Ольга Ерёмина

 

«Моя душа над родиной летит…»

О поэзии Алексея Шадринова

 

Глава из книги:

Ерёмина О. А. Литература: 11 кл.: поурочные разработки: книга для учителя.

- М.: Просвещение, 2006. - С. 107-116.

 

 

1

Мы были почти ровесниками.

 

Когда я ходила в школу, он тоже ходил каждый день знакомой дорогой и садился за парту. Мы учились по одним и тем же учебникам – в стране Советов учебники во всех школах были одинаковые. Я писала стихи и давала их читать своей учительнице по литературе – он тоже читал свои стихи учительнице по литературе. Мы жили в разных городах: я в Калуге, он в Белозерске. Его звали Алексей Шадринов.

 

«Художник, действительно, в полном смысле этого слова, он давно томился и более, чем любви, боялся своего призвания. Он боялся е г о любить. Боялся ради жизни. И этого, как ни странно, он не осознавал…»

 

Это слова Алексея об одном из своих героев – так и недописанной повести. Сам он своё призвание осознавал очень отчётливо:

 

Вы знаете? Когда скрипит перо,

Бумага киснет, свёртываясь в строчки,

Из рукописей сложенный чертог –

Един приют такому одиночке.

 

Что дать тому, кто видит этот свет

Бесстыдно обнажёнными очами,

Кто волком дня боится, как тенет,

И безраздельно царствует ночами?

 

Кто, видя скупость жизненных даров,

Кощунствующе с нею не мирится?

 

 

Белозеро . Фото Н.Смирнова.

 

Ахматова разглядела провидческим взором в музе - невинной гостье с дудочкой в руке - ту самую, что « Данту диктовала страницы «Ада»». Алексей также видел и чувствовал то, что стоит «за кадром» творческого взлёта: «исчадия полуночных теней, / Глухих ночей мистические крылья».

 

С больших глубин поднялась эта муть,

И благо, что от сердца не дано Вам

Сорвать покров, войти и заглянуть

В горнила, порождающие Слово.

(«И. А. Богомоловой»)

 

Он любил стихи Есенина и – особенно – своего земляка Николая Рубцова.

 

По стихам Рубцова можно прочитать, как происходило осознание им своей миссии, своего поэтического дара. После брошенной в двух техникумах учёбы, после службы в тралфлоте и на военном корабле, после жизни в Ленинграде, где он работал на заводе, он осознал необходимость учиться именно в Литературном институте. Его ранние стихи наполнены романтикой моря, тягой к родной земле, иногда звучат любовные признания и озорные шутки. И уже в стихах времён института слышится желание сказать своё слово, книгу Тютчева и Фета «дополнить книгою Рубцова». Наиболее отчётливо – вспышкой – роль поэта понимается им в нескольких стихотворениях, посвящённых русским писателям и поэтам: Пушкину, Гоголю, Лермонтову, Тютчеву.

 

О ПУШКИНЕ

 

Словно зеркало русской стихии,

Осознав назначенье своё,

Отразил он всю душу России

И погиб, отражая её.

 

Алексей Шадринов обрёл свой голос сразу – вместе с глубоким убеждением, что

 

Всю жизнь ты неуклонно отвечаешь

За каждый шаг по белой целине.

Пусть ты строками землю не качаешь,

Но тихий голос ощутим вдвойне.

(«Стихи», 1989)

 

В 1989 году Алексею исполнилось 16 лет.

Лирический герой Рубцова, противопоставляя себя идущим по торной дороге, строго и упрямо, сбивая ритм строки, утверждает: «Я уйду тропой…» Алексей Шадринов, словно подхватывая его эстафету, продолжает, договаривая то, что не смог в своё время вслух произнести Рубцов:

 

Моя тропа уходит к перевалам.

День не окреп, но я уже по ней

Бреду. И лес зелёным покрывалом

Скрывает суть моих безмолвных дней.

 

Мне некому подвигнуть оправданье,

И вздох мой тайный канет у теснин.

