-х годов, когда этот маршрут, видимо, ещё существовал, моя старая подруга – не туристка похвасталась мне, что поедет на маршрут, где будет Зекарский перевал. Я заявила, что была там в 11 лет. Чем немало её удивила.

 

Послесловие

Сейчас январь 2007 года. Отношения России с Грузией, наверное, никогда не были такими плохими за всю историю своего развития. Из Грузии поступают грустные сообщения. Пытаюсь представить себе, как выглядят полюбившиеся мне места сейчас.

Вот Вардзиа. Наверное, гостиница там давно уже в нерабочем состоянии. Почему-то представляются выбитые стёкла, пустые комнаты, колонии летучих мышей. Всё местное население жило тем, что летом принимало туристов из всех республик СССР. Кто-то работал в гостинице – готовил еду, менял бельё, чинил проводу, кто-то вёл экскурсии, кто-то торговал. Сейчас по тропкам, где бродили туристы, ходят только стада овец.

Зекарский перевал. Турбаза давно исчезла – или в этих домиках селится на летовку семья чабанов. Туристическая тропа заросла: никто из русских не хочет ехать в столь недружелюбно настроенную страну. Каким бы традиционным ни было кавказское гостеприимство, все помнят недавние аресты русских офицеров.

Домики турбазы в Чакве разрушились от ветхости. Что не разрушено – разорено обнищавшим населением, лишившимся верного заработка. Местные жители благополучно забывают русский язык.

В Боржоми некому пить знаменитую минеральную воду.

Но самое главное – рвутся невозвратно те нити, которые связывали наши народы. В укреплении же этой связи огромную роль играли туристические маршруты, подобные тому, которым однажды прошла-проехала одиннадцатилетняя девочка: что-то запомнила, что-то поняла, но навсегда полюбила эту странную Грузию. И когда мы все вспомним о том, что грузинский царь добровольно обратился к русскому царю принять его страну в российское подданство и защитить христианский народ от турок-мусульман, когда вспомним, что почти двести лет мы шли вместе по тропе истории, придёт время прокладывать новые маршруты – так, чтобы они раскрывали всю душу народа и щедро дарили гостям радость открытий. И тогда на нашей земле станет немного легче дышать.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

34 дата публикации: 02.06.2008