Сергей Ручко

Ницше и Шопенгауэр

Всё, что мы делаем, - всего лишь моральность,
только обратившаяся против своей прежней формы.
Фридрих Ницше

 

Фридрих Ницше - человек парадокс, отрицающий то, во что сам свято верит и соглашающийся с тем, во что не верит. Романтик, бичующий романтиков, филолог, ненавидящий филологию, поэт, призирающий поэтов и ученик, желающий уничтожить своих учителей. Яростный безумец, бунтарь, революционер, обличитель пошлого и лицемерного существования людей, но проповедующий любовь к ближнему, от недостатка которой больше всего страдал сам. Беспредельный антихрист, который христианству принёс во сто крат более пользы, чем самый святой из священников; "Святой Антихрист", идентифицирующий самого себя с распятым Иисусом. Ницше похож на человека, парящего в своём воображении в высоких заоблачных далях, но всегда остающегося на земле. Он весь в желании оторваться от основания, на котором стоит. Он прекрасно понимал, что его держит и как с этим бороться, но все его попытки изначально были обречены на поражение, ибо философия, которая во главу угла ставит принцип разрушительного Согласия и Утверждения, является философией настолько правдивой, насколько она уничтожает саму себя. Такая философия ничего нового не говорит, поскольку помещает реанимированное старое в будущее, минуя настоящее. В этом и состоит трагедия Ницше-философа, стремящегося на крыльях воли к власти, её рессантимента к высшему смыслу, к идеалу благородного человека, богочеловека, человека, возвышающегося над толпой, методом болезненного понукания и напряжения сознания изваять некий образ "римского цезаря с душой Христа".

Можно пытаться привести бесчисленные парадоксальные афоризмы, которые выблевывает в мир ницшеанское сознание, можно долго дискутировать о той множественности, разбивающей внутренний дух Ницше на кусочки, вырывающиеся из его души наружу впечатляющим воображение фонтаном мыслей, упорядоченных настолько же, насколько вообще могут быть упорядочены куски одной и той же души, разбросанной в разных местах. Но мало что они нам скажут, пока мы не попытаемся подвести хоть какую-нибудь основу под, по существу своему, безосновную философию Ницше. Конечно же, полагать такую основу, ссылаясь на то, что якобы так мыслил сам философ, или указывать не некие бессознательные импульсы, о которых он даже не догадывался сам, подражая тем философским интерпретациям ницшеанства, где постулируется неосознаваемое нечто в человеке, о чём последний и вовсе не догадывается, также не имеет смысла потому, что это будет не совсем верно и, с другой стороны, воспроизведёт перед читателем массу ненужных и лишних вопросов, не относящихся вообще к существу рассматриваемой дальше проблемы. Но проблема всё же должна ставиться, - вернее, должна интерпретироваться. В научном вакууме, может быть, интерпретациям, не являющимся достоверными фактами, нет места, но к нам это не имеет никакого отношения. Ницше уже говорил, что не существует фактов, а есть только интерпретации. Я и собираюсь в дальнейшем интерпретировать проблему ницшеанского мышления в плоскости его сознательного диверсуса (diversus – обращённый в другую сторону, разный, различный – лат.). Коль скоро имеется феномен диверсуса, значит, имеется две стороны одной медали. В случае с Ницше - эта другая сторона представляется мне философией Шопенгауэра. Попытка согласовать их и есть интересующая меня задача. Согласовать – значит, привести к согласию два разнородных элемента. Из этого следует, что где-то в этих двух элементах имеется нечто общее для них, которое и служило основанием разъединения. Это Всеобъемлющее общее свойство я называю Духом Согласия, внутри которого существует диверсус. Вопросы, таким образом, звучат так: Как возможен диверсус Духа Согласия? Возможно ли происхождение нигилизма из Духа Согласия? Как понимать диверсус нигилизма и согласия, отрицания и утверждения?

Проблема, которая проходит через весь творческий путь Ницше, выглядит как обращение его сознания в противоположную сторону от того, что оно есть и, которое делает всё сущее для Ницше различным, разным, откуда и происходит тот яростный огонь конфликтного комплекса, окутывающий все мысли философа. Да, Ницше, в первую голову, различен и противоречив как с самим собою, так и с миром, его окружающим. Вполне добропорядочный мальчик, вышедший из духовной, католической семьи, с детства подававший большие надежды в поэзии, в литературе, нашедший себя в филологии, дослужившись до профессорской степени, вдруг обращается к философии. Романтизм его, приправленный горечью философии пессимизма Шопенгауэра, и искание достойного себе кумира, которого он нашёл в лице Вагнера, обратили его внимание к философскому существованию. "Рождение трагедии из музыки" - первое его сочинение, посвящённое Вагнеру, и написанное с большим количеством ссылок на Шопенгауэра, было и началом его философского движения, и его разрывом с филологией. Но Ницше весь в поиске гармонии, согласия разнородных элементов, которые в его мышлении никак не могли согласовываться друг с другом, и единственное, что ему оставалось, - это вообразить возможность согласия в пустоте, в Ничто, куда и исчезает каждая его мысль. Он ставит читателя перед этим плоским Ничто, и читателю или изучающему его философию исследователю ничего другого не остаётся, как утверждать самого себя перед лицом этой пустоты. "Философствовать вслед за Ницше, - говорит Ясперс, - значит постоянно утверждать себя в противовес ему". Так же поступал и Ницше: вся его философия - это утверждение себя в противовес философии Шопенгауэра и творчества Вагнера, без которых говорить о философии Ницше бесполезное занятие.

В России, как мне кажется, только граф Лев Толстой - первый и последний русский шопенгауэровец, - основательно штудировал Шопенгауэра и Канта. Еще у И.С.Тургенева Шопенгауэр был любимым философом. Остальные же довольствовались книгами старика-пессимиста точно так же, как Андрей Белый или Есенин "Капиталом" Маркса. Но без осмысленного контраста трудно вообще что-нибудь понять, и не только в философских книгах, но вообще в жизни. Шопенгауровская философия, отрицающая жизнь, писана для тех, кто живёт в самом глубочайшем страдании, в отчаянии и в безысходности. Буржуа, аристократия и прочая фильдеперсовая прослойка общества в виду своей тонкокожей посредственности читать её не будет, и не читает. Дело в том, что философия Шопенгауэра, отрицающая волю к жизни, отрицает, собственно, волю к посредственной, практичной, рациональной и общепринятой жизни. В своей притче о дикобразах он выражает это вполне конкретно: "Стадо дикобразов легло в один холодный день тесною кучей, чтобы, согреваясь взаимной теплотою, не замерзнуть. Однако вскоре они почувствовали уколы от игл друг друга, что заставило их лечь подальше друг от друга. Затем, когда потребность согреться вновь заставила их придвинуться, они опять попали в прежнее неприятное положение, так что они метались из одной печальной крайности в другую, пока не легли на умеренном расстоянии друг от друга, при котором они с наибольшим удобством могли переносить холод. - Так потребность в обществе, проистекающая из пустоты и монотонности личной внутренней жизни, толкает людей друг к другу; но их многочисленные отталкивающие свойства и невыносимые недостатки заставляют их расходиться. Средняя мера расстояния, которую они, наконец, находят как единственно возможную для совместного пребывания, - это вежливость и воспитанность нравов. Тому, кто не соблюдает должной меры в сближении, в Англии говорят: keep your distance! Хотя при таких условиях потребность во взаимном тёплом участии удовлетворяется лишь очень несовершенно, зато не чувствуются и уколы игл. - У кого же много собственной, внутренней теплоты, тот пусть лучше держится вдали от общества, чтобы не обременять ни себя, ни других" (Шопенгауэр А. Полн. собр. соч. Т. 3. М., 1904. с. 923).

Когда же великие мыслители берутся относить Ницше к Шопенгауэру, они обыкновенно имеют в виду то, что Артур Шопенгауэр уже в молодости освоил философскую позицию своего существования и, наполнившись мизантропическими настроениями, полными глубочайшего пессимизма, создал философию, которая принесла ему славу лишь в глубокой старости. Вменяют в вину этому немецкому философу, следуя словам Ницше, его привычку после обеда играть на флейте и предаваться лирическим воспоминаниям, которые он изложил во втором томе дополнений "Мира как воли...", что, якобы, несовместимо с существованием пессимиста как такового. Как будто в момент игры на флейте философ кому-то кажется Птолемеем Флейтистом, играющим на своей флейте над мёртвыми и умирающими. Указывают Шопенгауэру и на его неуёмную ярость в отношении Гегеля и забывают причислить к этому Фихте, - "обезьяну Канта" - говоря словами самого философа, - и немецких студентов той поры, которых он величает не иначе, как филистерами, и вообще на его ярость на учёных, академических философов и на всех тех, кто составлял тогда элиту германского общественного устройства; что тоже является немаловажным феноменом, посредствам коего необходимо разглядывать уже самого Ницше. Упоминают его неудачную попытку вывести "Волю в природе" из биологии, но забывают то, что Шопенгауэр своим учением отвечал на основные вопросы, которые ставил в своей философии Кант, которые у последнего так и не нашли продолжения: это проблема существования свободной воли и как возможна метафизика, как наука. Короче, Вагнер и Шопенгауэр в изложении интерпретаторов Ницше - это два гениальных старика, одержимых манией величия, и именно это почему-то отделяет Ницше от них. И что Шопенгауэра и Вагнера лучше изучать в старости, будучи уже на склоне лет. Такая логика трудно поддаётся уразумению. Шопенгауэр ведь не читал Шопенгауэра, а изучал Платона и Канта, да и, вообще, практически всю философскую мысль человечества. И у Вагнера любимыми композиторами были Бетховен и Моцарт. Если следовать выше озвученной логике, то получается, чтоб Шопенгауэр не писал таких сочинений, ему не следовало в молодости и в юношестве изучать Канта и Платона. С этой точки зрения совершенно не понятно, что и кто должен изучать вообще, а нам и подавно не следует обращать внимание на таких "педагогов", которые советуют нам только то, что не следует читать, а про то, что следует, молчат. Я бы согласился с теми, кто обвинял Шопенгауэра во вредном влиянии его философии на Ницше только в том случае, если бы Ницше уже в своей философии последовал по стопам философии своего учителя. Ведь, в самом деле, как-то странно выглядят эти обвинения тогда, когда сам Ницше (теоретически) порвал с учением, без которого мы бы и вовсе не знали, кто такой Ницше. Но, как говорят историки, история не терпит сослагательного наклонения, поэтому говорить с позиции "если бы" мне представляется неправильным. Вместе с тем, Ницше воспринимал философию пессимизма вполне разумно и логично, то есть, он её понимал, и понимал как никто другой. Однако пошёл другим путём. Одно это "непоследование" Ницше за своим учителем, с одной стороны, снимает все обвинения в адрес Шопенгауэра, с другой стороны, делает Ницше честь. Шопенгауэр, в своё время, не пошёл дорогой Канта, Юнг не последовал вслед за Фрейдом, Руссо - за Вольтером, и многие другие из мыслителей отпадали от своих учителей. В этом смысле и Ницше смог преодолеть самого себя, однако практическое отшельничество его совершенно разумно укладывается в основные принципы философии Шопенгауэра, который, вместе с тем, не был первым философом, кто сказал, что уединение и отдаление от толпы являются первыми условиями философского познания жизни. Но, однако же, было бы странным, если бы философия Шопенгауэра вместе с музыкой и поэзией Вагнера не оставили бы никакого следа в строе мышления Ницше и не нашли в нём никакого отражения. Повторяю, абсурдно выводить истинность тех или иных философем, которые повлияли на него, из строя мышления Ницше, как это делали и делают его интерпретаторы. "Благодетельное и назидательное влияние какой-нибудь философии, - писал он, - нисколько не доказывает верности её". Ясперс подмечает, что принципиальная позиция Ницше налицо уже в ребёнке и останется в нём неизменной до конца.

