Владимир Савич
РАССКАЗЫ
Горбатый Митька
В Свято-Николаевском соборе города… Города? А стоит ли, вообще, упоминать его название?
Потому что скажи, что произошло это в Петровске - обидится Ивановск, а у Ивановска это право отсудит Васильевск и т.д., и т.п.
Пусть уж читатель сам вставит в пропущенную строку (какое ему придёт на ум) название города. А мы напишем так.
В Свято-Николаевском соборе города… Петра Александровича Доброблагина знает всякая собака, а их у собора крутится (в поиске хлеба насущного) великое множество. Во всяком случае, не меньше, чем прихожан.
Пётр Александрович уважителен и к тем, и к другим.
Что касаемо собак, то, собираясь в церковь, Доброблагин непременно берёт с собой для них (даже и в постные дни) куриные косточки и свиные хрящики, а прихожан Пётр Александрович одаривает книжками религиозного содержания и дружескими советами.
В городе все поголовно любят Петра Александровича и отзываются о нём только в возвышенных тонах и придыханием.
Приблизительно вот так:
- УУУУУУУУ, - растягивая до бесконечности, чем страшно пугает горожан, воет кобелёк Шарик.
В переводе с собачьего языка значит:
- Чудесный человек этот наш Пётр Александрович.
- УУУУУУ, - удлиняя гласный, воет, чем приводит в настоящий ужас горожан, сучка Жучка.
Что в переводе с Жучкиного языка значит:
- Я бы сказала не чудесный, а расчудественнейший человек этот наш Пётр Александрович.
Это собаки, а теперь послушаем людей:
- О! - долго перекатывает "О" Иван Афанасьевич Пищик. - О! Какой замечательный человек наш Пётр Александрович.
- О! - поддерживает его, восторгаясь собственным "О" Наталья Дмитриевна Валькина. - О! Я бы даже сказала не замечательный, а восхитительнейший человек - наш Пётр Александрович!
И это на фоне того, что в городе люди отзываются друг о друге только унизительно - уничтожительно.
Например:
- Такая свинья этот Иван Иванович, что не только о нём говорить, но и даже думать противно, - говорит Александр Николаевич Кобылин о своём давнем приятеле Иване Ивановиче Хвостове.
- Эдакая дура эта Елена Викторовна, что прямо таки дала бы скалкой по её глупой башке, - говорит о своей лучшей подруге Надежда Ивановна Салазкина.
Поверьте мне на слово, Елена Викторовна Полукратная отзывается о Надежде Ивановне куда как круче, но во избежание греха мы эти слова приводить не будем.
Пётр Александрович хорош не только добротой и отзывчивостью, замечателен он и внешностью. Доброблагину чуть за шестьдесят, но выглядит он весьма привлекательно.
Высокий, стройный, широкоплечий со смоляными (между нами говоря, Пётр Александрович каждонедельно красит их басмой) усами - ни дать, ни взять гвардейский полковник в отставке.
Несмотря на свою мужскую привлекательность, Пётр Александрович не женат. Не потому, что бобыль или, упаси Бог, представитель секс меньшинств.
Нет, нет и нет. Была у Петра Александровича жена Татьяна Степановна Доброблагина (в девичестве Запольская). В жизни своей Татьяна Степановна была изумительнейшей женщиной.
- Такую хозяйку, мать, жену пройди весь свет - не найдёшь! - уверял и уверяет Пётр Александрович горожан.
Хотя бродят по городу разговоры, что Татьяна Степановна, случалось, и побивала супруга за излишний интерес к женскому полу. Лично я этому не верю! Хотя по своим габаритам Татьяна Степановна не уступала супругу и могла бы при случае дать ему такого подзатыльника, что Пётр Александрович вряд ли бы устоял на своих крепких мускулистых ногах.
Но, если это правда и такое дело имело место в жизни супругов, то Татьяна Степановна поступала так напрасно! Незаслуженно! Несправедливо! Потому что Пётр Александрович никогда в жизни ей не изменил, а если бывало и посмотрит на хорошенькую бабёнку, то не иначе как на красивый цветочек или прекрасную бабочку. Ну, разве ж за это можно бить человека!?
Я сказал, что у Петра Александровича была жена. Прошедшее время лично меня всегда наводит на грустно-сентиментальный, я бы даже сказал, печальный лад. Да, увы и ах, но распрекрасно-прекраснейшей Татьяны Степановны Добраблагиной-Запольской уж пять лет как нет на этом непривлекательном свете.
Я уверен, и никто меня в этом не переубедит, что Татьяна Степановна, эта замечательнейшая хозяйка (чего стоили только её борщи, я уж не говорю про её картофельную бабку), мать и жена пребывает сейчас в Райских кущах. Царство ей Небесное и перейдём вновь к её супругу Петру Александровичу.
После смерти жены Пётр Александрович живёт в одиночестве. Ну, не совсем он и одинок, есть у него сын, есть внук, есть и невестка.
Живут они, правда, не в городе, а в столице.
Но в женском плане, да, одинок и, соответственно, возле Петра Александровича вьётся сонм претенденток на роль супружницы. Я вам скажу прямо, без обиняков, даже не вьются, а открыто воюют городские дамы за сердце и руку Петра Александровича Доброблагина. Всякой из них охота заполучить такого видного мужчину. Да если бы просто мужчину! Пётр же Александрович не просто мужчина у него и дом, и огород, и фруктовый сад. А какие в том саду груши бэры! А какая антоновка! А какие на ухоженных и заботливо прополотых грядах: редиска, укроп, лук, огурцы, да помидоры.
Есть не переесть те помидоры с огурцами! Зря, что ли, по-вашему, был юный Петя Доброблагин лучшим мичуринцем школы и первым в классе ботаником!
Но Пётр Александрович молодец не только в помидорах. Он и по слесарной части хоть куда и по плотницкой не промах. Он тебе с закрытыми глазами детекторный приёмник соберёт, и телевизор наладит, и изречения древних к месту ввернёт. Одним словом, мастер на все руки.
Я уже упомянул, что у Петра Александровича есть сын - Кирилл Петрович Доброблагин, который живёт в столице и занимает в ней не последнее место, чем Петр Александрович при случае любит, и козырнуть, и припугнуть, и…
Да, не последнее лицо в столице Кирилл Петрович, а как, занимаясь бензиновым делом, можно быть в ней последним!?
Кирилл Петрович, нужно сказать честно, не часто приезжает к отцу. Оно и понятно, ибо такой хлебный бизнес требует неусыпного контроля.
Пётр Александрович - понимает и на Кирюшу не жалуется.
