Ольга Ерёмина

 

Читая «Реквием»

Трагедия личности, семьи, народа в поэме А.А.Ахматовой

 

Некоторые исследователи творчества Ахматовой считают «Реквием» поэмой, другие - циклом стихотворений. Для определения жанра и понимания особенностей композиции важно обратиться к истории создания этого произведения.

Цикл был создан в 1935 - 1940 годах и долгие годы существовал только в памяти автора и нескольких её ближайших друзей, которые приходили в гости к поэтессе, и та диктовала им стихи, чтобы они заучили их наизусть. Записывать этот цикл тогда, когда обыски и аресты стали обычным делом, было подобно самоубийству. Лишь в 1962 году, почти через десять лет после смерти Сталина, Ахматова решилась занести это цикл на бумагу, но на Родине он опубликован был ещё двадцать пять лет спустя.

Поэт Анатолий Найман, бывший секретарём Анны Ахматовой, писал: «В разгар террора, развязанного Сталиным после убийства Кирова, Ахматова создаёт три десятка стихотворений, в которых оплакивает невинных жертв и тем самым обличает их палачей. Некоторое из стихотворений («И упало каменное слово», «Уже безумие крылом») даже появились в печати, ничем, однако, не выдавая своей принадлежности к целому. Выделив из общего состава 14, сочинённых между 1935 и 1940 годами, она в 1957-м прибавляет к ним прозаическое «Вместо предисловия» и в 1961-м эпиграф - строфу из стихотворения «Так не зря мы вместе бедовали». В таком виде цикл, после сличения текстов, которые несколько человек из её окружения знали на память со времени их возникновения, был записан, наконец, на бумаге и стал каноническим списком «Реквиема», тогда же получив от Ахматовой статус поэмы.

Смерть Сталина почти мгновенно и существенно разрядила гибельную обстановку в стране, но сталинские «рабы и боевые кони» - институты созданной им системы всеобщей слежки, страха и планового истребления людей - отнюдь не сошли за владыкой в могилу.

Машинопись «Реквиема» была в том же 1962 году показана более широкому кругу друзей и знакомых, в том числе и новых, молодых, и одновременно предложена журналу «Новый мир». Там она по разным причинам так и не была опубликована, зато в 1963 году «Реквием» вышел отдельной книжкой в мюнхенском «Товариществе Зарубежных Писателей» - без ведома и согласия автора» [1].

Безусловно, «Реквием» можно назвать стихотворным циклом, так как перед нами законченный ряд поэтических произведений. Но этот ряд в совокупности обладает общей идеей, общим настроением и пафосом, в нём можно проследить сюжет. Содержание «Реквиема» эпично, исполнено величия и героизма. В произведении есть посвящение, вступление и эпилог. Десять стихотворений - десять частей произведения - выстроены в логической и сюжетной взаимосвязи, развитие ведёт к кульминации. Композицию можно назвать кольцевой: в «Посвящении» и «Эпилоге» присутствуют общие герои, мотивы и образы.

В произведении несколько героев: лирическая героиня, в образе который мы видим автора, её сын, оказавшийся в заключении, и три подруги, с которыми героиня стояла в очереди к воротам тюрьмы. Все стихотворения пронизывают общие мотивы - страдания, молитвы, памяти о происшедшем; объединяют образы звезды, креста, Невы, человеческого лица.

То, что стихотворения написаны разным размером, легко понять: произведения создавалось в течение пяти лет, и для выражения различных ощущений требовались различные ритмы. Небольшая величина стихотворений, в частности, связана с тем, что автору приходилось хранить тексты в памяти, не было возможности работать над ними на бумаге.

По форме «Реквием» можно считать циклом стихотворений, по содержанию и глубине отражения действительности это лиро-эпическая поэма.

Мы выделяем факты реально биографии поэтессы: аресты в 1935 году её сына Льва Гумилёва и тогдашнего её мужа Николая Николаевича Пунина, вторичный арест сына в 1938 году и осуждение его на десять лет исправительно-трудовых лагерей «за участие в молодёжной антисоветской террористической организации Ленинградского университета». Только после многомесячного пересмотра дела срок был уменьшен вполовину.

Глубокие наблюдения над поэтикой «Реквиема» сделал в уже цитировавшейся книге Анатолий Найман. Он считает, что сводить стихи Ахматовой к личной драме неправомерно: «Кто-то другой» вместо и вместе «я» появляется уже в ранних стихах Ахматовой. Читатель, обладающий внимательным слухом, может даже услышать их диалог и отличить один голос от другого. Ко времени зарождения «реквиема» Ахматова владела высоким искусством создания такого диалога в рамках обладающего абсолютной цельностью и единством лирического стихотворения. Однако в «Реквиеме» этот художественный метод раскрылся не только в прежнем, глубоко разработанном и усвоенном Ахматовой качестве, но и в новом, принципиально ином»[2].