Философия - это такая вечно-неопределённая сфера человечества, которая по самому основанию своему не является предметом, который научает человека практической жизни. Древние греки дали разграничение философий: одна учит, как зарабатывать деньги и достигать определённых высот в обществе, а другая не имеет никакого смысла в практической жизни. Первая - софистика, вторая - собственно философия. Далее идёт разделение на то, в чём видит практичность или непрактичность жизни человек. Выбор философемы будет зависеть от отношения к фактору пользы. Большинство не придерживается никакой философии, оно просто существует. Другое большинство поверхностно изучает философию с точки зрения моды или для того, чтобы объективно-практично реализоваться в своей собственной жизни. Эти последние поверхностные философы называют себя философами, дабы запудривать мозги тому большинству, которое вовсе не имеет представления о философии, за чей счёт такие философы и существуют. Но есть ещё и философы, занимающиеся философией потому, что не могут не заниматься ею. Вернее, не могут заниматься практической жизнью именно потому, что они не могут не философствовать. Последних во всякое время было очень мало, тогда как первыми "философами" кафедры философских факультетов и академий забиваются до отказа. Ницше и Шопенгауэр, коль скоро речь у нас идёт о них, принадлежали к последней категории. "Слышится без поисков; берёшь, не спрашивая, кто здесь даёт; как молния, вспыхивает мысль, с необходимостью, в форме без колебаний, - у меня никогда не было выбора. Восторг, огромное напряжение которого разрешается порою в потоках слёз, при котором шаги невольно становятся то бурными, то медленными; совершенное бытие всего себя с самым ясным сознанием бесчисленного множества тонких дрожаний до самых пальцев, где самое болезненное и самое жуткое действуют не как противоречие, но как нечто вытекающее из поставленных условий, как необходимая окраска внутри такого избытка света; инстинкт ритмических отношений, охватывающий далекие пространства форм... Всё происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке чувства свободы безусловности, силы, божественности..." (курсив мой - С. Р.) (Ницше Ф. "Автобиография. Ecce homo". Прометей. СПБ, 1911, с. 88 - 89). "Каждое истинное познание и подлинная философема должны иметь своим глубочайшим внутренним зерном, или корнем, какое-либо созерцательное схватывание. Оно, хотя мгновенное и единичное, придаёт всякому рассуждению дух и жизнь" (Шопенгауэр А. О четверояком корне закона достаточного основания. V, 28).
О следствиях и подводных камнях в философии Шопенгауэра нужно сказать следующее. Во-первых, для Шопенгауэра является истиной, не требующей отдельного обоснования, что человеческая пошлость и безнравственность, зло в обширнейшем смысле слова, категории вечные, которые никогда не будут ни уничтожены, ни изменены в лучшую сторону: оптимистическое будущее человечества, таким образом, невозможно, ибо весь мир - это "продолжение зоологии". Во-вторых, он ясно проводит мысль о том, что не существует в природе человеческого общества ни верха, ни низа. Ярость его обращается в большей мере на те высококультурные сферы, которые обыкновенно называются элитой общества. Для него нет элиты, потому что в существе своём верх человеческого общества состоит из того же самого, из чего состоит и низ. Поэтому, "не ваяй себе кумира, и не служи ему", логично вытекает из вышесказанного. В-третьих, коль скоро первые два пункта верны, то нет нужды существовать вообще в человеческом обществе, и это самый первейший принцип, который отличает святого человека, от невежды. Такой святой у Шопенгауэра - философ, гений-созерцатель. В-четвёртых, в мире действуют слепые силы природы, то есть воля, которая требует от человека, коль скоро он человек, как нечто отличное от биологии, отрицания её самой, чего не могут делать животные. Такое отрицание и претворяет в жизнь гений-созерцатель. В-пятых, мир - это наше представление, и наше представление - это мир. Следовательно, никакое усовершенствование мира в основе его невозможно, так как внутри он всецело вечная и неизменная воля, а всякое изменение мира, как и сам мир - это иллюзия, сон. В таком виде, ...наш мир самый наихудший из всех миров в силу невозможности изменить его в лучшую сторону. Философия, которая объясняет его с подобных точек зрения, суть философия пессимистичная, но истинная, правдивая и честная. Следовательно, в неё, безусловно, входит и оптимизм.

Собственно, свою философию пессимизма Шопенгауэр называет самой оптимистичной философией. Себя он называет последним кантианцем и требует от того, кто будет изучать его философию, знания Канта. Полагает, что его учение о воле восполняет пробел кантовского "не познавания вещи в себе". Следует отметить и интересный феномен: Лев Толстой, тщательно изучавший Шопенгауэра и перенявший многое из его учения, даже образ жизни, в философских воззрениях своих был чистым продолжателем дела Канта. Почему этот феномен интересен, нам станет ясным дальше.

Сопоставляя философию Ницше с вышеназванными пятью пунктами философии Шопенгауэра ясно видно, как первый акцентирует внимание на тех вещах, которые не имели ценности для последнего. Если для Шопенгауэра поступки людей не составляют предмета конкретного и обличительного интереса в виду их очевиднейшей зоологичности, то Ницше, напротив, клеймит именно эту их зоологичность. Человеческим порокам в философии Ницше отводится самое главное место. Он, с присущей ему одарённостью, смакует само зло человеческой природы, как будто пытаясь вновь доказать наличие "изначального зла в человеческой природе". Но Ницше идёт чуть дальше: зло у него в извращении изначального. Есть путь Христа, и есть путь христиан - это два самых различных пути, которые совершенно не согласуются друг с другом. В его понимании извращение происходит именно от того, что христиане не следуют путём Христа, поэтому христианами назвать их совершенно невозможно. В этом смысле он клеймит Шопенгауэра потому, что тот с таким равнодушием обходит этот момент в своей философии, и мало того, что он не особенно вникает в человеческие извращения, он ещё и говорит, что изменение в лучшую сторону, невозможно. Однако Шопенгауэр реалист. Его взгляд на эту проблему предельно прост: он думал, что если за тысячелетия природа человеческая не освободилась от зла, не исправилась по самому своему основанию, то, следовательно, нет никаких предпосылок к тому, чтобы она когда-нибудь вообще исправилась или стала какой-нибудь иной, другой. Исходя из этого, совершенствование её невозможно. А если и говорить о совершенствовании, как об изменении её в нечто другое, то это возможно, только в роде. Ницше не удовлетворяется мнением Шопенгауэра и переходит на сторону постулата совершенствования в христианстве, которого также придерживался и Кант. В этом смысле Ницше, отрицая Шопенгауэра, возвращается к Канту.

Но для того, чтобы человеческая порода делалась лучше, преображалась в благородную натуру, нужен идеал этой натуры, сверхчеловек, идол, кумир для подражания, и тут снова он упирается во второй означенный мною пункт философии Шопенгауэра: "не ваяй себе кумира, и не служи ему". Снова противоречие с учителем, причём противоречие в мышлении Ницше совершенно непреодолимое. Неправильно думать, что Ницше не понимал того, что если даже изваять кумира и создать сверхчеловека, то для этого существа, чтоб оно было по существу своему самим собою, ему понадобятся новые рабы, и тогда мораль рабов, в самом деле, никогда неуничтожимое зло. Ярость Ницше на Шопенгауэра в таком случае и происходит из того, что старый мизантроп высказал истину, которая никогда не поколеблется. Вместе с тем, в сознании Ницше начинают происходить еле уловимые для него сдвиги: оно вновь обращается в другую сторону от того, что есть именно здесь и сейчас. Независимо от того, порвал ли Ницше с Вагнером и Шопенгауэром или нет, две эти персоны постоянно находились в его мыслях. Совершенно разные, как может показаться на первый взгляд, но состоящие друг с другом в неразрывной метафизической связи. Для Ницше одинаковость Вагнера и Шопенгауэра очевидна. Но очевидно и то, что оба они, существуя абсолютно противоположными образами, в конечном итоге, и практически в одно и то же самое время своих жизней, приходят к одному и тому же. Яростный бунтарь Вагнер - революционер с грандиозной манией величия, и существующий в отдалении от мира старый философ, как камень лежащий на дне глубокого моря. Совсем недавно ещё Ницше находился рядом с ним, на самом дне бытия, теперь он медленно удаляется от него на поверхность моря. У Вагнера же Ницше восхищается Зигфридом, который в его созерцании подобен Христу, Наполеону или Чезаре Борджиа, - с одной стороны, с другой стороны - седой старец Шопенгауэр. Здесь, Ницше уже размышляет над тем, как соединить эти образы во что-то одно. Он начинает искать символ объединения, который вскорости изложит в "Заратустре" и попытается продолжить в "Воле к власти". Томас Манн, уловив эту особенность, написал роман "Доктор Фаустус", списав образ главного героя с Ницше. Символ объединения в алхимии искал и Юнг, который считал Фауста своим вторым номером. Параллель Ницше и Юнга в смысле интерпретаций проводит Мишель Фуко в "Ницше, Фрейд, Маркс", начиная свою работу с экскурса в XVI век, в век расцвета алхимии: "Итак, - пишет он, - теория знака и техники интерпретации основывались в эту эпоху (XVI в.) на весьма ясном определении всех возможных типов сходства и задавали при этом два совершенно различных типа познания: cognitio, то есть достаточно поверхностный переход от одного сходства к другому, и divinatio, углубленное познание, идущее от поверхностного сходства к сходству более глубокому. Все эти виды сходства обнаруживали consensus мира, лежащий в их основе, и противопоставлялись simulacrum, дурному сходству, основанному на противостоянии Бога и Дьявола". О consensus в смысле Согласие я буду говорить дальше.