Как бы там ни было, но раз в год на отцовские именины Кирилл Петрович приезжает - всенепременно. Вот и этим летом прикатил с красавицей женой Маришей и сыном (внуком Петра Александровича) Аликом на новом серебристом "Бентли". Весь город сбежался смотреть на диковинную машину. Особенно неистовствовали городские автомеханики: уж они "Бентли" этого и щупали, и гладили, и прицокивали, и приахивали, только что в половую связь с ним не вступали! Может, и вступили бы, да Петр Александрович отогнал особо ретивых тяжёлым дрыном. А возле "Бентли" посадил лохматого свирепого пса Тузика.
- Дорогие друзья, - обратился Кирилл Александрович к собравшимся, которых набилось в доме, нужно вам сказать, великое множество. Ведь по природе своей Петр Александрович дружественный и хлебосольный человек. Любит и знает, как и чем попотчевать гостей.
- Я хочу выпить за моего отца и преподнести по случаю его дня рождения небольшой подарок. Держи, отец!
Кирилл Александрович протянул отцу коробку. Коробка была и впрямь небольшой, но как говорится, мал золотник, да дорог. В коробчонке той разместился новенький портативный компьютер, да такой дорогущий, что за эти деньги можно было бы купить целую улицу в городе Петра Александровича…
На следующий день "всерукий" Пётр Александрович попытался самолично разобраться со сверкающей металлом и стеклом машиной. Однако после часа бесплотных попыток пришлось звать головастого (весь в деда!) внука Алика.
- Это, деда, сюда. А это вот сюда. Тут пишешь. На это щёлкаешь… - разъяснил деду компьютерные премудрости Алик.
Сообразительно-головастый Пётр Александрович всё запоминал, а что не запомнил, то записал в специальную тетрадку с пометкой "Компьютер".
Наладив машину и подключив её к сцецсвязи, которой пользовалось только городское начальство, сын сказал отцу:
- Ну, папа, теперь у нас с тобой прямая и быстрая связь. Все новости. Все просьбы. Все твои недовольства отправляй электронной почтой.
Закончив речь, Кирилл Александрович обнял отца. Сел в серебристый "Бентли" и уехал к своему бензиновому хлебу.
Но не успела машина ещё скрыться за поворотом, не успела ещё осесть поднятая колёсами пыль, как Пётр Александрович шасть в дом да и выбил в поисковом окошке Google слово "Порнография".
Он давно мечтал взглянуть, что это такое и с чем его едят. Нет, конечно, кое-какие фильмы и листы из эротических журналов Пётр Александрович уже видел, но знающие люди уверяли, что всё это не идёт ни в какое сравнение с тем, что таится в недрах новомодного Интернета.
- Этой порнухи, - уверял Петра Александровича сосед Иван Григорьевич Лысько (видел где-то в столице), в этом самом енти… менти, мать его, енете пруд пруди и море городи!
Короче, выбил Пётр Александрович, щёлкнул на клавишу (как учил Алик) Enter и чуть, ей Богу, не сойти мне с этой страницы, не лишился чувств, а как тут не лишиться, когда перед тобой возникают дамочки одна краше другой! Хочешь белявая, хочешь чернявая! Хочешь безгрудые, а хочешь с такими, что на их фоне самые большие кавуны Петра Александровича выглядят такими маленькими. Ну, такими малюсенькими, что это словно и не кавуны, а грецкие орехи! В общем, саданул Доброблагина, что называется, бес и в старческое ребро, и седину и крашенные усы, ударился наш добропорядочный Пётр Александрович во все, что называется, тяжкие!
Целый день (забыв о Свято-Николаевском соборе, некормленых псах, прихожанах, помидорах и грушах бэрах, да что там грушах, о туалете даже забыл) просидел он возле голубого экрана.
Вначале развлекался он пышногрудыми красавицами. Затем прильнул к белявой простихвостке, а уж после неё и вовсе докатился до свала. Были тут и белявые, и чернявые и…
Да проще сказать, каких тут только не было. Отвлюбившись (если так можно сказать, хотя я терпеть не могу суффиксов "-вши"), Пётр Александрович встал из стола, и тут в сердце его так стрельнуло, так кольнуло, что невозможно этого ни рассказать, ни описать.
Свет померк, и Пётр Александрович погрузился в кромешную темноту…
В Петропавловском соборе города…
Какого города, это уж пусть читатель решит сам, а мы напишем так.
В Петропавловском соборе города… всякая собака боится Ивана Фёдоровича Никифорова.
Впрочем, о том, что он Иван Фёдорович Никифоров, знает только автор рассказа. Для собак и прихожан он просто Горбатый Митька.
Почему Митька, когда зовут его Иваном, - это доподлинно неизвестно даже автору.
Иван Фёдорович и впрямь горбат, кривобок, не чёсан, неопрятен и воняет от него так, что, как говорится, выноси всех святых.
Однако следует мне вам сказать, не всегда Иван Фёдорович был горбат, кривоват, не чёсан и вонюч.
Горб и, соответственно, кличку "Горбатый" нажил он в результате неудачного падения, которое приключилось по какой-то неизвестной нам пьяной лавочке. Не чёсан оттого, что расчёска стоит, как бокал пива, а поменять пиво на расчёску? Да он на такое дело даже и под пыткой бы не пошёл!
Воняет от него ужасно? А как может вонять от человека, который сует в себя, в качестве закусона, чёрт знает что!
Вот такой вот Горбатый Митька живёт в городе…
А ведь в былые времена это был видный представительный мужчина, прораб (И.Ф.Никифоров с отличием окончил строительный техникум), которого тайно любила табельщица СМУ-11 Вера Малышкина.
Да и как было не любить человека, в характеристики которого имелись вот такие слова: "Иван Фёдорович Никифоров являет собой образец честного и принципиального работника новой формации".
Но это было когда-то, а сегодня никто тайно не любит Ивана Фёдоровича, а только открыто (включая вчерашнюю воздыхательницу табельщицу Веру) ненавидят Горбатого Митьку.
- Жестоковыйный не способный на любовь народ! - восклицает в сердцах автор, но тут же себя и одёргивает. - Погодите! Погодите, милейший! А за что, собственно, этого горбатого, вонючего, хамоватого попрошайку можно любить?
За что его должны обожать милейшие церковные псы, уж не за то ли, что он безжалостно отбирает у них лучшие куски?
А за что его должны уважать прихожане?
За его неприличный вид и сквернословие?
Нет, не любят и не уважают Ивана Фёдоровича и вот как о нём отзываются.
Начнём с собак:
- УУУУУайайайай, - переходя с “у” а на жалобное "Ай", воет кобелёк Шарик.
- Ну, и собака этот тот наш Горбатый Митька…
- Ауайай, - соглашается с ним сучка Срулька.
Что на Срулькином языке значит:
- Не просто собака, а настоящий собачич - это наш Горбатый Митька!
