Борисов С.В.,
доцент кафедры философии
Челябинского государственного педагогического университета,
кандидат культурологии


Тайна добрых дел. [1]

Доброе деяние, впрочем, как и злое, нельзя назвать действием «машинальным». Следовательно, и добрые, и злые дела являются плодом разумных и волевых усилий. И добрые, и злые дела есть мера человеческой свободы, осознанной индивидом. Поэтому моральный или же аморальный поступки нужно осмысливать во всей их сложности и глубине. Ведь наряду с тем, что видимо для всех, и, казалось бы, является бесспорным свидетельством доброго или злого дела, имеется ещё скрытая, тайная область мотивов и намерений человека, которые могут быть даже не ясны ему самому и уж тем более тем, кто судит о его делах. Именно эта скрытая, тайная область является источником добрых и злых дел, именно об этой тайне мы и будем говорить.

Добрая воля, писал Кант, добра не благодаря тому, что она приводит в действие или исполняет. Она добра не в силу своей пригодности к достижению какой-нибудь поставленной цели, а только благодаря волению, то есть сама по себе. Если бы даже, рассуждал Кант, в силу особой немилости судьбы или скудного наделения суровой природы эта воля была бы совершенно не в состоянии достигнуть своей цели; если бы при всех стараниях она ничего не добилась и оставалась одна только добрая воля, – то всё равно, она сверкала бы подобно драгоценному камню сама по себе как нечто такое, что имеет в самом себе полную ценность (см.: Кант И. Основы метафизики нравственности. Разд. 1 // Соч.: В 6 т. М., 1965. Т. 4. Ч. 1. С. 229).

Добро – это внутренний свет, который озаряет душу человека. В лучах этого света всё вокруг приобретает смысл, любое действие человека становится значимым, его воля наделяется силой творчества. Добрая воля, по сути, перерождает человека, он смотрит на мир глазами новорождённого. Перерождение, как правило, происходит через жертву. Человек жертвует собой прежним во имя себя настоящего. Эта жертва всегда совершается втайне.

Не сыном должен был пожертвовать библейский Авраам, он должен был пожертвовать собой. Эта тайна открылась ему там, на горе Мориа, когда сын в отчаянии бросился к его ногам, прося пощадить его молодую жизнь, полное надежд будущее. Слова Авраама были исполнены участия и милосердия, но Исаак не понимал его. И только тогда Авраам понял, о какой жертве говорил Бог. Читаем у Кьеркегора: «Тогда Авраам отвернулся от Исаака на мгновение, но, когда Исаак снова увидел лицо Авраама, оно изменилось, взгляд его был неистов, вид – ужасен. Он схватил Исаака за грудь, швырнул его на землю и сказал: «Глупый юнец, ты что, веришь, что я твой отец? Я – идолопоклонник. Ты что, веришь, что это Божье повеление? Нет! Это моё желание». Тогда задрожал Исаак и вскричал в своем страхе: «Господи на небеси, смилуйся надо мной; если нет у меня отца на земле, будь моим отцом!» А Авраам тихо сказал про себя: «Господи на небеси, благодарю Тебя; лучше, чтобы он верил, что я – чудовище, нежели потерять веру в Тебя» (Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993. С. 19). Тайна Авраама, переродившая его самого, дала возможность переродиться Исааку. В бездне страха и отчаяния Исаак увидел далекий свет. Ситуация не знающего границ абсурда приобрела глубокий смысл. Добро открылось втайне.

Тайна скрывает суть добрых дел, так как свет истины и добра слишком ярок для человеческого зрения. Люди боятся ослепнуть, им кажется, что жить в свете истины и добра невыносимо, всё очень уж открыто, откровенно. Поэтому люди находят тёмные местечки, где, конечно же, мрачновато, даже жутковато, но, тем не менее, можно на время успокоиться и спать. Эти темные местечки человеческой души тоже исполнены тайны. «Да, да, да, – восклицает в отчаянии Августин, – такова человеческая душонка: слепая, вялая, мерзкая и непотребная; она хочет спрятаться, но не хочет, чтобы от неё что-то пряталось. Воздается же ей наоборот: она от истины спрятаться не может, истина же от неё прячется. И всё же, даже так, в нищете своей, предпочитает она радоваться истине, а не лжи. Счастлива же будет она, когда, без всякой помехи, будет радоваться самой единой истине, началу всего сущего» (Августин Аврелий. Исповедь. М., 1992. С. 144-145).

