Владимир КАЛУЦКИЙ
Лики
ОТ КОРНЕЙ «МОСКОВСКАГО ДРЕВА»
ИЛИ СТРЫЙ С ВОДОВЗВОДНОЙ БАШНИ
Мозаика этого повествования складывалась в картинку исподволь, десятилетиями. Среди разных прямых документов, искомых к разным сюжетам, иногда мне попадались вроде бы ненужные, косвенные. Я их складывал в отдельные папки, и к некоторым так никогда и не обращался. Иные же документы временами использовал в других изысканиях, как побочный материал. Но исподволь всегда держал в памяти одну серенькую книжечку в серенькой обложке дела полувековой давности, и всегда знал, что папочка эта «оживёт». И когда почти совершенно неожиданно, на почти вымершей улочке старинного села Верхососна в избе забытой людьми и Богом уж очень преклонных лет женщины увидел единственную тёмную и почти погасшую икону, то сразу вспомнил о старой бумажной папке. Мы с товарищем попросили образ, чтобы обработать его через компьютер, и я вернул икону хозяйке. И уже с компьютерной распечаткой образа раскрыл тесёмки той самой полузабытой бумажной папки. И я занялся исследованием образа. И вот что получилось. И если это не бомба, то я ничего не понимаю во взрывчатке.
* * *
В канун Покрова 1649 года царь Алексей Михайлович выбирал подарки новому турецкому султану Магомеду VI в Серебряной и Золотых палатах Московского кремля: готовилось посольство в Высокую Порту. С услужливой подсказки опального боярина Бориса Морозова государь иногда милостиво позволял останавливать взгляд на той или другой диковиной вещице. А посмотреть тут было на что. И дабы умилостивить немирного и, возможно, вероломного Магомета государь долго останавливался у каждой поделки.
- Запомни, Бориска, - говорил он боярину, и тот ещё ниже клонил к плитам из гранатовых разводов бороду: - сила наша нынче в правде и слабости. Воевать Порту мы не можем: они нам Азовских неприятностей простить не могут, а потому надо ждать войны. Но подарок султану пошлём со смыслом… да вот хоть этот потир небесной работы! Смотри, сколь искусно выполнен вот этот сосуд! А какие великие и знатные письмена по ветхозаветному духу травлены по нему кислотой! Вот и будет потир знаком нашего примирения с Мехметкой! …Кто мастер сего сосуда, говоришь?
Мастера привели. Оказался он росточка малого, 23 лет от роду, кривоват на один глаз. Царь оглядел мастера, дал ему царский рубль чеканки Василия Шуйского (И.Николаевский. Из истории сношения России с Востоком, в половине XIX века, СПб., 1884 г), и махнул рукой: такого в посольство не пошлёшь - ещё величие царское уронит.
- И как у тебя такие убогие в золотых палатах работают? - переспросил недовольно Алексей Михайлович. Боярин опаслив на опалу, ещё ниже помел оческом бороды по камню и вымолвил:
- Так ведь с ним и брат его, Ничифор в Знаменной мастерской обретается. Такие кудесы выделывают - купцы со всей Белокаменной, и ажно с Вологды прибегают, с самой Казани заглядывают, нехристи… Зело прибыльное дело это для казны, Государь... Велеть бы им школу граверную открыть - на весь мир московские палаты загремели бы.
- Я те открою! - царь с серьёзным намереньем поднёс к лицу опального боярина кулак и переспросил с угрозой: - Али забыл, что за воровство в опале обретаешься? На плаху захотел, тать! Не поспел ещё советы подавать государю!..
Морозов ещё больше сгорбился и отступился в сторону.
А потир дивной работы так и уехал к Мехмеду VI. Но разговор об умелых братьях царь не забыл. И когда воевода нового города-крепости по Белгородской черте Исай Астафьевич Влалычин бил челом Государю прислать в новый город мастеров - для организации школы - Алексей Михайлович вспомнил Пимена и Ничипора. Сынов Ушаковых. Вот их-то и снарядили в Верхососенск (ЦГАДА, Ф. 211 е.х.3918, лл. 44-8 Документы, касаемые управления и состояния городов). Двигались в город около недели, долгим обозом. Везли патриаршие книги и утварь, дюжину бочонков винного (довезли девять с ендовою), да двадцать два куля ружейного зелья (М.Спиридонов. Записки о старинных службах русских благородных родов. М.1972). Когда подъехали к городу - братья ахнули. О край поля выстроен острог - южному ветру совсем открыт, с севера плотно лес прикрывает, да с запада подмывает речонкою Сосенкой. Здешние, дескать - долго не задержитесь - Верхососенск татары аккурат дважды в год выжигают. Али стрелу каленую - соезень - поймаешь, али на галеры уведут к Царьграду (В. (Муравский шлях. Тула, 1987 г.).