С началом сталинского террора Анна Ахматова начинает переводить шекспировского «Макбета» - кровавые сцены этой драмы соответствовали происходившему в стране. Работа эта осталась незаконченной, но оставила свой след в поэтике «Реквиема». Строки «Гамлета» тоже по-своему преломляются в поэме. Так, в стихотворении «К смерти» появляется строка «ворвись отравленным снарядом», которая совершенно непонятна, если не вспомнить «отравленное ядро» клеветы, о котором говорит Клавдий. Доносительство в тридцатые годы стало обычным в обществе, и смерть в «Реквиеме» врывается в дома с помощью отравленного снаряда клеветы.

Принципиально новым в поэме Найман считает многоголосие, построенное как «безымянная всеголосность». Автор говорит не только от своего имени - он говорит за весь «стомильонный народ». Многочисленные звуки, голоса - и тишина, в которой «неповинные жизни» кончаются - создают ощущение звенящего от напряжения пространства, протягиваются во времени, которое, хоть и размечено сроками - два года, семнадцать месяцев, триста часов, всё же кажется обращённым в бесконечность.

Гибель людей настолько чудовищна, что выжившему почти невозможно осознать случившееся. Героиня поэмы несколько раз говорит, что она близка к безумию.

Название, которое Ахматова дала поэме, вызывает ассоциации с музыкальными произведениями Моцарта и Верди, реквием – явление, в первую очередь, общекультурное, и только потом - религиозное. Некоторые религиозные символы проявляются в бытовых деталях (обедня, божница, звон кадильный), в кульминации «Реквием» открыто выходит в евангельский план образами Крестов - ленинградской пересыльной тюрьмы и «чёрных марусь» - тюремных фургонов, носящих имя Марии.

Чтобы глубже понять выраженную в «Реквиеме» трагедию - личности, семьи и народа, прочитаем поэму вместе, комментируя факты, художественные особенности и вдумываясь в её содержание.

 

Эпиграф написан в 1961 году. Дата эта не праздная, как и другие датировки стихотворений, которые показывают, что состояние, передаваемое поэмой, не сиюминутное, - трагедия имеет продолжение во времени, длится годами. И даже когда, казалось бы, драма завершена, годы страданий продолжают отзываться болью и надломом в жизни тысяч семей.

 

«Вместо предисловия». Эта прозаическая вводная предпослана уже сложившемуся циклу в 1957 году. Каждое слово в ней значимо. Для понимания текста необходимо понять значение слова «ежовщина» [3].

В первом же предложении названа цифра: семнадцать месяцев, каждый час которых проживается как вечность, мертвит и холодит душу.

«Как-то раз кто-то «опознал» меня»: Ахматова, которую мы узнаём в героине «Реквиема», была известна образованному Петербургу, и не удивительно, что её могли узнать. Но обратим внимание на глагол - не «узнал», а «опознал». Этим предложением уже очерчено физическое и душевное состояние героини: опознают труп!

«Стоящая за мной женщина с голубыми губами»: «голубыми» - не преувеличение, но точное описание совершенно обескровленных губ на лице человека, который чувствует, как из него уходит жизнь.

«От свойственного нам всем оцепенения»: люди, часами стоящие в очереди в любую погоду, погружённые в скорбные мысли, не могут не погрузиться в оцепенение. К тому же любое общение может быть замечено «подсадными утками», которые тоже были в таких очередях, и навлечь беду не только не говоривших, но даже на тех, кто был случайным свидетелем якобы крамольного разговора: «…там все говорили шёпотом».

«Женщина с голубыми губами», очнувшись, спрашивает героиню «на ухо»: «А это Вы можете описать?» «Это» - не просто факт массового террора, физического и нравственного по отношению к арестованным, но террора духовного - по отношению к их близким. «Это» - глубина горя, которою испытывают безвинно страдающие люди.

Героиня на вопрос отвечает утвердительно, а в ответ: «Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом». Человеческое лицо, лицо женщины превратилось в страшную безжизненную маску. Но почему же - «тень улыбки»? В этой «тени» - скорбное неверие в то, что человек может найти подходящие слова для описания невыносимых душевных мук, терзающих человека.

Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова поэта Осипа Эмильевича Мандельштама, во «Второй книге» так описала арест мужа: «Мы не договорили последнего разговора, потому что я заснула, мне снился страшный сон, я закричала, проснулась, и мы не спали, когда раздался стук. Мы даже не простились как следует, потому что я совершенно окаменела. Я собирала вещи, двигалась, но женщина, когда у неё уводят мужа, вдруг превращается в автомат, в камень, я не знаю во что, - только на лицах тех, у кого увели мужей, я узнавала это застывшее выражение, которое у меня было на лице в последние минуты… Так всё оборвалось, и я не узнала, что видится Мандельштаму за порогом нового этапа, где мы остановились на один миг»[4] .

 

«Посвящение». Датировано мартом 1940 года. Начало «Посвящения» своей интонацией напоминает народные песни о горьком житье. В фольклоре часты упоминания о «крутых горах» и «быстрых реках». У Ахматовой - «горы» и «великая река». Сходный с фольклорным зачин насыщен звукописью: «Перед этим горем гнутся горы…» Возможность движения отрицают гласные: «…Не течёт великая река…»

Следующие строки на первый взгляд кажутся простой констатацией факта:

 

…Но крепки тюремные затворы,

А за ними «каторжные норы»

И смертельная тоска.