Прими моё блаженство и страданье,

Мой Отчий Бог, Пресветлый Дух и Сын!

(«Отшельник», 1990)

 

Белое озеро отделено от города каналом, прорытым во времена Петра Великого для безопасности судоходства. Затем полоска берега, камни или песок – и бескрайний водный простор, который трудно назвать озером. Дом нашего друга стоит на острове: с одной стороны – канал, с другой – море.

Когда светит солнце, волны в Белом озере медового цвета. Когда небо затянуто тучами, несущая массы песка чёрная волна тяжело обрушивается на берег.

Великого таинства исполнены белозерские закаты, когда небо то полыхает предвечным огнём, то умиротворённо теплится, распустив по горизонту пёрышки облаков, и тонкие блики скользят по спокойно расстелившейся глади воды, и сизые тени ложатся на сырой песок.

Очарованные Белым озером, вернулись мы в беспокойную Москву. Зимой наш друг привёз мне небольшую голубую книжечку, и мы встретились с Алексеем Шадриновым – через 12 лет после его гибели. С этих горьких страниц встал перед мною загадочный Русский Север, и душа сразу узнала

 

Дюны, солнцем налитые,

Жёлто-масляный песок.

Ходят волны голубые,

Заезжают на мысок.

(«Этот день», 1987)

 

А затем увиделось то, о чём мечталось с детства:

 

Звонкий клин колыхался над краем зелёного крапа,

Розоватым знамением крыл осенив небосвод.

«Ах ты, Боже! Ведь это же лебеди, папа!»

Это лебеди. Лебеди – белые ангелы вод.

 

И рассеялся холод, и знобь от тумана утихла,

В чаше зыбистой крепи их песня рождается вновь,

Созревает заря, и весна, как портниха,

Обшивает леса свежим ворохом нежных обнов.

(«Лебеди», май 1988)

 

Природа была для Алексея не символом жизни, не предметом исследования и пристального философского внимания, как для Заболоцкого, - она была самой жизнью, пронзающе переполнявшей всё существо поэта:

«Что будет, когда нахлынет и вольётся в лёгкие прелый настой терпкого осинового листа на холодном воздухе, с неизменным запахом хвои и багульника? Резкая смена ощущений, как изменение давления, не вызовет ли подобия кессоновой болезни, и выдержит ли, наполнившись наивным благоговением, большое человеческое сердце?

Приходит время, и первые осенние ночи у костра особенно остро пронзают всё моё существо. Невозможно передать всё, что испытываешь тогда, чутко вслушиваясь в обступивший со всех сторон мир. Сначала опускается синий сумрак, и растворяются в нём силуэты берёз на краю поляны, сама поляна, как шлейфом, покрывается туманом, и лес, только что вплотную приближенный, медленно отдаляется от костра. Потом сумрак переходит во всепоглощающую тьму, и исчезают последние краски, и только костёр своим мерцаньем приковывает утомлённые глаза…»

Казалось бы, что можно сказать после Есенина, Заболоцкого, Рубцова… - об иве и черёмухе, о сенокосе и журавлях? У Алексея Шадринова эти простые явления русской природы те же, узнаваемые и родные – и в то же время совершенно новые: через призму его стихов мы видим мир так, как видит его человек, только что вставший с больничной койки после тяжёлой болезни.

 

 

Ветер в листве рычит.

Там, над ручьём склонясь,

Ива во тьме ночи

С месяцем обнялась.

 

Но на заре, как вор,

Вырвался месяц ввысь.

Листья её с тех пор

Золотом налились.

 

Осень шелка сучит

С ивовых прутьев-розг.

С дерева, как со свечи,

Капает жёлтый воск.

 

Утром седой туман

Инеем пал в траву.

Кровь из небесных ран

Выплеснулась в синеву.

(«Милая ты моя!..», 1989)

 

Назрело солнце, обещая лето,

Тревожный май взобрался на помост,

И сеет ветер в решето тяжёлых веток

Холодный дождь на липовый нарост.

 

Просили кисти слёзные черёмух

Запечатлеть их невесомый след,

Но белый плач осыпался у дома,

И никому не выполнить обет.