Теперь послушаем людей:
- Шоб вин, ти грех ти два, околив! - говорит о нём церковный староста Опанас Григорьевич Белобородько. - Шоб ёму…
- Не понимаю я Бога, - перебивает его Станислава Львовна Ямпольская, - как можно давать жить таким, как этот Горбатый Митька, и забирать таких замечательных людей, как мой незабвенный супруг Бронислав Генрихович Ямпольский.
Правда, при жизни своей Бронислав Генрихович блудил, что твой мартовский кот и взятки (работая в городском исполкоме) драл с горожан просто таки безбожные! Но в целом, как говорит его супруга, а мы не вправе ей не верить, был, человеком замечательнейшим.
В хорошем настроении, бывало, и ребёнка по головке погладит, и сигареткой малознакомого человека угостит…
Даже настоятель храма отец Андрей, а уж на что добрый человек, и тот, проходя мимо Горбатого Митьки непременно шикнет:
- Изыди, окаянный!
Но при всём при этом нельзя сказать, что у Горбатого Митька нет друзей, - есть. Он даже (в некотором роде) бригадир городских бомжей. Есть у него и сожительница по прозвищу Анька Лютая.
Зовут её так, потому что люто бьет она своим костылём тех из бомжей, которые жилят (идущее в общак) деньги.
Недавно у Горбатого Митьки появился ещё один друг. Ну, если не друг, то благорасположенный, скажем, к нему человек - новый настоятель храма, молодой, полный свежих идей - отец Александр.
- Смотрю я на тебя, сын мой, - по-волжски окая, сказал, остановившись как-то после службы возле Горбатого Митьки отец Александр, - хороший ты, но заплутавший в соблазнах мира человек. К свету тебе нужно тянуться! К истине!
- Да уж, к какому свету, батюшка, в мои годы-то тянуться! К какой истине! Не любит меня Господь - вот и вся истина.
- Глупость говоришь, сын мой! Глупость! Господь всякую тварь любит.
- Кабы он меня любил, то разве бы допустил до жизни такой?
- Не Господь тебя до жизни такой довёл, а ты сам её выбрал. Ведь так?
Горбатый Митька задумался. Он вспомнил, как говорили ему и родители, и родственник, трезвые, между прочим, люди:
- Есть много дорог, но ты выбираешь неправильную, сынок.
- Правда Ваша, отец Александр, - согласился Горбатый Митька. - Но всё равно поздно мне к свету тянутся. Поздно. Э- хе- хе.
- К хорошему тянуться, сын мой, никогда не бывает поздно. На-ка вот, полистай книжицу. Тут многое о свете и истине написано, и как её достичь, тоже обозначено. Между прочим, я сам её написал - книжицу-то…
Батюшка протянул Горбатому Митьке тоненькую брошюрку.
Надо вам сказать, читатель, что за брошюрку эту отец Александр получил крепкий нагоняй от церковного начальства. За эту тонюсенькую книженцию хотели его вообще сана лишить, но заступился (святая душа!) владыка Григорий.
Сослал (на перевоспитание) отца Александра в захудалый Петропавловский собор.
Книжицу эту запрещённую Горбатый Митька прочёл. Со многим не согласился, но многое понравилось и даже не просто понравилось, а перевернуло душу и мысли пропащего бомжа - вчерашнего прораба Ивана Фёдоровича Никифорова.
Стал Горбатый Митька с тех пор чаще мыться, менять одежду и прекратил отбирать у собак лучшие куски. По вечерам, сидя в канализационном люке (служившим ему домом и кровом), он рассказывал Аньке Лютой о свете, истине и царстве Божьем.
После третьего такого разговора Анька Лютая стала подумывать, а не сменить ли ей сожителя?
Как-то солнечным тихим утром Горбатый Митька сидел за фугасом червиненького (так называл дешёвое вино - привычка молодости) и думал о свете и истине. Допью эту бутылку и завяжу. Побреюсь. На работу устроюсь…
- Слышь, Горбатый, - прервал благостные рассуждения Ивана Фёдоровича молодой человек по кличке Хилый. - Будь человеком плесни стакан… я в долгу не останусь. Буксы горят, аж скулы сводит! Плесни…
В другой раз Иван Фёдорович плеснул бы без вопросов, но сегодня он поступил иначе:
- Не налью, Хилый, и не проси. Ты ж молодой ещё, зачем же тебе жизнь свою поганить. Зачем становиться таким как я… можно сказать, без образа и подобия - человеком?
- Ну, плесни, а то я не то, что до твоих лет… я и до вечера не доживу… раньше окочурюсь!
- Ничего с тобой не случится, поплющет, поломает, да и отпустит. Я её лучше разобью, чем грех на душу возьму! К свету тебе, Хилый, нужно тянуться! К истине!
И сказав это, Горбатый Митька встал и сильно швырнул бутылку в сторону огромного валуна. Бутылка с треском разлетелась в мелкие куски, а вонючую жидкость жадно впитал сухой летний песок.
- Ах ты, сука! - зло крикнул и сильно ударил Горбатого Митьку в лицо Хилый.
Горбатый пошатнулся и рухнул затылком на торчащую из земли бетонную плиту.
В глазах того, кого при крещении нарекли Иваном, а по батюшке прозвали Фёдоровичем, померк Божий свет и он погрузился в кромешную темноту.
Ни туннелей, ни светящихся точек, ни благостного света, ни всепронимацаемой благодати не видели и не испытывали (никогда прежде друг друга не знавшие) Пётр Александрович с Иваном Фёдоровичем. Темнота и темнота, точно, как описывают атеисты. Однако через какое-то время сознание вернулось, и Иван Фёдорович с Петром Александровичем увидели себя стоящими в ярко освещённой комнате. Хотя комнатой это можно назвать только лишь потому, что другого определения мы не знаем. Да и то, чем она была освещена, светом назвать можно только условно.
В середине комнаты на царском троне, а может, и не на троне, нет такого слова, что бы описать сей предмет, сидел человек. Нет, не человек, а какой-то светящийся контур, от которого исходила такая любовь и благодать, что по сравнению с ней любовь матери, первый поцелуй, счастье обладания диплома строительного техникума, груши бэры и даже свал с интернетовскими красавицами были какой-то жалкой пародией на любовь и благодать.
- Начинайте, - сказал контур (непередаваемой красоты) голосом, и в комнате как на театральной сцене разыгрались во всех деталях и подробностях жизни Ивана Фёдоровича и Петра Александровича.
- Этого, - указав на Петра Александровича, сказал контур, когда спектакль закончился, - в преисподнюю, а этого бомжа в райские кущи.
И тут же в комнату влетели ангелы. Белокрылые деликатно приблизились к Ивану Фёдоровичу и понесли его к золотым воротам, из которых неслись нежнейшие песни.
- Благодарю тебя, Господи! - радостно воскликнул Иван Фёдорович и исчез в бросившихся ему на встречу торжественных маршах.