 

«Каторжные норы» в кавычках прямо отсылают к пушкинскому «Во глубине сибирских руд…» (1827):

 

…Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные запоры,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

 

Чтобы понять народных дух зачина, важно вспомнить русские былины. Вот, например, отрывок из былины «Добрыня и змей», записанной Александром Фёдоровичем Гильфердингом от сказителя Трофима Григорьевича Рябинина в 1871 году. Итак, Добрыня приезжает к «горам да Сорочинскием»:

 

Приходил ён ко норам да ко змеиныим.

Там затворами затворено-то медныма,

Да подпорамы-то пóдперто железныма,

Так нельзя войти во норы во змеиныи.

То молоденькой Добрынюшко Микитинец

А подпоры он железныи откидывал,

Да й затворы то он медныи отдвигивал,

Он прошол во норы во змеиныи.

Посмотрел-то он на норы на змеиныи,

А й во тых норах да во змеиныих

Много множества да полонов сидит,

Полонá сидят да всё расейскии,

А й сидят-то там да князи-бóяра,

Сидят руськии могучии богáтыря [5].

 

Здесь мы видим и «горы», и «затворы», и «норы» - не «каторжные», а «змеиныи». И самое главное - в змеиных норах сидят «полона расейскии».

В былине Добрыня Микитенец освобождает русских людей из плена:

 

Говорил Добрыня таковы слова:

- Ай же полонá да вы расейскии!

Выходите-тко со нор вы со змеиныих,

А й ступайте-тко да по своим местам,

По своим местам да по своим домам.

 

В «Реквиеме» надежды нет: там «смертельная тоска», «ключей постылый скрежет / Да шаги тяжёлые солдат».

Другая аналогия может вывести ахматовский текст на широкие обобщения: прочитаем отрывок из былины «Илья Муромец и Калин-царь», записанный от того же сказителя, что и «Добрыня и змей»:

 

Как Владимир-князь да стольнё-киевской

Порозгневался на старого казака Илью Муромца,

Засадил его во погреб во глубокии,

Во глубокий погреб во холодныи

Да на три-то году поры-времени. <…>

…А он мог бы постоять один за веру, за отечество,

Мог бы постоять один за Киев-град,

Мог бы постоять один за церкви за соборныи,

Мог бы поберечь он князя да Владымира,

Мог бы поберечь Опраксу королевичну.

 

Известно, что массовый террор чрезвычайно ослабил Красную армию, советскую науку, иссушил народный дух, посеял в людях страх: «во глубоких погребах» оказались русские богатыри, и труднее стало противостоять страшному врагу - фашизму, постоять «за веру, за отечество».

Десять строк на зачин, проникнутый духом народной поэзии, - и вот уже картина горького дня:

 

Подымались как к обедне ранней,

По столице одичалой шли,

Там встречались, мёртвых бездыханней,

Солнце ниже, и Нева туманней,

А надежда всё поёт вдали.

 

Первая строка пятистишия отсылает нас к православной традиции стоять раннюю обедню - православное богослужение, на котором совершается таинство причащения.

«По столице одичалой»: унижение народа страхом, подозрениями, доносительством противоречит развитию культуры: это развитие происходит (если происходит в таких условиях) только вопреки… Дикость - неразвитость культуры, одичание - постепенная утрата культуры. Потеря чувства собственного достоинства приводит к одичанию народа.

«…Солнце ниже, и Нева туманней…»: приметы осени. Время идёт, а надежда всё теплится в сердце.

Четвёртое пятистишие - лаконично, резкими штрихами нарисованное чувство: женщина узнаёт, что дорогому ей человеку вынесен приговор.

 

Приговор… И сразу слёзы хлынут,

Ото всех уже отделена,

Словно с болью жизнь из сердца вынут,

Словно грубо навзничь опрокинут,

Но идёт… Шатается… Одна.

 

Хлынут слёзы, так долго сдерживаемые во время стояния в очередях, во время ночных бдений, во время сборов скудных передач. Приговор, то есть ясность судьбы, сразу отделяет женщину от тех, кто ещё ожидает, кто ещё надеется.

В первые четыре строки можно подставить и местоимение «я», и - третьего лица - «она». Пятая строка вроде бы показывает: речь идёт не о лирической героине, а об одной из её подруг. Но это может быть и сама героиня: об этом свидетельствуют часть третья «Нет, это не я, это кто-то другой страдает…» и строки из второй части - отчуждение, взгляд на себя словно бы извне -

 

Эта женщина больна,

Эта женщина одна.

 

Лирическая героиня не забывает о «невольных подругах», с которыми ей пришлось провести в очередях два «осатанелых» года, и шлёт им «прощальный привет». Где они теперь? - спрашивает героиня и сама же отвечает - не прямо, но понятно для читателей:

 

Что им чудится в сибирской вьюге,

Что мерещится им в лунном круге?

 

Во времена массового террора репрессиям часто подвергался не только один член семьи - в ссылку или в лагерь могла отправиться вся семья, включая маленьких детей. Так было и во времена Ивана Грозного, когда за провинность одного казнили целую семью или даже весь род. «Чудится в сибирской вьюге» - намёк на ссылку семьи в Сибирь. «Лунный круг» - гало - образуется благодаря преломлению и отражению света ледяными кристаллами, взвешенными в воздухе. Наиболее часто гало наблюдается в областях с сухим и морозным климатом, например, в районе Колымы - месте ссылки тысяч людей.