Таким образом, как существование философем, теорий, научных гипотез, так и действительное существование человеческого макроантропоса, на первый взгляд, изменяются, переходят одно в другое, на самом же деле, все эти изменения - лишь наше представление о них, наши собственные интерпретации. Из этого следует, что последователи Христа только в представлении Ницше извращают образ христианского существования, но сами они, по составляющей их воль, нисколько не извращают идеал Христа, ибо остаются в метафизике своей такими же, как и их кумир. Все эти сознательные обращения в другие стороны, которые отличают, различают субъекта от объекта - всего лишь представления субъекта, который не существует и не распознаёт себя без объекта. Как говорит Шопенгауэр: "нет субъекта без объекта, и нет объекта без субъекта". Оттого-то мы имеем в сознании чёткое представление об изменениях, о некоем развитии, о неких вихрях и некой новизне, но всё это уже повторялось миллионы раз прежде, и будет повторяться в будущем. Человек в эпохе, что белка в колесе. Также и философия Шопенгауэра для Ницше: пессимизм первого заводит ницшеанскую машину в обратном движении, и она начинает двигаться в сторону разрушения мира, в сторону активности, в сторону власти, изваяния кумиров и прочее, но в результате всё это остаётся только лишь представлением. Представлением, например, об идеальном и совершенном сверхчеловеке, которого никогда не было, нет и не будет в действительной экзистенции человечества, но которых великое множество в литературных, исторических и философских трудах. Миллионы сверхчеловеков, с чем нужно согласиться, существуют и творят свои благородные дела, лишь на книжных страницах. Тогда как сам по себе человек, каким был, таким и остаётся вечно.

Мир же - это процесс постоянных обращений. Карл Ясперс в работе "Ницше и христианство" (Перевод с немецкого Т.Ю.Бородай. Московский философский фонд "МЕДИУМ" Москва 1994 г.) детально и подробно разбирает взгляды Ницше. Он пишет (курсивы мои - С.Р.): "Превращения, которые пришлось испытать здесь Ницше, интересны не только сами по себе, но как репрезентация того, что произошло и происходит в скрытых глубинах нашей эпохи. Проявись это с полной ясностью в действительности, произошёл бы полный перелом в нашем сознании как бытия, так и истины /.../ они появились впервые у христианского человека, что и позволило ему создать такую могучую науку, которая в своём развитии переросла в христианство, а потом обратилась и против него, по крайней мере, против всех его объективных форм /.../ В самом Логосе вдруг обнаруживается неудержимое стремление крушить самого себя, но не для того, чтобы уничтожить, а для того, чтобы обрести себя в новой, более полной, более развитой форме, а ещё для того, чтобы продолжить этот увлекательный процесс в бесконечность, никогда не достигая окончательной полноты /.../ Всё позитивное, что есть в философии Ницше в её обратном движении от нигилизма, выражается в словах: жизнь, сила, воля к власти - сверхчеловек, - становление, вечное возвращение - Дионис /.../ Захваченность Ницше христианскими импульсами, затем - использование их в борьбе против христианства и, наконец, поворот вспять, в котором вновь отвергается всё, что было позитивно утверждено наперекор ранее отвергнутому христианству, - это движение составляет основную структуру ницшевского мышления".

Другая особенность ницшеанского мышления - это быть "не-в-себе" – значит, обращаться во всё то, чем мы не являемся: выворачиваться, перевёртываться - то есть, не быть "в-себе". Ницше писал Генриху Кзелицу в Венецию: "Я благодарю судьбу, что она приговорила меня к этому мрачному городу в годы декаданса, - если удается выйти из них, это каждый раз всё равно, что выйти из самого себя, воля снова устремляется вширь, ты больше не расположен быть робким". (Фридрих Ницше. "Я не человек, а судьба". Письма 1887 - 1889 годов. - М., Иностранная литература. 2007, № 1. Турин, 7 апреля 1888). Как приложение к последним пунктам, следует упомянуть "вывернутость". У Ницше мы - люди вывернутые наизнанку. Понятие "вывернутый" происходит из индийской философии: "виварта" - "перевёртывающий". То есть, люди - перевёртыши. Обращение или обращаемость, обратимость также может истолковываться как "перевёрнутость", понятие, происходящее от имени богини Майя, - воплощающая принцип обмана в мире. В философии Шанкары "майя" является обозначением "перевёртывающего" (виварта), преобразующего принципа, определяющего существование мира. Термином "Покрывало Майи" в своей философии пользовался Шопенгауэр, обосновывая им перевёрнутость мира. Не иллюзорность мира, как толкуют это понятие применительно к философии Шопенгауэра западные и отечественные мыслители, а именно "перевёрнутость" мира, его обращение в другую сторону от того, что он есть. То, что вывернутость суть жизнь - понятно, но она не есть иллюзия, а есть просто перевёрнутое шиворот-навыворот понимание и видение жизни. Например, в латинском языке "vivarta" - это жизнь, а "vivarta millitare est" - это "жить, значит, бороться". По Ницше всё предельно просто: нужно, как и перевёрнутая жизнь, быть перевёрнутым задом наперёд, то есть, вывернутым, и обязательно бороться с другими.

«Обращать» имеет много значений. 1) Обращаться к человеку по определённому поводу и безо всякого повода. 2) Обращаться самому во многие ипостаси. Это суть актерства. Сам Ницше порицал Эпикура, который называл Платона и его последователей, Dionysiokolakes (Dionysokolax - народное прозвище актера) - "льстецы Диониса", "комедианты, у которых нет ничего натурального" (Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Пер. с нем. М.Н.Т. и Е.Соколовой. - СПб, Кристалл, 2002, с. 14). 3) Обращать другого в то, что нам нужно: обращать неверующего в верующего или злого в доброго и.т.п. 4) "Обратимость обращения" означает, что нечто возвращается обратно или обратное отражение обращения, которого ждут, когда вообще куда-нибудь и с чем-нибудь обращаются. Истец обращается в суд с иском к ответчику, обосновывая в своём иске то, что он ожидает получить от противной стороны. 5) Обращение к оправданию. 6) Обращение образованности. 7) Обращение духов. Самое последнее и очень важнейшее свойство обратимости - обратимость в самого себя или обращение духа. Духовное ницшеанское бытие - это бытие его свободного духа, который "бродит там, где хочет" или, что очевиднее, свободной воли. Теперь сверхчеловеки - это веселящиеся, танцующиеся духи из свиты, разорванного на части Диониса. И вот перед нами теория вечных обращений, возвращений, извращений, отображений, отражений и прочего; и вот перед нами Ницше в "По ту сторону добра и зла", насмехающийся над "микроскопистами познания", которые идут "окольными дорогами, ведущих их обратно", и снова тот же самый Ницше, но чуть позже, блуждающий по лесу между Сильс-Марией и Сильвапланд Сюрлее, присевший отдохнуть у подножия пирамидальной скалы, разрешает загадку "Вечного Возвращения", вечного круговорота жизни человека, в котором его бытие неумолимо вновь и вновь повторяется, никогда не переходя в небытие. И всё это на перспективном фоне развития мыслей Ницше выглядит как нечто изменчивое, как нечто новое только в том случае, если принимать во внимание одного только Ницше. Но разве естественен для мира, для природы, которую Ницше ненавидел так же сильно, как и всё то, что она, как думалось ему, по ошибке породила, всё то, что породила, возбуждённый своим внутренним духом старик? Старый, умудрённый профессорским опытом, вполне добропорядочный старик, насылающий проклятья на голову мира и желающий к тому же реформации и революции?

Всё то, что должно быть свойственно молодости и юности, всё то, что в юности своей Ницше отвергал или не замечал, всё это ворвалось в его старость. Революционной, нигилистичной, отрицающей всё и вся может быть только молодость, которая глупа и дурна, в смысле, неразумна и непрактична. Потому что в молодых соках живого организма природа буйствует всем тем, чем она является. И тогда в порывах молодости, хоть самых безумных, мы находим естественную прелесть, некую прекрасность, стремящуюся в мир, желающую как-то приспособить себя к этому миру. Пора отрицания здесь вполне уместна, ибо всякое дитя - суть дитя непослушное именно потому, что он не доросло ещё до понимания. А того понимания, что у него имеется, ему недостаточно для того, чтобы понимать окружающий его мир так, как желает этого последний. Однако, предустановленные кем-то и когда-то общественные эталоны поведения, категорические императивы, моральные законы и прочее, что по нашему дурному представлению должно якобы формировать представление о мире всякого, кто вступает в этот мир, конкретно в каждом случае подвергаются сомнению и чаще отрицанию. Не будь этого молодого и юного нигилизма в молодости, само существование молодости было бы подобно застоявшемуся болоту с затхлой тиной. Никакое морально-нравственное, духовное и религиозное воспитание детей никогда не делает их морально-нравственными и духовными. Тому пример Ницше, тому примеры те анархисты, выходившие из духовных семинарий, ибо всё, в конечном итоге, обращается в другие стороны. Я намерено избегаю, к слову сказать, термина "противоположное", так как обращение никогда не происходит в противоположную сторону, так как в этом случае определить это обращение и сделать из него, как это пытался сделать Кант своим учением о возможности синтетических априорных суждений, некую рациональную теорию, понятную всякому, совершенно невозможно. Вместо "противоположное" я говорю "другое", и это другое никогда не может быть определённым, оно в противовес "всегда определённому противоположному", является абсолютно неопределённым. Так происходит обращение в неопределённые другие стороны, которые становятся определёнными только апостериори.

Вместе с тем, старость, обращённая в молодость, - это первая стадия безумия, впадение в детство, угасание разума, и обратимость старческого духа мудрости в молодом теле суть так же, как и первое, аномалия духа - преждевременная одухотворённость. Здесь мы как раз и говорим о противоположностях, которые более всего интересовали Ницше и на которых построена вся его уникальность. Сказать точнее, философия Ницше - это парадоксальная интенция его сознания. В "Опыте самокритики", в предисловии к "Рождению трагедии из музыки" (1871), написанном в конце 1886 году, Ницше задается вопросами, в которых чётко видна эта парадоксальность. "Греки и трагическая музыка? Греки и художественное творение пессимизма? Самая удачная, самая прекрасная, самая завидная, более всех соблазнявшая к жизни порода людей, из всех бывших до сего времени, греки - как? они-то и нуждались в трагедии? Более того - в искусстве? Чему служило греческое искусство? Существует ли пессимизм силы? ...Интеллектуальное предрасположение к жестокому, ужасающему, злому, загадочному в существовании, вызванное благополучием, бьющим через край здоровьем, полнотою существования? Нет ли страдания и от чрезмерной полноты? Испытующее мужество острейшего взгляда, жаждущего ужасного, как врага, достойного врага, на котором оно может испытать свою силу? На котором оно хочет поучиться, что такое страх? ...И чудовищный феномен дионисического начала? И то, что из него родилось, - трагедия? - А затем: то, что убило трагедию, сократизм морали, диалектика, довольство и радость теоретического человека - как? не мог ли быть именно этот сократизм знаком падения, усталости, заболевания, анархически распадающихся инстинктов? ...Одним из коренных является вопрос об отношении греков к боли, о степени их чувствительности, - оставалось ли это отношение всегда себе равным, или оно перекинулось в обратное? Тут вопрос в том, действительно ли их всё усиливающиеся стремление к красоте, к празднествам, увеселениям, новым культам - выросло из недостатка, лишения, из меланхолии, из чувства боли?" (Ницше Ф. Сборник. 3-е изд. Пер. Г.А.Рачинского. - Мн.: Попурри, 2004, сс 455, 459).