Чернокрылые же, точно ястребы, набросились на Петра Александровича, впились своими острыми когтями в его мягкую нежную душу.
- Как!? По почему!? По какой такой причине? - испуганно завопил Пётр Александрович.
- Ведь не грабил! Не пьянствовал, а какой я семьянин! А работник? Меня же на производстве всем в пример ставили! Я всегда на доске почёта висел и сейчас, хоть и завод давно закрыли, я там вишу. А какие у меня груши бэры. Я думаю, что и в Райском саду таких не сыщешь. Ведь я же мечтал их в нём после смерти разводить, и вдруг в преисподнюю! Господи, как же так?
Пётр Александрович ещё долго возмущал своими криками воздух, назовём это, Божественной канцелярии.
- Ты всё сказал, сын мой? - поинтересовался контур, когда Пётр Александрович привёл все возможные и невозможные доводы в своё оправдание.
- Всё.
- Ну, коль всё, то позволь тебе объяснить, почему ты отправляешь в преисподнюю.
Потому что я сужу не потому, как жил человек, а за то, на чём я его застал в час смерти. Вот эту душу, - светящийся полный любви и благодати контур указал на райские ворота, в которых исчез Иван Фёдорович, - Я застал за благостным делом, а тебя за блудом. А блуд у нас наказывается преисподней, поскольку это один из семи смертных грехов. Или ты не знал этого?
- Это же виртуально, так сказать, не реально, - робко возразил Пётр Александрович, а про себя подумал:
- Что же я такое говорю. Ведь сказано, если глядишь на женщину с вожделением, то уже блудишь с ней в сердце своём, а уж то, что я вытворял с виртуальными красавицами, - не просто блуд, а блуд в квадрате!
- Это как бы и не считается? Ну, такая, как говорится, незаправдашняя любовь, - вновь заговорил Пётр Александрович.
- То, что ты сейчас подумал, - больше соответствует истине, чем-то, что ты мне сказал. Берите его!
И тотчас же чернокрылые ангелы подхватили Петра Александровича и потащили его к чугунным воротам, из которых тянуло нестерпимым жаром и едким запахом серы.
- Прости меня, Господи! - взмолился Пётр Александрович. - Прости меня дурака! Попутал бес на склоне лет! Прости, Отец небесный! Вот этот…
Пётр Александрович хотел было привести в пример Ивана Фёдоровича, но, сообразив, что это может иметь здесь отрицательный эффект, вернул разговор на себя.
- Прости, Господи! Прости мне случайный грех! Не отправляй меня в преисподнюю! Не лишай мечты. Вновь встретить в Райских кущах незабвенную жену мою жену… мою несравненную Татьяну Степановну…
- С чего ты взял, что она там? - поинтересовался излучающий любовь и благодать контур.
- А где ж ей ещё быть, когда она готовила такие замечательные борщи! Прости меня, Господи, ради жены моей рабы твоей Татьяны.
- Но почему? Почему Я должен тебя, грешника, прощать?! Почему из-за тебя я должен нарушать закон?
- Да по великой милости твоей, ко мне безответному, - смиренным, лишённым всякой фальши пафосности голосом сказал Пётр Александрович. - Прости…
Светящийся излучающий "благолюбовь" контур задумался.
- Ну, хорошо. Так и быть, по милости моей отпускаю грехи твои. Отойдите от него. - Приказал Светящийся контур чернокрылым ангелам, - Он свободен.
Чёрные ангелы выпустили Петра Александровича из своих когтистых лап.
- Иди с миром и, как говорили древние, коих ты любишь цитировать, Memento Mori. Помни о грехах своих! Помни, что за чем застану я человека, за то и сужу!
- Сказав, - контур растаял, как в воду канули ангелы, исчезла комната Райские и адские ворота, стихли мелодии, пропал запах серы.
- Ещё разряд! Ещё… - услышал Пётр Александрович мужской хрипловатый голос. - Кажется, он возвращается?
- Да, точно он наш, - согласился с ним приятный женский голос.
Пётр Александрович открыл глаза и увидел перед собой симпатичное лицо докторши и привлекательно выглядывавшие из разреза её халата здоровущие, как кавуны, что растут на грядах Петра Александровича, груди.
- Хороша докторша, - оценил женские прелести Пётр Александрович.
Но спохватился и добавил:
- Как груши бэры! Прости меня, Господи, грешного…
Пётр Александрович вновь провалился в чёрное тихое ничто...
- Ну, как вы себя чувствуете? - поинтересовалась обладательница симпатичного лица и великолепного бюста, когда Пётр Александрович открыл глаза.
- Как Вам сказать… пока не пойму как…
- Оно и понятно, - мило улыбнулась докторша. - Ведь Вы, почитай, с того света вернулись!
- Знаю, голубушка, знаю…
Златокудрый неуч
Иммигрант Луцкий (полные инициалы Эмиль Григорьевич - почтенных, но ещё не старых лет человек: волосы чёрные, глаза карие, рост средний, размер шляпы 52, обуви 41 или 10 по здешним меркам) не сдал экзамен на подтверждение своего диплома "инженер-электрик".
Другой бы плюнул и забыл, а Эмиля Григорьевича это так потрясло, что он потерял доселе отменный аппетит, да что там аппетит, бывший инженер-электрик потерял вкус жизни.
В один день он превратился из цветущего мужчины в ссохшегося ленивого, апатичного, унылого старика.
- Миля, - сказал Луцкому его приятель баптист Валентин (Валя) Иванов, - нельзя впадать в уныние - это же большой грех.
Так мог рассуждать только человек с фамилией Иванов.
Эмиль презрительно взглянул на приятеля:
- Я что, по-твоему, должен радоваться, петь, танцевать?
- Я не говорю радоваться, я говорю о том, что не стоит унывать. Посмотри на это проще. Ну, не сдал ты экзамен. Ну и Бог с ним! Забудь. Выбрось это из головы. Поработай пока электриком. Наберись экспириенса, а через пару лет свою фирму откроешь. Будешь в ней инженером, и главным инженером, и директором и…
- Уймись, Валя! Для меня важно, не кем я стану. Меня угнетает проигрыш.
Баптист, однако же, не внял просьбе и не унялся, а напротив привёл новый аргумент:
- Это гордыня, Миля! Гордыня! Ибо в Писании сказано и победу, и проигрыш нужно воспринимать как должное нам Создателем!
- Я хоть не верующий, - с некоторой даже гордостью и вызовом сказал Эмиль Луцкий, - но ни в одном из Писаний подобной сентенции про победу и проигрыш не читал. Так, что уж если ты собрался цитировать Писание, так хоть прочти его вначале… и, вообще, для меня религия - удел лузеров!