(«Назрело солнце, обещая лето…», 1989)

 

 

Белозеро . Фото Н.Смирнова.

 

Восприятие каждодневно свершаемого как чудесного заставляет вновь и вновь спрашивать себя: почему? Зачем в природе «запущен дней круговорот»? И когда «Весь мир молчит, и занавес приподнят», когда поэт встречается с «чудом света», возникает вопрос, который без преувеличения является экзистенциальным:

 

Ищу ответ, но вижу лишь вопросы.

И нахожу ещё один вопрос:

«Ну, почему простые эти росы

Милей других, таких же чистых рос?»

 

Поднялось солнце ярким караваем,

И по смычку серебряных лучей

Взлетел на небо гимн родного края

На белых крыльях звонких лебедей!

(«Весь мир молчит, и занавес приподнят…», 1987)

 

Как соотнести ритмы природы с ритмом человеческой жизни? Жизнь настолько коротка перед лицом бесконечности. Как соизмерить биение сердца со сменой дня и ночи, зимы и лета, с чередой веков, словно застывших над этим озёрным краем? Как совместить человеческое нетерпение и величественную неторопливость природы?

«Не открыть ли окно, чтобы насладиться утренней прохладой? Но утро ещё не наступило. Невозможно поторопить события в природе, как бы ты ни старался быть внутренне близким к её пленительному миру. Однажды раскрыв глаза, надо лишь приветствовать Жизнь, всегда находя её новые, ещё неведомые берега».

Особенно чуток поэт в ночной тишине. Светел день, а ночь темна. В этой тьме проступает тютчевский Хаос, но его превозмогает стойкая вера в гармонию жизни:

 

Неясный ужас, как паук мохнатый,

Крадётся там, где правил светлый день.

Над головой с рыданьем бесноватым

Неясыть злобная проносится, как тень.

 

Звенит ручей во мгле лилово-синей,

В листах летит воздушных эльфов рой;

И все пути в неведомой долине

Затоплены ночною темнотой…

 

Но не пугайся. Помолись на звёзды.

Клади костёр. Нетрудно превозмочь

Укрывшую луга и гнёзда

Бездонную, безвременную ночь.

(«Неясный ужас, как паук мохнатый…», 1991)

 

Поэт погружается в ночь – в глубину своей души – до самого дна, и там звучит камертон, позволяющий сохранить «верность чувства» среди «сплетения дней». Ночь « миротворит и шлёт напоминанье», но её звёздная «светлая душа» не в силах противостоять людской злобе. Поэт живёт словно на лезвии бритвы:

 

 

Вот день, вот ночь. Неразличим рубеж.

Стекло окна вблизи неразличимо.

Едва вперёд – осенний воздух свеж.

Едва назад – табачный свёрток дыма.

 

Идёмте вдаль, ни шагу за предел.

Пусть в узком коридоре беспристрастья

Намёк, коснувшись слепков наших тел, -

Толкнёт туда, где судьбы в нашей власти.

(«День и ночь")

 

 

Белозеро . Фото Н.Смирнова.

 

Ночь – «безвременная», но именно в тишине этой ночи явно и чисто слышен пульс времени: времени не только сегодняшнего, но ушедшего и будущего. Душа стремится оставить свою оболочку, и нестерпимо резким становится«наивное желание присутствовать во всех временах». В Белозерске, основанном в 862 году, историческое время кажется ощутимо плотным:

 

Тревожит отмель сонная волна.

Неукротимый ветер – вечен.

На берегу смешались времена,

Сошли в песок, воспрянули со дна…

Их суть, их плоть дика и холодна.

Здесь смыв времён, веков угрюмых – вече.

(«Берег», 1989)

 

Алексей Шадринов проживает не одну – десятки жизней. Он – охотник – чувствует боль подстреленной птицы:

 

Только лёгкость листвы

Так доверчиво тронет поднятые плечи,

Что ослабнет рука и скользнёт с тетивы.