Все эти вопросы суть вопросы аналитические: посредствам них Ницше анализирует то, что им было создано ранее, то есть всегда анализируется то, что есть в реальном опыте. Можно анализировать то, чего нет, тогда такой анализ, с одной стороны, будет подобен синтетическим априорным суждениям, которых, с другой стороны, не может быть, потому что нельзя вообразить того, что раньше бы не было представлением, не было бы фактической данностью. Вообразить можно собаку, дающую молоко, ибо представление о собаке и корове, которая даёт молоко уже фактически дадено как то, что есть. Тем не менее, ответы на эти и другие вопросы Ницше изложит в символической форме в "Заратустре", где перспективный взгляд его на вещи и явления умчит философа вперед, в перспективы развития, в манящие дали небытия, в пустоту впереди-существующего мира. Он унесёт его из этого мира, в котором философу совсем не было места, так как мерзкие людишки не хотели его понимать так, как он этого желал. Теперь на страницах книги он разговаривает со зверями, с бессловесными животными, вкладывает им в уста то, как они должны отвечать Заратустре, как они должны поступать с ним, что они должны делать и прочее. Так устанавливается взаимопонимание. Отсюда видно, к слову сказать, как человек, в данном случае, Ницше-философ, понимает смысл взаимопонимания между людьми - это первое, и второе - видно, что люди и вовсе не имеют понимания тогда, когда общаются друг с другом. Правда, дела до этого им нет никакого: им достаточно понимать то, что они сами понимают. И единственно, чего своим непониманием добьются "высшие люди" - это того, что молодой лев старого мудреца Заратустры прогонит их от пещеры пророка, к которой они придут преклонить свои колени. В этом смысле Ницше крайне последователен и последователен именно в своём "сам себе на уме", в стремлении к власти. Никакие философские книги, никакие авторитеты не сыграли абсолютно никакой роли в его судьбе: как известно, интенция судеб не находится в руках человеческих.

Итак, воля к власти. У греков в трагедиях есть такое состояние человека, которое они называли "гибрис" (разлад). Они применяли это понятие для того, чтоб обозначить те ситуации, в которых человек отступал от всеобщей гармонии. У греков гибрис - это серьёзная, роковая ошибка судьбы, порождающая длинную цепь других ошибок, приводящих человека, в конечном итоге, к трагедии. Причину этого они видели в том, что человек, предаваясь материальному миру, забывает о том истинно-сущем, которое находится в нём самом. Представляли они это имманентное нечто человека в образе ребёнка, - недоразвитой до взрослости души человеческой. В древних мистериях Диониса этого "золотого ребёнка" сравнивали с волшебным дельфином, ныряющим в пучину моря и снова поднимающимся на его поверхность. Ребёнок же Ницше - Гераклитов огонь, танцующий Заратустра. "В настоящем мужчине скрыто дитя, которое хочет играть" (Ницше Ф. Танец Заратустры. - СПб., Нева, 2005, с. 113).

"Мне ль не знать, откуда сам я?
Ненасытный, словно пламя,
Сам собой охвачен весь.
Свет есть всё, что я хватаю,
Уголь всё, что отпускаю:
Пламя - пламя я и есмь!"
(Esse Homo. п. 62).

Как непохож огненный ребёнок Ницше на спокойного и гармоничного дельфина греков!

Жиль Делёз в сочинении "Ницше" (Перевод с французского С.Л.Фокина По изданиям: AXIOMA, Петербург, 2001 PRESSES UNIVERSTAIRES DE FRANCE, 1965) пишет: "В мысли Ницше эти три превращения обозначают, среди прочего, моменты его собственного творчества, а так же периоды жизни и здоровья. Само собой разумеется, что границы между ними относительны: лев сидит в верблюде, ребёнок - во льве; трагический исход заложен уже в ребёнке /.../ Он доводит критику до уровня, которого прежде она не знала, делает её орудием "преобразования" ценностей, ставит "Нет" на службу высшего утверждения ("По ту сторону добра и зла",1886, "К генеалогии морали", 1887). - Это и есть третье превращение, становление - ребёнком". Проблему воли к власти вообще и её нигилизма в частности необходимо решать с точки зрения детства и юности, если подходить к ним метафизически, как и к самой по себе воле, потому что самые первейшие тираны на земле - дети. Дети уже изначально предустановленны на требования к родителям и к миру. Если бы только что рождённое дитя не имело в себе задатков требовательности, то родителям были бы вообще не понятны желания и потребности их чада, которое ничего не требует и ничего не просит. Плюс к этому тирания детей проявляется в том, что они находятся в центре внимания взрослых, их желаниям потакают. По отношению к ним, опять же, необходимо поступать таким-то и таким-то образом. Любят их, несмотря ни на что, вкладывают в них свои ожидания и несбыточные мечтания прошлых родительских жизней. Им зачастую спускают с рук массу проделок. Мамаши учатся в специальных учебных заведениях тому, как нужно правильно ухаживать за своими детьми и как нужно правильно их воспитывать, как будто им всенепременно нужны эти холуйские навыки. Вдобавок к этому дети хитры, лицемерны, умеют носить разные маски, они многообразны в одном теле, и любят манипулировать взрослыми, особенно, бабушками и дедушками. Ещё они не умеют говорить, поэтому взрослые имеют возможность вкладывать в их уста своё понимание и.т.п. Помимо слабых детей властной слабостью обладают ещё и женщины, и старики. Вместе с тем, чтобы женщине или ребёнку властвовать, им необходим сильный объект, над которым оно будет властвовать, отрицая его силу. Так и получается, что рядом с физически сильным мужчиной зачастую существует больная или слабая женщина, которая вьёт из него, какие захочет, верёвки. Больные дети, опять же, ещё большие диктуют условия взрослым, хотя назвать такую диктатуру осознанной мне не представляется возможным, ибо здесь мы говорим более о метафизическом существе любви к ближнему своему, в обширнейшем смысле слова.

Такая тираничная любовь называется не иначе как милосердием, состраданием и составляет, если она воспроизводится в мире, один из главнейших принципов жертвенной христианской любви. Такая любовь суть жертва, и отрицание самого себя во имя благополучия другого. Является ли это условием вхождения в Царство Благодати - вопрос, на который каждый отвечает по своему собственному разумению. Однако от этого бытие сострадания и милосердия не прекращает, собственно, быть. Отсюда проистекает постулирование христианских ценностей. Такая диктатура и тирания детства в норме своей не является той диктатурой и тиранией, которую мы понимаем, когда имеем в виду политических тиранов и диктаторов. Когда такой тираничной любовью пользуются последние типы для своей вящей выгоды, тогда эти идеалы представляются людям в перевёрнутом виде, а само существование нации или общества представляет собою трагедию. Более того, если наше внимание направляется на взрослое существо, захваченное манией воли к власти, то контраст слабости и тирании, конечно же, становится заметным, особенно в личностях диктаторов с неограниченной властью. Тиран - это существо внутренне слабое, больное и подверженное маниакальным фобиям и страхам, в которых слабость его безусловна. Основываясь на взглядах Ницше, например, Лион Фейхтвангер проводил в жизнь теорию, что мировая история есть непрерывная борьба сил разума и неразумия, варварства. Их победы и поражения временны, между ними царит равновесие. Стихия варварства и неразумия - это сила, которая вечно одинаковая и постоянная. Она во все времена выдвигает похожих исторических деятелей, отличающихся лживостью, позёрством и чудовищной жестокостью. А главное в них - это сочетание внутренней человеческой неполноценности и маниакальной уверенности в собственном величии, в своей мнимой "исторической миссии". Таковыми были и Нерон, и Гитлер, и Сталин, и Ленин и прочие. Все они существовали на волне воли к власти, на кардинальной жажде общезначимой жизни, посредственной жизни, и все они извлекали силы из метафизики детства. Отсюда необходимо мыслить шопенгауэровское отрицание воли. Не зря он взял эпиграфом к своему главному труду призыв Руссо: Sors de l'enfance, ami, ruveille toi! [Расстанься с детством, друг, пробудись!]. То есть, отрекись от тирании своей собственной воли, которая в метафизике и есть то дитя внутри человека, которое имеет двуликое основание. "Благодаря воли к власти сила управляет, - говорит там же Делёз, - но благодаря воли к власти и подчиняется. Стало быть, двум типам или качествам сил соответствуют два лика, qualia воли к власти - два крайних, текучих характера, более сокровенных, нежели характеры сил, которые из них проистекают". В художественном варианте, особенно впечатляющим своим воздействием на читателя, тирания любви детства описана Антуаном де Сент-Экзюпери в "Маленьком принце", который в этой трагичной сказке погибает. И это "вы ответственны за тех, кого приручили", осмысленное в контексте интерпретации ответственности у Ницше, о чём будет сказано впереди, приобретает иной смысл, тому как изложил его Экзюпери, и в основных точках своих абсолютно подобен шопенгауэровскому отрицанию воли. К рассмотрению этого феномена подробнее я ещё вернусь.

Для Ницше же всё человеческое несло лживую окраску, окраску "Великого Извращения", которое он называет рессантиментом неудачников и ничтожеств, феноменальная злоба и зависть посредственностей, шарлатанов и проходимцев. "Человеческое, слишком человеческое". Зло он видит в том, что рессантимент, служащий изначальной творческой силой, происходящей из биологического инстинкта, не сублимируется в само по себе творчество, а извращается в крайнюю свою противоположность. Вследствие чего все общественные стремления, всякая социальная активность выглядит злом и злом талантливым - хитрым, лицемерным, лживым и криминальным. И если быть предельно честным, то стоит указать на то, что в чистом виде рессантимент следует понимать, как творческая сила таланта, изначальной одарённости немощного и больного существа, в котором, однако, пребывает и неуёмная воля к мощи, к власти и сила. Используя эту силу, посредственности пробиваются во все лакомые отделы социального устройства, размещаются в стройную систему иерархических связей, подтягивают к себе на верха из низа таких же, как и они сами, поэтому общество постепенно вырождается, ибо в нём уже нет места идеалам, понятиям и ценностям. В самом деле, Ницше принадлежит, не скажу открытие, - скорее, подробное психологическое описание рессантимента, - того, как властвует слабость. Сама идея этого изложена у Вагнера в "Кольце Нибелунга". Прообразом ницшеанского "безобразного человека" является вагнеровский Альберих - "ничтожный гном, гонимый бедой, истомленный гневом", который "в ужасные чары проник" и из украденного Золота Рейна сковал кольцо власти. Ницше также не избавляется от мании желания власти, ибо первый заметил, что реактивные люди (нигилистов он так называет) более любят тех, кто их угнетает, чем тех, кто их, собственно, любит. Поэтому, есть масса писем, в которых он постоянно жалуется на своё больное состояние, будучи здоровым, в которых он постоянно навлекает на свою голову проклятья свыше и пр. Всё это он делал с одной единственной целью: стремился к власти. Как и киники, и стоики, и софисты, и многие другие, которые рассматривали философию как то, что способно было привести к деньгам и власти. Таким образом, Ницше стоит приписать в заслуги и то, что как проницательный поэт и просто образованный человек, обладающий очевидными аналитическими дарованиями, он смог увидеть в христианских ценностях эту составляющую власти и силы любви, на которой зиждется христианство. Но которой пользуются те, кто не является истинными последователями Христа, то есть не христиане, а скрывающие под маской христианства свой рессантимент. Альбериху у Вагнера для того, чтобы добыть золото и сковать кольцо власти и господства, нужно было предать проклятью любовь, пожертвовать ею. У Вагнера гном не является, однако, главным героем тетралогии. Ницше же делает из него обширнейшую теорию рессантимента и воли к власти. И у нас складывается такое впечатление, что Ницше не придаёт значения тому, что было ценным для Вагнера и Шопенгауэра - сострадание и любовь соответственно, - и подробно описывает то, с чем боролись они, - волю к жизни, которая у них символизировалась золотом и властью. Круг замкнулся. Ницше подошёл к абсолютному дуализму, к чистой бинарности, к расколу "Да" и "Нет", "реактивности и активности", "утверждению и отрицанию". Третьим членом, который должен был связывать их, он считал Вечное Возвращение или цикл повторений. Рассмотрим это.