- Так, может, Господь и послал тебе проигрыш… ну, я в том смысле, что ты не сдал экзамен, чтобы ты обратил свой взор к Нему? Умерил свою гордыню? В церковь бы сходил, покаялся, исповедовался. Я вот хожу, мне помогает.
Инженер-электрик побагровел, набрал в лёгкие воздуха и разразился в адрес баптиста Иванова гневной, яростной тирадой:
- Кто-то, кто, а ты, мудрило, мог бы и помолчать, и не лезть ко мне с дурацкими проповедями, ибо баптистскую церковь посещаешь ты исключительно ради получения справки. Справки, что ты предъявишь в доказательство своей религиозной деятельности, от которой ты якобы страдал на земле обетованной, на которую попал как член семьи.
- Да, ты прав, Миля! - легко и смиренно согласился Иванов. - Я лгал, но то была ложь во спасение. В церковь я пришёл, именно, ради справки. Но теперь я преобразился! Родился, так сказать, свыше! Теперь ты меня хоть на Колыму отправляй, а от веры я уже не отрекусь!
- Ты так говоришь, потому что прекрасно знаешь, что никто тебя туда не отправит.
- Клянусь, что пошёл бы хоть на Колыму. Хоть на Северный полюс! Я хочу, чтобы и ты проникся верой и жил бы по её законам: не жадничал, не скупился бы, ибо Господь нас за это наказывает!
- О чём это ты?
- А о том… говорили тебе люди, пойди на курсы, поучись, узнай здешние требования к профессии, но ты не пошёл. Почему? Да потому, что пожалел ты деньги, а ведь они у тебя были, но…
Последнее "но" баптиста пропало в гневной реплике Эмиля Луцкого.
- Ты чужие деньги не считай, а то ведь твой Боженька может тебя за это наказать! И, вообще, Валя, шёл бы ты репетировать свои проповеди на ком-нибудь другом. Мне они как мёртвому припарки.
Иванов не только не ушёл, а, наоборот, бухнулся в ноги Эмилю и заголосил:
- Прости ты меня, Миля. Прости, брат, не хотел я тебя обидеть!
- Встань, Валя, - поморщившись как от полынной настойки, сказал Эмиль Григорьевич, - ну зачем передо мной ломать дешёвый водевиль.
- Это не водевиль, брат! - воздел руки к приятелю баптист Иванов. - Видит Бог! Видит, искренне прошу у тебя прощения. Веришь?
- Верю, - любимым словом создателя театрального учения ответил Луцкий и улыбнулся. - Верю, только ты встань с колен. Под моей квартирой неотапливаемый бейсмент… ещё простудишься.
Новоявленный баптист с помощью бывшего инженера-электрика встал с колен. Отряхнул брюки и продолжил:
- Ну, не хочешь в церковь, так сходи к психологу. Ты посмотри, на что ты стал похож. Краше в гроб кладут!
Эмиль Луцкий взглянул на себя в зеркало и согласился:
- Да, пожалуй, ты прав. Нужно сходить к врачу.
Бывший инженер-электрик, не отходя от трюмо (на котором стоял телефон), снял трубку и позвонил в поликлинику.
Луцкий - рассматривая себя в зеркало и массируя пальцами мешки под глазами - слушал монотонно ноющий телефон.
Он уже хотел бросить трубку и, может быть, даже, действительно, как советовал Иванов, пойти в церковь? Ну, не в церковь, разумеется, а в синагогу, ибо в душе Эмиля Григорьевича копошились религиозные чувства. Он, например, явно чувствовал, что жил уже прежде. И в той прежней жизни был каким- то крупным политическим деятелем. Может быть, даже Львом Троцким!?
- Алло, - не дал состояться встрече с Богом приятный женский голос.
- Я бы хотел записаться на приём к врачу.
- Минуточку.
В трубке зашелестели страницы регистрационной книги.
- Доктор Грэм может принять Вас завтра в девять часов утра. Вам подходит?
Эмилю Григорьевичу, поскольку он теперь был не у удел, подходило любое время:
- Подходит.
На следующий день Миля (вдруг эскулап окажется дамой) надел свежее нижнее белье, чистые синтетические носки, тщательно выглаженные брюки, лучшую сорочку, соломенную шляпу. Взглянул на своё отражение и, оставшись им не вполне довольным (тенистой стороной улицы) отправился в поликлинику.
Поликлиника - громко сказано.
Тесный предбанник - приёмная.
Узкая комната - кабинет врача.
- Что Вас беспокоит? - поинтересовался (больше похожий на торговца фруктами, чем на врача) психолог.
Что беспокоит? Что может беспокоить не сдавшего экзамен не молодого инженера-электрика?
Конечно, - завтрашний день.
Как жить?
На что жить?
С кем жить?
Эмиль Григорьевич хотел начать с самого начала.
Рассказать, например, чему учили его родители:
- Еврейский мальчик, - каждодневно твердили они, - должен учиться только на шёстерки.
А когда Эмиль возражал:
- Но ведь в школе высшая оценка пять.
Родители отвечали:
- Для еврейского мальчика пять всё равно, что два. Запомни это, сынок.
Эмиль запомнил и учился только на шесть, но чаще всё же на восемь!
Ещё хотел сказать, что для того, чтобы поступить в университет, ему, Эмилю Луцкому, нужно было знать в два раза больше, чем приёмной комиссии вместе взятой!
И он знал, и он сдал экзамены и был принят в университет, в который ещё и не всякого стипендиата Оксфорда примут.
Хотел с гордостью поведать, что университет он закончил с золотым блеском красного диплома!
О том, что после ВУЗа был принят в ведущий НИИ провалившейся в тартары Империи.
Сообщить, что он стипендиат, лауреат и т.д., и т.п. на старости лет не сдал какой-то паршивенький экзамен.
Эмиль Луцкий хотел выложить эскулапу свою версию событий.
Версия эта была ничем иным, как теорией заговора и всё это дело (экзамен) попахивало душком антисемитизма. Поскольку большинство из экзаменаторов были люди враждебно настроенной к еврею Луцкому нацией.
Но ничего это Э.Г.Луцкий не выложил.
Во-первых, не хватало языка.
Во-вторых, вся эта Эмильева мутота была доктору до причинного места (которым он безостановочно ёрзал по стулу).
- Голова болит. Бессонница. Аппетит пропал.
Вот и всё, что сказал Эмиль психологу.
- А раньше был?
- Что?
- Аппетит?
Эмиль хотел сказать, что раньше у него был не просто аппетит, а зверский аппетит.
Хотел рассказать о курином бульоне, что варила мама и не из бойлерной курицы, а из домашней вскормленной на крупе и червячках куре. О пожарских котлетах, которые под гречневую кашу он съедал шесть штук. О пирогах и халах, что пекла покойница бабушка. О сливовом варенье, густо намазанном на сдобную сайку…
Как уже здесь в эмиграции. Совсем недавно. Ещё на прошлой неделе - любил Эмиль Григорьевич на выходные купить свежайшую буханочку чёрного "Бородинского" хлеба. К нему кусочек белого с прожилочкой сала и, разумеется, бутылочку "Столичной".