Однако братья не спасовали. Не такое это было время, чтобы на южном порубежье труса играть. Да и город им, по большому счёту, понравился. Представлял Верхососенск из себя «….близ Сосенского лесу острог. А в остроге башня проезжая, Царевские ворота, а на ней караульный шатер. На Царевых воротах в червленои поле Спаса Нерукотворный. Еще башня наугольная четырехстеннная, Водовзводная, на ней стрый малолетний при немощной матке ворот вертит, на башне верх шатровой. Башня проезжая, словет водяная ворота, 4-х стенная. А в городе съезжая изба, да в ей цифирная лавка. Да для осадного времени клети, а воды в их с полусажени с получетью, да кругом города слободы жилецких людей» (ЦГАДА, ф. 210, Розрядный приказ, столбцы Белгородского стола, е.хр 317юс, л. 246.).
Поселил их казачий староста по велению архиерейской консистории за полукопейки каждого в неделю на гремяченском конце у той самой бабаенки с водовзводной башни при мальце-недоростке со странным именем Стрый. Так и издевались над ним в городе. Матушка всё Сысоем кликала, а горожане в насмешку «Стрый» да «Стрый». Смеялись вслед перегруженной ведрами с водой хозяйке - вырастет он у тебя с Сысоя Великого, как же! (Это они так кичились своей бытностью в Москве, где видели самого Сысоя Великого).
Тогда в Казачьей слободе как раз заканчивали отделку Архангельского собора. Вот с её росписи и велел воевода Валычин начинать роспись храма. А как прикажете начитать, когда ни материалу к иконному делу нужного нету, ни левкосу, ни учеников обученных. Пимен кинулся в воеводскую горницу: помогите, дескать! Ему же там и плетей всыпали: такое тебе дело государь доверил, ты и моги справляться сам и умеючи.
Вышел из горнице, на морозе слёзы вытер. Тут ещё Анчифер огня подлил в душевный костер: доски для икон староста казённый прислал расщепленные да со свищами. Разве что в растопку, али в наущение пригодные.
- Вот и займёмся наущением, брат, - обнял Никчифора за плечи Пимен.
- Ночи у нас длинные, изографской школы в городе всё одно никому не надо, - а посему станем с тобой писать достки сами. Людям в радость, да нам в наушение.
Так и повелось. Как вечер - растыкивает хозяйка лучины по всем углам промороженной избы, а Ничифор дышит в плошку с левкоем - не даёт остыть яичному белку. А уж сам Пимен сидит против Сысоя, с прищуром глядит на него, правой рукой водя по гладко очищенной доске.
Подойдёт матушка за плечо изографа, заглянет да улыбнётся: Ну, вот, и мой Сысоюшка сподобился - на святое письмо попал!
- Тык и ты тут, матушка, - поправляет Ничифор, - эвон за спиной сыночка, словно Богородица в молении руки возносишь.
А Пимен при этом поясняет:
- Сие есть список великого события, случившегося ещё с евангелистом Лукой, когда изобразил он Богоматерь Оранту, сиречь «Знамение», или «Молящаяся за всех нас». Размещена она была во Влахернском храме в Константинополя, - да где теперь бедствует - одному Богу известно.
Хозяйка подходила к мастеру, гладила его перехваченную шнурком голову и спрашивала:
- А ты сам-то сей святой образок где лицезреть удосужился?
Пимен легкомысленно взмахивал кистью и говорил:
- Так я ещё малолетком по северным, по новгородским землям у тамошних скитников писать учился. Да мне теперь кабы доска пришла хорошая - я замыслил написати все земли русские и назвать икону – «Корень Московского древа». Вот весной и спрошу у патриарха благословения. Авось - даст, да на Москву вернёт.