Обратим внимание на прилагательное «осатанелых лет», смысловой парой к которому в «Посвящении» будет «по столице одичалой». Третье, итоговое слово - одержимый: в первом значении - «всецело охваченный каким-нибудь чувством, переживанием, мыслью»; в другом значении - «безумный, бесноватый». Здесь мы видим и одержимость властителя страхом перед потерей власти и манией преследования, и одержимость народа, охваченного чувством страха, подавленного нелогичностью и ужасом происходящего. Добавим к этому существительное «оцепенение» из «Вместо предисловия»: в нём превращение живых людей в цепь (очередь к тюремному окошку), превращение живого в неживое.

«Посвящение» написано пятистопным хореем. Строфа состоит из пяти строк; рифмовка: АБАББА.

 

«Вступление». Двенадцать строк «Вступления» разбиты на четыре строфы, рифмовка перекрёстная, размер - трёхстопный анапест. Эти же особенности сохранятся и в первой части «Уводили тебя на рассвете…».

 

Это было, когда улыбался

Только мёртвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

 

«Улыбался только мёртвый» перекликается с выражением «что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом» из «Вместо предисловия».

Ленинград, огромный город, в недавнем прошлом величественная столица, которую так любила Ахматова, - «ненужным привеском болтался». Центр тяжести сместился непоправимо. Осознавать это исключительно больно. Лучшие люди оказывались в заключении, по Рябинину – «князи-бóяра», «руськии могучии богáтыря». Надо подчеркнуть, что именно ленинградцы подверглись наиболее жёстким репрессиям. В Ленинграде как в бывшей столице даже после эмиграции оставалось ещё много интеллигенции, много образованных людей; наркомат внутренних дел вёл политику выравнивания населения, согласно которой сколько-нибудь выдающихся требовалось «укоротить» - путём репрессий и даже физического уничтожения. Ленинград в то время называли «опальным городом».

Читая текст дальше, выделим такие же слова на «о», как «оцепенение», «осатанелый», «одичалый»:

 

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осуждённых полки

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки…

 

«Полки» осуждённых - не один, не два, не десяток. Их увозят на восток целыми составами в неприспособленных для перевозки людей грузовых вагонах - как скот, как неживые предметы. Многие погибали уже в пути…

«…Звёзды смерти стояли над нами…». Это те звёзды, которые у Ахматовой откликнуться в пятой части «Реквиема» («огромная звезда»), в восьмой - «К смерти»: «Звезда Полярная сияет». Те звёзды, что спустя два десятилетия возникнут в стихотворении Николая Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана» строками

 

…Лишь одни созвездья Магадана

Засверкают, встав над головой.

 

В последних стихах «Вступления» - не возвышенное, не звёзды, а только самое низменное, забота лишь о том, что сейчас, в данный момент, под ногами, - «сапоги», «шины». Но в пространстве «Вступления» и звёзды, и шины несут одно - смерть. Красное и чёрное. «Кровавые сапоги» и «шины чёрных марусь».

 

I. «Уводили тебя на рассвете…» Дата: «1935. Осень. Москва». Рассвет становится не началом новой жизни, не радостью нового дня, а воротами в смерть:

 

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла,

В тёмной горнице плакали дети,

У божницы свеча оплыла.

 

Мы слышим мотив народного плача, причета, как в старинном похоронном причитании:

 

Ты вставай-ка, друг мой милый,

Наставляй-ка меня, друг милый!

Ты скажи-ка своему дитятку,

Наставь-ка на ум на разум;

Кто его поить, кормить будет?

Кто его содержать будет?

На кого-то я буду надеяться,

На какую-то я опору,

На какую-то я надёжу?

 

У женщины-плакальщицы вместе со словами изливалось её горе. Но ахматовские строки настолько скупы, что кажется: горе не изливается, а словно бы комом встало в горле, и «слёзы хлынут» лишь тогда, когда будет произнесён приговор.

С уходящими прощались как с умиравшими: часто близкие ничего не знали о судьбе их отца, сына, брата - и ничего уже не могли узнать.

«На губах твоих холод иконки, / Смертный пот на челе… Не забыть!» Иконой благословляли перед дорогой, давая её поцеловать. Восклицание «Не забыть!» может обозначать не только «невозможно об этом забыть», но обращено и к будущим поколениям: «Не забудьте!». Забвение подобных событий приводит к роковым ошибкам. А ведь в русской истории уже была опричнина…

«Буду я, как стрелецкие жёнки, / Под кремлёвскими башнями выть». Стрельцы в Русском государстве XVI - начала XVIII веков - служилые люди, составлявшие постоянное войско. Это была пехота, вооружённая огнестрельным оружием. Стрельцы жили слободами и имели семьи. Стрелецкое восстание 1698 года был жестоко подавлено молодым Петром I, его зачинщики повешены на башнях Московского кремля. Повешенных долгое время было запрещено снимать и хоронить, чтобы другим было неповадно выступать против законного государя.