Дома бывший инженер-электрик острым ножом (не любил Эмиль Григорьевич здешние слайсы) резал хлебушек. Горбушечку осыпал, точно драгоценными каменьями, крупной солью. На неё клал кусочек сальца, которое покрывал колечком репчатого лука. Наливал рюмочку холодной "Столичной".
Шумно выдыхал. Пил. Подносил к носу горбушку и глубоко втягивал ноздрями божественный запах. Надышавшись, откусывал кусочек хлеба и забрасывал в широко открытый рот сальце.
Ну, еврей - да, но сало-то отменное, и запах от него такой, что побежишь и перекрестишься. Или, на худой конец, закроешь глаза, плюнешь через левое плечо, да и съешь. Жуёшь его и понимаешь, что гореть тебе за это в серном огне, а всё одно жуешь. Но разве сало главное? Нет. Сало - выступало в качестве лёгкой разведки желудка.
За разведкой желудок начинала утюжить тяжёлая артиллерия, которая включала в себя порой красный острый борщ, а в иной раз наваристый мясной крупник, а то и всё вместе.
За тем следовала ещё рюмочка, после которой желудок колошматили танки (так Луцкий называл пельмени или беляши), сосчитать кол-во танков-пельменей, что лежали на тарелке, было весьма сложно. Может, два десятка, а может, и всех пять?!
На десерт за желудок бралась авиация, которая бомбила его фруктами, ягодами и поливала - точно напалмом - взбитыми сливками. После фруктовой бомбёжки шла тестовая осада, то есть заварные пирожные, киевский торт, наполеон, кремовое печенье.
Завершала наступление атака лёгкой кавалерии: рюмка коньяка с лимоном, чашечка кофе, орехи, крепкая кубинская сигара.
Борщи, крупники, пельмени, беляши, голубцы, каши, отбивные и заварные Эмиль Григорьевич готовил сам.
Нет, конечно, когда были живы мама с бабушкой, то готовили они, а когда их не стало, пришлось кашеварить самому инженеру-электрику.
Можно было завести жену, но дело в том, что Луцкий безмерно любя женщин, никак не видел их в образе своей жены.
Любил же Луцкий, как говорится, всё, что шевелится, будь то маленькая чернявая кривоногая коротышка уборщица или длинноногая блондинка фотомодель. Всех своих любовниц Эмиль Григорьевич называл только ласкательно-уменьшительными определениями - упирая на электричество.
- Моя искорка. Моя теслочка. Мой кулончик. Мой амперок!
Дамы сходили с ума от Эмиля Григорьевича и прощали ему как его измены, так и странности.
В спальне Эмиля Григорьевича можно было встретить и розги, и наручники, и секс игрушки, а иногда можно было наткнуться и на дополнительного партнёра.
Но всё это делалось с таким изяществом и интеллигентской тонкостью, что дамы закрывали глаза и прощали все эти шалости баловнику Миле.
- Так… хорошо, - закончив осмотр, сказал доктор. - Ничего серьёзного я у Вас не нахожу. Обычное переутомление. Желательно купить путёвку и уехать в тихое хвойное и озёристо-речное место. Могу даже посоветовать. Я в прошлом году отдыхал… вот возьмите. Отличное место. - Доктор подтолкнул к пациенту рекламный буклет.
- И, главное, цена божеская.
Эмиль Григорьевич поблагодарил эскулапа и, сунув буклет в карман пиджака, пошёл домой...
Вечером, пытаясь заснуть, прочел одну газету, другую, третью, наконец, дошла очередь до буклета. Когда за окном уже зарделся рассвет - Эмиль Григорьевич заснул с твёрдым намерением:
- Еду на остров.
Дом отдыха "Остров" встретил Эмиля Григорьевича дождливой погодой, сумрачным лесом и штормовым озером.
- Ну, вот приехал, развеется от тоски, а к ней же и приехал. Нет, видно от неё не убежишь. Вцепилась она в меня как волчица в ягнёнка. - Думал, распаковывая чемодан Луцкий. - Впрочем, на въезде мне попалась одна милая пухленькая мордашка. Нужно выяснить, в каком номере она живёт. Если уж не разгоню тоску, то хоть скрашу.
Эмиль Григорьевич улёгся в постель. Долго не мог уснуть прислушивался, точно хотел услышать что-то важное для себя в ночном скрипе деревьев и шуме волн. Когда же в скрипах и шумах и впрямь стало вырисовываться что-то похожее на связную речь (вроде какого-то пророчества), Э.Г.Луцкий заснул, да так крепко, как не спал уже с детских времён. Не слышал он, как налетевший порыв ветра смёл с неба мрачную пелену облаков. Не видел, как в его окно заглянула одна звезда, за ней другая и, наконец, в комнату вкатилось "ночное солнце", которое, в свою очередь, вытолкало "дневное светило".
Луцкий открыл глаза и увидел за окном изумительное утро. Такое утро, что от былой тоски не осталось и следа.
Эмиль Григорьевич умылся, побрился, облачился в светлые шорты, гавайку, сунул ноги в кожаные сандалии и пошёл завтракать.
Завтрак, как и утро, был превосходен. На столе, рассчитанном на четыре персоны: свежий (нарезанный крупными ломтями) деревенский хлеб. На фарфоровой тарелке золотистый омлет с зеленью. Рядом с ним привлекательно расположился кусочек нежнейшейшего бекона. В фаянсовой чашечке пахучий чай с лимоном. В огромном расписном блюде увесистые куски пирога с корицей. В хрустальной вазе, грузно переваливаясь через края, свисали виноградные гроздья, на них навались яблоки, груши и прочая мелкая ягода. Мельхиоровые вилки, ложки, бокалы из цветного тонкого стекла. Зелёная ваза со свежими полевыми цветами и милая, как раз та пухленькая, что ещё вчера приметил Эмиль Григорьевич, соседка.
За беконом Луцкий узнал, что соседку зовут Мари. За чаем, в каком номере она проживает. За фруктами и ягодами договорился о романтической встрече на закате дня. После завтрака (для завязки жирка) Э.Г.Луцкий немного посидел (в шезлонге) на террасе, с которой открывался чудный вид на озеро и, листая журнал, поглядывал на женскую половину отдыхающего контингента.
Затем прошёлся по территории. Постоял подле волейбольной площадки. Сам в игре не участвовал, но несколько раз бросил играющим (вылетавший с площадки) шершавый мяч. Зашёл на поле для минигольфа и даже несколько раз ударил (в лунку, однако, не попав) клюшкой. Забрёл на пляж и здесь обнаружил лодочную станцию.