 

Мыслями переносясь в 1380 год, когда четырнадцать белозерских князей, как один, легли за Русь на далёком Куликовом поле, он пишет:

 

Ночь подкралась тайными лазами.

Солнце укатилось на покой.

Он пришёл и встал перед глазами,

Это он – далёкий предок мой.

 

Это он на поле Куликовом

Шёл бойцом переднего полка.

Вот удар – под молнией клинковой

Свесилась седая голова.

(«Предок», 1986)

 

Поэт перевоплощается в Сфинкса («Сфинкс»), воссоздаёт мир ощущений слепого человека («Слепой»), бредёт под рдеющим небосклоном Африки («Размышления странника), чувствует себя отшельником:

 

Я претерпел себя. Здесь одиноко,

Но одинок с рожденья человек!

(«Отшельник», 1990)

 

В прозаических опытах его героями становятся белозерские крестьяне и охотники, разорившиеся помещики, монахини, погибшие после 1917 года, старухи – свидетельницы недавней, безвозвратно ушедшей жизни.

Особую боль вызывают заброшенные земли и зарастающие осинником покосы – всё, что когда-то было облагорожено рукой человека, а теперь свидетельствует о безвременной гибели:

 

Здесь позабытые погосты

И полусгнившие кресты.

Болот торфяные коросты

И деревянные мосты.

(«Здесь позабытые погосты…»)

 

На оставленной человеком земле всё ещё стоят храмы. Для Алексея Шадринова они не столько религиозные символы, сколько знаки высокой жизни духа. И если у Рубцова мы слышим грустное сожаление о разрушенных церквях, то у Алексея пронзительно звучит подлинно трагическая мелодия, вызванная глубоким противоречием между обыденной подлостью, каждодневно встречаемой в жизни, и стремлением к духовной чистоте, в которой только и возможно истинное творчество. Внешнее не заслоняет от него сущности вещей и явлений: он знает, что

 

…под дождём слезится на горе

Поруганный, опустошённый храм,

Но – Божий.

 

Когда Алексею было восемнадцать лет, вряд ли рядом с ним был человек, который понял бы всю глубину его, казалось бы, мистических переживаний:

 

Уходит мир моих блаженных снов.

Так тают ограждающие ковы.

Забавный мир! В нём не было основ.

Я сам отверг готовые основы

 

Недолговечных зданий бытия.

Благих итогов не опережая,

Я вправе заявить, что я – не я,

И видимая суть моя – чужая.

 

Как быть? Она – мой самый тяжкий грех,

Навязанный средой осуществленья.

(«Ореховый сонет»)

 

«Видимая суть» – чужая. Что же своё? Своей становится духовная ось, устремление к высшей правде. Но вспомним начало девяностых годов – сумятицу «смутного времени» и мощные удары «нового образа жизни» по чистоте нравственного чувства. В атмосфере смятения, переворачивающегося народного сознания пишется поэма «Оборотень», где герой

 

…настиг гнездовье всех причин,

Родивших беспорядочную склоку

Пречистых лиц и смазанных личин.

 

Причины ветром пронеслись по глади

Людских трущоб, забывшихся во сне,

И вот уже Россию лихорадит,

Россия вновь в антоновом огне.

 

В этой атмосфере особенно важным становится найти точку опоры. Народ, не знающий и не помнящий своих святых, мечется по дорогам страны. Алексей после окончания школы остаётся в Белозерске: его документы, посланные в институт, опаздывают на один день. Впереди – полгода самопознания, поиски духовного пути – и своего, и – не смущаясь – пути своей страны:

 

Ах, куполам ли, врезавшимся в небо,

Где мест святых зияет пустота,

Хранить устало золотую небыль,

Радеть, чтоб быль осталася чиста?

 

Мне хочется изведать о забытом.

Но временем в ревнивой тишине

Воздвигнуты забвенья монолиты,

И только это остаётся мне.

 

Аукнуть в тишь, глотающую звуки.