Что такое, по существу своему, утверждение и отрицание или "Да" и "Нет"? К примеру: "Книга не белая, а чёрная". В этом предложении и утверждение, и отрицание дадены одновременно и дадены с целью утверждения фактической данности (истинного цвета книги), и с целью отрицания не фактической данности. Но чтобы нам сказать, таким образом, нам должно быть доподлинно известно, что некто утверждает, что книга белого цвета, и утверждает он так в силу своего незнания. Так, например, учат детей, исправляют их ошибки. Просто так, ни с того, ни с сего, человеку, который видит чёрную книгу, мы не скажем, потому что предполагается знание действительного цвета книги. То есть такое суждение, в котором сливается и утверждение, и отрицание может высказываться лишь в ответ на что-то. Следовательно, это что-то то ли в образе конкретного знания, то ли в образе заблуждения должно быть: что-то утверждается, а что-то отрицается. В случае с книгой цвет её одновременно отрицается и утверждается для того, чтобы, в конечном итоге, утверждать истинный её цвет. Таким образом, всё в конечном итоге, приходит к некоему утверждению. Если мы скажем, что книга не белая, то абсолютно неизвестно, какого она цвета, так как она может быть какого угодно цвета. Значит, само по себе отрицание никогда не является удовлетворительным, о чём и говорит Ницше, пытаясь избавиться от этого нигилизма, исключительным утверждением иных ценностей. Вместе с тем, он забывает, что отрицание и утверждение - это два атрибута одной и той же вещи, ибо не бывает абсолютного утверждения, в котором бы не бытийствовало отрицание. Реактивное и активное, которыми Ницше выражает два различных качества жизни, опять же, рассматриваются им как то, что они есть. Однако очевидно, что различаются они лишь по скоростям протекания реакции, и только: активность реактивного настолько же верна, насколько верна реактивность активности. Между ними отсутствует пассивность, которая изгнана из философии Ницше как качество пошлое, плоское и бесполезное, вернее, бессмысленное, но, которая (в чём прелесть мышления Ницше) является той же самой активностью. Ницше рассматривает реактивность и активность в связи их с ""виной", "нечистой совестью" и всё, что сродни им" (К генеалогии морали. Сборник. Пер. К.А.Свасьяна. - Там же, с. 341). Вот, как он это делает.

Активность, по Ницше, тесно связана с забывчивостью, которая есть активная, позитивная "сдерживающая способность", из-за коей всё воспринятое или переживаемое нами не доходит до нашего сознания. В забывчивости человек стремится уйти из мира, отстраниться от него, забыть на время о его существовании: "немного тишины, немного tabula rasa сознания, чтоб опять очистить место для нового, прежде всего, для более благородных функций и функционеров, для управления, предвидения, предопределения (ибо организм наш устроен олигархически), - такова польза активной, как сказано, забывчивости, как бы некой привратницы, охранительницы порядка, этикета, из чего тотчас же можно взять в толк, что без забывчивости и вовсе не существовало бы никакого счастья, веселости, надежды, гордости, никакого настоящего" (Там же, с. 341). Противоположностью забывчивости является память воли, которую сотворило "забывчивое животное", обладающее могучим здоровьем. В этом смысле, согласно Ницше, память устраняет забывчивость, упраздняет её там, где речь уже идёт об обещании. Таким образом, забывчивость - это не пассивное само по себе забывание, а "активное нежелание отделаться" от ручательства, от памяти его. Здесь воля разрывается, и в обрывы беспамятства инсталлируется целый мир различных восприятий и переживаний, снова обращая человека в забывчивость. Поэтому, делает вывод Ницше, сметь обещать, то есть "ручаться за себя как за будущность", чего не может быть в забывчивости, так как забывчивость своих обещаний кардинально противоречит самому факту ответственности обещания, является отличительным качеством благородного активного человека от забывчивого животного. Потому что первый идёт путём своей совести: он отвечает за свои слова, ответственен за них и берёт ответственность за свои поступки на себя, несёт груз, стало быть, свободной воли на своих плечах. И только в таком случае он имеет абсолютное право наказывать за содеянное зло любого, ибо его "Да" своим действиям происходят в согласии с его совестью, с его волей. Понятие совести, базирующееся на памяти, по Ницше, должно вжигаться в человека, ибо боль - только и может быть тем, что помнится всегда. "Вжигать, дабы осталось в памяти: лишь то, что не перестаёт причинять боль, остаётся в памяти" (Там же, с. 344, 345). От этих первичных размышлений Ницше дальше приходит к совершенно иной, чем христианская, интерпретации вины, наказания и справедливости, - он возвращается в них к ветхозаветному "око за око", таким вот образом.

Реактивный человек, по Ницше, - это человек рессантимента, - это человек с "нечистой совестью". Активный человек - это человек, обладающий совестью, мужественностью, благородством и он более свободен, чем реактивный человек. Между ними постоянно происходит борьба, в которой последние борются против реактивных сил, "чтобы положить черту и меру излишествам реактивного пафоса и принудить его к соглашению" (Там же, с. 359). Здесь он задумывается над моральной интерпретацией христианством феномена мести и удивляется её рафинированности, недействительности и отсутствия отрицательного понимания человечеством мести вообще. Когда он рассматривал боль и память, то вывел, что причинение боли, жестокость, издевательства, пытки, тотальное насилие власть имущих над рабами, утехи, которыми предавались люди вообще при виде насилия над другим, - было нормой развития человечества. В силу чего чувство боли уже генетически заложено в человеческую природу, ибо даже созерцание зла наслаждало. "'Оправдано всякое зло, видом коего наслаждается божество' /.../ Нет сомнения: они ("утехи жестокости") были задуманы как своего рода фестивали для богов; и - поскольку поэт больше прочих людей уродился 'в богов' - также для поэтов" (Там же, с. 353). Более того, с точки зрения воли к жизни христианское "не отвечай на зло" абсурдно для индивидуальной личности, и полезно для рессантимента, который и творит, собственно, зло, которое остаётся безнаказанным. Здесь Ницше и говорит, что тот человек, который отвечает на зло злом, который готов преступить христианский принцип и карать, наказывать и творить справедливое воздаяния за зло, и является благородным активным человеком. Такой человек, то есть, не мучается угрызениями совести, когда борется с проявлениями рессантимента, ибо утверждает своё конкретное "Да" всем своим поступкам. То есть, он не признаёт за собою никакой вины, даже если он творит насилие, так как в отличие от реактивного человека он никогда невиновен, раскаяние ему ни к чему, потому что он поступал по совести. Если понимать Ницше в этом смысле, то в самом праве должно уже быть разграничение на то зло, которое творится по отношению к другому злу, к тому злу, которое творится в отношении того, что злом не является. Ницше отрицает полезность равенства здесь. Две эти категории уже априори различны. Рессантимент так поступать не может, ибо все его действия происходят из хитрости и коварства. Он говорит другому "не убий!" для того, чтобы самому убить другого. И если тот другой благочестивый христианин, то над ним можно творить насилие; не боясь понести за это наказание. Даже если зло и будет совершенно, то прощение этого зла уже гарантировано Церковью. И почему бы, действительно, храмы никогда не опустошались. По крайней мере, они переполняются верующими, когда в обществе существует мракобесие. На крови иных воздвигаются благотворительные храмы для других: рессантимент желает быть оправданным, прощённым, желает раскаяния, хоть и запоздалого, но всё же "лучше поздно, чем никогда". "С морализацией понятий вина и долга, со смешением их в нечистую совесть предпринята, собственно говоря, попытка обратить вспять направление только что описанного развития /.../ против кого же? Сомнений нет: прежде всего, против "должника", в котором нечистая совесть приживается, въедается, распространяется и полипообразно растёт вширь и вглубь, покуда, наконец, с нерасторжимостью вины не зачинается и нерасторжимость искупления, мысль о её неоплатности (о 'вечном наказании')" (Там же, с. 377).

Однако, в философии Ницше, остаются неразрешимы следующие вопросы, хотя ответы на них самого Ницше понятны. Изложу их в форме катехизиса: вопросы мои, ответы - Ницше.

 

Вопрос: Возможно ли (я намерено не говорю "должен" или "обязан"), чтобы активный благородный сверхчеловек защищал слабых реактивных людей?

Ответ: Нет. "Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом". Не погибнуть они могут только в одном случае: если станут сильными.

Вопрос: Воля к власти зиждется на религиозности и богатстве, что и обеспечивает условие безнаказанности рессантимента. Если слабый и немощный рессантимент, употребляющий присущую ему одарённость и талантливость, суть символ воли к власти, и достигает её, то вся система общественного устройства, включая сюда и государственный аппарат принуждения, наказания и справедливости, также имеет форму рессантимента, то как же возможно бытие сверхчеловека внутри этого общества?

Ответ: Анархизм. Даже если государство и применит репрессивные действия по отношению к благородному человеку, то его мучительная борьба за высшую справедливость, которая подверглась репрессиям, суть борьба справедливая. В таком виде, он наказан несправедливо, что впоследствии обратится в справедливость его личной судьбы, которая идентична с путём Христа. Но в новое время - время сверхчеловеков у власти будут активные и благородные люди: "добродетельные властители". "Не обтёсывать больше мрамор - поднять творческий эффект на подлинную высоту! Сколь исключительно, сколь могущественно положение этих созданий: римский цезарь с душой Христа".

Вопрос: Михаил Задорнов как-то сказал: "Я поражён количеством талантливых людей". Можно называть талант следствием рессантимента?

Ответ: Однозначно, только так его и нужно понимать.

Вопрос: На какую же высоту его следует поднимать?

Ответ: На этот вопрос ответят будущие люди.