То, что рождается в тёмных тайниках нашей души, является на свет Божий в виде зла. У зла нет смысла, оно абсурдно. Это стремление быть свободным без должного осознания меры свободы. Зло – это воплощение свободной воли человека в уродливых, безобразных формах лжи, высокомерия, гордости, болезненного самолюбия, нетерпимости, трусости. Тайна зла – это наша тайна, она находится в нас, в нашем отношении к жизни, в нашем страхе перед истиной и добром. Ребёнок боится врача и видит в его действиях воплощение злой воли; он не понимает, что эти действия обеспечат ему здоровье. То же самое в отношении злой воли к свету истины и добра. Боль – это не зло, болезнь есть зло, следовательно, всё, что способствует лечению болезни, является благом, даже если при этом болит душа и страдает тело. Держать болезнь в тайне из-за страха боли означает причинять себе страдания гораздо большие, чем те, которые причинит лечение. Цель же человека – не избегать боли, а быть здоровым. Тёмные тайники человеческой души боятся света, но без этого света жизнь лишена смысла и радости. Тайна зла и тайна добра определяют содержание наших поступков, но первая ведёт человека к страданию и гибели, а вторая – к счастью и свободе.

Суть добрых дел – нравственные усилия, которые предпринимает человек, руководствуясь своей свободной волей. Данные усилия всегда во власти человека, так как, по Толстому, они совершаются «здесь и сейчас», то есть в той безвременной точке, в которой прошедшее соприкасается с будущим и в которой человек всегда свободен. И, во-вторых, эти усилия во власти человека ещё и потому, что они заключаются, как правило, только лишь в воздержании от дурного (см.: Толстой Л.Н. Путь жизни. М., 1993. С. 7).

Когда Франциск Ассизский под холодным дождём и ветром возвращался со своим учеником из Перузы в Порционкуль, он говорил своему ученику о том, в чём надо полагать радость совершенную. Радость совершенная, говорил он, не в том, чтобы быть восхваляемым людьми за свою добродетель, не в том, чтобы иметь дар исцеления больных, возвращения слуха глухим, зрения слепым, не в том, чтобы предвидеть и предсказывать будущее, не в том, чтобы постигать течение звёзд и свойства всех растений и животных, не в том даже, чтобы привести всех людей к истинной вере. «В чём же радость совершенная?» – спросил ученик. «А в том, – отвечал Франциск, – что вот когда мы придём к монастырю мокрые, грязные, холодные и голодные и постучимся к привратнику и он спросит: кто вы? И мы скажем, что мы братья его, и он на это скажет нам: лжёте, вы – бродяги. Только, шатаясь по свету, соблазняете людей, крадёте милостыню. Убирайтесь отсюда, не пущу вас. – И вот если тогда мы, окоченелые, холодные, голодные со смирением и любовью примем слова эти и скажем себе, что он прав и что, видно, Бог внушил ему такое обращение с нами, только тогда мы познаем радость совершенную» (см.: Толстой Л.Н. Указ. соч. С. 358-359).

Как утверждает Толстой, именно такие тайные усилия самоотречения, смирения и правдивости, уничтожая в человеке им же возведённые препятствия к соединению любовью его души с другими существами и Богом, дают всегда доступное ему благо, и потому то, что представляется человеку злом, есть только указание того, что человек ложно понимает свою жизнь и не делает того, что даёт ему свойственное ему благо. Посредством нравственных усилий зло, которое находится внутри нас, исчезает, рассеивается в свете истины и добра.

Необходимость этих усилий становится очевидной особенно тогда, когда человек попадает в жесточайшие условия «пограничной ситуации». Когда внешне ничего изменить нельзя, единственное, что может сделать человек, измениться сам, внутренне переродиться благодаря нравственным усилиям. Вспомним драматическую развязку повести Толстого «Смерть Ивана Ильича»: «Все три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том чёрном мешке, в который просовывала его невидимая, непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача приговорённый к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становится к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту чёрную дыру, и ещё больше в том, что он не может пролезть в неё. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперёд и больше всего мучило его» (Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича // Собр. соч.: В. 12 т. М., 1984. Т. 11. С. 95).

Иван Ильич не может принять неизбежного. Он чувствует, что что-то не пускает его в эту «чёрную дыру», какая-то неведомая сила сдерживает его, заставляет прислушаться к себе, всмотреться в свою, переполненную страданием, душу. Время для него останавливается и он затихает, прислушиваясь. «В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно ещё поправить» (там же). Первое, что видит Иван Ильич, – это припавшего к его руке сына. Он видит жену. «Она с открытым ртом и с неотёртыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него» (указ. соч. С. 96). Ивану Ильичу стало жалко их. Он вдруг почувствовал, что в душе его рождаются светлые и теплые чувства, он ощутил потребность совершить последнее в жизни, но очень нужное для него дело.

«Да, я мучаю их, – подумал он. – Им жалко, но им лучше будет, когда я умру». Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же говорить, надо сделать», – подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:

- Уведи… жалко… и тебя… – Он хотел сказать ещё «прости», но сказал «пропусти», и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймёт тот, кому надо.

И вдруг ему стало ясно, что то, что томило и не выходило, что вдруг всё выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. «Как хорошо и как просто, – подумал он. – …А смерть? Где она?»

Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.

Вместо смерти был свет.

- Так вот что! – вдруг вслух проговорил он. – Какая радость!

Для него всё это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась ещё два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.