- Как же, вызовет, - сомневался Ничипор, - староста лесной назначил нас завтра вал насыпать ледяной. И о изографических затеях велел забыть накрепко. Не то посечёт, обещал!
Свирепствовало городское начальство, но ведь город-то рос. И церкви росли, а к ним иконы надобны были. В марте вызвал в свою горницу воевода Владычин братьев и учинил дознание: почему, дескать, изобразительное дело в городе не поставлено? Братья попытались отпираться неудобствами, а воевода подал им по листу бумаги и велел писать на Москву о изографических нуждах. И тогда Пимен, впервые подписавшийся Симон Ушаков, отписал в патриаршие палаты самому владыке Иосифу: «…молю,…благослови мя, недостойного раба Божьего, Пимена, сына Феткина, Ушакова, к смиренному подвигу написания лика Богоматерь «Знамение», також «Владимирская», да триптих сиречь Древо Московскаго Государства Верхососенскому Архангелогородскому собору и списков с оной для иных земель, по твоему, владыко, слову» (ЦГАДА, фонд р310.Ландрацкие и ревизские сказки. Оп. 2.6, е.х.572. Документы, касающиеся управления и устройства городов. Верхососна, лл. 4б, 143). О своих же личных нуждах Симон не написал и полстроки. Зато брат его Ничипор с той же почтой отправил истинный донос боярину Морозову на городских воров-мздоимцев: «…некие люди нелепые самописом иконы малюют да на посадех зельем меняют. Нам же, царевым изографом, староста лесной казенной доски шлёт с дырами косыми, к росписи не годные, токмо на пробу и наущение…и по тем доскам уроки делаем без ущерба канону буквицами далмацкими да посадским раздаём бездоходно как духовную грамотку. А с тех писаний с братом Симоном имеем токмо квас у постоялицы нашей и с сынка её Сысоя да с её же самой лики в наущение писали окрестным поселянам и роздали бездоходно, в канон же такое письмо признать грешно, ибо оно сплошь со свищами. У посадских и поселян и таких-то грамоток нет, а потому боимся гнева Божья, образки пишем и верим в Его милость» (А.Барсуков. Списки и документы городских воевод в XVII столетии СПб., 1883 г.).
А Симону Ушакову патриарх создал все условия для работы. Он не заглядывал в его мастерскую несколько лет, но когда нашёл время и велел развернуть перед собой триптих «Древо Московского корня», то отвел глаза и заслонился широким рукавом. Ибо надеялся увидеть он здесь величие и ширь необъятной Руси, а нашёл лишь её могучую душевную силу. Здесь было сонмище старцев - молитвенников за Русь, и здесь же скромно стоял Сергий Радонежский. Сей великий подвижник каждую ночь обходил города и веси от Москвы до Киева и Перми, а потом заглядывал в Иван-город и на Дон, и когда утром его смарывал сон, то монастырские служки снимали с его избитых ног изодранные тапочки…
И если наши выводы верны, то у бабушки Ирины (назовем её так), хранится самая ранняя ученическая работа Симона Ушакова. Впрочем, если посмотреть на представленную в нашем материале копию ОРАНТЫ и отстоящего от неё на несколько лет «Спаса - Великого архиерея», - то тождество автора очевидно.. Но я никогда не доверю экспертизу «Знамения» ни церковным, ни мирским мастерам, ибо знаю, как за последние два десятка лет из церквей Белогородской епархии (так она веками писалась и даже в иноземных хартиях) трудами и этих экспертов, возможно, напрочь исчезли все даже самые малозначительные церковные иконы. Я мог ещё довериться специалистам математика А.Фоменко, но уж очень претит мне такая буквальная вивисекция работы, сделанной триста лет назад под лучинку отогретым дыханием желтком. Вот поэтому пусть Знамение живёт себе у бабушки Ирины и ждёт лучших и добросовестных исследователей. Они придут. In shac spe vivo. Только этой надеждой и живу.
г. БИРЮЧ, сентябрь, 2007 г.
село Верхососна - город Верхососенск.
Ваши комментарии к этой статье
Ваши комментарии к этой статье
№32 дата публикации: 01.12.2007