«Стрелецкие жёнки» не могли похоронить мужей по христианскому обряду: могли только выть от горя под кремлёвскими башнями. «Стрелецкие жёнки» XX века порой не имели возможности не только похоронить, но даже узнать о гибели и месте погребения близких.

 

II. «Тихо льётся Тихий Дон…» В первой строке содержится намёк на ссылку друга Ахматовой поэта Осипа Мандельштама. В мае 1934 года за эпиграмму против Сталина («Мы живём, под собою не чуя страны…») Мандельштам был арестован и сослан - сначала в Чердынь-на-Каме, затем в Воронеж, что стоит на реке Воронеж недалеко от места её впадения в Дон.

В этой части важно отметить звукопись (всего два звука [р`] на восемь строк), парную рифмовку, четырёхстопный хорей (традиционный для русского фольклора), синтаксический параллелизм и повторы, что интонационно приближает восьмистишие к народной песенной традиции.

 

Тихо льётся тихий Дон,

Жёлтый месяц входит в дом,

Входит в шапке набекрень,

Видит жёлтый месяц тень.

Эта женщина больна,

Эта женщина одна.

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

 

Что может быть ответом души на страдания и «осатанение»? Только молитва…

 

III. «Нет, это не я, это кто-то другой страдает…» О себе, превращённой в тень, во второй части лирическая героиня говорит: «Эта женщина…» В третьей этот взгляд - на себя словно со стороны - преобладает. Правильный размер исчезает (появляется дольник), каждая последующая строка становится короче другой, словно жизнь утекает из тела. Так человек теряет сознание, так томит желание забвения, так мысль переходит в бессвязный бред:

 

Нет, это не я, это кто-то другой страдает,

Я бы так не могла, а то, что случилось,

Пусть чёрные сукна покроют,

И пусть унесут фонари…

           Ночь.

 

Ночь не белая, не лёгкая - непроглядная.

 

IV. «Показать бы тебе, насмешнице…» Между тринадцатым годом, на который всегда оглядывалась Ахматова, и годом тридцать восьмым, которым датировано это стихотворение, - четверть века. Воистину, человек никогда не знает, как повернётся его жизнь. Из того времени тридцать восьмой год показался бы невозможным, из тридцать восьмого - год тринадцатый кажется непредставимым и даже словно бы не бывшим.

Стихотворение построено на антитезах: «насмешница и любимица всех друзей», избранная, единственная превращается в женщину, главный признак которой - «трёхсотая, с передачею». «Царскосельская весёлая грешница» словно бы расплачивается за свои грехи - вот этим самым стоянием под «Крестами» - ленинградской тюрьмой, как у подножия креста, на котором распят Христос. «Слеза горячая» прожигает «новогодний лёд».

 

Там тюремный тополь качается,

И ни звука - а сколько там

Неповинных жизней кончается…

 

В выражении «тюремный тополь» заключено противоречие: это не просто «тополь во дворе тюрьмы» - живое дерево сделали «тюремным», словно бы заключили под стражу.

«Оцепенение», «там все говорили шёпотом», «мёртвых бездыханней», «Тихо льётся тихий Дон…», «И ни звука…»: мёртвая тишина, в ней - надрывный вой «стрелецких жёнок»…

Продолжается мотив страдающих без вины: «безвинная корчилась Русь» («Вступление»), «…а сколько там / Неповинных жизней кончается…».

Коротко - о художественных особенностях. На базе трёхстопного анапеста - излюбленный ахматовский дольник (переходная форма стиха от силлабо-тоники к акцентому стиху. В стихотворной строке дольника число безударных слогов, разделяющих метрические ударения, колеблется, но нерезко, в основном в пределах одного-двух слогов). Строфа состоит из четырёх строк, рифмовка перекрёстная. Но последняя строфа остаётся без четвёртой строки - обрывается, как насильно оборванная жизнь.

 

V. «Семнадцать месяцев кричу…» Датировано 1939 годом. «А это Вы можете описать?» «Могу, - ответила Ахматова, - и даже сонетом». Ибо для следующего стихотворения Ахматова выбрала такую изысканную поэтическую форму, как сонет. Наиболее известны любовные сонеты Петрарки и Шекспира. За сонетом закрепился определённый «литературный имидж», тем ярче контраст формы и её наполнения.

Тот «жёлтый месяц», что входил в дом, обратился  в «семнадцать месяцев»:

 

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой,

Кидалась в ноги палачу,

Ты сын и ужас мой.

 

«Сын и ужас мой». Сын - это любовь и любование, радость материнства и надежда на будущее. Что может быть трагичнее, чем превращение любимого, дорогого человека в «ужас», в невольный источник страданий! И приговор - это не только его казнь, но и казнь для матери, которая растягивается на месяцы и годы: сама жизнь становится казнью. В абсурде происходящего теряются ориентиры: «не разобрать / Теперь, кто зверь, кто человек…»

«Кадильный[6] звон» звучит почти как «звон кандальный», следы уводят в никуда, а «огромная звезда» из символа надежды превращается в символ смерти:

 

И только пышные цветы,

И звон кадильный, и следы

Куда-то в никуда.