Вопрос: Я не пойму, зачем же реактивным людям веровать в Бога, собираться в общины, если их рессантимент позволяет им вполне гармонично существовать со злом мира?

Ответ: Такова их природа.

 

Этот катехизис, как понятно, можно продолжать до бесконечности долго, так и не ответив по существу ни на один вопрос. И это ещё одна отличительная черта философского мышления Ницше. Оно у него, кстати говоря, строго структурировано в обратно-противоположные перспективы. По крайней мере, до клиники сознания. Мысль его блуждает в обратимостях определённых противоположностей. Но выхода из этого круга не находит. Таким образом, и философия у него суть философия "попарно-спаренная". Больной - со страстью к власти, здоровый и могучий - зато слабое забывчивое животное, и прочее. Именно здесь начинается череда ошибок и заблуждений Ницше. Я говорил о диверсусе сознания, в котором сознание обращается в другую сторону оттого, что оно есть. Надо понимать другую сторону не как противоположную сторону, а сторону именно другую. Так получается истинная разница. Говорят: "Диверсус истину глаголет", то есть, имеют в виду, что самое различие истинно. Больной телом - злобный, гадкий и желающий власти - не есть различие, как таковое, потому что здесь говорится о некоем человеке, обладающим физическим и метафизическим телом. Зато пара больной-злобный и здоровый-тихий уже представляет различие, но только лишь абстрактное различие. Пару эту возможно либо соединить, либо разъединить. Первое - согласие, второе - конфликт. Ницше живописует конфликт между ними, но говорит, что это и есть возможность посредствам ничтожения одного привести его к соглашению с другим. Таким образом, он мечтал избавиться от нигилизма. Но, если сравнить ницшеанского танцующего сверхчеловека с описанием чумы у Фукидида или пушкинским её изложением в "Пире во время чумы", то сходство рессантимента со всем этим налицо. Тем не менее, это ни о чём не говорит вообще в отношении к какому-то конкретному человеку, и не говорит не потому, что всё относительно, а потому, что абстрактное и конкретное - абсолютно различные категории так же, как отношение слова-поступки человека. Суть вопроса заключается в том, что существо познания заключается в том, чтобы массу различных форм привести к одному общему для них все-основанию, как это сделано у Шопенгауэра. Тогда и будет познание объективным, которое можно называть философией. Ницше же, пытался к одной форме, к Заратустре, привести массу различных оснований.

Как говорил, находящийся под влиянием его философии, Ортега-и-Гассет, «la verdad solo puede existir bajo la figura de un sistema» («истина может существовать только лишь внизу системы» - исп.). Так вот Ницше не хватало внизу обоснования изначального Согласия (Concordia) об утверждении которого он очень много говорил. Однако Дух Согласия - это и есть сама по себе изначальность человеческой природы вообще. Человек является нигилистом не потому, что он нигилист, а потому, что он согласился с тем, что он нигилист. Злой человек может быть злым человеком по природе своей, но пока он не согласится со своим злом, следовательно, пока он не сотворит зло, ибо согласие - это согласие с актом воли, - он не является злым, а есть то, что есть. И то, к чему Ницше желает привести реактивных людей, к «вечному наказанию» - это тоже Дух Согласия, согласно которому любое человеческое существо не может забыть то, что он когда-нибудь совершил. Человек может забыть слова, лица, пейзажи, но то, что сделало его тело, он не забывает никогда. Без этого невозможны угрызения совести, которые происходят из-за того, что человек не может удовлетворить своего самого последнего желания - не вспоминать сотворённое зло. Иными словами, человеческая память вообще не регулируется желаниями человека: она, существующая как память воли (Ницше), спонтанно конституирует в сознании образы, из чего сознание и складывается. Согласие с ними - суть та неизвестная другая сторона диверсуса, которая в этом случае и должна быть осмысляема человеком, вернее, ему, возможно, попытаться её осмыслить.

Как глубоко идут корни диверсуса в имманентное или же трансцендентное, мне трудно ответить, но феномен диверсуса от этого не перестаёт быть феноменом. По крайней мере, Ницше был целиком и полностью поглощён феноменом утверждения: то ли новых ценностей, то ли идеалов, то ли новой морали. Везде и всюду он повторяет, что не является нигилистом и ничего не отрицает. Свою философию он понимал как согласие с тем, что он говорил. Однако Согласие, в психологическом смысле, проявляется особенно чётко в реагировании человека на мир. Мир возникает перед нами внезапно и миллионы раз за всю нашу жизнь; каждую секунду мы реагируем на мир своими органами чувств, мы, собственно, как и рыбы водою, дышим реальной действительностью мира всеми фибрами своих душ. Но это не означает того, что каждый раз, когда мир внезапно предстаёт перед нами, мы реагируем на него в соответствии с тем, что перед нами предстало. Если бы это было так, то человек, на самом деле, был бы очень сложнейшей и крайне неопределённой машиной, в которую вложены миллиарды способностей. Это не так. Все мы реагируем на мир в согласии со своей волей, иначе - в согласии со своим врождённым темпераментом. Всегда и всюду, только одним и тем же образом. Но в соприкосновении с миром, с проявленной на него реакцией сама реакция, как нечто ставшее реальным, принимает в объективных условиях форму ситуаций, в которых она была явлена. То есть человек сам по себе может быть кем угодно, но по проявленной реакции в действительности мы говорим, кто он есть, и, естественно, заблуждаемся в этом. Ведь есть реакции объективные, по которым идентифицируются индивидуумы. Положительная реакция на Христа делает человека христианином; отрицательная - нехристью. Собственно, различие Ницше и Шопенгауэра состоит в том, что последний умерщвлял саму реакцию, первый - её следствие. Реактивный человек реагирует на мир реактивно, но кто он - экстраверт или интроверт, больной, здоровый, образованный или идиот - это другая совсем тема. И течение мировой истории человечества основано на ответных реакциях. Изначальная реакция на Христа образовалась у евангелистов и апостолов. Это были истинные христиане, которые, правда, чисто теоретически несколько исказили саму суть Иисуса, пытаясь, сделать её лучше. Так получилось теоретическое христианство. Реакции следующих людей на это теоретическое христианство дополнили паству верующих теологами, которые интерпретируют само христианство, и, в свою очередь, несколько видоизменяют её. О самом Христе здесь уже речь не идёт, и всё последующее, что было и будет написано, нисколько не прибавят и не убавят от личности Христа. Иисус в христианстве - это вечно старое, облачённое в новые одежды теологии, или психологии, или коммунизма, или диалектики, или науки.

"О, милостивый Христос! Как горестно, что тебя поняли не бедные галилеяне, но лишь богачи и сильные мира сего, которые буквально следуют твоему учению и именно поэтому изо всех сил поддерживают христианство" (Вагнер Р. Искусство и революция. / по изд. Кольцо Нибелунга: Избранные работы. - М.: ЭКСМО-Пресс; СПб.: Terra Fantastika, 2001, с. 779, прим. 18). Это обосновал Ницше. "Я мог бы стать Буддой Европы: что, конечно, было бы антиподом индийского /.../ Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой" (Танец Заратустры. Там же, сс. 36, 52). К слову сказать, Фуко, например, не видел разницы между психоанализом и коммунизмом. То же самое происходит и с философскими системами. Их развитие представляет собою круговорот реакций на них, зависящий от лиц, обращающихся к определённым философемам. Вот почему Ницше не желал того, чтобы у его философии были последователи и почитатели. Он видел, что своим почтением и лизоблюдством последователи только и сделают, что изуродуют само основание его философемы. Так и получилось, по крайней мере, в Германии: рессантимент стал активно использовать философию Ницше в своих целях, в практических целях. Любящий слушать лягушачьи хоры на болоте очень хорошо понял Ницше. Однако земля не стала вертеться тогда, когда Галилей воскликнул, что она вертится, и не перестала вращаться после того, как он отрёкся от своих слов. В этом смысле философия Ницше глаголет истину, правду жизни не в той идеализированной части сверхчеловеческого будущего, а в части вечного сверхчеловеческого, где продолжение зоологии считает себя больше, чем животное, оставаясь всегда вровень с последним.

Итак, активный человек реагирует на мир медленнее реактивного, но быстрее пассивного. Пассивный и вовсе никак не реагирует. Однако все они поступают в согласии со своей собственной волей, которая в мировом смысле вечна, постоянна и скорее пассивна, чем активна. В любом случае природное её бытие находится "по ту сторону", недоступную для восприятия её нашими чувствами: "в мире сверхчувственном", употребляя терминологию Штейнера. Ницше не является исключением из этого правила. Его реакция на мир - это реакция его воли, с которой он согласен. Такое Согласие, вместе с тем, никак не зависит от желания или мотивов человека, поэтому выбора он никакого и никогда не делает: мотив дан как факт спонтанного проявления в сознании диверсуса. Изгнать его из сознания невозможно, ибо он есть основание самого сознания. Этот хтонический Дух Согласия буквально красной нитью проходит через всё творчество Ницше. Он распознавал в этом какое-то божественное вмешательство. С другой стороны, изначальность Духа Согласия, помимо чего-то дьявольского, распознаётся Миром (мир, значит, согласие). Вместе с тем, principium individuationis говорит о том, что человек представляет собою объективацию мировой воли. Понимать это следует как то, что в мировой воле при рождении человека на свет происходит разрыв целого на части. Таким образом, раскол происходит и в Мировом Духе Согласия: малою частью от него, пребывающей в человеке, последний соглашается только лишь с самим собою и не имеет способности к Согласию всеобщему. "Человек - это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью. В человеке ценно то, что он мост, а не цель". (Там же, с. 103)

Очевидно, что такое оторванное Согласие от своей целой части, этакий гадкий душок, а не Дух. Внутри субъекта есть не что иное, как причина того кардинального нигилизма, свойственного вообще человеческой природе. Но, как бы то ни было, Мировой Дух Согласия постоянно стремится к объединению, как и те шарики разлитой ртути, кои вновь объединяются друг с другом. На этих метафизических флюидах люди внутри себя уже имеют импульс к объединению в общества, в семьи, в кружки по интересам, в футбольные команды, в классы и школы. Отсюда же происходят корни коммуникаций, в которых единственное что ищут они - это Согласия друг с другом. Ещё они могут собираться в стаи псов, в пьяные толпы, в бандитские шайки, и в прочие организации, в которых целью является разрушение. Но внутри своих группировок они до поры до времени братья, пока цель не начнёт обращаться в другую сторону от того, что она есть. Тогда, хоть в первых положительных, хоть во вторых отрицательных случаях рессантимент становится во главу угла всех человеческих поступках, и вселенское зло расцветает пышным цветом. Собственно, цель объединения - это и есть некая идея, на основании которой происходит объединение, и в силу названия коей идентифицируются люди как таковые. Здесь они и становятся христианами (христианство), учёными (наука), философы (философия), литераторы (литература), рабочие (пролетариат), крестьяне (крестьянство) и.т.п.