Воззриться в муть, ворующую свет –

Напрасно всё, пожизненной разлуки

Со всем минувшим горестнее нет…

 

Человек, который поднялся так высоко, что может увидеть прошлое, способен прозреть и будущее. Но для этого нужно немало мужества и внутренней силы.

Помните: во «Властелине колец» есть эпизод, когда королева эльфов Галадриэль предлагает Фродо посмотреть в волшебное зеркало. Фродовидит – и, не в силах выдержать напряжения, теряет сознание.

Алексей Шадринов – как за девяносто лет до него Блок и Белый – пытается проникнуть взором в наступающий век и с мучительным трудом ищет слова для невыразимого:

 

Там, далеко (мне не понять – откуда!),

Ревут столпы тлетворного огня,

Не жарок он; сердечная остуда

Всей тяжестью упала на меня…

 

Россия, ты ли? Ты ли взбеленилась?

Ревут столпы тлетворного огня!

Но если ты… смертельная немилость

Из уст моих речится на меня.

 

Но если ты… Кому же я оставлен?

Чего я медлю?

Возгори , душа!

…Нет, ты ушла. (Как тяжело!) – отравлен.

Уйду и я, как ты ушла!

("Россия")

 

Мы прожили уже больше десяти лет после гибели поэта – у нас была возможность убедиться в том, что он действительно увидел. И с настойчивостью, не свойственной юности, он писал:

 

Над Россией рычит гроза.

Воздух простынью сухость

стелет.

(«Луч сквозь облако тянет нить…», 1989)

 

Свет над Россией – не ясный, а «угрюмый, тяжёлый» («Колокол»). Очевидно, знание, обрушившееся на него, было настолько пронзающим, что не было сил превозмочь приносимую им боль:

 

Бывает так, - и полон свежих

сил,

Не можешь свергнуть тяжкое томленье,

Как будто тяжким светом из могил

На весь наш век легло предубежденье…

("Томленье...", 1989)

 

Предчувствие потерь заставляет ценить Жизнь, сохранить её как самое драгоценное:

 

Просили птицы, пели и просили,

Просили днём и в полночной тени…

Просило всё… И полнилась Россия

Стенаньем просьб воспеть и сохранить.

(«Назрело солнце, обещая лето…», 1989)

 

 

Иванчаевый закат. Фото Т.Смирновой.

 

Алексей Шадринов был человеком, которому была дана великая возможность «воспеть и сохранить». Но жизнь неумолима – невозможно вернуться в тот день 24 февраля 1992 года, когда его нашли повешенным в солдатской кухне, куда сержант Ирисбаев его назначил в наряд – одиннадцатый раз подряд. И невозможно отменить нескольких месяцев сплошных издевательств, начавшихся с того момента, когда поэт с томиком стихов Есенина оказался под командой морального урода, который откровенно советовал ему инсценировать повешенье, чтобы «врачи признали ненормальным и комиссовали». Алексей писал родителям о невыносимых издевательствах – но не забывайте, это 1992 год! В стране полная разруха, в армии в целом – абсолютная безответственность и неразбериха! И трусливое начальство, которому невыгодно, чтобы на теле повешенного нашли следы побоев.

 

Ещё верста, и самый край земли

Покажется, надежд не искупая.

Моих туманных весей журавли, -

Куда вас гонит отчина скупая ?!..

(«Размышления странника»)

 

Страшно сейчас писать об этом – страшно и больно, как будто я тогда могла что-то сделать, чем-то помочь Поэту. Он был младше меня на три года…

Владимир Высоцкий пел о том, что, может быть, «концы поэтов отодвинулись на время». Может быть…

Николаю Рубцову было тридцать пять.

Алексею Шадринову – девятнадцать.

Может быть, его гибель была тем искуплением, которое даст возможность России справиться с «антоновым огнём»? Не чрезмерны ли жертвы? Не слишком ли высока цена – жизнь Поэта?

 

Рыдают гуси, клином размежив

Поля небес, изрытых облаками.

Моя душа над родиной летит,

Обняв её бесплотными руками

 

Октябрь 2004 года

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

28 дата публикации: 01.12.2006