И прямо мне в лицо глядит

И скорой гибелью грозит

Огромная звезда.

 

VI. «Лёгкие летят недели…» Датировано: «1939. Весна». Вновь перед нами напевный четырёхстопный хорей, вновь восьмистишие, как во второй части («Тихо льётся тихий Дон…»). Изменение в рифмовке: вместо парной - опоясывающая. Вновь подчёркнуто плавная звукопись (особенно мягкий [л`] в первом стихе). Антитеза - не на поверхности, но глубинная: «лёгкие недели» летят так же легко, как «льётся тихий Дон». Всё в природе свершается своим чередом: по небу ходит «жёлтый месяц», его сменяют «белые ночи». Но ласковый голос матери и нежное обращение «сынок» никак не вяжутся со словом «тюрьма», а прохлада белых ночей не совмещается с образом «ястребиного жаркого ока».

Почему ночи «глядят», тем более, что это слово повторяется дважды? Во-первых, это указание на время: прошло более года. Во-вторых, с помощью такого иносказания говорится о бессоннице: человек за решёткой тревожно смотрит в ночь.

«Жаркое око» в сочетании с образом «креста высокого» напоминает нам о крестных муках Христа, а жаре и жажде, которую он испытывал. Мотив, прозвучавший в части четвёртой: «…Под Крестами будешь стоять…» - ушедший вглубь, как подземная река, выходит на поверхность.

 

VII. «Приговор». Дата: «1939. Лето. Фонтанный дом».

Как женщина воспринимает приговор - пять строк в «Посвящении». Но вот решающего слова дождалась лирическая героиня «Реквиема», при этом приговор сыну воспринимается как приговор ей самой: жизнь без сына, без надежды, без возможности проститься перед расставанием на годы. Весть о смерти - как камень в руку просящего подаяние:

 

И упало каменное слово

На мою ещё живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.

 

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

 

Горе матери таково, что, кажется, жить с ним дальше невозможно. Но тело хочет пить и есть, грудь дышит, и лицо ощущает дыхание ветра. Самоубийство - тягчайший грех перед Богом в христианской традиции.

Память - важнейшее свойство homo sapiens, которое, собственно, и делает его подлинным человеком. Н.Я.Мандельштам во «Второй книге» писала: «Мне кажется нет большего чуда, чем время с его необратимостью и производное от времени - память. Они нам даны, и вопрос не в том, кем даны, а зачем мы получили этот таинственный дар. Ведь память превращает необратимое время в наш внутренний мир».

Надо жить. Но как жить, помня обо всём произошедшем? Надо убить память, то есть уничтожить свой внутренний мир, который и создаёт неповторимую личность, превратить собственную душу в камень.

Ахматова - не первая из русских поэтов, кто просит превратить душу, живущую в человеческом сердце, в камень. В 1825 году об этом же просил Николай Михайлович Языков стихотворении «Молитва»:

 

Молю святое провиденье:

Оставь мне тягостные дни,

Но дай железное терпенье,

Но сердце мне окамени.

Пусть, неизменен, жизни новой

Приду к таинственным вратам,

Как Волги вал белоголовый

Доходит целый к берегам!

 

В тягостные дни, наступившие после восстания на Сенатской площади, стихотворение Языкова звучит не как отречение от идеалов, но как клятва верности: пусть душа окаменет в прежнем состоянии, пусть она останется неизменной, не подверженной разлагающим веяниям нового времени. К «таинственным вратам» «жизни новой» поэт хочет принести всё лучшее, что есть в его сердце, не тронутым, не испорченным компромиссами.

В стихотворении Ахматовой ситуации драматичнее: лирическая героиня не чувствует в себе силы просто жить - на физическом уровне, - неся в душе эту страшную память. Чтобы была возможность дышать, пить, двигаться - для этого надо превратить сердце в камень:

 

А не то… Горячий шелест лета

Словно праздник за моим окном.

Я давно предчувствовала этот

Светлый день и опустелый дом.

 

Героиня воспринимает явления природы («горячий шелест лета»), но сама она уже отделена от них, не участвует в празднике: он за окном. «Светлый день» - свет не наполненности, а пустоты. «Опустелый дом» - вновь приставка о-, которая указывает на чьё-то влияние: дом пустой не потому, что хозяева ушли по своей воле; дом опустошили… В девятой части появится ещё одно прилагательное: «окаменелый».

Автор использует пятистопный хорей, как в «Посвящении», где речь тоже идёт о приговоре: там мысль, воплощённая в метрике стиха, возвращается к начатой теме.

 

VIII. «К смерти». Дата: «19 августа 1939. Фонтанный Дом». Заставить себя всё забыть - невозможно. Кажется, что легче призвать на помощью всё стирающую смерть, выговаривая слова - скупо, как дождь в пустыне:

 

Ты всё равно придёшь - зачем же не теперь?

Я жду тебя - мне очень трудно.

 

Героиня готова принять смерть в любом облике:

 

Прими для этого какой угодно вид,

Ворвись отравленным снарядом

Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,

Иль отрави тифозным чадом.