Но врождённая волевая и темпераментная структура в них остаётся и нисколько не изменяется в соответствии с этими идеями. Оттого-то мы и находим крайне безнравственных и посредственных типов, например, в культуре, где, вроде бы, исходя из самого названия её, идеи безнравственности не может быть, зато можем увидеть их крайнюю противоположность в простом человеке. "...почему учёный должен выходить теперь искажённым и односторонним, - потому что его воспитывает наука, т.е. нечеловеческая абстракция" (Ницше Ф. Несвоевременные размышления: Шопенгауэр как воспитатель., - М., 1906, 2). Оттого-то и получается так, что из стен философских кафедр у нас в России выходят боксёры, а не философы. Если рассматривать это метафизическое слияние воли индивидуалистично, то стеной между целым и частью является тело человека. Стена эта - суть зло. Внутри человека что-то происходит страшное и ужасное. Ему кажется теперь, что нечто желает разрушить его тело. Внутреннее ощущение тревоги и страха конституируется в мире, и мир несёт угрозу личности. В других случаях человек реально начинает понимать, что он проклят, и нечто в нём самом требует от него убийства своего тела: отсюда возможно мыслить и самоубийство. В случае с Ницше заметно, как он призывал в эти моменты безумие, и констатировал факты, когда оно к нему приходило; вернее, проявлялось в его сознании: отсюда и безумство сознания. Кардинальная любовь здесь безусловность - безумная любовь. "Надо учиться любить себя - любовью здоровой и святой, чтобы оставаться верным себе и не терять себя" (Ницше Ф. Танец Заратустры. Там же, с. 110).

Итак, почему в суждениях Ницше (да, и вообще) Шопенгауэр - нигилист? Нигилизм Шопенгауэра очевиден вот в каком смысле. Философия Шопенгауэра - это, как он сам говорит, "распятая на кресте воля". Воля - это и Дух Согласия, и символ ребёнка в человеке. Малая часть (имманентное) от всеобщей (трансцендентное) воли, существующая в каждом человеке - это и есть тот самый ребёнок мировой воли. Таким образом, по мысли Шопенгауэра, этот метафизический ребёнок суть первое условие всеобщего нигилизма, потому что он соглашается только с самим собою и соглашается во всём мелочном, не составляющим никакой ценности для Мирового Духа Согласия. Следовательно, отрицая его, или отрицая самого себя, своё собственное эгоистичное воление к жизнеутверждению отречением от благ практичной жизни, человек приходит к Согласию всеобщему. Его мелочная злая воля отрицания обращается в Мировое Согласие, и тем самым индивидуум спасается от нестерпимого и непереносимого бремени реального бытия. Ввиду того, что каждый индивидуум стремится конституировать в мире свою собственную волю, воля каждого сшибается с волей других, вследствие чего в самом мире отсутствует Согласие и присутствует вражда и борьба всех против всех. Однако на место одного удовлетворённого желания заступают десяток других, требующих своего удовлетворения, и эта манифестация желаний никогда не прекращается, поэтому истинное счастье достигается только на миг. То есть, череда всех желаний и их удовлетворений подобна продолжительной последовательности неудовлетворения, откуда происходит всё зло в мире. Таким образом, только достижение Мирового Духа Согласия, который трансцендентен, избавляет человека от зла. Субъективное, то есть, должно быть отрицаемо в пользу объективного, ибо только всеобщее Согласие имеет смысл, так как каждое живое существо направляет все свои усилия на обеспечение собственной безопасности, которая возможна только в обществе, в котором существует Общественный Дух Согласия.

Мировой Дух Согласия, именно по причине своей мирности, в отличие от индивидуального Духа Согласия, не говорит "Да" нигилизму или отрицанию, поэтому он никогда не бывает Духом Отрицания. Вместе с тем, Мировая Воля - это вселенская любовь, которая проявляется во вселенском сострадании, сострадании ко всем живым существам. Вселенская любовь не имеет в основе своей конфликтного комплекса, который существует в земной практичной любви, замешанной, по Канту, на "гармонии разоряющих друг друга супругов" или, по Ясперсу, на Libendem kampfe (любящая борьба). Достижение высшего смысла вселенской любви и открывают небесные врата в Царство Свободы, которое противоположно Царству Необходимости, существующему в земной, практичной жизни. Это Царство Необходимости суть Царство Свободы Выбора. Всякий выбор - это представление о своей собственной свободности в выборе того или иного. Шопенгауэр отрицанием воли, которая может быть отрицаема только в представлении, в котором и порождается реальное представление о выборе как таковом, упраздняет и обосновывает отсутствие вообще свободного выбора, ибо даже представление о нём уже сформировано волей и выросло из неё "как голова из туловища". И вот когда человек существует "без выбора" своего существования, то есть когда перед ним практический мир не является тем хранилищем вещей, из которых он волен выбирать именно те вещи, которые, как кажется ему, более всего подходят для его существования, тогда всё в его жизни происходит в высшей степени произвольно, и в согласии с Мировым Духом Согласия. Последнее особенно относится к философам, к тем философам, кои ментально не выбирают себе философское существование, а философствуют из настоятельной потребности философствовать. Те же философы, которые философствуют, основываясь на намерениях выгодности и выборности для Шопенгауэра не являются вовсе философами, а есть лишь шарлатаны от философии. Особенную трудность для человека составляет отчуждение самого себя от реального мира. Не каждый способен оторваться от практической жизни, потому что не в каждого врождены силы для этого. Сила характера, сила воли заключается не в физической силе как таковой, а в духовной воле к отречению. Такой силой обладают гении-созерцатели. Посредственность и невежественность людей, таким образом, не дают им возможности увидеть благо во всеобщем, поэтому они реализуют только свои выборные частные интересы, опутываясь ими как веревками. Сильный не потому сильный, что угнетает и насилует слабого, а потому, что может бороться либо с более сильным, либо вообще не бороться ни с кем, кроме как с самим собою. Абсолютно сильного человека не земле нет вообще. Толпа, посредственность, невежественность - неустранимые человеческие категории, так как именно от своей посредственности они и убегают в общества и собираются в толпы, где и происходит вражда. В практичном мире - "наихудшем из всех возможных", - может спокойно существовать только человек безнравственный и пошлый.

Продолжая вышесказанное, следует несколько углубить понятие Мировой Воли как Мирового Духа Согласия, и привести всё это к одному логически вытекающему отсюда атрибуту. В философии Ясперса имеется понятие Объемлющее, которое "обосновывает смысл философского мышления как такового" (Ясперс, Карл. Введение в философию. Т.Щитцова, перевод, 2000, 3). "Что должна означать эта действующая каждое мгновение тайна субъект-объектного разделения? По всей видимости, всё-таки то, что бытие в целом не может быть ни объектом, ни субъектом, но должно быть "Объемлющим" (Umgreifende), которое проявляется в этом разделении. Совершенно очевидно, что бытие не может быть предметом (объектом). Всё, что становится для меня предметом, выступает ко мне из Объемлющего, и я как субъект исхожу из него. Предмет - это определённое бытие для Я. Объемлющее остается для моего сознания тёмным. Оно просветляется только через предметы и становится тем светлее, чем осознаннее и яснее становятся предметы. Объемлющее не превращается само в предмет, однако проявляется в разделении Я и предмета. Само оно остаётся задним планом (Hintergrund): проясняясь безгранично в явлении, оно, однако, всегда остаётся Объемлющим". И чуть выше, там же, Ясперс говорит: "Этот прафеномен нашего обладающего сознанием существования является для нас чем-то настолько само собой разумеющимся, что мы едва ли ощущаем его загадку, потому что совершенно не задаёмся вопросом на этот счёт. То, что мы мыслим, о чём говорим, - это всегда что-то другое по отношению к нам: то, на что мы, субъекты, направлены как на противостоящее, на объект. Если мы делаем предметом мышления самих себя, мы сами словно превращаемся в других и вместе с тем всегда снова присутствуем как мыслящее Я, которое осуществляет это мышление самого себя, но всё же само не может быть помыслено, как объект, потому что оно всегда является предпосылкой каждого объективирования (Objektgewordenseins). Мы называем это основополагающее состояние нашего мыслящего существования разделением на субъект и объект. Мы пребываем в этом состоянии всегда, когда наше сознание бодрствует. Мы можем в мышлении крутить и вертеть всем, как нам хочется, и всегда в этом разделении мы направлены на противостоящее, является ли предмет реальностью нашего чувственного восприятия, или же помысленным идеальным предметом, таким, например, как числа и фигуры, или содержанием фантазии, или же вовсе чем-то невозможным, которое мы себе вообразили. Всегда предметы как содержание нашего сознания находятся перед нами, вне или внутри нас". Объемлющее Ясперса, как он его понимает, по большому счёту ничего не проясняет, в смысле его действия. Оно у него существует будто бы само по себе точно так же, как и боги у Лукреция. Какая его функция, в чём соль его бытия, что под ним понимается и к чему его можно приставить из философии Ясперса не понятно, если не принимать во внимание экзистенцию Объемлющее, которая просто экзистенция и более ничего. Я же думаю, что этому само собою разумеющемуся, пребывающему в основе нашего мышления прафеномену Объемлющее не достаёт атрибута Согласующее, внутри которого действует диверсус согласования и рассогласования, - утверждения и отрицания, - вследствие чего спонтанность сознательного диверсуса всё время делает вещи, явления, события, чувства, переживания и прочее, различным, разным, отличным от того, что они, собственно, есть в осмыслении их. Однако само Согласие тёмное и никогда не домысливаемое уже подразумевает Согласие с этими различиями, поэтому они и понимаются как таковые. "Определённость, - пишет Ясперс, - означает отличие одного от другого".

Мировой Дух Согласия - это фраза разбивается на два значительных феномена: (1) Мир и Согласие, между которыми существует (2) Дух Отрицания. Объективно: Природа - Человек - Трансцендентное Согласующее. В природе существует бесконечное множество элементов, и существуют они согласовано, даже пожирание одних животных другими кажется нам закономерным; оттого-то разум удивляется разумности сотворённого Природой. Человек - существует. Существовало и будет существовать бесконечное множество людей, которые то ли враждуют друг с другом, то ли живут в мире, и то, и другое имеет в основе своей Согласующее - то тёмное, неопределённое, никогда не осмысляемое Трансцендентное Согласующее. Субъективно: Воля - Душа - Дух. Все эти три сферы созданы согласующимися одна с другою. В Воле - биологические реакции на Мир, являющиеся первичными импульсами, влекущими душу в мир; в Душе - эмоции, чувства, настроения и переживания, осознаваемые человеком; в Духе - разум, рассудок, интеллект, в котором через рассогласование самого себя с миром заложена возможность познания того, как функционирует Согласующее. Если представить себе всё это в мельчайших частях, которые посредствам Согласующего их основания объединяются в целое, а после действием Духа Отрицания рассогласовываются вновь на части, но уже новые части, мы поймём принцип существования вообще. Постоянный процесс обращений Духа к рассогласованию и согласованию всех разнородных и одинаковых вещей составляет основу бытия вообще, которое изначально создано согласующимся, потому оно и Согласующее: обратимое в различные стороны Согласующее. Из желудя начинают произрастать корни, и уходят они в глубину земли, а само дерево вверх к солнцу, раздаваясь в размерах, и стремясь вверх, к солнцу: ни одно дерево не растёт корнями вверх. Реки текут сверху вниз, корова даёт молоко, а бесплодная женщина не родит ребёнка. Но Дух Отрицания, диверсус сознания спонтанно желает невозможного: чтобы из желудя выросла ёлка, чтобы не корова, а козёл давал молоко, а бесплодные женщины все рожали, а способные рожать не могли рожать. И с этими невозможностями, опять же, сознание соглашается в факте возможности невозможного. Однако всё всегда возвращается в целое, чтобы после разбиться на части.