- Кончено, – сказал кто-то над ним.

Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, – сказал он себе. – Её нет больше» (там же)

Мысль Толстого проста. Смерть есть зло только для тех людей, кто полагают свою жизнь во времени. Для людей же понимающих жизнь в том, в чём, по мысли Толстого, она действительно заключается, в усилии, совершаемом человеком в настоящем для освобождения себя от всего того, что препятствует его соединению с Богом и другими существами, нет, и не может быть смерти. То есть, тайна жизни и смерти, раскрытая Толстым, заключается, по сути, в том, что когда делаешь хорошее и испытываешь от этого духовную радость, – это и есть жизнь. А когда делаешь заведомо плохое или же не сдерживаешь себя, тогда то ты и лишаешь себя настоящей радости жизни, то есть, независимо от состояния тела, ты – мёртв. Получается, что жизнь и смерть находятся рядом, они есть ни что иное, как состояния души человека, следовательно, во власти человека сделать так, чтобы смерти не было.

Как же, по мысли Толстого, в поступке соотносится тайное и явное? Люди видят, что в их жизни что-то нехорошо и что-то надо улучшить. Улучшать же человек может только то одно, что в его власти, – самого себя. Но для того, чтобы улучшать самого себя, надо, прежде всего, признать, что я нехорош, а этого как раз и не хочется. Это может быть очень больно и поэтому страшно. И вот всё внимание обращается не на то, что всегда в твоей власти – не на себя, а на те внешние условия, которые не в нашей власти и изменение которых также мало может улучшить положение людей, как взбалтывание вина и переливание его в другой сосуд не может изменить его качества. И начинается, по мысли Толстого, во-первых, праздная, а, во-вторых, вредная, гордая, развращающая деятельность.

В чём же дело? «Казалось бы, – пишет Толстой, – как несомненно ясно, что так как все люди каждый по-своему определяют зло, то противление предполагаемому различными людьми злу злом может только увеличить, а не уменьшить зло. Если то, что делает Пётр, считается Иваном злом, и он считает себя вправе делать зло Петру, то на таком же основании и Пётр может делать зло Ивану, и зло от этого может только увеличиться» (Толстой Л.Н. Путь жизни… С. 169).

Как же в таком случае нам поступать, как мораль, добрая воля может обнаружить свою общественную (публичную) действенность? Конечно же, учение о непротивлении злу насилием не есть какой-либо «новый» закон, обоснованный Толстым, это есть только указание на неправильно допускаемое людьми отступление от закона любви, есть только указание на то, что всякое допущение насилия против ближнего, насилия словом или делом, независимо от каких-либо высоких и общепризнанных побудительных мотивов, во имя ли возмездия и предполагаемого избавления себя и ближнего от зла, несовместимо с любовью. Именно через любовь проявляет себя добро вовне. Мы можем, например, сказать, что гнев бывает справедливым, но мы не можем сказать также, что гнев бывает добрым. А то, что не является добром, есть зло в какие бы одежды оно не рядилось – в одежды справедливости, закона, правды, общественного и государственного интереса и т.п.

Тайна добрых дел заключается в том, что добро нельзя свести к сумме тех или иных натуральных благ, которые, как правило, сопровождают добрый поступок. Моральный момент здесь заключается не в природе самого блага, а в нашем отношении к другому человеку или собственному поступку. Посредством этого любое натуральное, утилитарное благо обретает морально-этическую ценность. Благодеяние нельзя осязать рукою, отмечал Сенека, оно заключается в душе. Существует большая разница между материею благодеяния и самим благодеянием. Посему благодеяние заключается не в золоте, не в серебре и не в каком-либо другом из предметов, слывущих весьма ценными, но в самом расположении дающего. Люди неопытные обращают внимание только на то, что бросается в глаза, что даётся и становится предметом обладания и, напротив, мало ценят то, что на самом деле дорого и ценно. Всё, чем мы владеем, что мы видим и к чему прилепляется наша плоть, – непрочно, преходяще; судьба или неправда могут у нас отнять это. Благодеяние же продолжает пребывать и после утраты того предмета, через посредство которого оно было оказано. А чего никакая сила не может упразднить, то сделано надлежащим образом (см.: Луций Анней Сенека. О благодеяниях // Римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. М., 1995. С. 19-20).

Истинно добрые дела всегда совершаются втайне. Возможно, окружающим людям наш поступок не откроет эту тайну, но это не важно. Главное – дело сделано, и оно достигло своей цели. Видимость обманчива, добро – правдиво; видимость изменчива, добро – постоянно; видимость рассеивается, добро – остается.



-------------------------
1 Работа отмечена дипломом конкурса философских трактатов на тему «Всегда ли добрые дела надо делать втайне?», объявленном кафедрой этики философского факультета МГУ им. М.В.Ломоносова (июнь 2002 г.).


 

Ваши комментарии к этой статье

 

15 осень 2003 года дата публикации: 05.10.2003