 

«Отравленный снаряд» - клевета; бандиты тридцатых годов часто орудовали обычной гирькой для взвешивания товаров, которую можно было достать на любом складе; тиф-острая инфекция, сопровождающаяся лихорадкой и расстройством сознания.

Ахматова словно накликала на себя «тифозный чад»: в эвакуации, в Ташкенте она тяжело болела тифом.

 

Иль сказочкой, придуманной тобой

И всем до тошноты знакомой, -

Чтоб я увидела верх шапки голубой

И бледного от страха управдома.

 

Под «сказочкой» автор подразумевает клеветнические измышления о якобы происках врагов народа, о принадлежности человека к какой-либо тайной организации. Так был осуждён и расстрелян первый муж Ахматовой Николай Гумилёв, так был осуждён Николай Заболоцкий и многие, многие…

«Верх шапки голубой» - форма наркомата внутренних дел включала шапку с голубым верхом. Литературная параллель - Лермонтов:

 

Прощай, немытая Россия.

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

 

Управдом - управляющий домом. До войны человек, который отвечал за коммунальное хозяйство многоквартирного дома. Часто управдомы, которые знали дела всех жильцов, являлись добросовестными доносчиками.

«Клубится Енисей. / Звезда Полярная сияет»» - возможно, указание на лагеря, расположенные в Сибири и на Крайнем Севере, например, в Воркуте. Эти имена собственные у знакомого с русской литературой человека вызывают определённые ассоциации. «Звезда Полярная» отсылает нашу мысль к литературному альманаху «Полярная звезда», издаваемому за рубежом Александром Ивановичем Герценом и Николаем Платоновичем Огарёвым в 1855 - 1868 годах. Альманах выступал за отмену крепостного права, освобождение крестьян с землёй, за отмену цензуры. На обложке его были изображены под звездой профили пятерых казённых декабристов.

Енисей возникает у Ахматовой как перекличка со стихотворением Осипа Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…» (1931, 1935), в котором появилась знаменитая строка «Мне на плечи кидается век-волкодав…». Завершает его такое четверостишие:

 

Уведи меня в ночь, где течёт Енисей

И сосна до звезды достаёт,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьёт.

 

Как высоко с помощью лексики и аллитерации поднимает Ахматова предпоследний стих: «И синий блеск возлюбленных очей…» - и контрастом к этой высоте - «…Последний ужас застилает», затягивает, заволакивает…

 

IX. «Уже безумие крылом…» Классический для русской поэзии четырёхстопный ямб. С момента создания предыдущего стихотворения проходит более восьми месяцев (4 мая 1940). Вместе с «блеском возлюбленных очей» гаснет и душа лирической героини. Человек не может жить нормально, когда душа «окаменела»: это ситуация, провоцирующая сумасшествие. «Ужас» предыдущего стихотворения откликается созвучным началом этого: «Уже…»:

 

Уже безумие крылом

Души накрыло половину,

И поит огненным вином,

И манит в чёрную долину.

 

Вновь перед нами, как во «Вступлении», красное и чёрное: «огненное вино» - воспалённое сознание и «чёрная долина» смерти. Собственный голос звучит как бред, но воспринимается даже не как свой - как чужой бред.

Умереть в сознании - последнее желание, но безумие не позволит и этого; нельзя унести с собой

 

…Ни сына страшные глаза -

Окаменелое страданье,

Ни день, когда пришла гроза,

Ни час тюремного свиданья…

 

X. «Распятие». В момент, когда сознание уже готово уйти под власть безумия, что может прийти на помощь и стать «словами последних утешений»? Для лирической героини это Евангелие. В десятой части торжественно выходит на поверхность мотив крёстного страдания, звучавший в четвёртой и в шестой частях. За распятием следует воскрешение. Именно поэтому Иисус сказал Матери своей: «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе». Эту строку Ахматова взяла эпиграфом к десятой части.

 

Хор ангелов великий час восславил,

И небеса расплавились в огне.

Отцу сказал: «Почто меня оставил!»

А Матери: «О, не рыдай Мене…»

 

Но даже при том, что весть прозвучала, горе Матери - Богородицы, которая вбирает в себя горе всех матерей, - неизмеримо:

 

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

 

«Эпилог». Страдание за себя старит человека, страх за любимых преображает его неузнаваемо. Первая часть «Эпилога» (пятистопный ямб) заставляет нас вспомнить строки «Вместо предисловия» о женщине «с голубыми губами» и улыбкой на том, «что некогда было её лицом»:

 

Узнала я, как опадают лица,

Как из-под век выглядывает страх,

Как клинописи жёсткие страницы

Страдание выводит на щеках…

 

В этой метафоре страх и страдание оживают, морщины превращаются в «страницы клинописи». Человек не теряет собственного достоинства - его отнимают грубо и бесцеремонно, и человек вдруг узнаёт, как «в сухоньком смешке дрожит испуг».

На «крещендо» вступает мотив молитвы, в котором антитезы не разъединяют, а объединяют лирическую героиню с миром:

 

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною

И в лютый холод, и в июльский зной

Под красною, ослепшею стеною.