Помимо положительного действия Согласующее имеет и отрицательный характер, особенно в пребывании Духа Согласия в метафизике человека. Особенно это заметно, когда пытаются всё время что-нибудь обосновывать и приводить к согласию абсолютно всё. С одной стороны, в этом нет ничего предосудительного, с другой же стороны, здесь имеется скрытая опасность. Упомянутый мною Ортега-и-Гасет вывел теорию так называемого el raciovitalismo (рациональной жизненности, - исп.). В его интерпретации разум должен быть направлен на биологию (жизненность) для подчинения его конкретной жизни. В его же перспективизме существование рациональности и жизненности должно быть систематизировано посредствам "tolerancia" (терпимость, - исп.). Например, Фелипе Хименес в лекции, посвящённой философии Ортеги-и-Гасета, так интерпретирует толерантность: "Tolerancia no significa la renuncia a las propias posiciones o el empeno en que el otro renuncie a las suyas. Por el contrario, tolerancia significa la aceptacion de que las posiciones del otro tienen el mismo derecho a existir que las mias, porque unas y otras son parciales y complementarias. Esa entendida, la tolerancia es un valor positivo que cimenta la convivencia dentro de la sociedad" (Felipe Gimenez. Profesor de filosofia de IES. Lecciones sobre Ortega y Gasset. /2. El perspectiv/) [«Толерантность не означает отказа от собственных интересов или обязательство другого отказаться от своих. Наоборот, толерантность означает прежде признание других интересов имеющими такое же право на существование, как и мои собственные, потому что частные интересы дополняют одни другие. Таким образом, понятно, толерантность есть позитивная ценность, которая укрепляет сосуществование внутри общества» - исп.].

Для этого нужно хотя бы знать меру, которую никто (кроме Гегеля, наверное) не знал и до сих пор не знает, но которую требуют от других. А всякая мера - суть слова и только. Признавать мы можем всё, что угодно, а можем и не признавать вовсе, но в действительном существовании общества ничего не изменится. Розанов требовал признания человеческой природы добротою, но даже если это признает весь мир, свинство из мира не исчезнет. Вместе с тем, чтобы признать хотя бы право на существование других интересов и признать так, чтобы это право иного не вторгалось в мои частные интересы, не ограничивая их чем-то, просто невозможно. Я могу не обращать внимания на существование другого, не знать о нём ничего, не вникать в его, например, философские или иные позиции, но чтобы признавать их, я должен для начала чем-то поступиться своим, а для этого нужен, как минимум, некий культурный опыт за плечами, чего нет в подавляющем большинстве обществ, хоть европейских, хоть американских, хоть африканских или арабских, и российских, в том числе.

Дело в том, что толерантность здесь, как третий член предложения, пытающийся ополовинить две совершенно разные части, преобразуется в посредственность, в существование "посередине". И это самое вредное основание человеческого бытия, в котором необходимо постоянно себя в чём-то ограничивать, не переходить кем-то установленные ограничения и прочее. То есть, в толерантности нужно просто опустить глаза в землю, а ещё лучше завязать их, подобно ослу запрячься в мельничный жернов и постоянно ходить по кругу, представляя себе, что ушёл уже очень далеко, основываясь на своём собственном ощущении усталости. Посредственность и Дух Согласия неразрывно связываются в привычках. Толерантность, таким образом, это нечто бессловесно-привычное. Но ещё Достоевский вскрикивал: "ко всему человек, подлец, привыкает", и это уже действие Духа Согласия, ибо привыкнуть можно только лишь к тому, с чем подспудно соглашаешься, даже не задумываясь над этим. Так человек привыкает жить в самых невыносимых условиях, привыкает пьянствовать, лицемерить, проституировать, лебезить, прогибаться под всем, чем можно прогнуться, привыкает существовать, исходя из обоснованной выгодности тех или иных дел, привыкает быть злым, в обширнейшем смысле слова, а в согласии обосновывает зло фактом не осмысляемого утверждения, типа: "Да, я злой! Потому и поступаю, как злой человек".

Во всём этом примитивном рессантименте неуловимо пребывает Дух Согласия. Даже тогда, когда человек не совершает ничего дурного, впрочем, как и хорошего, в меру трудится, ведёт социально-адаптивный, всем угодный образ жизни, у него развивается стойкая привычка к тому, как он существует. В нём нет полёта фантазии, воображение уже не работает, понятие "невозможное" становится для него суть понятием "дурное", практичный рационализм засасывает его в своё болото, и он становится одним из массы, безликим манекеном. Но для того, чтобы положительно относиться к такому бытию, человеку нужно самооправдание его посредством Согласия с некоторыми геройскими всплесками его прошлой биографии. Сознание само извлекает из прошлого опыта нечто несущественное, окрашивает его чем-то приятным и соглашает человека с тем, что это его геройское прошлое, следовательно, ценное прошлое. Ему трудно понять, что прошлое с точки зрения настоящего - это прошлое пошлое. Зато он гордится самим собою, и ничего положительного отсюда не происходит. Дух Согласия автономно формирует согласие людей только с самими собою, с субъективностью, и приветствует отрицание всего объективного. Поэтому то посредственное бытие, которое влачит живое существо, никогда не ставится под вопрос, так как оно такое в силу согласия этого существа с ним, а различность диверсуса отличает такое существование от существования других, которые в субъективных глазах теперь живут ещё хуже: они определяют согласно своему собственному волюнтаризму это "хуже".

Проблема заключается ещё и в том, что ни одна посредственность не задается вопросом на тему своего собственного субъективного согласия с тем, как она существует. Что же тут говорить о существовании других, которые всегда враги. "Почему я всегда согласен с самим собою, и верно ли это?" - такой вопрос, если задаёт себе человек, означает, что он встал на путь философского размышления, ибо ответы на него и составляют суть всякого философского осмысления, чем оно и отлично от простого размышления. Потому что усомниться в Согласующем невозможно вовсе, так как примитивность о том, что существует некое Трансцендентное Согласующее или что-то в этом роде, которое всё объемлет (Объемлющее), совершенно не догадывается. Дух Согласия для него суть вторая стена, первая - отрицание или соглашательство в лизоблюдстве. Вот в чём состоит опасность, когда Дух Согласия в человеке остается всегда скрытым и тёмным. Ницшеанское "Да" - это попытка вывести его на свет.

С этих точек зрения философия Ницше должна уже иметь определённую интенцию на что-то, и это что-то посредственная толерантность, которую он усмотрел в философии Шопенгауэра. Ницше усмотрел больше, чем отрицание жизни. Он ужаснулся тому, с какою лёгкостью пессимистичная секира шопенгауэрской метафизики по самую голову отрубила ноги материальной реальности. Мир - это всего лишь представление, и сам он подобен сновидению; воля, которая только и дана в представлении - отрицается: в результате, какая-то сомнительная свобода в таком же сомнительном, как и она сама, ничто. Дитя воли или ребёнок Духа Согласия, по Ницше, не должен умирать, его не должно отрицать и с ним нельзя раз и навсегда распрощаться. Его необходимо воспитывать и растить. А он сам должен расти и взрослеть в веселье, в танцах, в нигилизме общепринятого, буйствовать, становиться сильным - он должен обязательно жить, и в каждом дыхании жизни ему должны открываться всё более дальние горизонты перспектив его взросления. Путь его нужно сделать нескончаемым, чтобы не упразднением воли приходить к экстазу и преобразованию ветхой сущности человека в новую (Возрождение), как учит Шопенгауэр, растолковывая христианские Возрождение и Благодать, а кардинальным её утверждением приходить к этому же самому результату.

Для этого ему нужно создать идеалы, растолковать его же собственную вечность, освободить его от страха смерти, посредствам ничтожения факта смерти. Кардинальное жизнеутверждение, полностью противоречащее Шопенгауэру, только и имеет, хоть какой-либо смысл, в, общем-то, бессмысленной жизни. "Да" - жизни и "Нет" - посредственному существованию - вот лейтмотив, которым открывается "Заратустра". Но философии Шопенгауэра и Ницше - это философии пограничных состояний, правда, существуют они в разных сторонах, однако, эпицентр их развития находится в одном и том же месте, в месте взрыва, надрыва посредственности. Особенная роль этих и подобных им философем заключается в том, что они, существуя в пограничных состояниях, титаническими усилиями духа раздвигают их, порождая тем самым уже новую посредственность, новое междумирье, в котором существуют уже их потомки. Поэтому мы и удивляемся вместе с Чернышевским: «и с трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех людей?»

Другое сходство Ницше и Шопенгауэра - это одинаковая природа их философий, двигающихся в противоположные друг от друга стороны. Метафизика Шопенгауэра, говоря метафорично, растёт вверх, ницшеанская философия декаданса опускается вниз. Но, как говорили древние, природа ниспадающего обладает природой поднимающегося. "Заратустра" Ницше, как уже говорилось, начинается кардинальным жизнеутверждением, с каждой новой страницею приближаясь к "великому томленью". Буйство танцующего Заратустры переходит в медленное-медленное угасание. "О, душа моя, теперь я дал тебе всё и даже последнее своё, и руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе петь, был последний мой дар!" (Так говорил Заратустра. Сборник. Пер. Ю.М.Антановского. Там же. с. 203). И дальше, следующая после Заратустры попытка вывести "Волю к власти" - это уже возвращение к Шопенгауэру. Таким вот образом, философия Шопенгауэра объяла ницшеанство: она была и началом её, и концом. А в общем смысле говорит о том, что у Ницше никогда не было свободного выбора. И это уже является истинной сутью трагедии его философии, и его как мыслителя. Однако своим творчеством он, с одной стороны, полностью обосновал, хотя и подспудно, философию своего учителя, с другой стороны, пользуясь ей, создал до такой степени разорванную, парадоксальную, импульсивную и всеохватную философию жизни, что и составляет главную особенность ницшеанской мысли вообще. С таким воодушевлением и с такой жаждой жизни ещё никто до него не писал. Уместно в отношении Ницше вспомнить здесь слова из песни Круга: "Лишь тот узнает всё блаженство жизни, кто сам у края пропасти стоял". И вот отсюда, из Ницше, уже выходит философия пограничных состояний Карла Ясперса.

 

22 мая 2007 г.

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№31 дата публикации: 05.09.2007