- А не тряхнуть ли стариной! Не напрячь ли бицепсы и плечи! Ведь я когда-то подавал надежды в гребном спорте! - подумал и тотчас же осуществил мысли Луцкий.
- А, дай-ка мне, милый, - обратился он к держателю стоянки - крепкому загорелому юноше, - вот эту "посудину".
- Вот эту? - юноша указал на небольшую голубую лодку.
- Её! Её! Милую.
- Пожалуйста. - "Держатель" помог Эмилю Григорьевичу усесться на скамеечку и, когда в руках клиента оказались вёсла, слегка оттолкнул судно от деревянного настила.
Луцкий, грамотно работая веслами, отплыл от берега и размашисто загребая направился к середине озера. Достигнув "цели" и устав (всё-таки возраст) Луцкий бросил вёсла и снял гавайку.
- Не выглядеть… вдруг дело с пухленькой дойдёт до постели… бледным, как мучной червь!?
Не прошло и часа, как Луцкий подумал:
- Если я сейчас же не отправлюсь в тень, то вскоре превращусь в головешку.
- Захочет ли пухленькая поиметь головешку?
- Не захочет!
Эмиль Григорьевич налёг на вёсла и направился к тенистому заливу, а, достигнув его, отпустил вёсла и поплыл, что называется, без руля и ветрил.
Мимо лодки проплывали огромные ели, кряжистые дубы, жидкий кустарник, на песчаном озёрном дне лениво шевеля плавниками, спали разморённые солнцем огромные рыбы. За береговым поворотом внимание Э.Г.Луцкого привлекла небольшая речка. Впадала она в озеро или вытекала из него, - этого путешественник сказать не мог. Да и какая разница. Дело не в её географическом положении, а в её Божественной красоте.
Эмиль Григорьевич придержал левое весло и вплыл (если так можно выразиться) в её берега. Да какие, впрочем, берега. В детстве Э.Г.Луцкий называл такие речки переплюйками.
Но это по её ширине, а по красоте ничего подобного (путешествовал Эмиль Григорьевич по роду службы много) не встречал. Хотя видел он и горные речки, и степные, и лесные, и тихие и стремительные и Бог весть какие.
Эмиль Григорьевич, вглядываясь в растительность на речных берегах, никак не мог взять в толк, на какой широте и долготе он находится. По расположению дом отдыха вроде в северном полушарии, а деревья, цветы, птицы, рыбы относились к южному. Хотя, если приглядеться (Луцкий бывал и в южных широтах), то и в южном полушарии ничего подобного не встретишь.
Исполинские деревья кронами своими упирающие в облака, да не белые как обычно, а кремовые, точно сладкая вата, продающаяся на детских площадках. Солнце не жёлтое, а чуть розоватое, как пенка от клубничного варенья. Диковинные пёстрые птицы, размером крыла превышающие "Боинг" и пением лучших голосов "Ласкалы".
Цветные поляны с пёстротой красок, которым позавидовал бы самый гениальный художник, и запахами, перед которым меркла вся знакомая Луцкому парфюмерия.
- Надо бы спросить у жителей, что это за место и как оно называется? - подумал Эмиль Григорьевич.
Но сколько он не плыл, а плыл он уже довольно долго, хотя не чувствовал себе усталым, а наоборот бодрым, свежим и счастливым, людей не встречал.
- Вот бы здесь навсегда поселиться, - думал Э.Г.Луцкий.
- Бросить всю эту суету. Все эти экзамены. Переэкзаменовки. Думы о прошлом, настоящем, будущем и переехать в эти края!
Так плыл счастливый умиротворённый Эмиль Григорьевич и желал, чтобы дорога эта никогда не кончалась, но вот ему послышался тихий удар колокола. За ним второй - посильней. Третий и вот уже звонили многочисленные многоголосые переливчатые и басистые колокола. И было в этих звуках что-то чарующе прекрасное и, в тоже время, холодящее душу.
Река, сделав причудливый зигзаг, превратилась в огромный живописный залив. На его берегах стояли, да даже не стояли, а как бы парили в воздухе, диковинной архитектуры замки и дворцы.
Эмиль Григорьевич, бросив вёсла, смотрел с открытым ртом на открывшиеся ему красоты. На лице его выступил пот, а по уголкам рта катилась обильная слюна, какая бежит только у настоящего ценителя прекрасного. Лодка ударилась о причал. "Странник" (то есть Луцкий) слегка пошатнулся.
Он поднял глаза и увидел перед собой человека. Но если честно, положа руку на сердце, то и человеком его не назовёшь. Вроде, и человек, приглядишься, так и не человек вовсе. То ли тонконогая лошадь, то ли златогривый лев, что-то вроде химеры с готического собора. В профиль на него глянешь, вроде, двадцать лет, а в анфас посмотришь, все сто дать можно. Торсом вылитый мужик, а головой баба бабой.
Ни слова не говоря, "мужебабо", как окрестил его Луцкий, протянуло Луцкому руку. Эмиль Григорьевич покорно, без вопросов: кто, зачем и по какому встречает его на неизвестном берегу, протянул руку и выбрался на причал. "Мужебабо", не говоря ни слова, повело Эмиля Григорьевича по улицам города. На ум бывшего инженера-электрика пришла песня "Аквариума":
"…есть город золотой.
С прозрачными воротами и яркою звездой.
А в городе том сад, всё травы да цветы.
Гуляют там животные невиданной красы".
Ни садов, ни животных, ни людей, ни зданий, ни ворот, ни мощённых золотом мостовых, ни сияющих изумрудами звёзд Эмиль Григорьевич не встречал, но он остро чувствовал их присутствие. Они вроде, как были, пока спрятаны для его зрения. Как будто ещё не пришёл еще час их увидеть. И это было замечательно! Поскольку предчувствие встречи чуточку лучше самой встречи.
Наконец, они остановились, и из ничего, из пустоты, из чуть дрожащего тёплого воздуха появилась комната.
- Похоже на аудиторию, в которой я сдавал экзамен на подтверждения своего инженерского диплома, - подумал Эмиль Григорьевич. - Уж не думают ли они устроить мне сейчас переэкзаменовку? Но кто они? Здесь только это странное "мужебабо", но оно даже и близко не похоже на моего экзаменатора. Чёрт подери, что это такое? Куда я попал?
Тут же родился ответ:
- А это, наверное, какой-то домотдыховский аттракцион!
Нужно узнать, входит ли он в стоимость путёвки, если нет, то сколько стоит? Может, у меня, и денег таких нет!
- Я слушаю тебя, - обратилось "мужебабо" к вошедшему в аудиторию златовласому пареньку. - Готова твоя работа?