 

Н.Я.Мандельштам написала о горе матерей и жён трагические строки, без которых наше представление об эпохе и о драматизме ахматовского «Реквиема» будет неполным: «Я всегда завидовала Антигоне - не той, что была поводырём слепого отца, а более поздней, которая отдала жизнь за право похоронить брата. Право на последнюю дань мёртвым, право прощаться с ними и предавать их земле - один из основных связующих обычаев всех племён и всех народов. За это право боролась тихая Антигона, в защиту его восстала на дурного правителя своей маленькой страны. Хорошо жить в маленькой стране, где можно громко заявить о своём праве и выкрасть запретное мёртвое тело. А не бродить, как Пушкин, а потом мы вдвоём с Ахматовой, по острову Голодаю[7] и странным рощам под Петербургом, куда молва посылала нас в поисках могилы расстрелянного поэта. <…>

Я, вдова, не похоронившая своего мужа, отдаю последнюю дань мертвецу с биркой на ноге, вспоминая и оплакивая его - без слёз, потому что мы принадлежим к бесслёзному поколению»[8] .

Во второй части «Эпилога» Ахматова возвращается к «Посвящению», к образам «невольных подруг» «двух осатанелых лет»:

 

…И ту, что едва до окна довели,

И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что, красивой тряхнув головой,

Сказала: «Сюда прихожу, как домой!»

 

Голос героини - Ахматовой звучит всё твёрже, всё выше.

 

Хотелось бы всех поимённо назвать,

Да отняли список, и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов.

 

Поразительно ощущение вещественности, плотной реальности «покрова» из слов. Оно контрастирует с повторяемым в «Реквиеме» определением человека как тени. Слово, воплощённые в Слове мысль и чувство приобретают непреходящую значимость. Образ «покрова» связан с образом Богородицы, с праздником Покрова Пресвятой Богородицы.

Торжественно звучит четырёхстопный амфибрахий, первый раз используемый в «Реквиеме». Парная рифмовка в совокупности с мужскими рифмами (последний слог - ударный) создаёт впечатление незыблемости, окончательности сказанного:

 

И если зажмут мой измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ,

Пусть так же они поминают меня

В канун моего погребального дня.

 

Пушкин в последний год своей жизни говорил, что воздвиг себе памятник нерукотворный. Ахматова говорит о памятнике тогда, когда является фактически изгоем в литературных кругах. Но она уже давно и твёрдо знает, «Что в оценке поздней / Оправдан будет каждый час». Поэтому свободно с высоты своего взгляда мыслит о памятнике:

 

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество…

 

Главное условие - чтобы памятник находился не у моря и не в царскосельском саду, «А здесь, где стояла я триста часов / И где для меня не открыли засов».

Мы помним внезапное восклицание в первой части: «Не забыть!» Забвение подобных событий губительно для всей страны. Для всего народа. И Ахматова говорит голосом народа:

 

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание чёрных марусь,

Забыть, как постылая хлюпала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

 

Ахматова закольцовывает композицию: образы «Посвящения», «Вступления» и разных частей «Реквиема» сплетаются с образами «Эпилога»: «бронзовые веки» - окаменевшая душа, слёзы растаявшего снега - и слёзы, хлынувшие от произнесённого приговора; «голубь тюремный» и «тополь тюремный», голубь «гулит вдали» - и надежда, что «всё поёт вдали», тихая Нева - и «тихий Дон», и сама Нева как воплощение неуклонного движения жизни:

 

И пусть с неподвижных и бронзовых век,

Как слёзы, струится подтаявший снег.

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

 

Это было написано в марте 1940 года в знаменитом Фонтанном Доме. В 1961 году Ахматова, осознавая неизбежность хода истории, произнесёт гордо:

 

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл,

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

 

И сделает эти строки эпиграфом «Реквиема».

 

 

Примечания:

[1] Найман А.Г. «Реквием» / Найман А.Г. Рассказы о Анне Ахматовой. - М: Вагриус, 1999. - С. 322 - 323.

[2] Найман А.Г. «Реквием» / Найман А.Г. Рассказы о Анне Ахматовой. - М: Вагриус, 1999. - С. 322 - 323.

[3] Ежовщина - период массовых репрессий (1936 - 1938), когда наркомом (народным комиссаром) внутренних дел СССР был Николай Иванович Ежов (1895 - 1939), в 1937 году являвшийся ещё и генеральным комиссаром государственной безопасности. Возглавляя органы внутренних дел, Ежов был одним из главных организаторов и исполнителей массовых репрессий. В 1939 году арестован, расстрелян.

[4] Мандельштам Н.Я. Вторая книга. - М.: Согласие, 1999. - С. 268.

[5] Здесь и далее цит. по: Былины / Сост., вступ. ст., вводные тексты В.И.Калугина. - М.: Современник, 1991.

[6] Кадило - металлический сосуд на цепях для курения ладаном при богослужении.

[7] По некоторым данным, на острове Голодае были тайно похоронены пятеро казнённых декабристов. Подробнее об этом - в статье Ахматовой «Пушкин и Невское взморье».

[8] Мандельштам Н.Я. Вторая книга. - М.: Согласие, 1999. - С. 152 - 153.

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

48 дата публикации: 01.12.2011