- Готова. Мальчик протянул "мужебабе" тетрадь. Луцкий только назвал это тетрадью, а, на самом деле, это была не тетрадь, а нечто светящееся, похожее на шаровую молнию.
- А что ты мне её суёшь? Сам написал, сам и читай, - фыркнуло "мужебабо" - Читай.
Мальчик принялся читать. Читал он так, как-будто никакого Луцкого в аудитории и не было.
Эмиль Григорьевич стал кричать, махать руками, но никто его не слышал и не видел. Вскоре он бросил это бесполезное занятие и стал слушать, что читает этот золотогривый малец, а читал он ничто иное, как биографию Эмиля Григорьевича Луцкого. Только биография была более детальной, а не общей, какую обычно писали для отдела кадров: родился, крестился, женился, семейное положение, родственники за рубежом.
В изложении паренька она звучала вроде романа.
Златовласый писатель озвучивались такие факты и вещи, о которых Эмиль Григорьевич давно забыл, или которые очень хотел забыть. Например, как он в детстве (решив пощеголять) украл у своего родного дяди Левы лайковые перчатки. Перчатки, которые (из-за страха быть разоблачённым) кроха Миля так никогда и не одел. Из уст мальца также прозвучал эпизод, связанный с одной девушкой, от которой Эмиль Григорьевич (узнав о её беременности) бежал на край света. В Сибирь. На объект, на который работников НИИ было не заманить даже баснословными командировочными деньгами.
Наконец, златогривый юнец дошёл до санатория "Остров" и замолчал.
- Ну, что же ты молчишь. Продолжай. - Недовольно пробурчало "мужебабо".
- Но это, собственно, всё, - пряча глаза (точно понимал, что это всё из рук вон плохо) ответил мальчик.
- Ну и как ты думаешь, - могу я принять такую работу? - устало, закрыв глаза, спросило "мужебабо".
- Не знаю, - вздохнул малец.
- Так это что, получается, что вот эта шмокадявка, у которой молоко на губах не обсохло, писала мою жизнь? Бред! Конечно, бред, рождённый сном на жарком солнце. Я сплю в лодке, а вся эта белиберда мне просто снится. Интересно. Ну, давай посмотрим, что будет дальше.
А дальше шёл вопрос "мужебабо":
- Ну, а ты поставь себя на моё место и скажи, как бы ты - Я… оценил эту работу?
- Плохо.
- Правильно, плохо. Я бы даже сказал отвратительно. Ты посмотри на него. "Полубабо" указало не на Эмиля Григорьевича, а на светящуюся молнию-тетрадку. - Он же у тебя весь состоит из грехов. Причём не просто из грехов, а из всех смертных грехов. Его даже не понятно, на какую ступень ада определять. Нет там такой ступени! Теперь ты понимаешь, что ты сочинил? Ведь я же тебе объяснял, каким должен быть человек, а ты мне что напридумывал? Он же у тебя не просто человек - еврей. Всем человекам - человек. Правильно?
- Правильно, - согласился паренёк.
- Правильно, - фыркнуло "мужебабо". - Так чего ж у тебя еврей сало уплетает, точно язычник? Почему он у тебя ест сало? Я тебя спрашиваю - почему?
- Потому что оно вкусное…
- Ты откуда знаешь?! Ты, ничего кроме манной небесной не кушавший? Или, может, ты принимал человеческий облик? Смотри, застану тебя за этим занятием, вычеркну из книги бессмертных существ и отправлю к людям кушать сало. Может, тогда ты поймёшь, что сало и вечная жизнь - суть противоположности!
- Я понимаю, - сказал мальчик, - я только так к слову… ну, что сало вкусное.
- Понимаю! Если бы понимал, то не написал бы такой ахинеи.
- У меня голова болела, - стал оправдываться паренёк. - И живот, и, вообще, общее недомогание. Дайте ещё один шанс…
- Какой живот! Откуда у тебя голова - состоящего из сплошного эфира? О каком шансе ты говоришь?! Ты же его уже второй раз переписываешь. В первый раз ты его изобразил политическим деятелем, чуть не доведшим мир до вселенской катастрофы.
- Нет, не зря, - подумал Луцкий, - я чувствовал, что уже однажды жил.
- Я могу, - продолжало тем временем "мужебабо", - себе только представить, каким ты надумаешь его в третий раз.
- Не сомневайтесь, учитель! - решительно заявил малец. - Я учту все мои прежние ошибки и сделаю его, наконец, достойным человеком.
- А что ж я, по-твоему, недостойный человек?! - возмутился Эмиль Григорьевич. - Не грабил, не убивал, не стучал, а что сало ел, так что было делать, когда в магазинах, кроме сала ничего и не было?! Да и то… разве то было сало? Так, жёлтый наждачный брусок.
Не достойный! Науку грыз, как проклятый! Пахал, как грешник в аду, на вредных объектах! Порой не досыпал, не доедал и постоянно страдал от антисемитизма! Не достойный и как у тебя, байстрюка, язык поворачивается меня, стипендиата, лауреата, заслуженного человека так меня называть!? Снять бы ремень, да отхлестать тебя неуча-лоботряса за такие слова! Но ведь не сделаешь. Ты ведь мираж. Сон.
- Дайте ещё один шанс, учитель. Дайте. Ведь вы же троицу любите!
- Хорошо, - согласилось "мужебабо". - Переписывай, но учти - не справишься, переведу тебя на низший уровень. Будешь работать с ослами. Понятно?
- Конечно.
- Тогда стирай.
Златовласый паренек извлёк светящуюся (Эмиль Григорьевич назвал её так, потому что другого слова подобрать этому предмету не мог) тряпицу и протер ею светящуюся тетрадь-молнию.
Эмиль Григорьевич почувствовал лёгкое щекотание, покалывание, пропало сердцебиение, зрение, слух.
- Начинай работу. - "Мужибабо" вышло из аудитории.
Златокудрый неуч взял в руки то, что Эмиль Григорьевич назвал пером (хотя оно таковым и не было) и, покусывая его, задумался.
- Сейчас я проснусь, - подумал Э.Г.Луцкий.
Эмиля Григорьевича нашли ближе к вечеру на берегу маленькой речушки, которую в здешних краях называли "Божьей Речкой". Не помогли бывшему инженеру-электрику ни искусственное дыхание, ни массаж, ни электроразряд, ни прямой укол в сердце. Не дождалась (на озёрном берегу) Эмиля Григорьевича и симпатичная пухленькая. Так и спала одна в холодной постели: сладко посапывая и слегка вздрагивая оттого, что снился ей город
"…с прозрачными воротами и яркою звездой…"
С другими работами автора можно познакомиться на его сайте: http://savich.lit.com.ua/
Ваши комментарии к этой публикации
Ваши комментарии к этой статье
№43 дата публикации: 01.09.2010